Крестьянство в позднеимперской России (обзор) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

В.С. Коновалов

КРЕСТЬЯНСТВО В ПОЗДНЕИМПЕРСКОЙ РОССИИ

(Обзор)

Интерес в зарубежной историографии к проблемам крестьянства России обострился в 1980-е годы, в пору расцвета социальной истории, хотя к тому времени уже появились фундаментальные работы Т. Эммонса, Д. Филда, Т. Шанина и др.1 Социальные историки изучали крестьянский менталитет, общинные формы и деревенскую культуру, политическую логику коллективных действий. Пристальное внимание уделялось экономическому и социальному положению крестьянства, его культурному уровню, гражданским правам, мировоззрению, социальной психологии, реакции крестьян на политические события.

Благотворным для изучения истории крестьянства было и сотрудничество отечественных и зарубежных ученых, в частности проф. В.П. Данилова (ИРИ РАН) и проф. Т. Шанина. В составе Интерцентра при Московской Высшей школе социальных и экономических наук под их руководством в 1992 г. был организован Центр крестьяноведения и сельских реформ.

В 1990-е годы стал весьма заметен сдвиг от социальных исследований к изучению культурной истории, связанный с распространением в науке методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики, прежде всего в истории ментальностей и народной культуры. Внимание историков сосредоточилось на том, как язык, образ, символы, мифы, этические воззрения и иные знако-

1 Emmons T. The Russian landed gentry and the peasant emancipation of 1861. -Cambridge, 1969; FieldD. The end of serfdom: Nobility and bureaucracy in Russia, 18551861. - Cambridge (Mass.), 1976; Shanin T. The Awkward class: Political sociology of peasantry in a developing society: Russia, 1910-1925. - Oxford, 1972; The politics ofrural Russia, 1905-1914. - Bloomington, 1979.

193

вые системы влияют на восприятие и действия людей. На протяжении 1990-х годов, под влиянием «лингвистического поворота» возрастал интерес западных историков к проблемам народной культуры, образования.

В духе этого поворота Я. Коцонис пишет, что «наше представление о крестьянах складывается из того, что написали о них некрестьяне, а представления и воззрения последних пронизывают практически все свидетельства, имеющиеся в нашем распоряжении. Более того, эти источники определяют собственно исторические вопросы, которые мы задаем» (74 с. 24).

Масштабы современных исследований в зарубежной историографии впечатляют (3, 5, 6, 8, 14, 19, 23, 29, 32, 34, 44, 45, 52, 57, 85, 88, 95, 96, 107, 111, 113).

В 1999 г. вышел фундаментальный труд Д. Муна (85), который нашел благоприятный отзыв западных и российских ученых. Он исследует традиционное крестьянское общество в России начиная с XVII в., основное внимание уделяя периоду 1700-1861 гг. - «высшей точке» крепостничества (85, с. 4). Анализируются проблемы преемственности и изменений в крестьянском обществе, освещаются демографические, экологические и политические аспекты истории русского крестьянства: размеры и рост населения; природная среда в регионах поселения и миграции; формы и степень эксплуатации крестьянства правящими элитами. рассматривается также крестьянское хозяйство, в особенности его роль в контролировании трудовых ресурсов; сельские общины, их функции в управлении земельными ресурсами; крестьянский протест против элит.

Новационным по тематике работ и по идеям, высказанным в них, является сборник статей российских и японских ученых «XX век и сельская Россия» (23). Он издан в Японии Центром международного сотрудничества для исследования японской экономики при экономическом факультете токийского университета и посвящен памяти В.П. Данилова. В сборник вошли материалы двух конференций, состоявшихся в Японии (1-3 ноября 2002 г. и 14-17 ноября 2003 г.), доклады ведущих японских и российских ученых (23).

Своеобразным отражением огромной роли крестьянства в истории России стала и работа проф. А. Джонса (Австралия) (66). заявив о намерении пересмотреть существующие в литературе взгляды на общее развитие России после Великих реформ, он фактически пытается это сделать лишь на основе анализа социального развития деревни.

194

Но многие его коллеги исследуют эту роль, обращаясь практически ко всем аспектам многовековой истории российского крестьянства. Так, Д. Мун (85) пишет, что на протяжении столетий государство и правящие элиты эксплуатировали крестьянство, забирая большую часть продукта его труда. Уровень эксплуатации варьировал у разных категорий крестьян (85, с. 116-117). Имелись и региональные различия: наиболее высокий уровень эксплуатации наблюдался в центральных губерниях, однако с расширением государства повышался ее уровень и на окраинах. Р. Бартлетт (29) подчеркивает, что политика государства и крепостничество были тесно связаны со всеми аспектами бытия крестьянства, и анализирует факторы сохранения социального неравенства и экономической неэффективности (29, с. 81).

Хотя и раньше появлялись работы, в которых вопреки господствующему мнению крепостное право не понималось как абсолютное зло, этот тезис обретает в последние десятилетия новое звучание.

Дж. Хартли (54) и М. Мельников (13) склонны думать, что крепостное право отнюдь не тормозило экономического развития страны, а крепостные не были доведены до бедности. по мнению Д. Муна (85), крестьянский протест в крепостной России, за исключением нескольких восстаний на окраинах, сводился главным образом к «ненасильственному» сопротивлению и локальным волнениям. Хотя крестьяне и мечтали об изменениях в своей жизни и даже об идеальном обществе, пишет автор, их сопротивление ограничивалось достаточно скромными целями: избавиться от каких-либо конкретных притеснений, чтобы отвоевывать себе приемлемые условия жизни внутри существующей социальной системы. Ограниченный протест с ограниченными целями, позволяющий крестьянству избавляться от наиболее тягостных форм эксплуатации, являл собой одну из стратегий, которые помогали крестьянам обеспечивать свое существование.

В западной литературе подчеркивается крайне негативное отношение крестьян к крепостническим порядкам, которое они тем не менее молча терпели, хотя очевидно, что образ жизни дворян становился для них все более чуждым (6, 54, 61, 67, 70, 87).

В. Кивелсон, исследовав проблемы социальной и политической истории России конца XVI - начала XVII в. на основе русских географических и топографических карт, поставил важные вопросы о взаимопересечениях культуры, религии и политики, что дает возможность по-новому рассмотреть такое важнейшее историческое явление этого периода, как закрепощение крестьянства (70, с. 6).

195

Дж. Хоскинг (22, 60, 61), анализируя процесс закрепощения крестьян, солидарен с Хоком1: возможно, причиной крепостного права в России стало то, что в нем нуждались как помещики, так и крестьяне. Однако не все владельцы крепостных душ справлялись со своей ролью.

Д. Мун отмечает, что государство выполняло определенные обязанности по отношению к крестьянам: ограждало от излишней эксплуатации и оказывало помощь в тяжелые времена. Однако правящие элиты и государство действовали в собственных интересах, стремясь оградить крестьян от разорения и не провоцировать социальные возмущения. обязательства крестьян сильно перевешивали «обязательства» помещиков и государства. Для Муна несомненно, что хотя размеры барщины и оброка постоянно росли, однако не в такой степени, как это было принято считать в советской историографии. Уровень эксплуатации снизился после 1861 г. (85, с. 117).

Маккефри (81) отмечает, что несколько столетий российского крепостничества создали систему, в которой крепостные крестьяне и их хозяева - землевладельцы - имели права, хотя, по сути, и резко отличающиеся, на одну и ту же землю. Ни старый, ни новый землевладелец не мог по своему произволу удалить крестьян из своего владения без разрешения власти. К началу XIX в. и правительство, и сами крестьяне были больше заинтересованы в расширении этих ограничений землевладельцев, чем когда-либо прежде. Но это противоречило исторической тенденции, которая защищала имущественные права знати. Не удивительно, что столкновение этих противостоящих тенденций часто заканчивалось законодательным параличом.

Тем не менее Хоскинг (22, 60, 61) полагает, что камнем преткновения в отношениях правящего класса и крестьян было вовсе не крепостничество как таковое, а формы землевладения. Крестьяне были готовы служить государству и защищать его интересы с оружием в руках, но земля, по их мнению, должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, и тем, кто нуждается в ней, так как она - дар Божий (60, с. 281).

В литературе анализируется и изменение взглядов части помещиков на крепостное право. В частности, Маккефри (81) считает, что российские землевладельцы постепенно воспринимали не только идею, что их власти над крестьянами когда-то должен прийти конец, но и то, что крестьян следует освобождать вместе с землей.

1 Hoch S.L. The banking crisis, peasant reform, and economic development in Russia, 1857-1861 // American historical review. - Wash., 1991. - Vol. 96. - P. 795-820.

196

Хотя в 1850-е годы лишь меньшинство землевладельцев было готово к этому, но и большинство их не слишком было удивлено, когда Александр II объявил о необходимости отмены крепостничества. Распространение гуманистических идей среди образованных людей России многие историки (в частности Д. Филд1, Каррер д'Анкосс (6), Д. Мун (83, 84, 85, 86), У. Моссе (87), Дж. Хартли (54)) считают одним из серьезных факторов, облегчавших реформы 1861 г.

Отмечают исследователи и то, что в экономическом отношении освобождение крепостных означало начало заката поместного дворянства. Многие помещики не умели вести хозяйство. Они продавали имения и начинали профессиональную карьеру в городах.

Часть землевладельцев начала использовать современные сельскохозяйственные методы и преобразовывать поместья в животноводческие хозяйства, промышленные или коммерческие предприятия. О том как приспосабливались помещики к новым условиям, пишут Дж. Хоскинг (22, 60, 61), У. Моссе (87), Каррер д'Анкосс (6) и др. Так, по мнению Р. Бартлетт, «после отмены крепостного права дворянство отнюдь не приходит в упадок - происходит лишь переориентация в его деятельности. Меньшая часть помещиков продолжают заниматься земледелием, и многие из них довольно успешно. Однако те способы, которыми велось помещичье хозяйство, лишь препятствовали модернизации аграрного сектора в стране» (95, с. 79).

Крестьянские семейные хозяйства как основные ячейки жизнедеятельности деревни вызывали большой интерес историков-аграрников и в 1960-1970-е, и в 1980-1990-е годы (6, с. 14). Не утрачен этот интерес и у современных историков. появились и новые «прочтения». Так, критически отнесся к прежним взглядам историков на уровень и темпы аграрного развития народного хозяйства России П. Грегори (3). По его подсчетам, крестьянское хозяйство России было далеко не столь безнадежно отсталым, как это представляется в литературе. экономика дореволюционной России носила рыночный характер, а темпы ее развития опережали европейские, предвещая империи экономическое процветание в ближайшие десятилетия. Хотя и он не отрицает, что преобладание натурального хозяйства, принудительный севооборот, экстенсивное производство, передельно-общинное землепользование продолжали оказывать негативное влияние на развитие крестьянского хозяйства. Но, по его мнению, время работало на его положительную эволюцию.

1 FieldD. Autocracy and the reforms of 1861-74 // Russia's great reforms, 18551881. - Bloomington, 1994.

197

Исследователи отмечают зависимость крестьянского хозяйства от неблагоприятных природных и климатических условий. Как следствие этого ученые воспринимают попытки крестьян всячески избегать риска и решать только насущные экономические проблемы (К. Уайт1, а также П. Гатрелл2).

Этот же фактор нередко связывают с проблемами модернизации России. Зависевшие от ограниченных и ненадежных источников питания, русские избегали всего, что могло быть рискованно даже на короткое время. Эта статичная культура существовала благодаря сочетанию бедности и изоляции (82).

М. Корт также считает, что в течение столетий русские люди должны были строить свое государство по существу балансируя на грани выживания, при постоянной угрозе завоеваний, преодолевая последствия нашествий, и все это в таких суровых климатических условиях, когда само физическое существование требует неимоверных усилий, терпения и мужества (71).

Д. Дэрроу (37), Ф. Дрейфус (40), Ф. Лонгворт (78) полагают, что в экономическом отношении русский мир представлял собой отсталый регион. начало отставания они относят к монгольскому завоеванию, которое в момент экономического пробуждения Запада отделило русский мир от Европы. Деревня и провинция, по их мнению, застыли в оцепенении на столетия.

Впрочем, по мнению ряда исследователей, не только географический и климатический факторы объясняют низкую агрикультуру крестьянского хозяйства, но и экстенсивный характер земледелия, недостаток культивации вспомогательных культур и огородничества, хронические неурожаи (54, 61, 87, 83 и др.).

Каррер д'Анкосс (6) также считает, что раздавленное налогами, отчаянно борющееся за выживание и очень часто терпящее поражение крестьянство компенсировало недостаток пищи и жалкие условия существования алкоголем. Кроме того, крестьяне были необразованными, ничего не знали о современных методах сельского хозяйства, не имели технических средств и привыкли эксплуатировать землю до полного истощения. Каррер д'Анкосс обращает внимание на то, что хотя традиция постоянных перемещений и спонтанного возделывания

1 White C. Russia and America: The roots of economic divergence. - L., 1987.

2 GatrellP. Government, industry and rearmament in Russia, 1900-1914: The last argument of tsarism.- Cambridge, 1994; Gatrell P. Historians and peasants: Studies of medieval England in a Russian context // Past and present. - L., 1992. - N 96. -P. 22-50.

198

новых земель была уничтожена крепостным правом, но небрежность, неорганизованность и безответственность в поведении остались.

Однако в историографии существовала и другая точка зрения. Так, П.Б. Струве считал, что крепостное хозяйство пребывало в «цветущем состоянии», а некоторые западные исследователи находили, что крепостная система хозяйствования накануне реформы была вполне жизнеспособной, и не она являлась первопричиной отсталости экономики, и «крепостное право было симптомом, а не причиной медленного экономического роста России» (О. Крисп). П. Гатрелл1 в 1990-е годы писал, что великие реформы «совпали с периодом ускорения экономического роста, а не положили ему начало».

В конце 1990-х годов эту позицию несколько уточняет Д. Мун (84, 85), который считает, что крепостное право, как и другие средства и способы эксплуатации крестьянства, было введено сверху, и русское крестьянство пользовалось определенной свободой действий в организации своего производства. Этой свободе способствовало также и то, что помещики в России редко занимались ведением хозяйства.

В западной литературе есть мнение, что крестьянское земледелие легко приспосабливалось к рынку и что община далеко не всегда являлась препятствием для технического прогресса (95, с. 80).

Для оценки материального положения крестьянства используются различные показатели (недоимки, реальный уровень оплаты труда, землевладение, землепользование, поголовье скота и пр.), по поводу адекватности которых продолжается дискуссия. В целом считается, что оснований говорить об ухудшении материального положения крестьян в пореформенное время нет, напротив, имело место его некоторое улучшение, что подтверждается демографическими данными, в том числе уменьшением смертности сельского населения к 1880-м годам.

Бёрдс (34) не согласен с теми историками, которые не видят стремительных изменений, происходивших в жизни деревни, хотя и отмечает, что российские крестьяне в основной своей массе оставались консервативными, особенно в отношении методов ведения хозяйства, но стремительное распространение товарно-денежных отношений заставляло их вести свое хозяйство рациональнее.

Рассматривая историю русского крестьянства за 16001930 гг., Д. Мун заключает, что большая часть крестьян чаще всего

1 Гатрелл П. Значение Великих реформ в истории экономики России // Великие реформы в России, 1856-1874. - М., 1992. - С. 124.

199

могла поддерживать адекватный уровень потребления. Наилучшим доказательством достаточной успешности крестьянской стратегии выживания автор считает все увеличивающийся рост населения. Однако это заключение, указывает Д. Мун, не отрицает того факта, что русские крестьяне жили в тяжелых условиях, постоянно рискуя оказаться в бедственном положении из-за неурожаев или эпидемий и подвергаясь эксплуатации. Д. Мун подчеркивает устойчивость крестьянского общества и хозяйства, что явилось результатом вполне эффективных экономических решений, принимаемых крестьянами в тех природных и социальных условиях, в которых им приходилось существовать. Многие крестьянские хозяйства сохраняли «традиционные» способы земледелия и принимали решения, которые, с точки зрения «неоклассической или марксистской политэкономии, могут показаться неблагоразумными, нелогичными или "отсталыми"» (85, с. 155). Хозяйство русского крестьянина было значительно более гибким и жизнеспособным, чем было принято считать. оно было способно к адаптации в изменяющихся условиях. При этом крестьяне не только поддерживали собственное существование, но и несли на своих плечах груз огромного государства, платя налоги и исполняя воинскую повинность (85, с. 324).

Я. Коцонис (72, 73) рассматривает проблему трансформации подданных самодержавия в граждан государства на примере реформ налогообложения. Автор показывает постепенный характер реформирования налогообложения. Отмененную в 1863 г. подушную подать заменили налоги на сельскую и городскую собственность, на предпринимательство и квартирный налог. Значение этих законов, при всей их неполноте, состояло в том, что они использовали универсалистские критерии собственности, дохода, места проживания, игнорируя сословия. Постепенно термин «плательщик» в законодательстве заменил термины «крестьянин», «мещанин» и «купец» (73, с. 537). Введение подоходного налога, как считает Я. Коцонис, по сути стало одним из инструментов создания «гражданства» в современном смысле этого слова (72, 73). Дж. Бёрдс отмечает, что для государства наличие большой доли мобильного крестьянского населения создавало серьезные препятствия по отслеживанию и контролю при сборе налогов, но эти проблемы были переложены на плечи общины, сельской администрации и полиции. Положения 19 февраля с их несоразмерной опорой на крестьянское самоуправление, указывает автор, по сути, отразили неспособность самодержавия управлять деревней (34, с. 42).

200

В последние десятилетия историки значительно расширили свои представления о том, как российские реформы повлияли на развитие аграрного сектора страны. Реформы начала XX в. способствовали росту промышленности и сельского хозяйства России, о чем писали У. Моссе (87), Каррер д'Анкосс (6), О. Крисп1 и др.

Д. Мэйси, и К. Мацузато утверждают, что продуктивность хозяйствования и материальные усовершенствования были и закономерно должны были стать движущей силой аграрной политики в последнее десятилетие самодержавного правления в России. переход от натурального к товарному хозяйству, монетизация экономической жизни нанесли сильный удар по крестьянству не только экономически, но подрывали основы их общественной жизни и серьезно отражались на общих понятиях и этических ценностях крестьянства в вопросах земли, богатства и власти в деревне. Какими бы ни были оценки модернизации в России, в итоге позиция историков близка к оценке Моссе (87): если крымская война стимулировала модернизацию, то первая мировая война, по существу, прервала все позитивные процессы.

В историографии реформы 1861 г. отмечается, что одна из причин отмены крепостного права - боязнь крестьянского бунта: у помещиков были еще свежи были воспоминания о пугачевщине (50, 60, 61 и др.). Однако Каррер д'Анкосс (6) считает, что часть дворянства сгущала краски, считая, что русское крестьянство всегда склонно к бунту. Высказывается мнение о том, что в историографии реальность возможного крестьянского движения была преувеличена (113). У. Пинтнер2 полагает, что реформы 1861 г. принимались без учета возможного крестьянского недовольства.

Ряд историков (19, 84, 85, 86) считают важным в процессе принятия реформ фактор поражения России в Крымской войне. поражение довело до сознания правящих кругов, что Россия не может оставаться великой державой, пока большая часть ее населения пребывает в кабале и лишена всяких юридических и экономических прав (17).

Американская исследовательница С. Маккефри (81) отмечает, что в царствование Александра I вопрос об освобождении крестьян рассматривался под разным углом зрения, часто при поддержке царя, но при отсутствии вовлеченности широких слоев общества. Для Алек-

1 Crisp O. Peasant land tenure and civil rights implications before 1906 // Civil rights in imperial Russia. - Oxford, 1989.

2 Pintner W. Reformability in the age of reform and counterreform, 1855-1894 // Reform in Russia and the USSR. - Urbana, 1989. - P. 83-106.

201

сандра было очевидным неудобство освобождения крестьян без земли, но он признавал особые привилегии знати при их участии в любом изменении их традиционных прав. Реформы и дух освобождения, который охватил Европу в период Наполеоновских войн, влияли и на правительственные идеи освобождения после заключения мира в 1815 г. Наследие Александра I обеспечило также оправдание постепенности и медлительности в деле отмены крепостничества. Землевладельцы получили возможность передать своим потомкам стратегию сохранения своей собственности и привилегий.

С. Хок (58), касаясь источниковой базы исследований о реформе 1861 г., замечает, что они во многом опираются на материалы дореволюционных авторов, которые основывались на не слишком достоверной официальной информации, кроме того, они не имели доступа к материалам Редакционных комиссий (58, с. 254).

Историки рассматривают не только вопросы подготовки и проведения реформы, но и ее последствия, влиявшие на взаимоотношения помещиков и крестьян, изменения в общине, крестьянском правосознании, культурной жизни, устройстве крестьянского быта и хозяйства во второй половине XIX в. Об этом пишут С. Хок (58), Дж. Хоскинг (60, 61), А. Джоунс (66), Д. Мун (83, 84, 85, 86), С. Жук (113)и др.

Традиционно крестьянская реформа оценивалась с экономических позиций, подчеркивались ее тяжелые последствия для крестьянства и для дворянства (60, 78, 87). Одна из целей работы американского историка С. Хока - «реабилитировать» творцов крестьянской реформы (58, с. 248). По мнению автора, цели и результаты реформы нельзя трактовать как «несправедливую государственную политику» или «нежелательные социальные и экономические последствия». Все, что было осуществлено в России, находилось в русле соответствующих реформ, проведенных в Европе в предшествовавшие 75 лет. По мнению С. Хока, государственная власть вовсе не была сосредоточена на соблюдении интересов помещиков и не ставила своей целью гарантировать им процветание. Напротив, отменив право собственности на человека, законодательство ориентировалось на мелкого земельного держателя, привязанного к семейному наделу и (часто, но не всегда) к общине.

В отношении выкупных платежей и наделов реформа была «более благосклонна к крестьянам», чем это принято считать. земельные наделы, которые получило подавляющее большинство крестьян, привели к созданию самообеспечивающегося крестьянского хозяйства.

202

Самодержавие буквально вынудило большинство крепостных взять надел, который обеспечивал выживание. Уничтожение крепостного права могло в итоге означать преобладание крестьянской семейной фермы в хозяйстве страны. Предоставленные реформой ресурсы скорее всего привели бы в результате к значительному усилению самообеспечивающегося крестьянского хозяйства (58, с. 274).

Менее оптимистичен в оценке реформы для крестьянства Дж. Хоскинг (22, 60), который считает, что освобождение от личной зависимости должно было обеспечить крестьянам возможность стать полноправными гражданами страны, получить право на собственность, на защиту в суде, на самостоятельное вступление в рыночные отношения и на участие в политической жизни страны. На деле же Манифест 19 февраля 1861 г., давший волю крестьянам, резко затормозил этот процесс. Крестьяне остались не удовлетворены реформами и позицией правительства. Их ожидал двойной удар: они мечтали получить в безвозмездное пользование землю, которая, по их понятиям, была им дарована Богом. А теперь «их» землю у них отняли, а за ту, что оставили, заставляли платить. Они не только были ограблены в пользу того, кто перестал быть их защитником, но что еще хуже -Божья земля стала предметом денежных сделок. В результате был осуществлен комплекс мер, которые никого не удовлетворили и оставили неразрешенным целый ряд негативных противоречий.

Каррер д'Анкосс (6) полагает, что не стоит забывать о том, что крестьянам была предоставлена возможность, выйти из общины и получить статус частного собственника. В итоге в этом статусе содержалась попытка примирить две противоположные идеи, разделявшие русское общество. С одной стороны, это удовлетворило тех, кто жаждал радикальной реформы и ставил превыше всего свободу личности. С другой стороны, принималась в расчет специфика социальных отношений в России, даже крестьянское сознание, чему община была иллюстрацией.

В книге известного специалиста по истории России А. Уайлдмена (111) по материалам уставных грамот исследуется крестьянское сопротивление реализации «Положений 19 февраля 1861 г.» А. Уайлдмен по-новому смотрит на эту проблему. Не умаляя колоссальной работы, проведенной западными и советскими историками по изучению процесса поземельного устройства, он полагает, что слишком мало внимания уделялось самим текстам этих документов и условиям заключения сделок. Между тем «если считать главным результатом крестьянской реформы процесс "поземельного уст-

203

ройства", тогда уставные грамоты являются ключевыми документами, а период их составления и подписания - 1861-1863 гг. - "определяющим моментом"» (111, с. 3). Хотя крестьяне имели право оспаривать условия предлагавшихся сделок, они редко им пользовались и в надежде на лучшую жизнь предпочитали препятствовать проведению реформы - активно и пассивно - своими, присущими крестьянскому классу, способами (111, с. 5).

Предпринятое автором исследование вполне соответствует современным взглядам на крестьянство как на активную силу, которая при помощи «оружия слабых» отвоевывает себе больше «социального пространства», чем предполагали господствующие классы и группы (111, с. 48). Ни крестьяне, ни их бывшие владельцы не основывались в своих рассуждениях на точном знании действительной ценности их земель и имущества. И те, и другие были продуктом крепостной системы, которая на разных уровнях гарантировала им существование, но не побуждала к рациональному управлению или предприимчивости. В итоге крестьяне «заложили свое будущее», требуя урезанных или даже «сиротских» наделов, чтобы облегчить тяжесть денежных выплат, и не предвидя земельного голода, обрушившегося на последующие поколения, а помещики, в свою очередь, искали кратчайших путей, чтобы обратить данные им законом преимущества в наличность, но в перспективе продавали за бесценок свои владения (111, с. 23-24).

Показатели уменьшения смертности в период, непосредственно следующий за освобождением крестьян, позволили С. Хоку (20, 21) сделать «еретический», по его словам, вывод о том, что реформа 1860-х годов привела к улучшению жизни сельского населения, хотя механизм этого процесса пока остается невыясненным. Изучение метрических данных одного из приходов Тамбовского уезда стало аргументом для отрицания автором влияния неурожаев на смертность крестьянского населения.

По мнению Т. Шанина (25), представители властных кругов создавали такие схемы модернизации территорий и жизни людей, которые игнорировали элементарные основания экологической и социальной жизни населения, безответственно претворяли их в жизнь, невзирая на очевидные фатальные последствия. особый тип «высокого модернизма как религиозной веры», автократическая власть и слабое гражданское общество обусловили социальные и естественные катастрофы. Разработчики реформ мало понимали в общественном устройстве и экологической обстановке, и лишь знания местных сооб-

204

ществ и их отчаянные усилия по адаптации и сопротивлению во многих случаях позволили избежать полномасштабной катастрофы. Он подчеркивает, что порядок нельзя создать путем подавления всего локального и народного, иначе в результате - беспорядок.

Если большинство тем о крестьянстве вкраплены в разнообразные сюжеты по истории России, то по теме столыпинских преобразований появилось много отдельных публикаций. (Работы д. Мэйси1, Дж. Паллот (88, 89), П. Гатрелла (48) и др.) О разработках программ, предшествующих Столыпинским реформам, пишут Д. Мэйси (15), К. Мацузато (80), У. Моссе (87), П. Уолдрон (111) и др. Т. Шанин (25, 26) не склонен считать революцией общенациональные аграрные волнения 1905-1907 гг. - это были свидетельства предкризисной ситуации. То, что 1905 год заставил царское правительство срочно менять агарную политику, отмечают все исследователи.

Столыпин начал новую аграрную политику, которая неотвратимо влекла за собой серию других преобразований. Его реформы следует рассматривать именно с точки зрения долгосрочной перспективы. В конечном счете цель правительства состояла в вовлечении крестьянства в общий гражданский порядок, и таким образом, в создании предпосылок для гражданского общества (15). Историки (83, 84, 85, 86, 111) видят сущность Столыпинских реформ в попытке правительства найти долгосрочное решение проблемы повышения производительности сельского хозяйства. Мэйси (15) находит, что Столыпинские реформы никогда не были продворянскими по замыслу или по побуждениям; напротив, по своей ориентации они были про-крестьянскими или даже антидворянскими, в чем были глубоко убеждены и Столыпин, и Кривошеин.

Попыткам ослабить рост недовольства в деревне и разработать аграрную программу, отвечающую чаяниям крестьян и всего общества, помешали разногласия внутри самого правительства. давление сверху породило значительное сопротивление реформе и подорвало доверие крестьян (95, с. 68-69). По К. Годэн, сопротивление реформам во имя традиции - «важнейшая часть российской истории, но это сопротивление шло от самых высоких государственных уровней, а не со стороны крестьянства» (52, с. 211).

1 MaceyD.A.J. Stolypin is risen! The ideology of agrarian reform in contemporary Russia. The «Farmer Threat»: The political economy of agrarian reform in post-soviet Russia. - (Boulder,1993). - P. 97-120; Macey D.A.J. Government actions and peasant reactions during the Stolypin reforms // New perspectives in modern Russian history . - L., 1992; Мейси Д. Земельная реформа и политические перемены: Феномен Столыпина // Вопросы истории. - М., 1993. - № 4. - С. 3-18.

205

Историки уделяют внимание и тому, как изменялось отношение крестьян к понятию собственности. Мэйси (15) выясняет нюансы понятий «личная» и «частная» собственность и отмечает, что Столыпинские реформы были программой не приватизации в сегодняшнем смысле этого слова, а индивидуализации и интенсификации. Собственность, в понимании Коцониса (74), выступала в качестве символа и показателя потенциально возможного роста гражданской зрелости крестьянства. Джаедонг Чой (57) отмечает, что особенность России накануне Столыпинской реформы заключалась не только в устойчивости общинного землевладения, но и в сохранении принципа семейной собственности, которая резко отличалась от европейской личной собственности. В ходе Столыпинской реформы семейная собственность заменялась личной, что, по мнению автора, являлось самым важным моментом реформы, так как он затрагивал глубинные основы жизни и сознания крестьян. Между тем этому аспекту Столыпинской реформы «до настоящего времени историография не уделила должного внимания, сосредоточившись в основном на изменениях в землепользовании, т. е. на проблеме перехода от общинного землепользования к хуторским и отрубным хозяйствам» (24, с. 43-44). Автор подчеркивает двойственный характер укрепляемых земельных наделов, которые, с одной стороны, являлись личной собственностью, а с другой - подчинялись действию правил о надельных землях. Поскольку специальных правил наследования выработано не было (обсуждавшийся законопроект о наследовании так и не вступил в силу), постольку данную сферу регулировали гражданское право и местный обычай, которые принципиально различались. Это вызвало хаотическое положение при завещании и наследовании наделов на местах.

Определенные сдвиги произошли в западной историографии по поводу применения силы во время столыпинского реформирования деревни. Мэйси (15) пишет, что правительство никогда не санкционировало применение силы для проведения реформ. Напротив, оно всегда поддерживало добровольную модель преобразований. ошибочно объяснять стратегию правительства только на основании того, что для проведения реформы неоднократно применялась сила.

Правительство всячески старалось избегать силового давления, расследуя каждый инцидент и восстанавливая справедливость. Существенным направлением его политики по отношению к своим чиновникам и к крестьянству были просвещение и пропаганда. Крестьянское сопротивление реформам нашло отражение главным образом в

206

крестьянских жалобах и, в меньшей степени, в крестьянском движении.

Один из самых разработанных аспектов процесса осуществления реформ связан с ролью, которую сыграли в этом процессе земские деятели, агрономы, статистики. По мнению Мэйси (15), далеко не являясь исполнителями правительственной программы, которая, как обычно считают историки, проявлялась в насилии, они, скорее, действовали самовольно, вне сферы правительственного контроля, в некоторых случаях преследовали свои личные интересы, намеренно саботируя реформы. И, напротив, были случаи чрезмерного усердия земских начальников.

Д. Дэрроу (37) отмечает огромную роль в сборе, обработке и подаче материала, которую сыграло земство, в самых отдаленных уголках страны собиравшее данные о состоянии сельского хозяйства России. статистические исследования позволяли и оппозиции, и правительству более обоснованно судить о дальнейшем развитии страны. Однако К. Годэн (51) считает, что статистические данные фактически игнорируют очень существенные частности, которые трудно учесть, но которые очень важны. Каждый район отличался и по качеству земли, и по количеству едоков на единицу земельной площади и т.д. Везде требовался особый подход и учет местных специфических особенностей.

Для современной историографии Столыпинских реформ характерна меньшая политизированность исследований, большая взвешенность в оценках, в анализе негативных и положительных сторон реформы. Мэйси (15) отмечает, что Столыпинские реформы были направлены на достижение компромисса между индивидуализмом и коллективизмом, между рынком и опекой. В работе Уолдрона (111) Столыпин предстает как искренний сторонник нововведений, основанных на соблюдении законов, не ущемлявших гражданских прав населения. оценки реформ как «успешных» или «провальных» -слишком категоричные, они не учитывают сложности и многозначности политической, экономической и социальной обстановки тех лет. Реформа была грандиозным по своим масштабам мероприятием, затрагивающим все слои населения, их повседневную жизнь. Уолдрон не затушевывает ни объективно вытекавшие из сложившейся обстановки просчеты Столыпина, ни субъективные помехи правительственному курсу. По его мнению, у всех политических деятелей того времени не хватило ни политического чутья, опыта, ни умения просчитывать последствия своих действий и вовремя выявлять соответ-

207

ствующие приоритеты, чтобы правильно реагировать на череду событий.

Каррер д' Анкосс (6) связывает с усилиями Витте и Столыпина улучшения в сельскохозяйственном производстве. Однако С. Фрэнк1 критически относится к Столыпинским реформам, утверждая, что они создали лишь «маленькие островки трезвости и просвещенности» в темном крестьянском море.

Т. Судзуки (19) считает, что с точки зрения создания самостоятельного хозяйства Столыпинскую реформу следует рассматривать как неудачную. во многих местностях хутора и отруба не стали вполне обособленными: не были преодолены неблагоприятные условия чересполосности (разбросанность земель и их удаленность от усадьбы), не произошло и полного освобождения от общинного порядка, например, при общем пользовании землей (выпас скота и пр.). А. Джоунс (66), используя статистический анализ итогов реформы, показывает, что консолидация крестьянства - не результат реформы, а следствие того, что крестьянство провело Столыпинскую реформу по-своему. Рассматривая земельную реформу и развитие сельского хозяйства в 1905-1914 гг., Дж. Паллот (89) обращает внимание на то, что для крестьян реформы не были разрывом с прошлым, потому что они по-прежнему оставались тесно связанными с общиной.

Реформирование аграрного сектора не было порождением крестьянской инициативы, а навязывалось правительством достаточно жестким административным образом (34). Стремительно меняя традиционный уклад социально-экономической жизни деревни, эта реформа угрожала подрыву власти общины в административной и хозяйственной областях. Множество объективных и субъективных факторов порождало сложности, которые не вписывались ни в какие административные схемы и невиданные ранее в истории аграрных отношений в России противоречия внутри самого сельского сообщества. Административное вмешательство чаще всего лишь осложняло положение в деревне.

По мнению Каррер д' Анкосс (6), крестьяне, страстно желая получить земли, тем не менее не спешили откликнуться на реформу Столыпина. В 1907 г., как и в 1861-м, в реакции крестьян на реформу преобладала некая привычка к существующему порядку. В 1861 г. крепостные крестьяне часто бывали напуганы свободой, им внезапно

1 FrankS. Confronting the domestic other // Cultures: Lower-class values, practices, and Resistance in late-imperial Russia. - Princeton, 1994. - P. 105-106.

208

пожалованной, в 1907 г. они выказывали сдержанность в том, чтобы порвать с общиной (6, с. 158).

Историки изучают характер взаимоотношений внутри общины, ее жизнеспособность, социальное расслоение, половозрастные коллизии в результате культурного обмена между городом и деревней. В последние годы применяется новая методика анализа социальных структур, складывающихся в конкретных семейных хозяйствах (9). Хотя большинство исследователей уделяет внимание процессам, происходящим в общине в 1861-1917 гг., но и совершают экскурс в историю общины дореформенного времени. Так, Т. Дэннисон и А. Карус показывают несоответствие представлений Гакстгаузена о русской крестьянской общине как о своего рода расширенной патриархальной семье, в которой якобы не было серьезных конфликтов и противоречий и в которой царило равенство в земельном обеспечении (38).

Т. Судзуки полагает, что сохранение общинного порядка значило сохранение крепостничества. крестьянская реформа 1861 г. не изменила сущности сельского экономического общинного порядка. Крестьяне вынуждены были прибегать к аренде земли своих бывших помещиков за отработочную ренту, а также становились отходниками на промышленных предприятиях, принадлежавших бывшим помещикам, т. е. сохранялось не только административное, но и экономическое подчинение крестьян их бывшим помещикам (19).

Анализируя причины, побудившие власть ограничить при отмене крепостного права свободу крестьян, Каррер д'Анкосс (6) указывает на несколько искаженное представление о крестьянском сознании авторов реформы. Они считали, что крестьянство привязано к общинному укладу жизни и надеялись, что старая организация сельского мира была еще в состоянии функционировать, хотя в действительности в то время она уже давно была отжившей. Сторонники общинного уклада черпали свои аргументы и в крестьянской психологии, и в склонности крестьян к анархии, которую с трудом могло обуздать крепостное право. Предоставление крестьян самим себе могло привести к различным бедствиям. В сельской общине видели замену, хотя и слабую, но необходимую, власти помещика.

Т. Шанин считает, что государственная власть, чтобы не заниматься вопросами сельской общины, предоставила ей относительную независимость и тем самым породила потенциально мощную структуру для самоорганизации крестьянства. Эта структура и впрямь была удобна для чиновничества, поскольку община облегчила и сбор налогов, и набор рекрутов в армию. Переделы позволяли общине наиболее

209

эффективно использовать имеющуюся в наличии землю и трудовые ресурсы. Община также могла служить той силой, которая сплачивала крестьян при появлении угрозы извне, в том числе в их противостоянии с представителями элиты. В течение 40 лет пореформенного периода община превратилась в относительно независимую от государства силу, способную организовать как повседневную жизнь крестьян, так и их борьбу с ним. Поэтому неслучайно XX в. стал свидетелем крутого поворота российского государства, его идеологов и чиновников, как и помещиков, против общины в процессе так называемых Столыпинских реформ (25, с. 34). Общины и села стали базой Крестьянского союза в 1905-1907 гг. его составили преимущественно делегаты общин и волостей. Это были представители тех, кто не мирился со сложившейся ситуацией и начал организовывать борьбу «снизу» за интересы крестьянства.

Для современной западной историографии характерен отход от представления о переделах земли как главной функции крестьянской общины, актуальным стал и вопрос о совместимости существования общины с развитием сельского хозяйства в условиях ускоренного промышленного развития России.

Мэйси (15) считает, что власть, ставя целью усилить полномочия общины и действенность общинной организации, а также предотвратить расслоение общества и появление безземельных крестьян и деревенского пролетариата, опиралась на традиционные принципы круговой поруки при уплате налогов, практику переделов пахотной земли и существовавшие формы семейного и общинного владения собственностью.

Для Хоскинга (60, с. 278) очевидно, что «круговая порука» чрезвычайно упрощала административные задачи государства. Ее принципы воплощал сход. Такая организация деревенской общины напоминала демократию, но на деле это была традиционная олигархия. Подтверждением тому могут служить тесные связи схода с помещиком, а «черных» крестьян - с ближайшим государственным чиновником. Однако Дж. Бёрдс считает этот механизм более тонким и выделяет в деревенских социальных отношениях такую мощную силу, как «общинное мнение», которое позволяло диктовать крестьянам обычаи, предписывать нормы поведения и наказывать за отклонение от этих норм (34, с. 9-10, 90).

По мнению Годэн (52), надо учитывать то, что крестьянская община и, соответственно, отношение крестьян к земле и собственности развивались в течение полустолетия. На это отношение оказывал

210

влияние процесс взаимодействия крестьян с местными властями, обращение их к закону, к новым юридическим нормам, определявшим их правовое и имущественное положение. А. Джоунс (66) полагает, что великие реформы и крестьянская политика правительства не затронули основ общинной жизни и крестьянское общество не развивалось, а усложнялось в рамках традиционных принципов (66, с. 271273). Каррер д'Анкосс (6) считает сельскую общину оковами, которые не позволяли добиться никакого реального прогресса в сельскохозяйственном производстве. Многие западные историки в 1980-1990 гг. (Д. Аткинсон, Т. Шанин, М. Левин, Д. Мэйси и др.) доказывали, что Столыпинские аграрные реформы не оказали (и не могли в ближайшей перспективе оказать) серьезного воздействия на общину.

С точки зрения Дж. Бёрдса (34), в 1861-1905 гг. возникли определенные условия для изменения форм владения землей и перетока земли из одних рук в другие. Однако даже часть собственников земли по-прежнему оставались существенно зависимыми от общины. Бёрдс считает также, что общинные связи являлись для крестьянина, уходящего на заработки, своего рода «сеткой безопасности», страховкой в случае его неудач во внешнем мире (34, с. 2).

Экономические отношения внутри общины были достаточно сложными. Невозможность получения кредитов иным способом, кроме как у богатых односельчан - кулаков, делала значительное число крестьян зависимыми от них, ограничивало свободу их воли. Однако Бёрдс считает, что в литературе слишком преувеличена негативная сторона этих взаимоотношений с «мироедами». Их сложность и неоднозначность возрастали с ростом проникновения в крестьянскую среду рыночных отношений, которые стремительно размывали все прежние социальные связи внутри деревни. Опасения у общинников вызывала и та группа их односельчан, которые были всем известны как пьяницы и неимущие. Эти люди стремились продать свою землю, но не собирались покидать деревню. Общинники боялись, что в этом случае увеличится число «нахлебников», и «мир» за свой счет будет содержать их, т.е. продавцы земли станут бременем для деревни. Включение механизма саморегуляции общины, отмечает автор, вернуло к жизни чрезвычайно важную прежде систему защиты «свой-чужой» и создание системы так называемых «фильтров», отсекающих чужаков.

Прирост крестьянского населения происходил главным образом за счет ранних браков - такая модель обеспечивала высокий уровень рождаемости, отмечает Д. Мун (85). Автор полагает, что таким обра-

211

зом крестьяне реагировали на высокий уровень смертности, в особенности детской. Их цель в данном случае заключалась в том, чтобы обеспечить достаточное количество рабочих рук в хозяйстве и общине (85, с. 35-36). Особенно значительным был прирост населения со второй половины XIX в., который происходил главным образом за счет сокращения смертности как в «кризисные периоды», так и в «нормальные» годы. Главной причиной снижения смертности автор считает наряду с развитием общественного здравоохранения общее повышение уровня жизни в русской деревне, но подчеркивает, что взаимосвязь между экономическим ростом, повышением уровня жизни, улучшением питания и ростом населения является чрезвычайно сложной и требует дальнейших исследований с учетом региональных различий. Рост крестьянского населения в России на протяжении всего периода являлся составной частью процесса общего увеличения населения в Европе, который начался в XVIII в. Однако в СевероЗападной Европе в XIX в. уже наблюдалось снижение рождаемости наряду с общим снижением смертности, что явилось началом так называемого «демографического перехода», который в итоге приводит к исчезновению количественного преобладания крестьянства в обществе. Важным отличием от Европы, считает Д. Мун, было то, что крестьяне в России не пытались ограничивать рождаемость, не бросали занятие земледелием и не мигрировали в промышленные области (85).

О связи между экономическим положением хозяйства и его демографическими характеристиками пишет и Джонсон. Он, в частности, считает, что на экономику крестьянского хозяйства существенное влияние оказывают такие демографические процессы, как раздел, слияние или угасание семей, эмиграция, в результате чего бедные семьи богатеют, а богатые беднеют. Принадлежащие к этому направлению исследователи склонны говорить не о социальной поляризации, а о многонаправленной и циклической мобильности, подчеркивая временность социальных границ и устойчивость гомогенности крестьянства (65, с. 706).

Для прояснения картины автор изолирует крайние (экстремальные) группы и исследует их с экономической и с демографической точки зрения. Он дает портрет типичной богатой и бедной семей, показывает воздействие на благосостояние крестьянского хозяйства таких факторов, как наличие одного, двух или трех поколений в семье, количество взрослых или малолетних детей, разделы, болезни и не-

212

счастья (падеж скота, пожар, кража, несчастные случаи и ранняя смерть) (65, с. 723-725).

Об особенностях «демографической дифференциации» как стратегии крестьянского выживания пишет Дж. Бёрдс (34). По его мнению, патриархальная экономика покоилась на способности домохозяйства эксплуатировать продукт труда молодых более старшими членами семьи и общины. Именно при таком положении вещей член общины мог быть обеспечен поддержкой в те периоды жизни, когда он наименее самостоятелен - в детстве, в старости, в болезни. Поэтому вся социальная структура деревенской патриархальной системы была устроена таким образом, чтобы младшие члены общины не имели власти до тех пор, пока не достигнут определенного возраста. А тогда уже в силу своего положения они будут заинтересованы поддерживать статус-кво.

Немало работ западных историков посвящено изучению проблем крестьянской миграции и социальной мобильности. Миграции из деревни - явление, причиной которого (до отмены крепостного права), по мнению Р. Боэка, была не просто бедность, но интерес крестьян к неаграрной деятельности и поискам лучшей жизни. В пореформенный период, по мнению Дж. Бёрдса, «разорительные» последствия миграции из деревни объясняются все большей зависимостью крестьян от неаграрных доходов. Другой довод имел отношение к характеру и последствиям деревенского домостроя. С точки зрения Бёрдса, усиление власти мужчин в деревнях после отмены крепостного права было в какой-то мере защитной реакцией на миграцию, представлявшую опасность благополучию крестьянского хозяйства и существованию деревни.

Проблеме отходничества российских крестьян до недавнего времени в зарубежной литературе уделялось мало внимания. по мнению Бёрдса (34), важнейшим мотивом, побуждавшим крестьян сниматься с насиженных мест, были экономические причины и прежде всего непомерная тяжесть податей и разнообразных налогов после отмены крепостного права в 1861 г., когда в города не только хлынул поток стремившихся освободиться от новых экономических тягот крестьян, но в сфере промышленного производства стал широко использоваться детский и женский труд. Это мнение разделяет Т. Судзуки (19). Дж. Бёрдс смотрит на явление «отходничества» «из деревни», стараясь увидеть, каким образом пребывание крестьян в городе и приобретенный там жизненный опыт влияли на весь спектр социальных отношений в сельской местности, и в первую очередь в

213

общине (34, с. 8-9). Отличие своего исследования от работ предшественников Бёрдс видит в том, что большинство исследователей изучали жизнь и условия труда отходников в местах своего нового поселения - в городах. Они исследовали приспосабливаемость этой категории лиц к новым условиям жизни, особенности их адаптации к этим условиям и пр. Бёрдс изучает процесс непосредственного отрыва отходников от крестьянских «корней», взаимоотношения отходника в этот момент с общиной, прослеживает, как складывались отношения отходника с родней и односельчанами, как городская жизнь отходника воздействовала на крестьян, остававшихся в деревне, как протекал процесс внедрения товарно-денежных отношений. Эти процессы автор прослеживает до революции 1905 г.

Рассматривая отходничество в контексте изучения экономических преобразований в Костромской губернии, Р. Джонсон считает, что оно способствовало развитию более крупных и более сложных по своей организации крестьянских хозяйств, носящих семейно-трудо-вой характер, поощряло ранние браки и широкую опору на родственные связи.

О том, что предтечей отходничества было кустарное производство, пишет Хоскинг (60). По его данным, к концу XVIII в. в сельских районах России образовались целые области, в которых основным источником дохода населения было именно кустарное производство, а не сельское хозяйство. Среди первых предпринимателей в России были и крестьяне, причем крепостные гораздо чаще, чем государственные (13, 24).

Большое внимание уделяют историки взаимоотношениям общины и отходников. рассматриваются механизмы, с помощью которых сельская община пыталась нейтрализовать негативные моменты, связанные с отходничеством. Исследователи обращают внимание на то, что оно несло разлад в устоявшийся мир общины. В частности, К. Годэн (51) пишет, что конфликты возникли и с теми, кто много лет назад оставил деревню, уехал в город, но после объявления нововведений возвращались в деревню с намерением продать свой надел, чему, естественно, противились общинники, уже считавшие этих мигрантов чужаками.

Впрочем, подчеркивает К. Годэн, отнюдь не все вернувшиеся в деревню руководствовались стяжательским интересом. Очень многие мигранты считали свой уход в город временным и рассматривали владение наделом как «страховочную» меру на случай безработицы, болезни и т.д. или как источник дополнительного дохода. Для многих

214

крестьян, ставших рабочими, земля продолжала оставаться «кормилицей». Однако городские заработки играли важную роль в крестьянском хозяйстве.

Социальный контроль над отходниками имел своей задачей, во-первых, привязать их к родной деревне, во-вторых, суметь изъять у них полученные в городе доходы. Интересы семьи и общины здесь совпадали (34, с. 61).

Историки прослеживают, как по мере разрушения устоев деревенской жизни, старых методов хозяйствования разрушались и старые стереотипы поведения крестьянства, изменялся его быт и условия труда, ломались патриархальные отношения в семье. В деревнях с развитым отходничеством возрастало большое количество вдов, что также способствовало повышению роли женщин в делах общины. В некоторых деревнях Владимирской, Тверской и Костромской губерний женщины имели полное право голоса и когда были самостоятельными главами семей (т.е. вдовами), и когда заменяли отсутствующих мужчин. Новая роль женщин в деревенских делах основывалась на их жизненно важном вкладе в хозяйство деревни. важный аспект многообразных культурных последствий отходничества - зарождение в деревне «приобретательской культуры» также оказал глубокое воздействие на деревню.

Столыпинская земельная реформа 1906-1907 гг., направленная на разрушение общины и создание сильного и независимого крестьянства, имела меньше влияния в Центральном промышленном районе, чем в других губерниях.

Бёрдс констатирует появление к началу века «повышенных ожиданий» в крестьянской среде (34, с. 181-182). Одним из важнейших последствий этого явления стало ускорение поляризации между имущими и неимущими, усиление противостояния между ними, которое явилось главной характерной чертой русской жизни последних предреволюционных лет. Наряду с зарождением в деревне «приобретательской культуры» автор констатирует быстрое возникновение там «культуры обвинительской», что во многом было связано с потребностями общины в защите от быстро меняющейся внешней среды.

Главным добытчиком в условиях отхода становилась молодежь, и ее роль в семье неизбежно должна была измениться. Оставшиеся дома старшие чувствовали зависимость от приносимых молодежью заработков и пытались всеми силами утвердить свою власть. Считая, что уходящая на заработки в город молодежь «привыкает к легкой жизни», теряет чувство долга, перестает помнить о Боге и своих

215

моральных обязательствах перед старшими, оставшиеся в деревне чувствовали угрозу своей безопасности и пытались усилить контроль над мигрантами, пишет автор (34, с. 33-34).

Отходничество, дающее легкий заработок, по мнению крестьянина, губительно сказывалось на «трудовой», «мужицкой» природе, и по мере того, как ослабевала связь с землей, размывалось и значение традиционных этических установок. Многие современники с сожалением констатировали рост расчетливости, эгоизма, утрату прежних нравственных ориентиров как основных мотивов поведения крестьян.

В последние десятилетия акцент в литературе делается на изучении культуры досуга, крестьянской культуре в пореформенной России и формах общения деревенской молодежи, и отмечается, что пропасть между культурой «просвещенных» слоев общества и крестьянской культурой углубилась к началу XX в., хотя это мнение разделяют уже далеко не все историки. Анализируется в литературе и такое явление как «хулиганство», которое западные ученые считают показателем конфликта поколений (46, 49). Рассматривая формы крестьянского протеста, Д. Мун в качестве его характерной особенности считает то, что в своем сопротивлении крестьяне зачастую противостояли не помещикам или правительству, а представителям старшего поколения или группировкам богатеев внутри общины. То, что издавна строгие нормы общественной жизни вызывали у молодых крестьян подсознательное желание вырваться из-под их гнета и начать новую жизнь, не раз отмечалось в литературе (Дж. Хоскинг, Дж. Бёрдс, О. Файджес).

Дискуссионным в историографии о крестьянстве остается и вопрос о социально-экономической дифференциации крестьянства. Р. Джонсон, например, пытается пересмотреть старые оценки и выяснить, действительно ли развитие капитализма раскалывало крестьянство на два антагонистических класса и углубляло противоречия в деревне. Автор старается разобраться, каких крестьян можно считать зажиточными, чем они отличаются от середняков и бедняков, насколько глубоким был социальный раскол в деревне (65, с. 705). Автор применяет новые методы статистического анализа данных, собранных на локальном уровне, постоянно сверяя результаты обобщенных вычислений с конкретными сведениями об отдельных крестьянских хозяйствах. В качестве основного источника он использует земские бюджетные обследования крестьянских хозяйств, проводившиеся в 1909 г. в Костромской губернии. Р. Джонсон указывает, что на экономику крестьянского хозяйства существенное влияние

216

оказывали такие демографические процессы, как раздел, слияние или угасание семей, эмиграция, в результате чего бедные семьи богатели, а богатые беднели. Принадлежащие к этому направлению исследователи склонны говорить не о социальной поляризации, а о многонаправленной и циклической мобильности, подчеркивая временность социальных границ (65, с. 706). Об этом пишут также К. Фраерсон, Я. Коцонис (49, 72, 73, 74), У. Моссе (87) и др.

К началу ХХ в. поляризация возросла между имущими и неимущими и в крестьянской среде. усиление противостояния между ними явилось главной характерной чертой русской жизни последних предреволюционных лет (34, с. 181-182). Однако далеко не все историки разделяют подобные взгляды. Так, например, Т. Шанин доказывает, что традиционная социальная политика способствовала сохранению крестьянскими хозяйствами общинной и необщинной земли, консервации крестьянского уклада, пресечению тенденции к классовому расслоению, особенно путем семейного раздела.

В западной литературе явно не преувеличиваются «зародыши капитализма». Хотя и не отрицается, что в начале XX в. расслоение существовало. однако «интенсивной концентрации всех видов собственности в богатых хозяйствах не наблюдалось». По мнению Джонсона, крестьянство беднело, но усреднялось, вследствие чего дифференциация уменьшалась. Коммерциализация не разрушала, а укрепляла его (65). Он также считает, что абсолютно разные хозяйства могут быть отнесены к зажиточным, в зависимости от того, какие показатели измерения были выбраны для исследования, и вопрос об экономическом расслоении крестьянства не может быть удовлетворительно разрешен вне связи с другими показателями (65, с. 718). Расслоение русского крестьянства во многом плод представлений, которые циркулировали в российском обществе. деревня же имела свою внутреннюю логику развития (74).

Один из важнейших аспектов изучения общественного сознания крестьянства представлен темой правосознания и проблемой правовой культуры в целом. В русле этой проблематики К. Годэн исследует вопросы о том, как российская деревня ответила на новое законодательство и административную практику XIX - начала XX в. и как это, в свою очередь, воздействовало на государственные реформы (52, с. 5).

В историографии, считает она, на взаимоотношения крестьян и государства достаточного внимания не обращалось. Исследователи подчеркивали, что деревня оставалась «закрытой» и не только не вос-

217

принимавшей преобразования конца XIX - начала XX в., но и сопротивлявшейся усилиям государства проводить их, что особенно явственно проявилось в революционные годы. В литературе фактически не исследовано значение постоянных контактов между крестьянами и представителями официальной власти в периоды относительной политической стабильности. Автор считает, что деревня отнюдь не была «закрытой». По мнению автора, сопротивление общины государству -только половина истории их взаимоотношений. Было и другое: сотрудничество крестьян с властью и проникновение в село, хотя и медленное, новых юридических понятий и норм закона, оказывавших реальное влияние на повседневную жизнь крестьянства, которое стремилось активно их использовать. Царская бюрократия, ее неспособность строить четкие взаимоотношения с крестьянством вызывали его недовольство и сопротивление властям.

Царское правительство, пишет К. Годэн, хотя и имело серьезные трудности в осуществлении реформ, тем не менее во многом достигло своих целей в деревне. Сельские жители в 1916 г. значительно отличались от своих дедов, освобожденных манифестом 1861 г. Они хорошо знали дорогу к земскому начальнику, в суд, к уездным и губернским властям и шли туда охотно, когда надо было решать свои дела. Во многих вопросах, в том числе собственности и землевладения, крестьяне старались держаться в русле действующего законодательства. Государство все более вторгалось во внутреннюю жизнь деревни, принимая, особенно с 1890-х годов, новые законы и вводя новые институты. К. Годэн показывает практику деревенских учреждений - земельного и сельского обществ и волостных судов в их взаимоотношениях с представителями государственной власти.

В книге американской исследовательницы Дж. Бербанк (32) рассматривается правовая культура крестьян, их отношение к закону и суду, их представления о справедливости. Она не разделяет мнения тех специалистов, которые утверждают, что для развития правовой культуры была необходима единая юридическая система. По мнению Дж. Бербанк, так как через волостные суды проходило большинство дел большинства населения страны, т.е. крестьян, то скорее волостные суды можно было считать основой для общей юридической системы, чем окружные суды, которые служили меньшинству подданных империи.

Система волостных судов, считает Дж. Бербанк, давала возможность бросить вызов деревенскому патриархату и во время острых социальных катаклизмов перестройки социальной жизни в де-

218

ревне она служила крестьянам, утихомиривая их страсти, поддерживая их мирное, ненасильственное поведение (31, 32). О правовой культуре крестьян пишут Дж. Хартли (54), Г. Попкинс (92).

Одной из центральных в исследованиях западных историков является проблема особенностей социальной психологии, уровня развития культуры, религиозных аспектов сознания и пр.

История русского крестьянства в течение всего изучаемого периода демонстрирует элементы преемственности и изменений, причем до начала ХХ в. преемственность явно преобладала. Она выражалась прежде всего в устойчивости крестьянского общества, в его положении в социальной структуре Российской империи и в способах организации жизни крестьян. Однако главной причиной того, что созданный крестьянами мир просуществовал столь долго, являлась его способность приспосабливаться к изменениям.

К. Леонард (11) полагает, что изменения менталитета крестьянства были решающими в адаптации к рынку в период модернизации. Т. Судзуки (19) находит, что хотя неудача Столыпинской земельной реформы и была порождена многочисленными обстоятельствами, главные заключались в сохранении крестьянского общинного сознания.

В монографии проф. О. Файджеса представлена авторская трактовка культурной истории России XVIII-XX вв., которую автор понимает как столкновение и взаимодействие двух абсолютно разных культур: европейской культуры высших слоев общества и народной культуры русского крестьянства (43). Сложное взаимодействие этих двух миров имело решающее влияние на национальное самосознание.

В то время как дворяне, пишет Дж. Хоскинг (60), усваивали европейскую культуру и исповедовали современные взгляды, крестьян же в поместьях принуждали вести примитивный образ жизни. Их культура была ограничена приходской церковью, решения были единодушными, а первостепенные интересы сводились к выживанию в плохих условиях. Так сформировались два абсолютно противоположных, практически несовместимых типа сознания. Большинство дворян не задумывались о том, какую опасность таит пропасть, образовавшаяся между ними и крестьянством.

У Д. Муна (85), исследовавшего культуру деревни, уже нет этой картины пропасти, он показывает, как крестьяне меняли свои привычки, вырабатывая новые стратегии выживания, по мере чего углублялись процессы модернизации.

219

Д. Саундерс и С. Смит (95) затрагивают проблемы народной культуры в связи с развитием рынка. Они отмечают, что в период модернизации общество было склонно рассматривать просвещение как наиболее доступный способ разрешения крестьянского вопроса. Пик энтузиазма, или, как его определил Франк (46), «жажда колонизации деревни», пришелся на конец XIX - начало ХХ в.

Большое внимание воздействию на крестьян городской культуры уделяет Дж. Гелден (53). Важным направлением исследований стал анализ сложных и многогранных отношений между деревней и окружающим миром. При взаимодействии крестьянской культуры с городской он стал наполняться новым содержанием. Как указывает Дж. Бёрдс, «существование большого количества крестьянских дворов, базирующихся параллельно на земледельческой и неземледельческой экономике, выработало «третью» культуру - ни полностью традиционную, ни городскую - во многом не имеющую параллелей в Европе, где отсутствие правовых и культурных связей с землей часто ускоряло более полное разделение на крестьян и пролетариев» (34, с. 28). Зарождение этой культуры было связано с возникновением ряда противоречий в деревенской среде, в том числе между старыми и молодыми, получавшими большие, по крестьянским понятиям, деньги, что грозило подорвать традиционный патриархальный порядок (34, с. 29).

Как считает Каррер д'Анкосс (6), Столыпин попытался добиться поддержки со стороны общества, пробиться к нему с помощью того, что составило наиболее оригинальную часть его проекта, -настоящей культурной революции, осуществленной с помощью образования. Предполагалось, что к 1922 г. все российские дети получат образование. Для достижения этой цели были приложены громадные усилия. Но помимо стремления дать образование новым поколениям в центре масштабной культурной политики оказалась деревня целиком, мир взрослых крестьян. В деревни были направлены акушерки, ветеринары, агрономы. На университеты была возложена ответственность за поставку «этих батальонов экспертов», чтобы дать крестьянам, предоставленным самим себе, возможность пережить трудный период освобождения. Этот проект повышения интеллектуального уровня общества был с энтузиазмом воспринят среди молодежи (6, с. 159).

О том, что реформы Столыпина были нацелены на то, чтобы положить начало культурной революции в российской деревне, которая привела бы в движение население, изменила его установки, сти-

220

мулировала частную и общественную предприимчивость и приблизила бы Россию к западной модели, пишет Мэйси.

В понятие крестьянского менталитета современные западные историки часто включают религиозные мотивы. Появились серьезные монографические исследования о религии в жизни крестьян. Примером тому служит книга К. Чулоса (35). На примере Воронежской области анализируется влияние религии на повседневную жизнь крестьянства, хозяйственный уклад, формирование мировоззрения, на отношение к власти в конце XIX - начале ХХ в. Автора интересует не обрядовая сторона религиозности крестьян, а то, как вера формировала их нравственные основы, как менялось отношение крестьян к религии под влиянием социально-экономических преобразований того времени.

По мнению Хартли (54), политика русских самодержцев по отношению к церкви значительно ослабила влияние как приходского, так и монастырского духовенства. Важным деструктивным моментом автор считает то, что традиционно слабая роль, которую церковь играла в образовании, была еще и урезана, и в результате духовенство не смогло обрести социальное или интеллектуальное лидерство ни в городе, ни в деревне.

Д. Во (108) поднимает такие вопросы, как отношения между церковью и государством, официальная церковь и старообрядцы, взаимоотношения православных и иноверцев, народные верования и их связь с региональной идентичностью.

Ф.-Ж. Дрейфус (40) отмечает, что славянофилы усматривали в пристрастии крестьянства к своей религии проявление патриотизма.

Что касается влияния церкви на рост грамотности в период модернизации, то большинство исследователей связывают это с благотворной деятельностью земства.

По мнению Дж. Чулоса, число грамотных крестьян в Воронежской области в 1894-1914 гг. удвоилось. При этом автор обращает внимание на то, что уровень грамотности крестьян в Воронежской области в 1914 г. был ниже средних общероссийских показателей на 25%. Впрочем, отмечает Дж. Чулос, грамотность оказалась «неэффективным оружием» в борьбе с церковной бюрократией, которая строго блюла незыблемость иерархических принципов и интерпретировала религиозные и нравственные побуждения крестьян тем, что в силу «своей темноты и невежества» они легко поддавались развращающему влиянию революционных смутьянов и городской интеллигенции (35, с. 54).

221

К числу наиболее дискуссионных вопросов в сфере изучения народной религиозности относится и проблема расхождения или совпадения народного и церковного православия. В одной из статей Чу-лос пишет, что новые исследования позволили глубже понять такое явление, как двоеверие (95). Понятие «двоеверие» родилось в конце XIX в. и основывалось на противопоставлении язычества и христианства. Однако, учитывая серьезные искажения, которые обычно несет в себе бинарная модель, пишет автор, не следует преувеличивать противоположность язычества и христианства, поскольку это лишь затушевывает их взаимосвязь. Современные ученые отдают себе отчет в трудности проведения четких границ между магическим, научным и религиозным и предпочитают говорить о «народной религии» русского, как и европейского крестьянства (с. 24). И хотя история «народной религии» в России в последнее десятилетие стала приоритетным предметом исследования, еще предстоит создать социальные, географические и хронологические модели, которые помогут понять значение местного и национального, божественного и мирского в народной религиозной культуре России (95, с. 34).

Дж. Хартли видит в крестьянской религиозности причудливую смесь язычества, магии и христианства. интеллектуальное влияние Запада распространялось лишь на привилегированные сословия (54, с. 259).

О том, что огромное значение в формировании русской национальной идентичности играли поиски «истинной веры» в XIX - начале ХХ в., пишет О. Файджес. Он рассматривает роль религиозных ритуалов в жизни русских людей, особенности православного богослужения и догматов православия в противопоставлении католицизму, а также взаимоотношения православной церкви со старообрядческой, которая, по мнению Файджеса, также являлась важным аспектом русской духовной истории и культуры. Он отмечает и то, что большую роль в религиозном сознании продолжало играть и язычество (43, с. 324).

Отношение интеллигенции к крестьянской религиозности также находит в ней отражение. Файджес (43) считает, что крестьянская вера всегда притягивала русскую интеллигенцию своей естественностью и простотой. Многие историки не разделяют такое мнение, так как считают, что интеллигенция несерьезно относилась к религиозности крестьян. Так, Чулос подчеркивает, что интеллигенция всегда считала крестьянскую религиозность суеверием, а крестьян в силу их необразованности неспособными к глубокому религиозному чувству

222

и полагала, что весь это налет набожности основан на предрассудках и «может быть легко устраним несколькими уроками рационального мышления» (35, с. 112).

То, что и церковь, и образованная часть русского общества оказались неспособными увидеть в «наивной вере простонародья» уважение к духовным ценностям и традиционное стремление крестьян к нравственности, т.е. основным условиям нормального существования всех институтов российского государственного устройства и важнейших факторов, позволивших бы без потрясений приспособиться к быстроменяющимся реалиям жизни, стало частью общенациональной трагедии. Отмечает Чулос (35) и «обезбоженность» крестьянства, которая, по его мнению, представляла большую опасность для государства. Рост напряженности на местном уровне между епископатом, духовенством и мирянами вел к разочарованию крестьян не только своими местными священниками, но и к увеличению равнодушия к духовным и нравственным проблемам, обостренному восприятию молодежью антирелигиозной и революционной пропаганды.

Во второй половине XIX в. в ходе великих реформ вопрос о начальном образовании крестьян приобрел большое значение. Судя по тому, что доля грамотных в 1885 г. составляла около 6-8%, приобщение крестьян к образованию было действительно ограниченным. До середины 1870-х годов школьное образование для большинства крестьян-земледельцев не являлось реальной возможностью.

Распространение народного образования давало возможность нового способа для приспособления к изменяющимся материальным условиям, и позиции крестьян в отношении к этому новому средству отражали специфические отношения в сфере материальной жизни. В некоторых случаях, считает М. Гумп (4), грамотность рассматривалась как средство защиты от сил, вызывающих экономические и социальные изменения. В других случаях грамотность была средством использовать открывающиеся новые возможности, в третьих случаях представляла собой своего рода убежище от неприемлемой ситуации в деревне. Для большинства же она не имела практического значения. В конце XIX в. изменение отношения крестьянства к печатному слову с удивлением констатировали современники.

О том, что распространение образования является важнейшим фактором, характеризующим Россию как стремительно меняющееся общество, пишет Р. Уэйд (106). Он считает, что влияние образования должным образом еще не оценено, ибо забывается, что для трансформирующегося общества нет ничего опаснее полуграмотного неофита,

223

прикидывающегося пророком. Неудивительно, подмечает Уэйд, что одни авторы оптимистично описывают модернизирующуюся Россию, а другие, напротив, склонны считать, что общество неумолимо шло к катастрофе (106, с. 4-9). В западной историографии многогранная деятельность земств, в том числе и на ниве народного просвещения, давно привлекает к себе особое внимание исследователей. Т. Эммонс (27) был одним из первых, кто попытался ответить на вопрос, чем объясняется негативное отношение крестьян к учреждению, столько сделавшему на протяжении полустолетия в области народной медицины и народного образования, агрономии и т.д. Т. Эммонс полагал, что в глазах русских крестьян земские учреждения, пусть реформированные и демократизированные, остались составной частью все того же городского, чиновничьего, дворянского «истеблишмента», требовавшего денег и рекрутов, и в данных условиях мешавшего общинному присвоению помещичьих земель.

По его мнению, нет необходимости прибегать к отвлеченным понятиям вроде «политическая культура» или «традиционный менталитет», чтобы понять крестьянскую индифферентность к земству; она основана на вполне трезвой, хотя недальновидной, оценке земских учреждений и их отношения к крестьянским интересам. Эта индифферентность, перемешанная с враждебностью, проявленная в революции, была очевидна либеральным авторам того времени. По свидетельству современников, и в первые годы по введению земских учреждений надельные крестьяне считали избрание земских гласных новой повинностью. Невосприимчивость крестьян к земству отмечает и У. Моссе (87). Но в некоторых регионах, в частности на севере России, где традиция участия народа в собраниях существовала еще в далеком домонгольском прошлом, крестьяне в большом количестве включались в эти собрания и очень хорошо выполняли там свои функции (6).

Т. Эммонс (27) полагает, что дореволюционные поборники «земского дела» ни в коей мере не считали, что земство в таком виде, в каком оно существовало тогда, - демократическое учреждение. Зато они верили, что земство обладает достаточным потенциалом, чтобы послужить культурному и экономическому развитию страны; что на основе совместной работы всех главных сословий в земстве будет проложен путь к социальной интеграции (слиянию сословий) и настоящему общественному самоуправлению.

Земство, по мнению Т. Эммонса (27), так до конца и оставалось в основном дворянским учреждением. В масштабе страны крестьян-

224

ская отчужденность от земства не пощадила и третий, недворянский элемент. Дж. Хоскинг (60) подчеркивает, что земские представители избирались помещиками, горожанами и крестьянами. Система выборов в земства была основана частично на сословном, частично на имущественном принципах. Хотя крестьяне и были представлены в выборных органах власти, процент их участия оказался ничтожно мал. В земствах и городских думах преобладали представители поместного дворянства, чьи интересы и были отражены ими в большей степени.

Но что все историки положительно оценивают деятельность земства - это их огромную роль в проведении всякого рода статистических операций, агротехнической помощи и деятельность в сфере медицины и образования. Каррер д'Анкосс (6) убеждена в том, что деятельность земств была эффективной потому, что проблемы решались теми, кто хорошо знал местные условия и последствием чего явился настоящий прогресс в деревне (6, с. 121). Иной взгляд у Я. Коцониса, который считает, что именно незнание реального положения дел в деревне, неумение найти общий язык с крестьянами является существенным недостатком в работе земских учреждений в аграрном секторе (74).

Проблемы земства или кооперации и других проявлений активности образованных слоев общества - это, в сущности, проблемы русской интеллигенции. Исследователи значительно расширили представления о полемике вокруг крестьянской общины, анализируя позиции таких защитников общины, как славянофилы, и их оппонентов, ратовавших за упразднение крестьянской общины (Т. Судзуки).

А. Джонс (66) считает, что взгляды образованного общества и крестьянства принципиально расходились: интеллигенция думала о крестьянстве в категориях «развитие», «изменение», «процесс» и стремилась реформировать деревню в соответствии со своими представлениями о справедливости и прогрессе, а крестьянство о себе - в категориях «дом», «стабильность» и старалось сохранить свой образ жизни. Главный вывод А. Джонса о том, что в пореформенное время крестьянство и образованное общество составляли два мира, две культуры, был сделан еще современниками и стал общим местом уже в дореволюционной литературе о крестьянстве. Ему следуют и современные западные историки (27, 43, 54, 71 и др.). Хотя в работах Дж. Бербанк (32), К. Годэн (52) такого противопоставления уже нет.

Джонс (66), стараясь разобраться в том, шло ли крестьянство за какими-то политическими партиями в период заката империи, прихо-

225

дит к выводу, что крестьяне использовали и власть, и интеллигенцию в своих интересах. Например, через интеллигенцию пытались влиять на власть, а действия властей использовали, чтобы влиять на интеллигенцию. Таким образом, они добивались от властей уступок, а от интеллигенции - постоянного роста внимания к своим чаяниям, потребностям и нуждам. Джонс считает, что в последнее десятилетие имперского периода крестьяне не приняли ничего из навязываемого ни сверху, ни со стороны интеллигенции. В представлении Джонса крестьянство России успешно защитило свои узкоклассовые интересы от попыток реформирования сверху и одновременно с этим менее всего было склонно внимать популистским призывам интеллигенции. Близки к подобным выводам Дж. Брэдли (30), Р. Уэйд (106) и Каррер д'Анкосс (6). «идти в народ» - таким был благородный и оторванный от реальности лозунг интеллигенции, не подозревавшей о том, что обездоленный народ не больше был склонен доверять интеллектуалам, чем он доверял своим правителям (6).

Я. Коцонис (74) рассматривает взаимодействие между распространенными в образованном обществе представлениями о крестьянах и практикой реформирования деревни в предреволюционной России. Анализируя тексты документов представителей бюрократии и ее критиков, автор показывает, что представление об «отсталости крестьянства» пронизывает все. Подобное представление неизбежно вело к убеждению о необходимости вмешательства в его жизнь со стороны тех, кто «отсталым» не является. Но, подчеркивает Я. Коцонис, крестьянство смогло приспособиться к кооперативам и перетолковать их значение. крестьяне нередко усваивали язык приезжавших к ним представителей власти, употребляя его для достижения собственных ближайших целей или для того, чтобы оспорить ее действия.

Профессионалы, подчеркивает Я. Коцонис (74), решительно помещали самих себя по одну сторону подобных оппозиций, а крестьян - по другую и считали аксиомой, что крестьяне - жертвы своего собственного невежества в не меньшей степени, чем гнета социально-экономической системы, - не способны выразить свои интересы или неправильно их понимают. Из этого и исходила армия кооперативных деятелей, нагрянувшая в деревню после 1905 г. Оставаясь в границах образованного общества, они создали новый образ крестьянства и, вооружившись им, вступили в борьбу с дворянами-землевладельцами и чиновничеством за право говорить о «народе», выступать от имени «народа» и для «народа». Я. Коцонис (74) отме-

226

чает, что если ранее народники делали вывод, что русское крестьянство есть символ русской исключительности, то теперь новые экономисты доказывали, что крестьяне всего лишь подпадают под общее исключение из правил капиталистического развития. К таким же выводам пришел в своей работе и Мацузато (80, с. 181-182).

В пору, пишет Я. Коцонис (74), когда затянувшаяся взаимная обособленность различных сословий стала предметом напряженных дискуссий, кооперативы оказались единственным организованным массовым движением, способным объединить все сословия на добровольных началах. В отличие от местной общинной администрации, исключительно крестьянской по составу, а также от земского самоуправления, избираемого на основе сословного и имущественного ценза, а потому контролируемого дворянами-землевладельцами, кооперативы объединяли людей на основе их совместного участия в делах деревни. Они стали главной составляющей аграрной политики в период после 1910 г. В сущности, любое правительственное учреждение, которое занималось делами крестьянского хозяйства, использовало их в качестве посредников и охотно финансировало. Коцонис полагает, что именно Столыпин, постановив, что личная собственность должна вытеснить крестьянскую общинную собственность, подхлестнул ожесточенную полемику о коллективизме и индивидуализме русского крестьянства. В 1917 г. совсем не оказалось приверженцев, и они были изгнаны из деревни. Кооперативы показали, что Российская империя была в состоянии приспособиться к серьезным переменам и мобилизовать для этого людей и ресурсы поверх сословных границ. это позволило различным социальным группам делать общее дело и добиваться ощутимого экономического прогресса.

О роли крестьянства в революции 1905-1907 гг. пишут многие историки, которые по-разному объясняют спонтанность и одновременно мощь крестьянских выступлений - кто бунтарским духом, как Каррер д'Анкосс (6), кто - взрывом долго сдерживаемых настроений. Д. Мун, рассматривая проблему социальной стабильности в России со Смутного времени до наших дней (1598-1998), пишет, что вплоть до начала ХХ в. Российскую империю отличала устойчивая социальная стабильность (95, с. 54). Представления о разрывах в историческом развитии России во многом основывались на сильном преувеличении бунтарского духа русского народа. Утверждению этих стереотипов способствовало и преимущественное внимание как западных, так и российских историков к изучению «классовой борьбы», крестьянских

227

войн и рабочего движения. Между тем восстания были исключением из правила.

Большинство историков считают, что наиболее существенные сдвиги в крестьянском сознании произошли под воздействием событий 1905 г., Столыпинских реформ и первой мировой войны, хотя уже к началу XX столетия, по мнению многих исследователей, крестьянское сознание не являлось однородным, а представляло собой сложное, противоречивое переплетение старых и новых представлений. Вопреки ранее бытовавшему мнению современные исследователи практически не оспаривают степень самостоятельности крестьянского творчества в рамках приговорного движения. Как пишет М. Вернер, крестьяне-просители не только хорошо сознавали свои интересы. Но также хорошо чувствовали, когда возникали оптимальные условия для удовлетворения их жалоб (12). Прошения свидетельствовали о многообразии форм выражения крестьянами своей индивидуальности. каждый документ по сути своей включал в себя несколько текстов. Их язык был и средством, и отражением соперничающих областей; многие из крестьянских требований следует рассматривать как постоянно изменяющиеся объекты с многими потенциальными значениями.

Десятки тысяч прошений, поданных крестьянством в ходе революции 1905-1907 гг., следовало бы считать идеальной источниковедческой базой для исторической реконструкции крестьянского менталитета в эти исключительно важные моменты русской революции, эти документы еще, к сожалению, не привлекли того внимания исследователей, которое они заслуживают.

В крестьянском самосознании, как считает Т. Шанин (25), уже в 1905 г. было глубокое убеждение в существовании огромной пропасти между крестьянским «мы» и разнообразным «они»: государство, знать, «чистые кварталы» городов, те, что носят униформу, меховые шубы, золотые очки, или даже те, кто складно говорят. после событий 1905-1907 гг. это убеждение превратилось в решающий фактор новой революции, которая закончилась иначе и сделала Россию на время более крестьянской, чем когда бы то ни было. Иными словами, формировался собирательный образ «враждебной» крестьянству силы. В итоге понятия «землевладелец», «помещик» приобрели ярко выраженные негативные характеристики.

Другой образ ассоциировался с войной и порожденным ею кризисом снабжения. «Торговцы», «купцы», «спекулянты», «буржуи», пишет Р. Сиви (18), эти знаковые элементы причислялись крестьянст-

228

вом к символам городской культуры, стало быть, ненависть по отношению к ним объясняется в том числе и реакцией патриархального общества на вызовы индустриальной цивилизации.

Западные историки признают, что революция 1905-1907 гг. придала дополнительное ускорение процессу размывания традиционного уклада крестьянской жизни. Серьезный удар был нанесен по авторитету отцов, общины, государства. Очевидным стал и раскол деревни по возрастному признаку.

А. Грациози (2) в традиционной для западных историков манере пишет о «плебейской жестокости», основанной на «крепком ядре первобытной дикости». Общая «варваризация» масс является для Грациози типичной характеристикой аграрного движения первых десятилетий XX в.

Основой крестьянской психики Р. Пайпс признает инстинктивное поведение, антиобщественная сущность которого лишь отчасти сдерживалась общинными порядками. Все попытки привнести в крестьянское сознание даже начатки рационального мышления и упорядочить религиозные чувства носили поверхностный характер и не определяли его поведенческие реакции. В этом контексте подлинной религией русского крестьянина Пайпс (17) считает фатализм, а идеологией - глубоко укорененный анархизм.

По мнению Т. Шанина (27), каждый регион России развивал свои формы борьбы крестьян, преследуя свои цели. Эти цели и формы крестьянских восстаний были во многом схожи. При этом они не ограничивались вопросами собственности на землю, хотя крестьяне боролись и за право владения землей, считая себя обделенными в результате реформы 1861 г. Процесс создания «снизу» альтернативной крестьянской власти на местах явился составной частью крестьянского движения 1905- 1907 гг. Этот процесс шел и через крестьянский союз, и через иные организации.

По утверждению Т. Шанина (25), революция длилась до 1907 г., достигнув пика в 1906 г., но продолжалась только в селах. В городах «власти» сумели смять революционное движение к концу января 1906 г. И крестьяне продолжали свою борьбу, что дает и ответ на вопрос, кто кого вел в этой революции. По официальному мнению властей России, интеллигенция подтолкнула на бунт крестьян. Для большевиков - пролетариат вел крестьянство. Оба этих варианта не выдерживают критики. Это была борьба крестьянства за свои цели. Борьба 1902-1907 гг. явилась определяющим моментом всего того, что произошло в 1917-1922 гг.

229

О том, что в этой революции не все соответствует сценарию Т. Шанина, отмечается в сборнике статей 14 авторов (в основном из Великобритании) (104), в котором исследуются события 19051907 гг. прежде всего на местном материале южных, восточных, прибалтийских губерний, Казани, Воронежа, Харькова, Киева. По мнению автора вводной статьи А. Эшера, содержание книги проливает свет на событие, в котором характер крестьянского движения понят пока еще не в полной мере.

Профессор Дж. Уайт (104) пишет об общем и особенном в революционном процессе в центре и в губерниях и отмечает воздействие региональных событий на ход революции. о необходимости полнее учитывать специфику местных условий и при рассмотрении попыток определить степень сопротивления крестьян политике властей и их революционную активность высказывается А. Джонс (66).

Б. Уильямс (104), отметив изменения, происходящие в науке, и благотворность свободного доступа к российским архивам, подчеркивает, что это дает возможность заново обдумать и проблемы революции 1905 г. Она исследует причины революции и ее события в российской глубинке, показывает роль местных событий и лидеров и значимость идей местного самоуправления. По ее мнению, точно можно сказать одно - события на местах свидетельствовали о том, что революция приняла широкий размах.

Коцонис находит истоки крестьянского сопротивления в том, что крестьяне не были заинтересованы в сохранении государственного порядка, поскольку за прошедшие века так и не стали его частью; они не были способны уважать право помещиков на частную земельную собственность, так как сами долгое время были подчинены другим законам о собственности; в результате - социально-экономическое неустройство толкнуло их на насильственные действия.

Историки пишут и о событиях, предшествующих 19051907 гг. крестьянские волнения 1902 г. превратили аграрный вопрос из социально-экономической проблемы в неотложное дело государственной важности. Русско-японская война повлияла на поведение крестьянства, усугубив политический кризис в стране. Отмечается в литературе и такая особенность практически всех крестьянских выступлений, как иллюзорные представления о целях, реализации своих требований. В масштабных выступлениях 1905 или 1918 гг. они проявились наиболее ярко, хотя в принципе они были свойственны практически всем без исключения крестьянским выступлениям.

230

В литературе долгое время общим местом для большинства работ, посвященных крестьянской тематике революций 1917 г., подчеркивалось враждебное отношение крестьян к помещикам. В целом подобная трактовка вряд ли может быть изменена. Однако уже появились существенные дополнения о неоднозначности реакции крестьян на свой классовый раздражитель. Так, Хоскинг (60), например, пишет, что после экспроприации крестьянские общины приступали к перераспределению земель, руководствуясь при этом традиционно понимаемыми принципами справедливости. Причем в этот процесс были вовлечены не только так называемые столыпинские крестьяне, но и бывшие помещики. Каждому из них полагалась определенная норма. Каждый имел право на свою долю пропитания.

Рассматривая события 1917 г., историки связывают развитие революционных потрясений 1917 г. с тяготами мировой войны -К. Годэн (51), Дж. Хоскинг (60), Р. Уэйд (106) и др. Файджес (44, 45) отмечает, что крестьяне, волею обстоятельств давно порвавшие с деревней (солдаты, отходники), были в ней наиболее активной действующей силой. Уэйд (106) показывает, что крестьяне и рабочие, оказавшиеся в армии, рассматривали службу как возвращение крепостничества, из-за чего противоречия между ними и офицерами (среди которых было немало либералов и социалистов) оказались весьма велики. Осуществления своей основной цели - превратить крестьянство, составлявшее три четверти населения, в активных граждан - Временное правительство могло добиваться только при помощи агитации и пропаганды, печатной и устной. именно слово представляло собой в тот момент главное средство интеграции крестьян в национальную политическую культуру. Однако терминология революции была китайской грамотой для основной массы крестьянства. Так же, как в революционной Франции ХУШ в., в России существовала пропасть между политическим языком городов и теми речевыми формулами, которыми крестьяне выражали свои моральные и политические представления, пишет автор.

В целом проблема языковой коммуникации оказалась неразрешимой для Временного правительства в его попытках построить национальную политическую культуру при помощи печатной и устной пропаганды в деревне, заключает автор. Язык в революционном 1917 г. стал в большей степени, чем когда-либо, средством самоидентификации для русских крестьян и объединил их в их ненависти к образованным городским слоям (44, с. 345). О том, что крестьяне стремились соотносить свои местные дела с бытовавшими в стране

231

политическими идеологемами и даже выработали соответствующий язык и словарь, пишет К. Годэн (51).

Шанин (25) отмечал, что в деревне революция носила не просто экономический характер, а имела также «моральное и культурное измерение», ибо крестьяне вознамерились полностью изменить порядок вещей, сфокусировавшись на своих собственных интересах.

Р. Пайпс (17) утверждает, что вся экономическая среда, окружавшая русского крестьянина, делала его социальным радикалом и политическим консерватором. Социальным революционером он был потому, что мечтал о конфискации и передаче общинам всех частных земель. Политическим же консерватором был потому, что этой конфискации и перераспределения земель он ждал от царя, которого считал верховным собственником России. Проявляя восприимчивость к эсеровской и большевистской пропаганде, обещавшей как раз то, чего ему хотелось, политически он оказался настроенным против демократии и в пользу «твердой руки» у руля государственной власти. К либералам и демократам он относился с недоверием, подозревая в них противников общенационального перераспределения собственности (17, с. 267).

Для Д. Муна нет никакого сомнения в том, что события именно этого времени определили дальнейшую судьбу российской деревни. русские крестьяне жили в тяжелых условиях, но те ужасные потрясения, которые они испытали в ХХ в., превосходят все, что пережили их предки. Решающие изменения, которые произошли в деревне после 1917 г., были привнесены извне и привели к исчезновению традиционного крестьянского общества. Некоторые из этих изменений, такие как индустриализация и урбанизация, характерны для всех стран. Однако поражает та скорость, с которой наступил конец мира, созданного русским крестьянством, и та жестокость и страдания, которыми этот конец сопровождался (85, с. 369).

Список литературы

1. Великий незнакомец: Крестьяне и фермеры в меняющемся мире: Хрестоматия. -М., 1992. - 431 с.

2. Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне, 1917-1933. - М., 2001.- С. 11-12.

3. Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX - начало XX в.): Новые подсчеты и оценки. - М., 2003. - С. 247-248.

232

4. Гумп Э.М. Образование и грамотность в глубине России: Воронежская губерния, 1885-1897 // Менталитет и аграрное развитие России (Х1Х-ХХ вв.). -М., 1996. - С. 305-319.

5. Джонс А. Россия в период поздней империи. Интерпретация: Три взгляда, две культуры, одно крестьянство. - Берн, 1997. - 457 с.

6. Каррер д'Анкосс Э. Незавершенная Россия. - М., 2005. - 192 с.

7. Ким Чан Чжин. Государственная власть и кооперативное движение в России (СССР), 1905-1930 гг. - М., 1996. - 520 с.

8. Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России, 1861-1914. - М., 2006. - 320 с.

9. Крестьяноведение: Теория. История. Современность. - Вып. 1. - М., 1996. -352 с.; Вып. 2. - М., 1997. - 380 с.; Вып. 3. - М., 1999. - 323 с.

10. КристоферМ. Русско-японская война 1904-1905. - М., 2003. - 220 с.

11. Леонард К.С. К вопросу о модели социального выбора в отношении участия русских женщин в рынке труда: Изменение менталитета крестьян в девятнадцатом веке // Менталитет и аграрное развитие России (Х1Х-ХХ вв.). - М., 1996. -С. 349-358.

12. Вернер М. Почему крестьяне подавали прошения и почему не следует воспринимать их буквально. По материалам Юрьевского уезда Владимирской губернии во время революции 1905 года // Менталитет и аграрное развитие России (Х1Х-ХХ вв.). - М., 1996.- С. 184-195.

13. Мельников М. Крестьяне и частная земельная собственность // Посев. - М.; Frankfurt a. M., 2006. - № 8. - C. 36-40.

14. Менталитет и аграрное развитие России (Х1Х-ХХ вв.). - М., 1996. - 440 с.

15. Мэйси Д.А. Аграрные реформы Столыпина как процесс: Центр, периферия, крестьяне и децентрализация // Россия сельская. - М., 2004. - С. 151-284.

16. Пайпс Р. Россия при старом режиме. - М., 2004.- 494 с.

17. Пайпс Р. Собственность и свобода. - М., 2000. - 415 с.

18. Сиви Р.И. Голод в крестьянских обществах // Отечественная история. - М., 1995. - № 4.- С. 7-8.

19. Судзуки Т. Модернизирующаяся Россия и сельская община: Реформы и традиция // ХХ век и сельская Россия. - Токио, 2005. - С. 38-43.

20. Хок С.Л. Голод, болезни и структуры смертности в приходе Борщёвка, Россия, 1830-1912 // Социально-демографическая история России Х1Х-ХХ вв. Современные методы исследования. - Тамбов, 1999. - С. 9-24.

21. Хок С. Л. Мальтус: Рост населения и уровень жизни в России, 1861-1914 гг. // Отечественная история. - М., 1996. - № 2. - C. 27-44.

22. Хоскинг Дж. Россия и русские: В 2 кн. - М., 2003. - Кн. 1. - 494 с.

23. ХХ век и сельская Россия. - Токио, 2005. - 198 с.

233

24. Чой Джаедонг. Крестьянское завещание и наследование в период столыпинской аграрной реформы // XX век и сельская Россия. - Токио, 2005. - С. 43-83.

25. Шанин Т. Крестьянские войны в России, 1902-1922 годы. Выступление на аграрном семинаре памяти Виктора Петровича Данилова 4-5 марта 2005 г. // Крестьяноведение: Теория. История. Современность. - М., 2006. - С. 30-38.

26. Шанин Т. Перспективы исследования крестьянства и проблема восприятия параллельности общественных форм (1989) // Крестьяноведение. - М., 1996. -С. 8-25.

27. Эммонс Т. Проблема социальной интеграции («слияние сословий») в русском земстве // Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX вв.). - М., 1996. -С. 209-215.

28. Энгел Б. А. Бабья сторона // Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX вв.). - М., 1996. - С. 75-92.

29. Bartlett R. Land commune and peasant community in Russia: Communal forms in imperial and early Soviet society. - N.Y., 1995. - 435 p

30. Bradley J. Subjects into citizens: societies, civil society, and autocracy in tsarist Russia // American hist. rev. - Wash., 2002. - Vol. 107, N 4. - P. 1094-1123.

31. Burbank J. Legal culture and citizenship in Russia: Perspectives from early twentieth century // Reforming justice in Russia, 1864-1994. - N.Y., 1997. - P. 127-150.

32. Burbank J. Russian peasant go to court: legal culture in the countryside, 1905-1917. -Bloomington; Indianopolis, 2004. - 374 p.

33. Burbank J. A Question of dignity: Peasant legal culture in late imperial Russia, continuity and change. - 1995. - Vol. 10, N. 3. Р. 391-404.

34. Burds J. Peasant dreams and market politics: Labor migration and the Russian village, 1861-1905. - Pittsburgh (Pa.), 1998. - 314 p.

35. Chulos Ch. Coverning worlds: Religion and community in peasant Russia, 18611917. - DeKalb, 2003. - 201 p.

36. Chulos C.J. The end of cultural survivals (perezhitki): remembering and forgetting Russian peasant religious traditions // Studia Slavica Finlandensia. - Helsinki, 2000. -P. 190-207.

37. Darrow D. W. The politics of numbers: Zemstvo land assessment and the conceptualization of Russia's rural economy // The Russian review. - 2000. - Vol. 57, N 1. -P. 52-76.

38. Dennison T.K., Carrus A.W. The invention of the Russian rural commune: Haxthausen and the evidence // Hist. jour. - 2003. - Vol. 4, N 3. - P. 561-582.

39. Dixon S. The modernization of Russia, 1676-1825. - Cambridge, 1999. - 278 р.

40. DreyfusF.-G. Une histoire de la Russie. Des origines a Vladimir Poutine. - P., 2005. -295 p.

234

41. Emerging democracy in late imperial Russia: Case studies on local self-government (the Zemstvos), State Duma elections, the Tsarist government and the State Council before and during World War I. - N.Y., 1998. - 316 p.

42. Engelstein L. Rebels of the soul: peasant self-fashioning in a religious key // Russ. history = Histoire russe. - Irvine, 1996. - Vol. 23, Pt. 1-4. - P. 197-203.

43. Figes О. Natasha's dance: A cultural history of Russia. - L., 2003. - 729 p.

44. Figes О. The Russian revolution of 1917 and its language in the village // The Russian review. - 1997 - Vol. 56, N 3. - P. 323-345.

45. Figes О. A people's tragedy: A history of the Russian revolution. - N.Y., 1996. -923 p.

46. FrankS.P. Crime, cultural conflict and justice in rural Russia, 1856-1914. - Berkeley, 1999. - 231 р.

47. Freeze G. Subversive piety: Religion and the political crisis in late imperial Russia // Journal of modern history. - 1996. - Vol. 68. - P. 308-350.

48. Frierson C.A. I must always answer to the law... Rules and responses in the reformed volost' court // Slavonic and East Europ. review. - L., 1997. - Vol. 75, N 2. - P. 308334.

49. Frierson CA. All Russia is burning! A cultural history of fire and arson in late imperial Russia. - Seattle, 2002. - 211 р.

50. Gatrell P. Poor Russia: Environment and government in the long-run economic history of Russia // Reinterpreting Russia. - L., 1999. - P. 89-106.

51. Gaudin C. No place to lay my head: Marginalization and the right to land during the Stolypins reforms // The Slavic review. - 1998. - Vol. 57. N 4. - P. 747-774.

52. Gaudin C. Ruling peasants: Village and state in late imperial Russia. - De Kalb, 2007. - 271 p.

53. Geldem, J. von. Life in-between: Migration and popular culture in late imperial Russia // The Russian review. - 1996. - Vol. 55, N 2. - P. 365-383.

54. Hartley J.M. A social history of the Russian empire. 1650-1825. - L., 1999. -313 p.

55. Heizen J.W. State power and transformation of rural Russia 1917-1929. - Pittsburgh, 2004. - 223 p.

56. HickeyM.C. Local government and state authority in the provinces: Smolensk, February-June 1917 // Slavic review. - 1996. - Vol. 55. - Р. 863-881.

57. History of Russian peasantry in the twentieth century. - Tokyo, 2002-2004. - Vol. 1. -2002. - 149 p.; Vol. 2. - 2004. - 153 р.

58. Hock S.L. Did Russia's emancipated serfs really pay too much for too little land? Statistical anomalies and long-tailed distributions // Slavic review. - 2004. - Vol. 63, N 2. - P. 247-274.

59. HolquistP. Making war, forging revolution: Russia's continuum of crisis 1914-1921. -Cambridge (Mass.), 2002. - 359 p.

235

60. Hosking G. Russia and the Russians. A History. - Cambridge, 2001. - 435 р.

61. Hosking G. Russia: People and Empire, 1552-1917. - Cambridge (Mass.), 1998. -548 p.

62. Hughes L. Russia in the age of Peter the Great. - New Haven; L., 1998. - 602 p.

63. Imai Y. Russian intelligentsia and the International cooperative movement. - Tokyo, 1997. - 245 р.

64. Imperial and national identities in pre-revolutionary, Soviet and post-Soviet Russia. -Helsinki, 2002. - 242 p.

65. Johnson R. Family life-cycles and economic stratification: A case-study in rural Russia // Jour. of social hist. - 1997. - Vol. 30, N 3. - P. 705-731.

66. Jones A. Late imperial Russia. An interpretation: Three visions, two cultures, one peasantry. - Bern, 1997. - 457 p.

67. Kelly C. Refining Russia: Advice literature, polite culture, and gender from Catherine to Yeltsin. - Oxford, 2001. - 311 p.

68. Keep J.H. Power a. the people: Essays on Russian history. -Boulder, 1995. - 443 p.

69. Kingston-Mann E. In search of the true West: Culture, economics, and problems of Russian development. - Princeton, 1999. - 321 р.

70. Kivelson V. Cartographies of tsardom: The land and its meanings in seventeenth-century Russia. - Ithaca, 2006. - 263 p.

71. KortM. The Soviet colossus: History and aftermath. - Armonk (N.Y.); L., 2001. -466 p.

72. Kotsonis Y. Face-to-face: The state, the individual, and the citizen in Russian taxation, 1861-1917 // Slavic review. - 2004. - Vol. 63, N 2. - P. 221-246.

73. Kotsonis Y. No place to go: Taxation and state transformation in late imperial and early Soviet Russia // Journal of modern history. - Chicago, 2004. - Vol. 76. -P. 531-577.

74. Kotsonis Y. Making peasants backward: Agricultural cooperatives and the agrarian question in Russia, 1861-1914. - N.Y., 1999. - 245 p.

75. Land commune and peasant community in Russia: Communal forms in imperial and early Soviet society. - N.Y., 1995. - 435 p.

76. Late imperial Russia. Problems and prospects. Essays in honour of R.B. McKean. -N.Y., 2005. - 208 p.

77. Lih L. T. Experts and peasants // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian history. -Vol. 2, N. 4. - Bloomington, 2001. - P. 803-822.

78. Longworth Ph. Russia's empires: Their rise and fall: From prehistory to Putin. - L., 2005. - 398 p.

79. MaliaM. Russia under western eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. - Cambridge (Mass.), 1998. - 254 р.

80. Matsuzato К. The fate of agronomists in Russia: Their quantitative dynamics from 1911 to 1916 // The Russian review. - 1996. - Vol. 55, N 2. - P. 173-182.

236

81. MccaffrayS.P. Confronting serfdom in the age ofrevolution: projects for serf reform in the time Alexander i // The Russian review. - 2005. - Vol. 64, N 1. - P. 1-21.

82. Modernizing Muscovy: Reform and social change in the seventeenth century Russia. -L.; N.Y., 2004. - 489 p.

83. Moon D. Peasant migration and the settlement of Russia's frontiers, 1550-1897 // Historical journal. - Cambridge, 1997. - Vol. 40. - P. 859-893.

84. Moon D. The problem of social stability in Russia, 1598-1998 // Reinterpreting Russia. - L., 1999. - P. 75-88.

85. MoonD. The Russian peasantry 1600-1930: The world the peasants made. - L., 1999. -396 p.

86. Moon D. Reassessing Russian serfdom // European history quart. - L., 1996. -Vol. 26. - P. 483-526.

87. Mosse W.E. An economic history of Russia 1856-1914. - N.Y., 1996. - 298.

88. Pallot J. Peasant responses to Stolypin's project ofrural transformation. - N.Y., 1999. -255 p.

89. Pallot J. Land reform in Russia, 1906-1917: Peasant responses to Stolypin's project of rural transformation. - N.Y., 1999. - 198 p.

90. Perrie M. Pretenders and popular monarchism in early modern Russia: The false tsars of the time troubles. - Cambridge, 1995. - 269 p.

91. Pintner W. Reformability in the age of reform and counterreform, 1855-1894 // Reform in Russia and the USSR. - Urbana, 1989. - P. 83-106.

92. Popkins G. Peasant experiences of the late tsarist state: District congresses of land captains, provincial boards and the legal appeals process // Slavonic and East European rev. - L., 2000. - Vol. 78. - P. 90-114.

93. Power, culture, and the limits of legal order. - N.Y., 1997. - P. 82-106.

94. Raleigh D.J. The rise and fall of Smolensk's moderate socialists: The politics of class and the rhetoric of crisis in 1917 // Provincial landscapes: Local dimensions of Soviet power, 1917-1953. - Pittsburgh, 2001. - P. 14-35.

95. Reinterpreting Russia. - L., 1999. - 232 p.

96. Rendle E.M. Family, kinship, and revolution the Russian nobility, 1917-23 // Family and community history. - Leeds, 2005. - Vol. 8. - P. 35-47.

97. Retish A.B. Russia's peasants in revolution and civil war: Citizenship, identity, and the creation of the Soviet state, 1914-1922. - Detroit, 2008. - 312 p.

98. Retish A. Creating peasant citizens: Rituals of power, rituals of citizenship in Viatka province, 1917 // Revolutionary Russia. - 2005. - Vol. 16. - P. 47-67.

99. Russia's missing middle class: The professions in Russian history. - N.Y., 1996. -234 p.

100. Semyonova-Tianshanskaia О. Village life in late tsarist Russia: An ethnography by Olga Semyonova-Tianshanskaia. - Bloomington, 1995. - 175 p.

237

101. Seregny S.J. Wager on the peasantry: Anti zemstvo riots, adult education and the Russian village during World war one: Stavropol' province // Slavonic and East European rev. - L., 2001. - Vol. 79, N 1. - P. 90-98.

102. SpulberN. Russia's economic transitions: From late tsarism to the new millennium. -Cambridge, 2006. - 256 p.

103. Stockdale M. My death for the motherland is happiness: Women, patriotism, and soldiering in Russia's Great war, 1914-1917. - Amer. hist. rev. - 2004. - Vol. 109. -P. 78-116.

104. The Russian revolution of 1905: Centenary perspectives. - L., 2005. - 284 p.

105. VernerA. Discursive strategies in the 1905 revolution: Peasant petitions from Vladimir province // The Russian review. - 1995. - Vol. 54, N 1. - P. 65-72.

106. Wade R.A. The Russian revolution, 1917. - Cambridge, 2000. - 337 p.

107. Waldron P. Between two revolutions: Stolypin and the politics of renewal in Russia. -L., 1998. - 220 p.

108. Waugh D.L. We have never been modern: Approaches to the study of Russia in the age of Peter the Great // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. - K'ln, 2001. - Bd. 49, Hf. 3. - S. 321-345.

109. Wegren S.K Socioeconomic transformation in Russia: where is the rural elite? // Europe-Asia studies. - Glasgow, 2000. - Vol. 52, N 2. - P. 237-271.

110. Wegren S.K. The rise, fall, and transformation of the rural social contract in Russia // Commun. a. post-communist studies. - Los Angeles, 2003. - Vol. 36, N 1. - P. 1-27.

111 . Wildman A.K. The defining moment: Land charters and the post-emancipation agrarian settlement in Russia, 1861-1863. - Pittsburgh, 1996. - 67 p.

112. Workers and intelligentsia in late imperial Russia: Realities, representations, reflections. - Berkeley, 1999. - 278 p.

113. ZhukS.I. Russia's lost reformation: Peasant's millennialism and radical sets in Southern Russia and Ukraine, 1830-1917. - N.Y., 2004. - 457 p.

238