Крестьянство России в годы войны и революции (обзор) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

В.С. Коновалов

КРЕСТЬЯНСТВО РОССИИ В ГОДЫ ВОЙНЫ И РЕВОЛЮЦИИ (Обзор)

Ныне мало кто из зарубежных авторов отвергает тот факт, что именно позиция основной массы населения страны - крестьянства -оказывала существенное влияние на события 1917 г. В новейшем издании о позднеимперской России подчеркивается: «Хотя падение Николая II вызвали события в столицах, но на судьбу императорского режима, возможно, более повлияли его отношения с крестьянством -огромным большинством населения страны» (39, с. 7).

В чем усматривают исследователи первопричины активности крестьянства в событиях 1917 г.? Ряд историков одним из факторов, способствовавших радикализации масс, считают модернизацию страны.

Дж. Паллот (43) полагает, что на рубеже веков Россия была не такой отсталой, как это принято считать, что крестьяне, несмотря на тяжелое положение, имели двойственное отношение к процессам модернизации и начинали адаптироваться к условиям рыночной экономики. Т. Шанин (2) и Дж. Хоскинг (10) не исключают постфактум перспективности столыпинских реформ при определенных условиях, в числе которых - неучастие России в международных конфликтах. Г. Тан (54) рассматривает весь клубок противоречий модернизации.

В целом же в новейшей историографии освещение вопросов о том, как промышленное развитие России конца XIX в. повлияло на крестьянство, как изменило его отношение к внешнему миру, какие трансформации происходили в крестьянском хозяйстве, - носит фрагментарный характер.

Исследователи Дж. Санборн (51), Д. Мун (41, 42), а до этого Бушнелл пришли к выводу о неизбежном вовлечении российского

крестьянства в более активную хозяйственную деятельность после 1861 г. не только из-за расширения сети железных дорог, но и из-за заинтересованности промышленности в сельхозпродукции. Эти процессы способствовали осознанию крестьянами своей общности с другими слоями населения, формированию общенационального сознания. Более того, Дж. Санборн (51) считает, что революция способствовала развитию этого процесса в еще большей степени. Ч. Чулос (19), идя вразрез с достаточно расхожим мнением о консервативности крестьянства, пишет о том, что эффект освобождения крестьян побудил их к небывалой, до этого им не свойственной, социальной и экономической активности. Сельские жители стремились приспосабливаться к изменяющемуся миру.

Т. Шанин также полагает, что «распространение индустриализации и массовой культуры открывает перед крестьянством новые возможности общения, а также культурной и политической сплоченности». Однако одновременно оно снижает значение сельского хозяйства для национальной экономики, снимает «монополию на продовольствие», так как «способствует развитию международной торговли, стимулирует поляризацию на уровне села и повышает относительные преимущества правительственных сил в отношении организации, мобильности, вооружения и новых форм репрессивной власти» (2, с. 272). Д. Мун (41, 42) отметил, что приспосабливалась к модернизации прежде всего молодежь, которая быстрее втягивалась в новые ритмы жизни, лучше осмысляла происходящие перемены, удачнее адаптировалась к новым социальным и экономическим реалиям.

В новейшее время, после российских катаклизмов 1990-х годов, обнаживших хрупкость всех исторических концептуальных установок, западные историки не стремятся при анализе какого-либо явления оценивать его как типичное для всей страны. Так, А. Грациози (4), анализируя ситуацию на Украине во время революции 1917 г., принимает во внимание социальные, экономические и культурные особенности украинских регионов, в силу чего модернизация оказала на них разное влияние, что и предопределило различную политическую ориентацию селян в 1917 и 1922 гг. На региональные отличия указывает и Д. Мун, подчеркивая, в частности, что воздействие модернизации сказывалась тем больше, чем ближе деревня находилась к городу (41; 42).

Дж. Паллот (43, с. 36), учитывая живучесть общины, высказывает сомнение в глубоком воздействии на нее модернизации и даже

отмечает негативные последствия, однако тут же оговаривается, что крестьянский мир был намного более сложен и разнообразен, чем это можно представить сейчас. Так, Р. Уэйд (55, с. 46) подчеркивает зыбкость российской социальной среды, многослойность и многомерность ее идентификационных параметров, на которые оказывала влияние ускоренная модернизация. Л. Саккоротти (8, с. 12) просто констатирует неэффективность модернизации, соглашаясь с мнением большинства историков старшего поколения (М. Корт, Р. Пайпс, О. Рэдки), которые считали, что крестьяне были недовольны модернизацией, поскольку не могли приспособиться к новым условиям. И хотя многие историки пишут о новых возможностях, предоставляемых модернизацией, большинство из них делают акцент на недовольстве крестьян в этот период, оставляя в стороне экономические изменения.

Однако Т. Шанин (2) подчеркивает, что процессы в деревне носили сложный и противоречивый характер. Исследование А. Грациози (4, 5) подтверждает эту мысль. С одной стороны, очевиден демографический взрыв, массовая скупка помещичьих земель, рост производительности сельского хозяйства, жизненного уровня и дохода на душу населения у большинства крестьян; с другой - активное участие крестьян (по их собственной инициативе) в процессе модернизации. Об этом свидетельствуют и положительное отношение к грамотности, и бурное развитие кооперативов, и деревенское происхождение не только рабочих, но и торговцев, и купцов.

Размышляя о причинах вовлечения крестьян в пертурбации революций 1905 и 1917 гг., Э. Вольф отмечает, что «вопреки представлениям романтиков» о том, что крестьяне «тяжелы на подъем», их непросто вовлечь в длительное восстание и, следовательно, их участие в восстаниях можно объяснить влиянием ряда особых факторов, отягчавших их положение: демографического кризиса, экологического кризиса и кризиса власти (2, с. 294, 295).

Влияние демографического взрыва на события отмечают многие исследователи. По словам А. Грациози, накануне революции, когда почти 83% населения страны еще проживали в сельской местности, деревня накопила огромное количество энергии, заключенной в традиционную, пирамидальную, демографическую структуру империи с ее миллионами молодых людей преимущественно крестьянского происхождения (4, с. 10). Однако, если М. Корт, говоря о влиянии этого фактора, жестко высказывается в отношении столыпинских реформ, которые не смогли улучшить положение в деревне (33), то

Д. Рейли пишет, что сами крестьяне не вникали в сущность проблемы, не видели никакого другого выхода, кроме раздела помещичьих земель (49).

Исследователи отмечают остроту ситуации в деревне и трудности в проведении реформ. Рассматривая переселенческое движение, они фиксируют некомпетентность правительства в этом вопросе, плюсы и минусы правительственной программы переселения. Дж. Паллот (43), Д. Мэйси (6) и Л. Саккоротти (8), оценивая столыпинское переселение, считают, что эта мера не уменьшала остроту положения в деревне.

Проблемы реформирования страны привлекают пристальное внимание историков. Как эти процессы повлияли на крестьянство? Подвигли ли эти процессы крестьян на противоборство с ними или крестьяне осознавали их необходимость? Принимали ли крестьяне их как неизбежность или как враждебные начинания властей? Встречали ли они инициативы сверху с опаской или одобрением? Эти вопросы особенно часто интерпретируются исследователями.

Мэйси видит определенное противоречие столыпинских реформ. Правительство, энергично внедряя рыночные отношения в деревне и встречая сопротивление части крестьян, пыталось смягчить влияние рынка на крестьянство бюрократическими методами с оглядками на помещиков. Отмечает он также и то, что вначале многие выдающиеся эксперты сельского хозяйства, не будучи сторонниками царского режима, достаточно негативно отнеслись к столыпинским преобразованиям, но потом изменили свое мнение и пришли к выводу, что реформы нашли отклик в крестьянстве (6, с. 254).

Положительную оценку реформам Столыпина дают многие западные историки. Реформы в широком смысле были продуманной и последовательной программой социально-экономического развития деревни, исходили из представлений о всеобщих законах экономического и социального развития в том смысле, в котором они понимались в то время, однако окружены были рядом ошибочных представлений об их целях и методах.

Так, Дж. Хоскинг считает, что в каком-то смысле столыпинская реформа оказалась довольно успешной в течение того короткого времени, которое ей было отпущено историей. Наиболее успешной реформа оказалась на западе России, на Украине и в Белоруссии, где крестьяне уже раньше с большим энтузиазмом относились к частной собственности на землю, чем в Центральной России, где в этой реформе нуждались больше всего (10).

Хоскинг убежден, что планы Столыпина о введении всеобщего образования (к 1922 г.), обязательное страхование рабочих на случай болезни, а также повышение личной ответственности вместо «круговой поруки» «должны были укрепить властные институты и, в конце концов, создать правовое общество вместо беззакония» (10).

В то же время Дж. Паллот (43) разделяет мнение части историков о том, что власть плохо понимала, что делает. Российские бюрократы были не в состоянии проникнуться глубиной крестьянских проблем, и, по большому счету, реформирование не удалось, что негативно сказалось на поведении крестьянства в последующие годы. С тем, что столыпинская реформа «разрушила хрупкий баланс» между властью и крестьянством и углубила противоречия в деревне, согласны К. Годэн (27) и Я. Коцонис (34). Нерешенность проблем, затронутых реформированием деревни, выразилась в столкновении интересов различных социальных сил и переросла в радикальные формы борьбы между крестьянством и правительством, ставшими истоком будущих социальных конфликтов во время Гражданской войны.

При анализе причин, условий проведения и результатов столыпинской реформы зарубежные исследователи используют работы советских и российских историков (А. Анфимова, П. Зырянова, В. Данилова и многих других). В свою очередь, влияние зарубежной историографии на переосмысление и переоценку многих проблем, связанных с историей революции 1917 г. и, в частности, роли крестьянского фактора, отмечается и в новейшей российской литературе.

Связь процесса реформирования деревни с последующими революционными событиями очевидна для всех исследователей. Так Я. Коцонис (34, 35) и Саккоротти (8) подчеркивают, что насилие над крестьянином неизбежно повлекло адекватную реакцию крестьянства. В большинстве своем западные историки сходятся в том, что трудности осуществления реформы показали, что общинные институты были сильны, а попытки нарушить равновесие вели к дальнейшей поляризации крестьянства и возникновению новых социальных конфликтов в деревне. Дж. Хоскинг (10), например, убежден - надежды Столыпина на то, что частные собственники внесут вклад в становление рыночной экономики и станут надежной и законопослушной опорой, не оправдались. В действительности те крестьяне, на которых он рассчитывал, были наиболее привязаны к сельской общине. Община оказалась прочной, а выход из нее осложнял сельскую жизнь. Хотя, считает Дж. Хоскинг, важно иметь в виду и районные различия. Не-

смотря на возросшее число крестьянских кооперативов, факты свидетельствовали, что даже самые предприимчивые крестьяне предпочитали оставаться коллективными, а не индивидуальными предпринимателями. Т. Шанин соглашаясь с тем, что община не давала проявиться яркой индивидуальности, при этом напоминает, что она же служила регулятором взаимоотношений в деревне (2, с. 272).

Фактически остается незыблемым распространенное в зарубежной историографии мнение о том, что община душила крестьянство, препятствовала росту сельскохозяйственной производительности. Оставаясь в ее рамках, деревня не имела надежд на улучшение своего положения. В некотором отношении реформы 1861 г. (в ходе которых доступ к лесу, выгонам и пр. были затруднены) фактически ухудшили положение на селе. В результате среднестатический русский крестьянин в 1914 г. жил не лучше, чем в 1860 г. (8, 43). Как пишет Л. Саккоротти, «амбициозный план» Столыпина не был выполнен, община - основополагающий элемент сельской организации - пережила все и даже просуществовала в течение нескольких лет после 1917 г., хотя и в несколько другой форме (8, с. 195).

В литературе отмечается: несмотря ни на что, процесс социально-экономической, имущественной дифференциации в деревне быстро набирал силу. Анализируя процесс разрушения общины, авторы показывают плюсы и минусы этого процесса и пишут о том, что крестьяне сопротивлялись реформам (2, с. 286). А. Джоунс, высказываясь весьма категорично о провале реформы и прежде всего о негативном воздействии ее на социальное расслоение, в то же время приводит данные о том, что деревня естественным образом освобождалась от бремени неэффективных хозяйств и способствовала укреплению сильных и средних (31).

Исследователи полагают, что реформа вела к дифференциации, присущей мелким производителям, что столыпинская реформа, несмотря на многочисленные позитивные моменты, в силу различных объективных и субъективных причин не может быть признана завершенной аграрной программой и в смысле ее разработки, и в смысле реализации.

Дж. Хоскинг (10) обратил внимание на высказывания П.Б. Струве о том, что интеллигенция, идеализируя народ, несет такую же ответственность за политическое банкротство России после 1905 г., что и режим в целом. Не обошел стороной Хоскинг и влияние событий 1905 г. на незначительную часть образованного общества, например на изменения во взглядах того же Струве, выступившего с

резкой критикой своих недавних единомышленников. Критики столыпинской реформы, в частности Джоунс (31) и Я. Коцонис (34, 35), пишут о том, что в пореформенное время крестьянство и образованное общество составляли два мира, две культуры.

Однако была ли альтернатива социальной катастрофе 1917 г.? Были ли факторы, которые могли бы разрядить атмосферу в деревне? В качестве таковых некоторые авторы упоминают положительное влияние развития кооперативного движения в России и упрочение положения земства. О кооперативах и земстве пишут Я. Коцонис (34, 35), Д. Мэйси (6), Дж. Паллот (43), М. Конрой (20), Л. Саккоротти (8), Дж. Хоскинг (10).

Важным в этой связи представляется мнение Дж. Хоскинга, который считает, что столыпинские новации были направлены на интеграцию общественности в выработки правительственной политики, на усиление координации местных и центральных органов и на прекращение обособленности крестьянских организаций. Волость должна была стать земством, представлять все социальные слои общества, а не только крестьянство. Однако помещики, всячески поддерживавшие идею разрушения крестьянской общины, резко выступили против возможной утраты контроля над земствами и ослабления роли земских начальников (10).

Современник событий В. Волин (3) считал, что последствия распада власти и государства (речь идет о мировой войне) проявились бы еще быстрее, если бы не усилия некоторых организаций, среди которых автор особо выделяет земства. Однако, по его мнению, эта самостоятельная, осуществляемая наперекор законам и сопротивлению бюрократии деятельность принесла очень важный результат. Ежедневно народ и армия видели, как правительство препятствует этой деятельности, нимало не заботясь об интересах страны. Такая «моральная подготовка» армии и населения страны к падению царизма и его замене другими общественными силами оказала значительное воздействие на умы.

Если исследователи по-разному оценивают влияние столыпинских реформ на крестьянство, то воздействие войны, обострившей общее положение в стране, в том числе и в деревне, они характеризуют как крайне негативное.

Многие историки возлагают ответственность за ситуацию на самодержавие. М. Корт особо подчеркивает две, казалось бы, взаимоисключающие особенности этого периода - царизм олицетворял и

чрезвычайную централизацию, и хаос. Автор показывает масштабы безвластия, рост анархии и непредсказуемость развития событий (33).

В литературе отмечается, что причины революции, с одной стороны, в невозможности для народа продолжать войну и влачить голодное существование, а с другой - в слепом упорстве царизма, не желающем это замечать и менять хоть что-нибудь. Порой высказывается мысль, что суть революции - в разрыве с прежней системой власти и установлении новой. Власть - это не только репрессивная сила, она должна обладать и моральным авторитетом. Когда царская власть его потеряла и стало очевидно, что старый порядок уже больше не вызывает ни страха, ни уважения, то неизбежным следствием стали февральские события. Дискредитация самодержавия усиливалась некомпетентностью командования, инфляцией, казнокрадством, низкой зарплатой и нехваткой продовольствия, что еще больше затруднило жизнь простых граждан. Война обнаружила полную неспособность царского правительства планировать и вести продолжительную войну. К 1917 г. оно не пользовалось общественным доверием (10).

Отмечая наличие многочисленных признаков кризиса накануне событий 1917 г., историки по-разному расставляют акценты. Некоторые исследователи, в частности Ч. Чулос (19), Корт (33), возлагают ответственность за создавшуюся в стране ситуацию не только на власть предержащих, но и на образованные слои общества. Особенно резко в отношении интеллигенции высказываются историки в связи с тем, что большая ее часть ратовала за войну до победного конца. В то же время, подчеркивает Уэйд, именно из интеллигентской среды исходили импульсы «антибуржуазности», которые с помощью левых партий достигли рабочей и крестьянской массы (55).

Как пишет Дж. Хоскинг, страна вступила в войну в условиях нарастающего ощущения национального единства, по крайней мере среди общественности, однако вскоре стало очевидно, что долгосрочные условия для такого единства так и не были подготовлены. Значительная часть общественной солидарности была безвозвратно утрачена в результате первых поражений на фронте, неравного распределения тяжелого военного бремени и очевидной беспомощности властей. Хоскинг вскользь затрагивает очень важную проблему, скупо отраженную в историографии, - роль прессы при обострении социальной напряженности. Подчеркивая, что уже после 1905 г. Россия фактически стала частью мирового информационного потока со всеми его проблемами ответственности, сенсационности и свободы слова, Хоскинг, однако, лишь обозначил проблему (10 с. 58).

В своем исследовании российского военно-революционного семилетия П. Холквист убежден, что сменявшие друг друга правительства использовали одни и те же методы, выработанные в целях более успешного ведения войны, для решения внутриполитических проблем. После падения монархии в феврале 1917 г. люди еще более, чем при предшествовавшем режиме, склонны были применять государственные и военно-мобилизационные рычаги для решения не только военных, но и политических проблем. Поэтому возросло политическое насилие со стороны государственной власти, которое стало затем общим наследием, усвоенным как большевиками, так и белыми правительствами. Противоборствующие режимы, как утверждает П. Холквист, со временем все шире применяли методы, использовавшиеся ранее в борьбе с внешним врагом, для разрешения внутриполитических конфликтов (30).

Дж. Хоскинг (10), как и многие другие представители старых и новых взглядов в историографии (О. Рэдки (47), М. Корт (33), В. Бровкин (1) и др.), отмечает, что главной причиной крушения Временного правительства было решение продолжать войну и в то же время непродуманность действий участников коалиции. Между ними оказалось слишком много различий, причем как внешних, так и внутренних, в т.ч. и ментальных. В своем стремлении отстоять новый союз кадеты, а потом и меньшевики с эсерами отдалили себя от массовой социальной базы и в конце концов раскололись сами, облегчив большевикам задачу овладения народными массами. Став выразителями вековых чаяний народа, они вместе с тем не взяли на себя ответственность за сохранение законности, порядка и империи.

Не было ни одной проблемы, встававшей перед властью, которая так или иначе не была бы связана с решением крестьянского вопроса. Февраль 1917 г. показал это наглядно. Казалось бы, Временное правительство, считает Дж. Хоскинг, с одной стороны, проявило разумный подход, отложив столь сложную проблему перераспределения земли до Учредительного собрания. Нельзя было решать ее в спешке и без тщательной подготовки, тем более что многие главы семейств из сельской местности все еще находились на фронте. С другой стороны, постепенность и законность подобных мер совершенно не соответствовали настроениям крестьян (10).

Перед Временным правительством грозно стоял вопрос о том, как обеспечить страну продовольствием. Оказалось, что без жестких правительственных мер не обойтись, причем мер таких же, какие использовало и самодержавие. Но, отмечают исследователи, крестьяне

не желали сдавать хлеб по «твердым ценам». Дальнейшие события оказались еще более неожиданными для Временного правительства -в стране развивались события, получившие в историографии название «общинной» революции.

«Общинная» революция как форма разрешения кризиса (который историки назвали - системным, поскольку элементы системы перестали соответствовать друг другу), оказалась совершенно неожиданной для всех участников событий. Это признают М. Малиа, Д. Мун (41,42), Хоскинг (10), Ч. Чулос (19) и др.

Но насколько неожиданны были эти события для самого крестьянства? Для того чтобы ответить на этот вопрос, современные историки уже не могут обойтись без терминов «менталитет ожидания», «моральная экономика», «этика выживания», введенных Дж. Скоттом (2, с. 202). Хотя о том, что вне общины «менталитет ожидания» у русского крестьянина исчезает, говорили еще либерально настроенные русские писатели в XIX в. Из зарубежных исследователей эту тему затрагивают П. Холквист (30), Дж. Хоскинг (10), А. Джоунс (31) А. Грациози (5), Я. Коцонис (34, 35, 36), Дж. Паллот (43), Д. Мэйси (6), Ч. Чулос (19) и др.

Дж. Хоскинг (10) в этой связи пишет, что крестьяне претерпели такую же политическую эволюцию, что и рабочие и солдаты. Сначала осторожное сотрудничество с Временным правительством, а затем растущее разочарование, за которым последовали захват власти и устройство собственной жизни. Они быстро обнаружили, что Временное правительство не спешит с передачей земли тем, кто ее обрабатывает, а вместо этого создает какие-то местные комитеты по изучению земельного и продовольственного вопросов и намерено передать окончательное решение этих вопросов на рассмотрение Учредительного собрания.

М. Корт (33) расставляет акценты несколько иначе. Автор связывает взрыв народного возмущения с наличием свободолюбивых настроений и разделяет мнение тех, кто считает, что освобождение крестьян в 1861 г., ускорившее процесс радикализации масс, привело к революции 1917 г. Р. Уэйд также замечает: «Претензии крестьян на землю и после 1861 г. оставались источником недовольства в деревне и вызвали крестьянскую революцию 1905 и 1917 годов» (55, с. 3). Исследователи, в числе которых В. Бровкин (1), П. Холквист (30), Я. Коцонис (36), Дж. Паллот (43) и Д. Мэйси (6), Л. Саккоротти (8) характеризуют ситуацию как «бессилие и апатия власти».

Г. Тан (54), А. Грациози (4) и др. показывают, что Первая мировая война наложила на деревню непрерывно возраставшую дань людьми, налогами, продуктами, сырьем. На Украине, которая являлась ближним тылом русской армии, тяжесть этой дани была гораздо ощутимее, чем в Европейской России. А. Грациози пишет, что в итоге, после трех лет лишений, украинские крестьяне уже весной и летом 1917 г. были готовы разрубить гордиев узел своих проблем, в том числе и аграрных, по собственной инициативе, не дожидаясь решения общероссийской власти. Эта инициатива исходила из «традиций крестьянского мира, усиленных опытом траншей» (5, с. 30). И это действительно так, хотя в подобных стремлениях не было ничего специфически украинского, ибо то же самое происходило и в Центральной России, Белоруссии, Прибалтике. В. Волин, наблюдавший процесс воочию, отмечает: «Крестьянин не верил власти, но он чувствовал силы, чтобы просто взять землю. Он считал это справедливым, и если порой колебался, то лишь опасаясь наказания за содеянное» (3, с. 97).

Р. Уэйд пишет, что в деревне общинная революция «носила не просто экономический характер», а имела также «моральное и культурное измерение, ибо крестьяне вознамерились полностью изменить порядок вещей, сфокусировавшись на своих собственных интересах» (55, с. 168). Особенность момента, которую отмечают исследователи, состояла в том, что если после Февраля нигде по стране фактически не было серьезных беспорядков, то уже летом 1917 г. крестьяне считали, что в своих волостях и деревнях им никто не указ. Как выглядело народоправство на Дону, показывает П. Холквист (30). По его мнению, которое разделяют многие историки, Временное правительство было для крестьян не более законным, чем самодержавие; не принимая никаких мер по наведению порядка в деревне, Временное правительство фактически способствовало росту крестьянских беспорядков.

Особенностью общинной революции, которую отмечают далеко не все авторы, было то, что крестьяне-общинники сначала расправились с хуторянами и отрубниками, а уже потом обратили свое внимание на владельческие, т.е. помещичьи земли. Дж. Скотт рассуждает о крестьянстве того времени абстрактно, без российской конкретики, показывая, как четко материализовались отвлеченные понятия моральной экономики, этики выживания в формах крестьянского протеста в тот период. Симптоматична в этой связи и ссылка Дж. Скотта на замечание Б. Мура: «Крестьянский радикал был бы удивлен, ус-

лышав, что он подрывает основы общества; он всего лишь пытался вернуть назад то, что ему давно принадлежало по праву» (2, с. 209).

На этот процесс влияли особенности регионов. Так, П. Хол-квист, описывая ситуацию на Дону, отмечает, что первоначальной причиной стало опасение всеобщего уравнительного передела казачьих земель. Министр земледелия В. Чернов на крестьянском съезде заявил, что казаки имеют большие наделы и теперь им придется поступиться частью земли. В результате «иногородние», т.е. крестьяне, потребовали не только расширения приема в казаки, но и передела всех земель (30, с. 125).

Не все историки при изложении развития событий после Февраля 1917 г. указывают на главных участников процесса, чьи конкретные распоряжения стимулировали ход общинной революции, -эсеров во Временном правительстве. Например, Дж. Хоскинг (10) считает, что, несмотря на свой «временный» характер, Временное правительство быстро выработало план действий, который заключался прежде всего в попытке устранить самые негативные последствия старого режима. Оно распустило царскую полицию и жандармов, местные органы власти, запятнавшие себя жестокими насильственными действиями до Февраля. Тогда же Временное правительство объявило, что отныне все граждане России могут беспрепятственно пользоваться всеми гражданскими правами. Однако Хоскинг ничего не пишет ни о роли эсеров, и в частности Чернова, ни о кадетской поддержке их в остановке столыпинской земельной реформы. Многие историки просто упоминают, что Временное правительство проводить реформы считало себя не вправе, намереваясь предоставить это решить Учредительному собранию.

В советской историографии много писалось о классовой сознательности. Ее отсутствием или наличием объясняли достоинства или недостатки всех революционных процессов. Еще два десятилетия назад и в западной историографии при оценке революционных событий в России у некоторых социальных историков мелькали определенные классовые характеристики - невольное восприятие советских штампов. Наиболее глубоко и полно проблему классовости применительно к крестьянскому сообществу России исследует Э. Вольф. Он пишет: «Особенно тяжело крестьянству дается переход от пассивного осознания несправедливости к участию в политическом процессе как средству ее устранения, крестьянские интересы - особенно среди бедных слоев - часто могут идти вразрез с понятиями классовой принадлежности: итак, сама попытка среднего и свободного крестьянина

остаться в рамках традиций делает его революционным. Любой фактор, благодаря которому возрастает свобода, предоставляемая тактической мобильностью, усиливает их революционный потенциал. Одним из таких факторов является проживание на периферии -относительно центров государственного контроля» (2, с. 294).

В то же время в литературе отмечается, что незавершенность столыпинских реформ (приказом В. Чернова фактически было законодательно оформлено их свертывание) создала дополнительную напряженность во время Гражданской войны и даже во времена нэпа.

Большое внимание в работах западных исследователей уделено проблеме взаимоотношений государства и крестьянства в исследуемый период. Дж. Бербанк (17), например, считает, что надо осторожнее относиться к распространенному тезису о крестьянской враждебности к государству. Основываясь на своих исследованиях в области использования крестьянами правовой практики институтов, созданных государством, автор приходит к выводу, что крестьяне не были за или против царизма. Позиции крестьян прямо зависели от условий окружающей их жизни.

Крестьянство огромной страны не могло быть однородным, пишет Д. Мун, и протестные настроения, а в годы Гражданской войны - и отношение к белым и красным, неизбежно зависели от ситуации в каждом конкретном регионе (41, 42).

А. Грациози (4, с. 34), исследуя ситуацию на Украине, приходит к заключению, что «конфликты между украинскими крестьянами и различными государственными образованиями, пытавшимися утвердиться на Украине между 1917 и 1920 гг.», являлись частью общего противостояния крестьянства сначала царскому государству, а затем советскому.

Но могло ли действительно Временное правительство что-либо сделать в условиях, когда крестьяне, практически повсеместно игнорируя государственную власть, захватывали землю и имущество помещиков. М. Корт отмечает, что средний крестьянин или рабочий не доверяли никакому правительству (33). В том же духе высказывается О. Файджес (22).

Как пишет Э. Вольф, крестьянская утопия - деревня, свободная от землевладельцев, чиновников, а государство - зло, которое надо заменить своим собственным социальным устройством. Крестьяне -природные анархисты. Подобная тенденция усиливается при дальнейшей идеологизации. Восстания XX в. более не являются простыми откликами на местные проблемы. Они отражают ограниченную реак-

цию на крупные общественные сдвиги... К тому же организация крестьянства в самоуправляемые общины с обусловленными обязанностями по отношению к государству и помещикам создала в обоих случаях настоящие крепости крестьянских традиций в организме самой страны. Стиснутые окружающей структурой, они в момент взрыва направляют свою силу вовне, чтобы обеспечить себе большее жизненное пространство для привычного корпоративного образа жизни (2, с. 302-303).

П. Андерсен (11), П. Холквист (30), Д. Мэйси (6), Р. Уэйд (55) и др. пишут о том, что падение монархии практически прошло незамеченным в российских селах и деревнях. Крестьяне даже в 1918 г. в своей массе не проявляли никакого интереса к вопросу о том, кто «ими теперь на верхах управляет». По убеждению В. Бровкина, русским крестьянам недоставало политической сознательности, им было все равно, какая форма правления существует в России. Идеи, подобные свободе и демократии, понимались крестьянами как «воля», т.е. свобода от государства, от каких-либо обязательств перед кем-либо (1, с. 34). Это мнение разделяют многие историки, в частности А. Ретиш (48), Д. Мун (41, 42) и др.

Если распоряжение В. Чернова о прекращении столыпинской реформы послужило детонатором общинной революции, то что обеспечило ей масштабность, способствовало бессилию властей и обеспечило впечатляюще быстрый результат «черного передела»?

В литературе отмечается, в частности, что таким детонатором оказались дезертиры. Дж. Хоскинг пишет, что к этому времени многие солдаты уже твердо решили, что им нет никакого смысла защищать чью-то Россию. Вместо этого они стремились как можно скорее вернуться домой и принять участие в распределении отнятой у помещиков земли. Недавно взлелеянный патриотизм мгновенно исчез, а на смену ему пришло чувство «малой родины», пораженной жестоким кризисом. Захват власти большевиками в октябре 1917 г. придал этим чаяниям характер законности (10).

В 1905-1907 гг., пишет Дж. Хоскинг, режиму удалось восстановить подобие законности, но в 1917 г., в условиях великой войны, Временному правительству это было уже не по силам. «Армия, защищавшая страну до начала революции, распалась на банды, которые либо грабили, либо возвращались домой. Вековые традиционные социальные связи в одночасье разорвались, а вместе с ними - и важное для русского народа чувство общей для всех морали». Я. Коцонис пишет, что крестьяне, боясь упустить шанс, прибегли к самозахвату

помещичьей земли. Инициаторами и активной силой для осуществления этого стали дезертиры. Анализ солдатских писем, проведенный В. Барнетом, показывает, что прежде всего волновало и беспокоило солдат-крестьян состояние собственного хозяйства. Не только тяготы войны подвигли солдат на «самодемобилизацию». В литературе отмечается и роль большевистской пропаганды.

Тот факт, что солдаты к тому времени стали шаткой и неустойчивой массой, восприимчивой для революционного воздействия, отмечают многие историки. П. Холквист (30) пишет о том, как это происходило на Дону. Он подчеркивает, что с фронта казачьи части прибывали организованно, но дома казаки не хотели подчиняться никакой власти. На многих оказала влияние большевистская агитация, многие попали под влияние анархистов. Фронтовики отвергали традиционный казачий уклад. Ширились конфликты «молодых» фронтовиков с невоевавшими «стариками». Ясно, что сила была на стороне фронтовиков.

Однако в историографии скупо отражен такой дестабилизирующий ситуацию в деревне фактор, как влияние отходников, вернувшихся в результате закрытия предприятий в родные деревни рабочих. В результате дезурбанизации город покинули и наименее связанные с ним элементы, и молодые активные рабочие, которые стали опорой большевиков. Они шли добровольцами в Красную армию и продотряды.

Важные замечания на этот счет есть у Ч. Чулоса (19). Хотя круг его наблюдений ограничивается Воронежской областью, он тоже отмечает большое влияние мигрантов и отходников, которые влияли на ситуацию в деревне, вызывая социальную напряженность. Во время реформ это влияние было иным, нежели в период войны и в годы революции и Гражданской войны. Это феномен отмечен и О. Файджесом (22, 23).

Дальнейшая радикализация широких народных масс была ускорена корниловским мятежом. Корниловское выступление оказало огромное влияние на последующий ход событий и на решение вопроса о законности государственной власти, которую солдатские массы все еще рассматривали как «свою», вопреки ее неправильным, с их точки зрения, действиям. После победы над Корниловым они ожидали, что правительство заключит мир. Но так как реакция власти была иной, то в результате коалиционное правительство потеряло поддержку масс. О том, что Корнилов был преисполнен решимости покончить с солдатскими комитетами и восстановить полную военную дисципли-

ну, не исключая даже введения смертной казни за дезертирство и невыполнение приказа во время боевых действий, пишет Дж. Хоскинг. Он отмечает также, что Временное правительство и умеренные лидеры социалистов в советах оказались в весьма уязвимом положении: они были зажаты между генералами, которые требовали всей полноты власти для продолжения войны до победного конца, и широкими народными массами, которые считали, что война является лишь предлогом для возрождения репрессивного аппарата и восстановления экономической эксплуатации, характерной для прежнего режима. Большевики обещали народу немедленное прекращение войны, что и привлекало к ним солдат. К осени они отдали большевикам предпочтение при выборе солдатских комитетов (10).

Фактически зарубежные историки, в частности В. Бровкин (1, 16), П. Холквист (30), Р. Харрисон (28), пытаясь уяснить, почему русские солдаты, славившиеся своими волевыми качествами и стойкостью, оказались небоеспособными и даже стали в большинстве своем некоей «разложившейся массой», предлагают разные варианты ответов, среди которых не только бездарность командования, техническое превосходство противника, агитация большевиков. Есть еще один аспект, повлиявший на разложение армии, - крестьянский менталитет.

О метаморфозах сознания под воздействием урбанизации крестьянских масс пишет Д. Мун (42). Российский историк А. Асташов, на работу которого ссылается Мун, также убежден, что необходимость службы царю и отечеству еще не делала людей гражданами, и только вовлечение в общехозяйственные связи вело к этому. Это отмечают также Дж. Паллот (43), Дж. Санборн (51), Ч. Чулос (19).

О том, как формирование национального сознания происходило в мирное время, рассуждает Т. Шанин. При взаимном культурном общении, даже если оно происходит без навязывания идеологии, крестьянин-солдат учится мыслить в масштабе страны, а не только своей деревни. Он учится организации, сложным совместным действиям, координации, осваивает современную технику и военные профессии. Вместе с тем в периоды кризиса эта власть начальства и сила подавления могут ослабнуть, и истинные предпочтения и взгляды, выражающиеся в действиях или в отказе крестьянской армии от действий, вполне могут стать решающими. Кроме того, опыт, полученный на военной службе, является важным фактором влияния в деревнях. Бывший военнослужащий может стать руководителем и проводником внешнего влияния для других крестьян. В попытках ор-

ганизоваться политически крестьяне часто обращаются к своему прошлому армейскому опыту (2, с. 276).

В литературе отмечается несформировавшееся общенациональное сознание и политическая отсталость русского крестьянства, составлявшего большинство народа. По В. Бровкину, причиной этого было и то, что правительство фактически не вкладывало никаких средств в патриотическое воспитание. При этом многие новобранцы идентифицировали себя не с нацией, а с той местностью, где они жили (9). Зачатки общенационального сознания появились лишь после 1861 г. (43, 52). Вовлеченность масс в политическую жизнь, особенно в начале ХХ в., способствовала их большей активности в период Первой мировой войны и революций. Д. Мун, Я. Коцонис, Дж. Санборн связывают это с массовой мобилизацией и массовой политикой (34, 42, 51). Крестьяне под воздействием перемен стали сознавать свое единство с нацией, и это осознание себя русскими в 1917 г. было сильнее «классового сознания». Д. Мун пишет и о том, что «в 1917 году классовая идентичность оказалась эфемерной, в то время как русская национальная идентичность оказалась на удивление сильной» (39, с. 139).

Как отмечает Дж. Хоскинг, попытка Керенского оседлать волну агрессивного патриотизма провалилась. Он проводит аналогию с французскими солдатами, которые, в отличие от российских солдат, во время войны стали ощущать себя больше, чем когда-либо, частью единой нации. Русские же солдаты не были уверены, что «нация» Керенского является и их собственной. Более того, себя они в большей степени идентифицировали с советами или крестьянскими общинами, а в момент кризиса были готовы бросить армию и фронт и разойтись по домам (10).

И хотя большевистские лозунги становились все более популярными в массах, с ними выступали и другие левые партии и даже беспартийные. Поэтому массы не связывали эти призывы исключительно с большевиками, так же как не всегда ассоциировали дело мира и передела земли с «властью советов» (55).

Так, Хоскинг пишет, что Временное правительство стремилось превратить страну в парламентскую демократию. Однако с самого начала ему противостояли различного рода советы, воплотившие заветную мечту революционеров 1905 г., в соответствии с которой страна представляла бы собой федерацию общин с уравнительными принципами распределения (10).

В то же время, продолжает Хоскинг, вместе с ликвидацией царизма у них появилась надежда, что они сами могут распределить землю и распоряжаться ею по собственному усмотрению. Вскоре крестьяне стали проникать в земельные комитеты, причем начали с волостных комитетов, а потом поднялись до уровня уездных и даже губернских, постепенно превращая их в выборные «комитеты народной власти». Эти новые комитеты на первых порах служили средством выражения крестьянских чаяний, а потом стали эффективным орудием их власти. Временное правительство ничего не могло с этим поделать, так как полицейские органы были распущены, а других сил охраны общественного порядка, которые могли бы остановить этот процесс, у них не было. Комитеты начали брать на себя всю полноту ответственности за частную землю в своем районе, позволив владельцам вести на ней хозяйство, но только под неусыпным контролем комитетов и с целью подготовки к окончательной ее экспроприации. Летом и осенью того же года сельские и волостные собрания приступили к непосредственным действиям, причем во многом это напоминало события 1905 г. Как и тогда, самые активные действия развернулись на территориях центральных черноземных районов, областей Правобережной Украины и Белоруссии, а также Поволжья (10).

Советы в феврале 1917 г. отличались от советов 1905 г. целым рядом признаков. Самым важным являлось то, что теперь у них было что защищать - политическую систему, возникшую после распада старого режима. Теперь советы представляли собой местную власть и являлись частью послереволюционного «истеблишмента». Это укрепляло у руководителей советов чувство ответственности за судьбу страны и побуждало сотрудничать с Временным правительством вплоть до того момента, когда закончится война, а Учредительное собрание решит проблему будущего устройства России. В результате исполнительные комитеты все больше превращались в новую бюрократическую систему управления. Таким образом, по мнению Дж. Хоскинга, непрочный, только начавший складываться союз между общественностью и народом стал быстро распадаться под давлением снизу. Партии, вовлеченные во Временное правительство, были полностью дискредитированы своей поддержкой этого союза, и большевики заняли удобную позицию, чтобы извлечь выгоды из положения. Однако для этого им пришлось обратить свое внимание на крестьянство. К такой оценке ситуации склонны Г. Тан (54), А. Грациози (26), О. Файджес (22) и др.

Отношение крестьян к большевистскому перевороту представлено в историографии разноречиво. Прослеживая изменение социальных ожиданий, многие историки, в частности Файджес (22; 23), приходят к выводу, что свержение Временного правительства и приход к власти большевиков - не результат заговора радикальных интеллигентов, как утверждала определенная группа историков (Р. Пайпс, О. Рэдки и др.); победу им обеспечило сочувствие рабочих, крестьянских и солдатских масс, которых привлекали большевистские лозунги мира, обещания справедливого распределения земли, несмотря на колебания, пишет А. Ретиш (48), переход из лагеря в лагерь и фактическое не столько игнорирование, сколько нежелание понимать идеологические установки воющих сторон.

В. Бровкин склонен несколько иначе трактовать понятие «сочувствие». Он считает, что победе большевиков, помимо многих других факторов, способствовало отсутствие в этот момент реальной политической конкуренции. А неуспех демократических партий он объясняет тем, что массы, которые они пытались вести за собой, оставались все еще архаичными, с узким деревенским кругозором, чуждым представлениям о гражданственности и правах человека. Это не значит, что рабочим и крестьянам была ближе большевистская идеология. Наоборот, они долго воевали против новых господ. Однако боролись они по-старому, поднимая бунты, восстания, - методами, неприемлемыми для вождей интеллигенции (1; 16).

Если в прошлом западные историки с подозрением относились к интерпретации советской историографии о мудрой политике большевиков, обеспечившей триумфальное шествие советской власти, то сегодня основную причину спада волны крестьянских выступлений в 1918 г. они видят не в фактическом признании крестьянами власти советов (в уездах продолжали существовать различные комитеты и управы, созданные еще Временным правительством), а в том, что общинная революция завершилась еще до прихода большевиков к власти, поэтому никаких особых претензий к новому правительству у крестьян первоначально не было. Население страны старалось укрыться за оградой собственных местных интересов и желало, чтобы центральные правительства, независимо от их политической принадлежности, оставили их в покое. И в таком поведении не было ничего странного; сама история подготовила их к этому (10).

Так, А. Грациози (5, 26) напоминает, что под свободными советами крестьяне подразумевали самоуправление. И это везде означало советы без коммунистов. Многие западные историки, в частности

В. Барнет, считают, что большевики, практически подобравшие власть, сами были удивлены масштабами революционных событий 1917 г.

Уэйд отмечает, что порожденная войной радикализации масс создала ситуацию, когда течение событий перестало быть единым процессом, вызванным каким-то единичным явлением; все, что произошло, явилось комбинацией различных сил. Не выдерживают критики представления о большевиках как о циничных манипуляторах невежественными массами, о захвате власти, тщательно спланированном Лениным. С помощью этих употребляемых и ныне клише невозможно объяснить, как большевикам вообще удалось удержаться у власти, тем более что их лидеры сами сомневались на этот счет. По мнению Уэйда, победа большевизма подтвердила, что политический успех сопутствует тем, кто скорее эмоционально, чем доктринально выражает рост массового негодования (55). Это важное замечание развивает Дж. Хоскинг (10). В 1917 г. Ленин многому научился на опыте поражения социалистов в революции 1905 г. Прежде всего он понял, что наиболее важной частью революции являются крестьяне. Как марксист, он неохотно воспринимал этот тезис, но картина крестьянских погромов, захватов и пожогов поместий поражала воображение. Он все чаще стал говорить о «революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства». С тем, что большевики прекрасно понимали грандиозную силу крестьянской массы, согласны П. Холквист (30) и Э. Зимке, хотя в книге последнего основное внимание уделяется конкретным военным операциям, военным успехам и неудачам Красной Армии, важнейшим сражениям на всех фронтах Гражданской войны (против Колчака, Деникина, Юденича) (58).

Освещая проблему отношения большевиков к крестьянской собственности, западные историки в большинстве работ останавливаются лишь на первых попытках внедрения коллективных хозяйств на селе. Крестьяне «упорно отдавали предпочтение прежним формам хозяйствования в рамках привычной для них крестьянской общины» (10).

О том, что главной помехой планам наиболее радикально настроенных группировок в коммунистическом руководстве являлась позиция самого многочисленного класса российского общества -крестьянства, пишут и другие исследователи. В частности Г. Тан, анализируя различие и сходство попыток проведения аграрной политики большевиков в различных районах Правобережной Украины, отмечает, что там, где до 1917 г. существовали крупные помещичьи

хозяйства, выращивавшие такие культуры, как сахарная свекла, необходимая для сахарной промышленности, большевики сразу попытались их национализировать и организовать совхозы. Однако крестьяне восприняли государственные хозяйства как новую форму закрепощения и сорвали все начинания этого рода (54).

В историографии уже отмечалось, что период Гражданской войны оставался за рамками исследовательского интереса западных исследователей не только из-за ограниченности источниковой базы по сравнению с обилием доступных материалов по 1917 г., но и из-за методологических трудностей. Исследователи обратили внимание на то, что рост террора против оппонентов режима, ликвидация самостоятельности советов и резкая централизация политической власти в период Гражданской войны указывали на утрату большевиками былой популярности среди крестьянства. Таким образом, многие из выводов, основанных на материалах 1917 г., применительно к 1918 г. теряли смысл. Первоначальное сочувствие масс новой власти перерастало в ее отторжение. Поэтому трудно возразить тем историкам, которые отмечают, что взаимоотношения большевиков и крестьянства в годы Гражданской войны представляются запутанными. Однако, по мнению ряда исследователей (Д. Муна (41,42), Я. Коцониса (34), С. Жука (57) и др.), определено выявляется, что крестьянство, вольготно чувствовавшее себя во время общинной революции и некоторое время после октября 1917 г., не догадывалось о руководящей роли большевистской партии, и поэтому последующие притязания большевиков на продукты их труда оказались для них неожиданными. И, добавляет А. Ретиш, «умело используя невежество и доверчивость крестьян, большевики сумели навязать крестьянству такой социальный порядок, который в итоге обернулся для них катастрофой» (48).

Советы, в представлении крестьян, были координирующими их деятельность органами, а не проводниками чьей-то политики. Дж. Хоскинг (10) в этой связи отмечает, что партийные функционеры овладели уже готовыми организациями, созданными в годы революции рабочими, крестьянами и солдатами. Большинство участников восстания были уверены, что ведут борьбу за передачу «всей власти советам», которая будет воплощена в форме коалиции всех социалистических сил, представляющих интересы рабочих, крестьянских и солдатских сходов по всей стране. Г. Тан (54), рассматривая ситуацию того времени на Украине, пишет, что с 1917 г. различные политические силы пробовали уменьшить влияние общины, вводя свои собственные административные единицы. Большевики, например, игнори-

ровали и после 1918 г. сельскую общину, пробуя установить систему деревенских советов как основу исполнительной власти в сельских районах. Однако тогда эти попытки не увенчались успехом и община сохранила свое значение.

О. Файджес (23), анализируя причины, масштабы и результаты крестьянского движения в Поволжье в годы Гражданской войны, солидарен с предшественниками, в частности с Рэдки (47), в том, что большое влияние на исход войны оказала лучшая организованность и политическая гибкость большевиков, когда они умело использовали культурную отсталость населения и наследие российской авторитарной традиции. То, что крестьяне не устояли перед большевистской тактикой, некоторые авторы (Дж. Скотт, Т. Шанин, Б. Мур) объясняют тем, что общинные структуры не были приспособлены к длительному политическому противостоянию (2).

Тема, которая наиболее полно отражена в отечественной и зарубежной литературе, - это использование большевиками в качестве основного аргумента в решении всех конфликтов разнообразных методов насилия и принуждения. Жестокость и склонность к насилию, проявленные всеми сторонами, еще одна важная черта событий того времени. Грациози (26) рассматривает террор как важнейший фактор, позволивший большевикам укрепить свою власть над отсталым населением и выиграть Гражданскую войну. Пишут об этом и другие историки. Например, Бровкин (1) уделяет главное внимание действиям социальных низов и колебаниям массовых настроений. Д. Мун также пишет о том, что советское государство и правящая партия более, чем их предшественники, полагались на принуждение, силу и террор для захвата власти и для ее сохранения.

Тема большевистского террора и сопротивления населения политике советской власти затрагивается в большинстве работ зарубежных авторов (16; 37; 52; 53; 55 и др.). В них речь идет прежде всего не о Гражданской войне в разных частях страны, а о войне большевиков против гражданского населения. Насилие, а не социальная поддержка - вот в чем видят авторы причину большевистского успеха. Эта тема разрабатывается в исследовании Д. Гарма о крестьянской войне в Тамбовской губернии (25).

В настоящее время немало западных историков уделяют серьезное внимание региональным аспектам революций 1917 г. Д. Рейли в своем исследовании событий в Саратовской губернии в годы Гражданской войны наряду со многими фактами, обеспечившими большевикам победу над крестьянством, отмечает такие, как российская

отсталость, авторитарные традиции, острота социального и политического кризиса, радикальная идеология. Особо подчеркивается насильственная практика большевиков (49) и их беспринципность. По словам автора, «большевики и не собирались искать какие-либо формы компромисса с обществом. Устанавливая военную диктатуру, они боролись и победили в этой войне, широко используя насилие, принуждение и голод» (49, с. 418).

Относительно деятельности оппозиционных течений и партий, считает Д. Рейли, большевики в периферийных организациях копировали поведение своего руководства из центра и, следовательно, лояльно относились к «временным попутчикам», когда они были им необходимы, но подавляли их, когда оказывались сильней. Но тем не менее, отмечает автор, большевистские репрессии не были единственной причиной поражения политических оппонентов большевиков. Все они, подобно левым эсерам, были не эффективны в организационном отношении - расколоты и неспособны приспособиться ни к условиям Гражданской войны, ни к мирному времени (49, с. 172). П. Холквист (30), Дж. Санборн (51), несмотря на разницу в предметах исследования, подчеркивают, что большевики действовали более организованно, решительно и жестоко.

П. Холквист (30), однако, утверждает, что 1917 год был не поворотным пунктом, а лишь одним из звеньев непрерывного кризисного цикла, начавшегося в 1914 г. и продлившегося до 1921 г. Именно этот длительный военный кризис больше, чем специфические российские исторические условия или идеология большевиков, определил особенности советской политической системы и способствовал тому, что чрезвычайные мобилизационные меры стали неотъемлемой чертой советской политики. Объясняет он это тем, что большевики оказались в своеобразной безвыходной ситуации - любая «нормализация страстей» грозила им гибелью. Только эскалация насилия и поиск врагов обеспечивали им будущее. Для этого хорошо подходила политика военного коммунизма - методы подавления и принуждения, демагогия и пропаганда. Частью этого являлась продовольственная политика, жестким ведением которой можно было убить двух зайцев -обеспечить города продовольствием и расправиться с «затаившимися врагами» в деревне, запугать колеблющихся. Эту позицию разделяет и Г. Тан (54). Жестокость новой власти подчеркивает В. Бровкин (1), который считает, что она отчасти отражала неразвитость и жестокость выходцев из крестьян, самоутверждавшихся в качестве новых хозяев положения (1). П. Холквист (30) также пишет о том, что реак-

ция красных или белых была вполне адекватным ответом на поведение противника.

А. Грациози (5) объясняет «плебейскую» жестокость взрыва предварительной маргинализацией этих людей, хотя она имеет и более глубокие корни. Несмотря на то что нельзя отрицать быструю эволюцию сельского мира накануне 1914 г., необходимо добавить, что там по-прежнему сохранялось крепкое ядро той дикости, которая реалистично изображена в повестях Бунина. Очевидно, сильные социальные сдвиги высвободили эту «первобытность», и многие крестьяне вели себя подобно своим предкам, шедшим за Разиным или Булави-ным.

Фактором, обеспечившим победу большевиков в Гражданской войне, А. Грациози (5, с. 16) считает «всемерное выдвижение кадров из народа, позволявшее черпать ресурсы среди масс населения, чего не хотели и не могли делать белые». Такой подъем естественной народной верхушки регулировался механизмами, выводившими на первое место наиболее агрессивные и решительные элементы. Одним из орудий утверждения государственной власти служили комбеды. Большевики использовали их, чтобы разрушить единство сельского мира, играя на внутренних разногласиях, несомненно существовавших, хотя и не носивших классового характера.

Однако именно деятельность комбедов вызвала первые вспышки крестьянского сопротивления. С этого момента выявилась прямая зависимость между большевистскими попытками властвовать в деревне и крестьянским сопротивлением. Чем усерднее большевики старались насадить «коммунистические отношения» в деревне, тем жестче было сопротивление. Бровкин (1) пишет, что не союзничество, а стравливание между собой различных слоев населения стало опорой советской власти. Это - мнение многих зарубежных исследователей.

Е. Лэндис (37; 38), работы которой относятся к популярному в современной западной историографии направлению «местной истории», исследуя ситуацию в Тамбовской губернии, считает, что самым удивительным в этой политике было то, что этот регион представлял собой один из самых важных производителей зерна для советской республики в течение всей Гражданской войны. И, казалось бы, здесь власть должна была быть особенно внимательной и аккуратной в обращении с населением. Между тем произошло все наоборот (37). О том же пишет Тан, анализируя политику советской власти на Украине (54).

Дж. Хоскинг отмечает, что «комбеды» являлись фактически поставщиками информации о наличии продовольствия и обеспечивали для всех операций видимость законной борьбы с классовым врагом. Однако вскоре стало ясно, что комбеды неэффективны и к тому же продажны, что и привело в конце концов к их роспуску. После этого все продовольственные реквизиции окончательно превратились в ничем неприкрытое насилие над сельскими производителями (10).

Создание подобных инструментов классовой борьбы было лишь следствием мировоззренческих установок большевиков. Большевики были вынуждены теоретически и фактически маневрировать между такими крайностями, как, например, военный коммунизм и нэп, считает Барнет. Д. Рейли показывает грандиозный масштаб демографического, экономического и социального упадка Саратовской губернии в период политики военного коммунизма и отмечает, что нет ничего удивительного в том, что народная антипатия к советской власти вылилась в кризис 1921 г., который угрожал самому существованию большевистского режима (49).

В то же время М. Корт, О. Рэдки, Р. Пайпс и другие «ветераны» историографии поддерживают тезис о вынужденности принятия мер военного коммунизма, чтобы режим смог пережить самые тяжкие годы Гражданской войны - военный коммунизм в сущности был не только сложной комбинацией разнообразных методов принуждения, но и часто диктовался жестокой целесообразностью. Эта позиция историков отражает их признание практичного подхода большевиков к реализации своих планов. Террор был бы вполне естественным средством в подобных ситуациях для любого тоталитарного режима.

П. Холквист также считает, что большевикам не надо было многого изобретать. Их стиль лишь ужесточил прежние автократические принципы, «социалистическая законность» использовала методы французской и английской революций. Даже методика ограничения свободной торговли впервые была введена царским правительством во время войны, а большевиками лишь была доведена до крайности (30).

Высказывают историки и мнение о том, что в 1918 г. новый режим уже породил все свои основные черты, формы деятельности, организационные структуры. Далее он лишь отлаживал и модернизировал соответствующие механизмы. Однако историки отмечают и растущее сопротивлении на местах, что проявлялось и в пассивных, и в активных формах. В то же время Барнет, например, пришел к выводу, что в действительности крестьянское движение не было направ-

ленным против идей коммунизма и социализма. Антикоммунистическая «составляющая» в нем проявлялась лишь в борьбе против осуществлявшейся в деревне политики «военного коммунизма».

Зарубежные историки уделяют внимание проблемам не только социально-политической борьбы, но и социального и физического выживания в катастрофических условиях. Эта тема нашла свое отражение в трудах А. Банерджи (14) и М. Борреро (15), где показано, скорее, не то, как действовала система военного коммунизма, а как она не действовала, насколько она была зависима от таких явно подрывающих ее практик, как мешочничество и нелегальная торговля. Интерес авторов также обращен на проблемы приспособления и выживания. В сущности, в этих работах подчеркивается, что простые люди повсеместно переставали стесняться нарушать закон, в том числе закон о хлебной монополии. Мешочничество в глазах народа становилось единственной и справедливой альтернативой порочной продовольственной политике. А. Грациози отмечает одну особенность этого времени - крестьянские восстания проходили под знаменем свободной торговли. Правда, как правило, речь шла о местном рынке. Крестьяне по-прежнему решительно выступали против «чужих», «спекуляции» и «спекулянтов»(4, с. 26).

Особенности проведения продразверстки и результаты ее последствий фактически отражены во всех публикациях о Гражданской войне и нэпе. Д. Рейли пишет, что насильственная конфискация зерна, проводимая под предлогом борьбы со спекуляцией, вызвала голод, который не был преодолен до середины 1920-х годов. Если 1905 год считается репетицией 1917-го, то Гражданскую войну, по мнению автора, следует считать репетицией принудительной коллективизации (49).

На локальном уровне исследовали продовольственную политику Д. Гарм (25), Е. Лэндис (37) и др. Е. Лэндис, например, пишет, что руководители Тамбовского комиссариата продовольствия оставались уверенными, что разверстка предоставляла достаточно стимулов и гарантий, чтобы упрочить отношения с деревенскими общинами (37, с. 75). Негласное одобрение «свыше» вдохновляло Тамбовский комиссариат продовольствия упорно защищать методы своих подчиненных, не считать нормативы заготовок завышенными и упорно объяснять все «нестыковки» и критику в свой адрес происками кулаков, несознательных элементов и мягкотелостью местных партийных и советских кадров (37, с. 78). Между тем даже семьи красноармейцев не были гарантированы от злоупотреблений и произвола продотрядов

(37, с. 79). Хотя районные и деревенские советы часто делали все, что могли, чтобы выйти из затруднительного положения, толпы голодных людей, осаждавших волостные и деревенские советы требованиями не лишать их последнего зерна, только увеличивались (37, с. 82). Однако в Тамбовском комиссариате продовольствия планировали продолжать и даже наращивать темпы заготовок хлеба, что фактически означало смертный приговор тамбовскому крестьянству. Таким образом, населению, по мнению автора, ничего не оставалось, кроме того чтобы бунтовать.

Немало интересных фактов подобного рода приводят и другие западные историки. В частности, Дж. Хоскинг отмечает, что голод стал прямым результатом введения хлебной монополии и продразверстки (10).

Развитие темы Гражданской войны в западной историографии далеко не однозначно. Как правило, авторы не выделяют Гражданскую войну из революционного периода, но отмечают, что война, с ее атмосферой хаоса, синтезировала новые формы культуры из смеси народных традиций и революционной идеологии. М. Корт (33) считает, что большевики были в психологическом отношении готовы к Гражданской войне лучше, нежели их оппоненты. Фундаментальным основанием этого, по мнению Корта, являлось то, что для большевиков это была не просто борьба за власть, а классовая война. Анализируя триумф большевиков, автор считает, что в обычные времена они были бы тем, чем были до марта 1917 г. - изолированной группой на задворках российской политической жизни. Но большевики оказались хорошо подготовленными для действий в революционное время, которое потребовало мгновенной приспосабливаемости к ситуации жестокой политической борьбы, умения говорить на языке, понятном народу (33, с. 97).

Перейра (45) сделал акцент на милитаризацию большевизма. Важным последствием Гражданской войны был страх коммунистической партии перед крестьянством. Коммунисты всегда сознавали, что они являются партией меньшинства во враждебном крестьянском окружении. Р. Уэйда интересует прежде всего вопрос о том, как проявили себя народные массы, а политические амбиции лидеров, их распри интересуют его меньше (55). Изучение Гражданской войны на Юге России по-прежнему сосредоточено на проблемах армии, добровольчества и военно-политических институтов.

В Сибири, как нигде больше в России, проявили себя политические оппоненты большевиков - эсеры, по мнению многих, партия,

выражавшая интересы крестьянства. В одной из последних работ, посвященной эсерам, С. Бэдкок пишет, что они имели существенную поддержку в России в течение 1917 г. Среди причин популярности эсеров, в сравнении с другими политическими партиями в деревнях, Бэдкок указывает как на одну из основных на героическое прошлое эсеров в борьбе с царизмом, акты террора, которые принесли эсерам известность, и это притом, что их терроризм в новых условиях был уже не нужен. Однако известность эсеров не означала, что крестьяне были знакомы с основными положениями эсеровской программы -просто на селе другие партии работы не вели. Вполне обычными среди крестьян были заявления: «Я не знаю программу, но я за свободу и землю, поэтому я за эсеров». Пропаганду в деревнях эсеры вели достаточно гибко, подстраиваясь под вопросы аудитории. Скорее всего, считает автор, эсеровские группы на местах были вполне самостоятельны в принятии решений и не согласовывали их с ЦК. Неудачи эсеров она объясняет их непоследовательной политикой (12).

Победа эсеров на выборах в Учредительное собрание на самом деле, считает С. Бэдкок, лишь запутывает понимание причин успеха, т.к. остается много неясного во взаимоотношениях ЦК и рядовых членов партии на местах. Только учитывая эти обстоятельства, можно говорить о влиянии эсеров на крестьянские массы, а этих данных пока для убедительных выводов недостаточно. Но очевидно, что вершиной политического успеха эсеров было их участие во Временном правительстве и победа на выборах в Учредительное собрание. Однако участие эсеров во Временном правительстве не придало партии популярности. Скорее наоборот - способствовало падению ее авторитета (12).

Об этом же пишет и Дж. Хоскинг (10). Однако он добавляет важный штрих - подчеркивает слабость эсеров во Временном правительстве. В качестве примера он описывает ситуацию, когда Чернов попытался частично реализовать свою партийную программу, призывая крестьянские комитеты взять под контроль «плохо используемые» земли. Коллега Чернова, министр внутренних дел Ираклий Церетели, меньшевик, публично унизил его, отменив своей властью этот указ. Поэтому, считает Хоскинг, нет ничего удивительного в том, что, хотя эсеры и оставались еще самой популярной партией среди крестьян, но в революции они быстро теряли свое значение и ощущение единства. Что касается деятельности эсеров в Гражданской войне, то, по мнению В. Бровкина, «нет ни одной полновесной книги об эсерах» (1).

Современные историки главное внимание обращают на региональные особенности, повлиявшие на формы и исход Белого движе-

ния. Преимущественно на материале Восточного фронта изучается тема демократических, социалистических правительств как альтернативы большевизму. Они привлекают меньший интерес, чем политические амбиции лидеров Белого движения. О. Файджес (22, 23) пишет, что ни белые, ни красные не имели поддержки у населения, тогда как пользовавшиеся массовыми симпатиями меньшевики и эсеры были раздроблены организационно, страдали от собственного догматизма и, главное, оказались устранены с политической арены большевистскими репрессиями. Д. Рейли добавляет к этому, что все соперничавшие с большевиками партии были неэффективны организационно, расколоты и неспособны ни к ведению Гражданской войны, ни к мирному созиданию (49).

Дж. Хоскинг (10) полагает, что в условиях хаоса и крайнего экстремизма Гражданской войны для деятельности более умеренных политических партий, особенно тех, которые не предлагали простых решений сложных проблем, как это делали красные и белые, не оставалось никакой возможности. И даже там, где они пользовались широкой популярностью в народе, они не могли преобразовать ее в соответствующий политический капитал. Самой популярной и по-настоящему массовой партией, которая, вероятно, могла бы рассчитывать на полную победу при свободных и демократических выборах в годы Гражданской войны, была партия социалистов-революционеров. Но у эсеров не было вооруженной силы, а сама партия находилась в состоянии хронического раскола. Одна часть ее членов поддерживала большевиков как освободителей крестьян, а другая придерживалась мнения, что в стране нужно возрождать институты гражданского общества посредством усиления роли земских организаций и кооперативов. Первые, которые поддержали большевиков зимой 1917-1918 гг., позже стали их заклятыми и наиболее последовательными противниками и всеми силами поддерживали антибольшевистские крестьянские восстания 1920-1921 гг. При этом активность большинства эсеров была парализована их явным нежеланием сражаться с большевиками под непосредственным руководством бывших царских генералов, которые некогда были их главными врагами. Именно поэтому они хотели образовать нечто вроде «третьей силы», но в условиях расколотой и социально поляризованной России для такой силы просто не было места (10, с. 46).

Исследованием, посвященным «эсеровским» правительствам в Сибири, является книга английского историка Дж. Суэйна (53), который изучает попытки взятия власти умеренными социалистами (рас-

ходясь с научной традицией, он именует их «зелеными») с 1917 г. и до образования Уфимской директории, в которой он видит кульминацию демократической альтернативы большевизму. Вопреки распространенному мнению о нежизнеспособности эсеровских правительств, Суэйн утверждает, что Директория не только не была обречена на поражение, но, наоборот, имела реальные шансы на успех. И пала она не из-за внутреннего разложения, а под совместными внешними ударами белых офицеров, движимых слепой ненавистью к социалистам, и ленинского руководства, которое именно в патриотически настроенных социалистах видело главную угрозу своей власти. В книге Суэйна не приводится достаточно серьезных доказательств тому, что эсеровские правительства были, как он утверждает, внутренне стабильны и пользовались популярностью в массах, и тому, что Ленин пытался искоренить именно эсеровские организации, а не вообще всех противников режима (53). О деятельности эсеров в Архангельском крае пишет Я. Коцонис (35). Грациози (5) приходит к своеобразному выводу - благодаря тому что Сибирь находилась в руках эсеров, она некоторое время оставалась сравнительно не затронутой конфликтом между государством и крестьянами.

Прежде западные историки Гражданской войны основное внимание сосредоточивали на изучении партийных, государственных и общественных институтов в первые годы советской власти, обращая внимание почти исключительно на события, происходившие на советской территории, и на деятельность самих большевиков, пытаясь объяснить причины их победы в 1917 г. Классическим примером являются в этом отношении работы Э. Карра. В новейшей историографии Гражданской войны несколько смещены акценты и делается попытка объяснить победу большевиков через выяснение причин поражения Белого движения. Значительно вырос интерес к истории становления и деятельности Белого движения, большое внимание уделяется идеологической борьбе противоборствующих сторон, политической деятельности лидеров. Однако вопрос о роли армии в Белом движении в западной историографии еще недостаточно изучен. Но многие историки считают, что в борьбе с большевиками белые не имели массовой поддержки.

Попытки белых подчинить крестьянство, считает П. Андерсен (11), вели к потере их потенциальной поддержки. Большевики, однако, были способны идти на уступки крестьянам и, эффективно сочетая их с применением власти, оказались способными сокрушить оппозицию крестьянства. Примером этого, полагает П. Андерсен, может

служить то, что большевики показали большую гибкость, соединяясь с Махно в борьбе против Деникина.

Региональным аспектам Белого движения на Севере России посвящена статья Я. Коцониса (35). В отличие от Н. Перейры (44), он понимает под регионализмом не либеральную идеологию, а менталитет широких слоев местного населения, который проявился в ксенофобии и большем внимании к своим нуждам, чем к положению страны в целом. Именно эту региональную обособленность, по его мнению, не учло национально мыслящее архангельское антибольшевистское правительство, лишив тем самым себя социальной базы. Это замечание Я. Коцониса об отсутствии общенационального сознания у архангельского крестьянства важно уже тем, что оно, видимо, было характерно и для многих жителей других регионов страны. Эта работа дает стимул для дальнейших исследований на региональном уровне, в которых необходимо будет учитывать как региональные, так и общенациональные особенности.

Однако основной причиной поражения белых, судя по зарубежной литературе, является прежде всего то, что белые не могли рассчитывать на поддержку крестьян, поскольку те боялись возврата помещиков. М. Корт (33) пишет, что крестьяне, воодушевленные Декретом о земле, рассчитывали обходиться без всякой власти, предпочитая самоуправление, поначалу предоставленное большевиками. Не устраивало крестьян и возвращение помещиков вместе с белыми армиями. А в целом они приспособлялись к обстоятельствам и поддерживали тех, кого считали выгодным поддерживать. Так, они присоединялись к Махно, который объединялся с большевиками против Деникина и Врангеля, и воевали против большевиков, когда такая угроза миновала. Это мнение разделяют П. Андерсен (11) и др. В частности, Е. Лэндис (38), анализируя рейд генерала Мамонтова в Тамбовскую губернию в августе 1919 г., отмечает своеобразную «приспособленческую» реакцию крестьян: несмотря на то что на всем пути своего следования казаки грабили и уничтожали склады и магазины, разрушали мосты и фабрики, расстреливали местных коммунистов и рабочих, местные жители порой участвовали в грабежах. П. Холквист (30) пишет, что ни у белых, ни у красных не было простых схем поведения. Е. Лэндис полагает, что их реакция была вполне адекватным ответом на поведение противника. И вряд ли имеет смысл оправдывать жестокость и насилие какой-либо стороны и обвинять в этом другую (38).

Не является неожиданным и вывод О. Файджеса, который также считает, что хотя деревня и сопротивлялась любому внешнему вторжению, все же крестьяне опасались реставрации старого режима куда больше, чем власти большевиков. Именно поэтому они не осмеливались угрожать стабильности большевистского правительства, пока шла борьба с белыми и сохранялась угроза возвращения помещиков (22).

Причины поражения белых П. Андерсен видит и в том, что красные обещали «журавля в небе», в то время как белые были не в состоянии дать крестьянину «синицу в руки» (11). О том же пишут А. Грациози (5) и некоторые другие западные историки.

Развивая выводы предшественников о том, что Белое движение могло бы лучше использовать те моменты, когда в их руках оказались значительные ресурсы, как, например, когда Колчак захватил промышленные центры Урала или Деникин овладел огромным сельскохозяйственным регионом в черноземной полосе России, Дж. Хоскинг (10) отмечает, что лидеры Белого движения оказались совершенно неспособными соединить политические и военные аспекты своей борьбы, что само по себе является первостепенным делом в любой гражданской войне, исход которой во многом зависит от местного населения. Тем более что красные немало потрудились, чтобы испортить отношения с населением, причем как с рабочими, так и с крестьянами, которые уже однажды оказали им поддержку. Однако, когда белые заняли эти территории, они быстро утратили доверие населения по причине собственной жестокости. Вожди Белого движения испытывали недоверие к политике и политикам. Они верили, что их дело не требовало никакой агитации или пропаганды. Именно поэтому их политические декларации были запоздалыми и туманными, не рассчитанными на привлечение на свою сторону местного населения (10).

К тому же, продолжает Хоскинг (10), белые не проводили особых различий между либеральными и социалистическими политиками. О том, что красные были более политически гибкими, пишет и П. Андерсен (11).

Многие исследователи в числе причин поражения белых указывают на негативные последствия поддержки белых союзниками. Андерсен (11) считает, что эта помощь союзников была недостаточна. Помощь союзников и их интервенция были козырем в руках большевиков, которые умело использовали патриотические настроения крестьянства, несмотря на свой интернационализм. Поддержка Ан-

танты позволяла большевикам представлять свою позицию как патриотическую, пишут Корт (33), Хоскинг (10), Э. Зимке (58) и др. Помимо всего Ллойд Джордж и Дж. Керзон не желали восстановления сильной России и не оказывали должной поддержки белым.

В историографии Гражданской войны до недавнего времени общим местом было то, что сформированные из офицеров части белых были наиболее боеспособными, однако представления об этом корпусе как о едином монолите в значительной мере начинают пересматриваться. Тяжелое наследие мировой войны проявилось в настороженном отношении солдат к офицерам (10). О том, что еще до 1917 г. отношения солдат и офицеров (среди которых было немало либералов и социалистов) были натянутыми и даже враждебными, отмечает Р. Уэйд (55), который полагает, что крестьяне и рабочие, оказавшиеся в царской армии, рассматривали службу как возвращение крепостничества. Все это не могло не сказаться в годы Гражданской войны.

В. Бровкин (1) обращает внимание на то, что большинство историков принимают официальную советскую хронологию Гражданской войны. Тем самым борьба по линии фронта отождествляется с Гражданской войной. Такая искаженная хронология была изобретена, считает он, чтобы затушевать значительно более важную и длительную Гражданскую войну большевиков с крестьянами. Официальная хронология не считается с фактом, что в ноябре 1920 г. как раз начиналась наиболее опустошительная стадия войны с крестьянскими повстанцами.

Бровкин (1) отмечает, что ход Гражданской войны невозможно понять без анализа политических битв за линиями фронтов. Многие сдвиги и повороты в политическом поведении рабочих, крестьян, интеллигенции, казачества и национальностей становятся гораздо более ясными, если рассматриваются как отражение изменений в самосознании и устремлениях этих групп. Ощущали ли себя крестьяне представителями трудового крестьянства в союзе с рабочим классом или были прежде и более всего жителями своей местности, с недоверием относившимися к любым пришельцам из города? Самосознание вело к политическому самоопределению, а самоопределением диктовалось участие в Гражданской войне.

Гражданская война 1918 г., пишет Бровкин, была еще только в начальной стадии. В этот период крестьяне, разделив землю, игнорировали политическую борьбу, которую вели между собой партии и правительства. Движение «зеленых», считает Бровкин, являлось самым многочисленным из всех партий и движений в Гражданской

войне. Оно было действительно народным, охватившим сотни тысяч крестьян. Его влияние на ход Гражданской войны и на будущее России было огромно. С точки зрения количества участвовавших в крестьянской войне людей и ее влияния на страну она затмила войну большевиков с белыми и превзошла ее своей длительностью. Благодаря крестьянским восстаниям в тылу у большевиков в 1919 г. белые смогли продвинуться столь далеко, и крестьянские же восстания в тылу у белых помогли красным прорвать фронт противника.

По сей день нет исследований о движении «зеленых» в масштабе страны. Исключение составляют работы О. Рэдки и О. Файджеса (21; 22; 47), А. Грациози (4, 5, 26). Фрагментарно упоминают о нем М. Корт (33) и П. Андерсен (11), Дж. Хоскинг. Корт (33) определяет движение «зеленых» как форму партизанской борьбы крестьян против обеих армий и в то же время оценивает его как проявление «классовой войны», в значительной степени разжигаемой самими большевиками.

Дж. Хоскинг представляет это движение следующим образом. С осени 1920 г. разрозненное партизанское движение на юго-восточных окраинах европейской России, особенно вокруг Тамбова, на Дону и на Кубани, а также в Восточной Сибири стало постепенно приобретать форму мощных крестьянских армий. В Восточной Сибири, например, «зеленые» захватили и в течение некоторого времени успешно удерживали главные города этого региона, такие как Тобольск и Петропавловск, фактически отрезав их от остальной части Сибири. В других местах «зеленые» успешно удерживали власть в деревнях и небольших городах. Политическая цель крестьянского движения в 1920-1921 гг. была очень проста: отстоять привычный образ жизни от посягательств «комиссарократии», как они называли правление коммунистов. Что же до более широких политических целей, выходивших за рамки района их проживания, то они включали восстановление свободной торговли и право проведения свободных выборов в местные советы. Однако политическая наивность и неподготовленность крестьянства выражались в том, что некоторые из них, с ностальгией вспоминая передел земли в1917 г., вполне серьезно выдвигали лозунги «Долой коммунистов!» и «Да здравствуют большевики!» (10).

В сущности Хоскинг описывает это явление как партизанщину. Он пишет, что проводимая большевиками политика продразверстки была безжалостной и часто вызывала стихийные восстания, которые жестоко подавлялись. Возмущенные крестьяне уходили в леса и соз-

давали там вооруженные банды, получившие название «зеленых», ведшие упорную борьбу и с красными, и с белыми. Иногда они действовали независимо друг от друга, иногда - на короткое время объединялись. В любом случае они вели себя так, как это веками делали партизанские отряды, т.е. всячески избегали столкновений с большими армейскими подразделениями, не упуская возможности расправиться с мелкими армейскими частями и продотрядами. Все эти выступления постепенно нарастали в течение 1919 г. и достигли своего пика в 1920 и первой половине 1921 гг., когда коммунистическая власть во многих южных и восточных областях страны ограничивалась лишь крупными городами, основными дорогами и железнодорожными станциями. Эта тема обращает на себя внимание исследователей в основном при анализе выступлений крестьян против Колчака.

Работа Дж. Смил (52) посвящена деятельности правительства адмирала Колчака. Близкие сюжеты разрабатывает и Н. Перейра (44). В них подчеркнуты региональные особенности Белого движения на Востоке России, взаимодействие местных и общероссийских политических процессов и роль крестьянского движения, направленного вначале против Колчака, а потом против победившей советской власти.

У историков нет единого мнения о социальном составе участников партизанского движения. Л. Саккоротти, например, считает, что в годы Гражданской войны, когда за Уралом установилась власть белых, главным источником пополнений для партизанских армий стали переселенцы (8).

Рассматривая особенности крестьянского партизанского движения, Т. Шанин показывает способность партизанской «армии» раствориться при необходимости в сочувствующей крестьянской массе или исчезнуть в просторах сельской местности, выжить без внешних источников снабжения и относительную достаточность примитивных видов оружия для ведения войны этого типа. В то же время крестьянский характер партизанской войны объясняет, по существу, не только сильные, но и слабые ее стороны - раздробленность, отсутствие четко выраженной идеологии и целей, неустойчивость состава. Наконец, имеются субъективные факторы военных действий, обычно определяемые как «боевой дух» (2, с. 277).

Порождением революционного безвластия и распада стала сибирская «атаманщина», которую колчаковский генерал А. Будберг образно окрестил «белым большевизмом». Тема казацкой атаманщи-ны, спровоцировавшей вакуум власти в колчаковском тылу, исследу-

ется в работах Перейры (44; 45). Это явление, получившее широкое распространение в Сибири, Дж. Хоскинг (10) оценивает как правление алчных и ненасытных местных военных предводителей, которые возродили (господствовавший в XVI в.) дух казачества с характерными для него набегами на мирное население. Однако это явление не было исключительно сибирским. О том, что не менее самобытно проявила себя атаманщина и на Украине, пишут А. Грациози (4) и Г. Тан (54). Далеко не изучено и такое явление, как бандитизм, порожденный дезертирством. У этого дезертирства свои «оригинальные оттенки», зависящие от множества причин, но чаще всего - от особенностей развития регионов.

Сопротивление продразверстке также рождало, пишет А. Грациози (4, 5), политический или криминальный «бандитизм», взрыву которого способствовали условия, сложившиеся в стране. Массовое дезертирство как ответ крестьян на введение всеобщей воинской обязанности обеспечивало ресурсы для обоих этих явлений.

Явление, также слабо отраженное в историографии, - так называемая деревенская самооборона. Быстрая смена военно-политической обстановки, отсутствие твердой и стабильной власти, постоянные поборы и реквизиции часто сменявших друг друга белых, красных и «зеленых» вооруженных отрядов и банд, принудительные мобилизации крестьян в воинские формирования противоборствующих сторон, их бесчинства в отношении мирного населения - все это рождало у крестьян желание самим защитить свою жизнь и имущество.

Крестьянская самооборона существовала и на Юге, где линией фронта оказывались границы крестьянских и казачьих массивов, и на Севере (национальное ополчение), и в районе Тамбовского антисоветского повстанчества в 1920-1921 гг., где и повстанцы, и красные формировали охранные вспомогательные подразделения самооборонческого типа.

Не обошли своим вниманием исследователи и историю казачества в период русских революций 1917 г. Переключение внимания с исследования «верхов» на изучение среднего и низшего политических звеньев, подчеркнуто сравнительный подход и учет множества действующих сил представляют собой характерные черты новейших исследований. Основу книги П. Холквиста составили события, произошедшие в области Войска Донского. Этот регион привлек внимание автора крайней поляризацией сил и ожесточенностью борьбы населения, которое более чем где-либо в России четко и бескомпромиссно

выразило свое принятие или неприятие советской власти. И далеко не случайно, что именно в этом регионе сформировалась Белая армия, а казачество было ее надежным союзником. Как было не случайно и то, что этот район, один из самых плодородных районов страны, после Гражданской войны был фактически разорен, а население подверглось репрессиям (30).

О. Файджес (22), как и ряд других исследователей, называет этот регион казачьей Вандеей. С этим определением не согласен В. Бровкин. По его мнению, различия между Вандеей и Доном даже важнее. Если Вандея являлась исключением, то Дон и Кубань были правилом. Сколько Вандей было в России? Если считать критерием участие масс в крестьянской войне против государственно-террористической власти, ими являлись вся Украина, весь Черноземный район, казачьи области Дона и Кубани, бассейн Волги и Урала и крупные области Сибири. Это значит, что все хлебопроизводящие районы России и Украины стали одной огромной Вандеей (1).

История Гражданской войны в России - это не только история противоборства большевиков и белогвардейцев, но и история самоорганизации народа, с оружием в руках защищавшего свои интересы в форме так называемого повстанческого движения, без анализа которого невозможно объективное изучение этого периода.

У современных исследователей истории крестьянского движения уже не вызывают сомнения масштабы крестьянского недовольства «военно-коммунистической» политикой большевистского государства в 1918-1921 гг., проявлением которого стал активно действующий в тылу Красной армии «крестьянский фронт». Они отказались от оценки крестьянских восстаний как кулацких и инспирированных антибольшевистскими партиями или агентами белых, рассматривая их как проявление крестьянской оппозиции советской власти, органическую часть Гражданской войны и фактор, определивший ее исход (О. Файджес 2), А. Грациози (4; 5; 26), В. Бровкин (1) и др.).

Анализируя причины, масштабы и результаты крестьянского движения в Поволжье в годы Гражданской войны, О. Файджес пытается ответить на главный вопрос, почему большевики устояли под натиском «крестьянской Вандеи» и победили белую контрреволюцию. Выводы автора совпадают с оценками проблемы в современной российской историографии. Э. Вольф (2, с. 302), поясняя мотивацию и поведение крестьян в ответ на различные обстоятельства, пишет, что там, где крестьянство успешно восстало против установленного по-

рядка, ему случалось перекроить социальную структуру села по своей воле. Украинский повстанец Нестор Махно останавливался перед городами, русские крестьяне Центрального аграрного района еще глубже зарывались в свои общины. По его мнению, крестьянское восстание, происходящее в сложном обществе, захваченном коммерциализацией и индустриализацией, имеет тенденцию к самоограничению и, следовательно, к превращению в анахронизм.

Дж. Хоскинг (10) пишет, что красные немало потрудились, чтобы испортить отношения с населением. Зимой 1918-1919 гг. вспыхнули антибольшевистские народные волнения на Урале и в Поволжье, а в самом начале 1919 г. против них восстали возмущенные политикой «расказачивания» казаки Дона и доведенные до отчаяния жестоким обращением украинские крестьяне. В течение 1920-1921 гг. крестьяне на всей территории России выразили свой протест против реквизиции продовольствия, проводимой большевиками, трудовых мобилизаций и вообще жестокого отношения к крестьянству, о чем пишет и М. Корт (33).

В марте 1921 г. крупные части страны вышли из-под контроля советского правительства, и оно могло рухнуть. Крестьянские восстания не поддавались контролю. В этом заключалась их сила, но также и беспомощность перед лицом систематического натиска. Как пишет В. Бровкин, большевики, владевшие мощью государства, имели в военном отношении подавляющее превосходство над крестьянским движением (1, 16).

Вооруженное сопротивление политике большевиков в деревне зарубежные историки называли по разному - выступлениями, повстанческим движением, восстаниями, мятежами, стихийными волнениями. Согласно такой классификации самым значительным восстанием было антоновское в Тамбовской губернии, а самым мощным повстанческим движением - махновщина на Украине. В литературе нет особых разногласий в оценке антоновщины как выступления против продовольственной политики большевиков, как нет разногласий и по поводу его жестокого подавления. Отношение к движению Махно намного сложнее, поскольку ситуация на Украине существенно отличалась от ситуации в других регионах России. Понимание событий, происходивших там, осложняется и наличием так называемого националистического фактора, которому западные историки придают особенное значение, поскольку в большинстве своем считают Украину зоной оккупации сначала Германией, а затем и советским режимом. В таком же ключе выдержана и работа А. Процык (46). В ра-

ботах Грациози также говорится о наличии национально-освободительных мотивов в действиях крестьян при сопротивлении армиям Врангеля и Деникина, хотя исследователи и не отрицают, что все же главной составляющей сопротивления крестьян белым армиям была боязнь возвращения помещиков. Г. Тан считает, что аргументация об оккупации слишком упрощена, поскольку необходимо учитывать и региональные особенности (54).

А. Грациози (4) пишет, что многие из руководителей мятежей 1918-1921 гг. от Махно до Антонова впервые появились на сцене в 1905-1907 гг., а украинское ГПУ в 1930 г. отмечало, что сопротивление коллективизации часто возглавляют те же села, которые отличились в 1905 г. или дали до 1917 г. необычайно высокую долю социалистических кадров. По мнению А. Грациози, к концу 1918 г. в крестьянском движении на Украине определились два основных направления, которые станут более явными в следующем году: настоящие крестьянские восстания (стихийные и кратковременные) и более активное партизанское движение. Программа участников подавляющего большинства крестьянских волнений включала в себя требования изгнания «оккупационных сил», захвата всей земли и распределения ее между крестьянами, прекращения реквизиций и свободы торговли (но только на местном уровне, т.к. к спекулянтам из других губерний и особенно к лицам другой национальности украинские крестьяне были настроены враждебно), а также сохранения местных традиций и ограничения слишком сильного присутствия государства в деревне. В последующие годы эта программа претерпела значительную эволюцию, но социальная ее часть, представляющая собой одно из многочисленных выражений «эсеровщины», оставалась самой популярной идеологией. В начале 1919 г. активизировалось противостояние властей и крестьянства, но это было уже противостояние украинского селянства и советской власти на почве, в первую очередь, продовольственного вопроса (4).

Поскольку использование силы между 1918 и 1921 гг. достигло противоположных задуманному результатов, единственной логической альтернативой должен был стать отказ от неэффективного кнута и предложение пряника. Сокращение посевов в результате Гражданской войны и реквизиции, засуха 1921-1922 гг., результатом которой стал самый плохой урожай за многие десятилетия, - все это заставило большевиков смириться с наличием частного собственника в деревне (33, с. 123).

Грациози пишет, что в первые месяцы 1921 г. милитаризированная, но истощенная и неуверенная в себе партия чувствовала, что у нее есть лишь два пути: либо, не дожидаясь помощи западноевропейского пролетариата, пойти на открытую Гражданскую войну с массой крестьянства, либо, пойдя на экономические уступки крестьянству, укрепить путем соглашения с ним социальную основу советской власти (5). Благодаря личному вмешательству Ленина был избран второй путь, т.е. нэп. Представляется, что в начале 1921 г. к такому выбору подтолкнули донесения об антоновщине, а более поздние, из Кронштадта, лишь подкрепили уже принятое решение. Однако не обошлось без сопротивления, особенно на Южном фронте.

Дебаты в советском правительстве в период 1920-1923 гг. служат достаточным доказательством того, что преобразование сельского хозяйства должно было быть нормальным эволюционным процессом. Крестьяне цеплялись за свои традиции и учреждения, независимо от того, какими бы анахроничными они ни казались в Москве или Харькове. То, что политика властей в отношении крестьян приобрела экспериментальный характер и правительство очень скоро не оставило в своем распоряжении никаких рычагов кроме принуждения, не означало, что не было попыток принятия иных решений в аграрных вопросах (54).

В книге Дж. Хейнзен (29) анализируется аграрная политика советской власти на основе изучения деятельности Наркомзема в период Гражданской войны и до начала коллективизации. Автор подчеркивает, что в то время еще шли жаркие дискуссии между приверженцами нэпа, классового подхода ортодоксальных большевиков и взглядами дореволюционных аграрников. Причем риторика последних о просвещении крестьянства, внедрении передовых технологий в сельское хозяйство, повышении уровня образования и профессиональных навыков крестьянства и пр. доводы специалистов сельского хозяйства дореволюционного времени свидетельствовали, что они не боялись противоречить своим оппонентам. Отмечая это, автор напоминает, что эти дореволюционные интеллигенты были не просто популяризаторами агрономических знаний, но являлись представителями культуры в сельской местности. Автор считает, что сельскохозяйственную политику советской власти этого времени не следует искусственно разделять на до- и послереволюционный период. Однако сохранение у части советских сельскохозяйственных специалистов преемственности взглядов на аграрную политику, сформировавшихся задолго до 1917 г., подчеркивает автор, не означает среди них едино-

душия и единства взглядов. Наоборот, между ними шли ожесточенные споры о направлениях развития сельского хозяйства, и прежде всего по поводу того, следует ли развивать общинные традиции или же поощрять частного производителя. Крестьяне хотели вести хозяйство частным образом и были против ограничения рыночных отношений.

О своеобразии ситуации в отношении проведения агарной политики на местах пишет Д. Рейли. Он отмечает, что, как только 1920 г. белые части были разбиты, саратовскую партийную организацию стала разъедать атмосфера коррупции и беззакония, нарастала напряженность в отношениях между местной организацией и центром, которая, однако, не свидетельствовала о какой-либо альтернативе большевистской диктатуре, а была только свидетельством ожесточенной борьбы за власть в собственных рядах (49, с. 145).

По поводу подобной неожиданной для большевистского стиля руководства терпимости и вынужденной готовности прислушиваться к мнению спецов выразил свое мнение одной фразой Бровкин: это был страх коммунистической партии перед крестьянством (1, с. 33).

В западной литературе окончание Гражданской войны и введение нэпа обычно противопоставляют по смыслу. С одной стороны, Гражданская война окончилась победой красных, с другой - большевикам пришлось отступить к нэпу. Бровкин пишет, что оставленное Гражданской войной наследие гораздо важнее, чем вопрос о том, кто победил. Наивно полагать, что в марте 1921 г., как по волшебству, когда один способ выкачивания зерна заменили другим, менее насильственным, исчезли опыт и привычки Гражданской войны. На этот раз проиграли крестьяне, а большевики победили, по крайней мере так тогда казалось. В последующие десятилетия происходила посте -пенная декрестьянизация России, неуклонное обнищание деревни и ее запустение. И все же триумф советской власти в деревне обернулся для нее пирровой победой. Страна оказалась не в состоянии прокормить себя.

А. Грациози (5) считает, что для крестьян нэп, по крайней мере с точки зрения его экономических принципов, являлся живой демонстрацией того, что «их утопия работает». Они стали делать то же, что и до 1917 г., вновь активно и стихийно участвуя в урбанизации - особого рода, без четкого отделения города от деревни - и индустриализации. Тому есть масса доказательств, в том числе данные о сезонных миграциях крестьян и настоящем расцвете ремесленничества, которому способствовала прогрессивная направленность государства на

производство средств производства. Однако на политическом уровне большевики не уступали ни пяди своей власти, и многие их шаги в области экономической политики противоречили компромиссу, лежащему в основе нэпа, усиливая эффект от достаточно живых воспоминаний об эпохе военного коммунизма. В течение следующих месяцев голод и болезни, в большей степени, чем репрессии, медленно задушили эти беспорядки (5, с. 39).

Анализируя роль и поведение крестьянства в бурные революционные годы, трудно не задаться вопросом: а нельзя ли было обойтись без социальных катаклизмов, были ли к этому хоть какие-то предпосылки? Некоторую возможность увидеть их представляет работа Дж. Бербанк (17), в которой анализируется правовая культура российской деревни.

Российские элиты считали крестьян отсталыми, буйными и нецивилизованными. Крестьян обвиняли в жестокости, насилии, коррупции. Однако протоколы волостных судов показывают, что крестьяне и крестьянки, решая споры по экономическим и социальным проблемам и борясь с преступностью, применяли закон. Дж. Бербанк призывает своих читателей рассматривать правовую культуру по-новому, такой, какой она проявлялась в крестьянских судах, и порвать с существующими взглядами на закон и его роль в России. Сельские жители знали то, что им нужно было знать: закон может быть использован; знали многое из того, что он защищает, и знали самые его нормы. Волостные суды не были ни орудием в борьбе крестьян против государства, ни его сторонниками, они участвовали в законном судебном процессе и таким образом взаимодействовали с государством. Крестьяне, добивавшиеся справедливости в суде, были не безликими «они», а личностями с большим разнообразием мнений. Кроме того, Дж. Бербанк считает, что крестьянскую правовую деятельность в волостных судах нельзя квалифицировать как «политическую», ее надо рассматривать как один из важнейших компонентов незавершенного процесса перестройки имперского управления в начале XX в. (17, с. 16).

Интересно в этой связи замечание Дж. Хоскинга (10) о намерении царского правительства ликвидировать разобщенные волостные суды вместе с системой контроля земского начальника над их деятельностью, а вместо них образовать нормальные суды во главе с мировыми судьями. Несмотря на столь суровый вердикт в отношении волостных судов, думается, что Дж. Бербанк права, - она увидела то, что трудно заметить политикам. Большинство людей тогда мало что

имели с революцией и политикой, но участвовали в более длительной и менее драматической трансформации общества. Даже если русские крестьяне впоследствии и были захвачены вихрем революции и Гражданской войны, то и в этом случае важно выяснить практику разрешения их конфликтов, их определение социальной справедливости, их жизненные ценности и их включенность в правовую систему. Автор считает, что такой взгляд на волостные суды позволяет увидеть, как сельские жители использовали этот правовой институт после того, как государство создало новые возможности для перестройки власти в деревне. В течение изучаемого периода сельчане своей деятельностью в волостных судах утверждали Россию как государство, основанное на законе (17, с. 31). Крестьяне, как отмечает автор, сами стремились разрешить свои конфликты в волостных судах. В период проведения столыпинской реформы часть крестьян обращались в волостные суды, чтобы воспользоваться теми возможностями, которые давали аграрные преобразования, другие шли в суд, чтобы отстоять привычные для себя устои жизни. Но 1905-1914 гг. не были временем перманентного кризиса. Первая мировая война резко изменила положение деревни. То, что произошло там после августа 1914 г., было катастрофой для крестьян, но даже и тогда они использовали свои суды. Это мнение в значительной мере разделяет К. Годэн, которая также полагает, что до свержения самодержавия в большинстве случаев крестьяне в конфликтах и с помещиками, и между собой, и с властями были настроены «решать дела полюбовно» (27).

Трудно примирить качество, проявленное крестьянами в волостных судах (уважение к официальной власти, мирное решение спорных вопросов, личное достоинство и т.п.), с представлением о крестьянах как массе, совершившей кровавый переворот. Изменение в менталитете произошло после февраля 1917 г. Крестьяне участвовали во многих битвах 1917 г. и впоследствии сражались на стороне противников и сторонников большевиков. Возможно, что крестьянское послушание способствовало и победе Красной армии. Однако автору нелегко представить, чтобы крестьяне, так сильно страдавшие в течение трех лет от войны, хотели совершенно уничтожить государство и начать Гражданскую войну, это сделали другие люди. Крестьяне не развязывали революцию. Они участвовали в трансформации русского общества в 1905-1917 гг. В стране функционировал огромный механизм волостных судов, ежедневно принимавших решения, которые внесли свою заметную лепту в преображение государства. В сущно-

сти, происходила революция в управлении. Крестьяне, обращавшиеся в суд, надеялись на мирное разрешение их дел на основе закона. Поэтому автор не принимает живучий миф о доминировании крестьянского «обычного права», базирующийся на устарелой этнографии. Крестьянские ценности, проявлявшиеся в волостных судах, можно характеризовать как буржуазные. Фактически в волостных судах зарождались массовые требования правового регулирования рыночных отношений. Масштабное, добровольное использование волостных судов крестьянами до начала мировой войны показывает, что фактически правовая культура глубоко проникла в русскую деревню.

Однако правовая культура не исчерпывалась обращениями в судебные инстанции. Люди, доверяя власти, обращались с жалобами в различные местные и более высокие инстанции. Впрочем, и при советской власти первоначально деревня реагировала традиционным образом - жалобами и обращениями во все властные инстанции, вплоть до писем Ленину (37). После 1920 г. крестьяне продолжали подавать прошения во все властные инстанции (54).

Нет ни одной работы, где бы представители зарубежной историографии не развивали тему о побудительной силе любого революционного процесса - понятии «социальная справедливость». Такие известные историки, как О. Файджес (22) и Дж. Хоскинг (10), Д. Мун (41, 42), К. Годэн (27), признают, что большевики имели на своей стороне верящих в социальную справедливость людей и различного рода утопистов из всех слоев общества, которые лелеяли вековую мечту о тысячелетнем царстве и были глубоко убеждены, что именно сейчас началась борьба за светлое будущее и спасение всего человечества.

Не случайно упоминания о влиянии религии на поведенческие реакции крестьян практически вкраплены в сюжетную канву каждого исследования, посвященного той эпохе.

Важнейшим фактором, характеризующим Россию как стремительно меняющееся общество, Р. Уэйд называет распространение образования. Именно оно прямо или косвенно размывало как существующие социальные структуры, так и людские установки. Неудивительно, что одни авторы оптимистично описывают модернизирующуюся Россию, а другие, напротив, склонны считать, что общество неумолимо шло к катастрофе (55, с. 4-9).

Работа Г. Янг (56) - вероятно, единственное исследование за последние два десятилетия, в котором автор пытается проанализировать влияние государственной политики на «распадение связей времен». Г. Янг изучает главным образом основополагающий аспект это-

го явления - обезбоживание молодого поколения (56). В начале 1920-х годов антирелигиозная пропаганда при всем давлении со стороны властей терпела поражение; как многое другое в политике власти - из-за непродуманности последствий и насилия в ходе осуществления «мероприятия».

В целом же история российского крестьянства в годы войн и революций в современной западной литературе рассматривается как «трагедия народа» (22).

Литература

1. Бровкин В.Н. Россия в Гражданской войне: Власть и общественные силы // Вопросы истории. - М., 1994. - № 5. - C. 24-40.

2. Великий незнакомец: Крестьяне и фермеры в современном мире. - М., 1992. - 432 с.

3. Волин В.М. Неизвестная революция, 1917-1921. - М, 2005. - 606 с.

4. Грациози А. Большевики и крестьяне на Украине, 1918-1919 гг. - М., 1997. -195 с.

5. Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 19171933. - М., 2001. - 96 с.

6. Мэйси Д.А. Дж. Аграрные реформы Столыпина как процесс: Центр, периферия, крестьяне и децентрализация // Россия сельская. - М., 2004. - С. 151-284.

7. Нольте Э. Европейская Гражданская война (1917-1945). Национал-социализм и большевизм. - М., 2003. - 528 с.

8. Саккоротти Л. П.А. Столыпин. Жизнь за царя. - М., 2002. - 199 с.

9. Хаген М. Переделы, реформы: Национализм и русская императорская армия в 1874-1917 гг. - М., 2004. - 346 с.

10. Хоскинг Дж. Россия и русские: В 2 т. - М., 2003, - Т. 2. - 493 с.

11. Anderson Р. Way did the bolsheviks win the Russian Civil war? // History Review. -N.Y., 2002. - Vol. 3. - N 4. - P. 45-61.

12. Badcok S. «We're for the muzhiks' party!» Peasant support for the socialist revolutionary party during 1917 // Europe Asia studies. - 2004. - Vol. 53. - N 1. -P. 134-165.

13. Badcock S. Talking to the people and shaping revolution: The drive for enlightenment in revolutionary Russia // The Russian rev. 2006. - Vol. 65. - N 4. - P. 617-636.

14. Вапег]! A. Merchants and markets in revolutionary Russia, 1917-1930. - N.Y., 1997. - 237 р.

15. Borrero M. Hungry Moscow: Scarcity and urban society in the Russian Civil war, 1917-1921. - N.Y., 2003. - 228 p.

16. Brovkin V. Behind the front lines of the Civil war. Political parties and social movement in Russia, 1918-1922. - Princeton, 1994. - 455 p.

17. Burbank J. Russian peasant go to сourt: Legal culture in the countryside, 1905-1917. -Bloomington, 2004. - 374 p.

18. Christian D. Imperial and Soviet Russia: Power, privilege and challenge of modernity. - N.Y., 1997. - 478 p.

19. Chulos Ch. Coverning worlds: Religion and community in peasant Russia, 18611917. - DeKalb, 2003. - 201 p.

20. Emerging democracy in late imperial Russia: Case studies on local self-government (the Zemstvos), State Duma elections, the tsarist government and the State Council before and during World War I. - N.Y., 1998. - 316 p.

21. Fic V.M. The rise of two constitutional alternative to Soviet rule in 1918: Provisional government of Siberia and all-Russia: Their quest for allied intervention. - N.Y., 1998. - 482 p.

22. Figes O. A people's tragedy: The Russian revolution 1892-1924. - L., 1996. -923 p.

23. FigesO. Peasants Russia Civil war: The Volga countryside in revolution (1917-1921). -Oxford, 1989. - 401 p.

24. Figes O., KolonitskyB. Interpreting the Russian revolution: The language and symbols of 1917. - New Haven, 1999. - 198 p.

25. Garm D. Local politics and the struggle for grain in Tambov, 1918-1921 // Provinical landscapes: Local dimensions of Soviet power, 1917-1953. - Pittsburgh, 2001. -P. 59-81.

26. Graziozi A. The Great Soviet peasants war bolsheviks and peasants, 1917-1933. -N.Y. 1996. - 123 p.

27. Gaudin C. Ruling peasants: Village and state in late imperial Russia. - DeKalb, 2007. - 271 p.

28. Harrison R.W. The Russian way of war: Operational art, 1904-1940. - Lawrence, 2001. - 351 p.

29. Heinzen J.W. Inventing a Soviet countryside. State power and the transformation of rural Russia, 1917-1929. - Pittsburgh, 2004. - 297 p.

30. HolquistP. Making war, forging revolution: Russia's continuum of crisis 1914-1921. -Cambridge (Mass.), 2002. - 359 p.

31. Jones A. Late imperial Russia. An Interpretation: Three visions, two cultures, one peasantry. - Bern, 1997. - 457 p.

32. KenezP. Civil war in South Russia, 1919-1920. - Berkeley, 1977. - 345 р.

33. KortM. The Soviet colossus: History and aftermath. - N.Y., 2001. - 466 p.

34. Kotsonis Y. «No place to go»: Taxation and state transformation in late imperial and early Soviet Russia // The Jour. of modern history. - 2004. - Vol. 76. -P. 531-577.

35. Kotsonis Y. Arkhangelsk, 1918: Regionalism and populism in the Russian Civil war // The Russian rev. - 1992. - Vol. 51. - N 4. - P. 526-544.

36. Kotsonis Y. Making peasants backward: Agricultural cooperatives and the agrarian question in Russia, 1861-1914. - N.Y., 1999. - 245 p.

37. LandisE.C. Between village and Kremlin. Confronting state food procurement in Civil war Tambov, 1919-20. - N.Y., 2004. - 212 p.

38. Landis E.C. A Civil war episode: General Mamontov in Tambov, august 1919. - Pittsburgh, 2002. - 41 p. - (The Carl Beck papers in Russian a. East Europ. studies, N 1601).

39. Late imperial Russia. Problems and prospects. - N.Y., 2005. - 208 p.

40. Longworth Ph. Russia's empires: Their rise and fall: From prehistory to Putin. - L., 2005. - 398 p.

41. MoonD. The Russian peasantry 1600-1930: The world the peasants made.- L.; N.Y., 1999. - 396 p.

42. Moon D. The problem of social stability in Russia, 1598-1998 // Reinterpreting Russia. - L., 1999. - P. 75-88.

43. Pallot J. Peasant responses to Stolypin's project of rural transformation. - N.Y., 1999. - 255 p.

44. Pereira N. The partisan movement in Western Siberia, 1918-1920 // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. - 1990. - Bd. 38. - Hf. 1.

45. Pereira N. White Siberia: The politics of Civil war. - Montreal, 1996. - 245 p.

46. Prосуk A. Russian nationalism and Ukraine: The nationality policy of the volunteer army during the Civil war. - Edmonton, 1995. - 202 p.

47. Radkeу О. The unknown Civil war in Soviet Russia: A study of the Green movement in the Tambov region, 1920-1921. - Stanford, 1976. - P. 189-190.

48. RetishA.B. Russia's peasants in revolution and Civil war: Citizenship, identity, and the creation of the Soviet state, 1914-1922. - Detroit, 2008. - 312 p.

49. Raleigh D.J. Experiencing Russia's Civil war: Politics, society, and revolutionary culture in Saratov. 1917-1922. - Princeton, 2003. - 438 p.

50. Russia in the European context 1789-1914: A member of the family. - N.Y., 2005. - 238 p.

51. Sanborn J. Drafting the Russian nation: Military conscription, total war, and mass politics, 1905-1925. - DeKalb, 2003. - 341 p.

52. Smele J.D. Civil war in Siberia: The anti-bolshevik government of admiral Kolchak, 1918-1920. - Cambridge, 1996. - 759 p.

53. Swain G. The origins of the Russian Civil war. - L., 1996. - 343 p.

54. Tan G. Transformation versus tradition: Agrarian policy and government-peasant relations in Right bank Ukraine 1920-1923 // Europe-Asia Studies. - 2000. -Vol. 52. - P. 46-54.

55. Wade R. The Russian revolution, 1917. - Cambridge, 2000. - 337 p.

56. Young G. Power and the sacred in revolutionary Russia: Religious activists in the village. - University Park, 1997. - 307 p.

57. ZhukS.I. Russia's lost reformation: Peasant's millennialism and radical serfs in Southern Russia and Ukraine 1830-1917. - N.Y., 2004. - 457 p.

58. Ziemke E.F. The Red army 1918-1941: From vanguard of world revolution to US ally. - L.; N.Y., 2004. - 355 p.