CC BY
273
М. А. Ку стовская
Симферополь
КОНЦЕПЦИЯ «ЖИВОЙ жизни» В ТВОРЧЕСТВЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
Выражение «живая жизнь» пришло в русский язык из немецкого в первой трети XIX века и, согласно словарю, означало «действительность»1. Функционируя в лексиконе русской интеллигенции (А. Герцена, Ф. Тютчева, И. Бунина, В. Вересаева и мн. др.), формула «живая жизнь» наполняется различным содержанием и зачастую не тождественна у разных авторов. В одном контексте она как непосредственный эмпирический опыт противопоставлена «мертвой» доктрине, рационально (то есть искусственно) выведенной теории; в другом под «живой жизнью» подразумевается современность с ее динамическими, актуальными процессами; в третьем — спонтанное саморазвитие живой материи; в четвертом — инстинкт жизни, великий бессознательный поток, воплощение трансцендентного начала, растворенного в природе.
Дословный перевод немецкого «ein lebendiges Leben», а именно так выражение «живая жизнь» употреблялось на начальном этапе заимствования, звучит как «жизнь оживленная». Здесь — ключ к постижению сущности этого понятия. Что оживляет жизнь? Для Достоевского, глубоко христианского мыслителя, жизнь становится живой, ко-
© Кустовская М. А., 2011
1 Бабкин А. М., Шендецов В. В. Словарь иноязычных выражений и слов, употреблявшихся в русском языке без перевода: В 3 т. СПб., 1994. Т. 2. С. 759.
гда она одухотворена Живым Богом. В творчестве писателя «живая жизнь» обретает концептуальное значение, становится метаидеей, связующей все идейные нити и переплетения в единое полотно — утверждение необходимости веры в бессмертие души:
...идея о бессмертии — это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества2.
Впервые мысль о «живой жизни» прозвучала в повести «Записки из подполья» (1864), которая справедливо считается «прологом» и ключом ко всему творчеству классика. В записной тетради того же 1864 года Достоевский размышляет над характеристикой современника, оторванного от «почвы», исконной веры:
...цивилизация есть состояние болезненное. Потеря живой идеи о Боге тому свидетельствует... Свидетельство, что это есть болезнь, есть то, что человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и все сознает (XX, 192).
«Идеал, присутствие его в душе, жажда, потребность во что верить, что обожать и отсутствие всякой веры. Из этого рождаются два чувства в высшем современном человеке: безмерная гордость и безмерное самопрезиранье», — напишет автор позже3. Этот синдром Достоевский назовет «подпольем» и будет считать это открытие своей особой заслугой4. «Подполье», по авторской концепции, — своеоб-
2 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972—1990. Т. 24. С. 49—50. Курсив здесь и далее мой, выделения жирным шрифтом принадлежат цитируемому автору. Далее цитаты из произведений Достоевского приводятся из настоящего издания с указанием в скобках тома — римской и страниц — арабскими цифрами.
3 Литературное наследство. 1971. Т. 83. С. 314.
4 «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону, — писал он. — Трагизм состоит в сознании уродливости. <...> Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться. <...> Подполье, подполье, поэт подполья — фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки. Это моя слава, ибо тут правда...» (XVI, 329—330).
разная болезнь цивилизованного общества, которое не знает, «где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется?..» (V, 178).
Обозначая проблему личного «подполья» и подпольного бытия всего современного социума «мертворожденных», Достоевский указывает и выход из нравственного тупика — приобщение, возвращение к «живой жизни». Именно по таким полюсам разводит классик своих героев, у которых два пути: деградация и духовная смерть или развитие, воскресение, связанное с преодолением «подпольности» и причащением «живой жизни». Названные феномены, таким образом, являются базовыми и системообразующими, связующими все зрелое творчество автора в единое целое.
В повести «Записки из подполья» словосочетание живая жизнь взято автором в кавычки. В ней он не объясняет, что есть эта «живая жизнь». Она — то, что противопоставлено «подполью», то, чего боится и о чем бессознательно тоскует парадоксалист, то, от чего терпит крах вся уверенно воздвигаемая им система философских антиномий. В. А. Туниманов писал о «живой жизни»: «...это нечто не имеющее определенных границ; чрезвычайно широкое и всеобъемлющее определение идеала», то, что «противоположно по духу и сути любым общим формулам и парадоксам». Однако, по мнению авторитетного ученого, «Достоевский эту идеальную "нишу" пока еще не решается (или, точнее, не спешит) заполнить»5. К. В. Мочуль-ским «живая жизнь» описана как «туманно-мистический идеал», содержание которого не раскрывается, и «смысл этой тайны утерян»6. Между тем, как известно, излюбленным способом утверждения идеала для Достоевского всегда был метод доказательства от противного, прием «отрицательной аргументации»7. Потому «живая жизнь» лишь кажется неясной, незаполненной «нишей» — черты ее скрыты за своей ярко прорисованной противоположностью.
В первую очередь, «живая жизнь» противопоставлена «книжному миру», отвлеченному «мечтательству», в кото-
5 Туниманов В. «Подполье» и «живая жизнь» // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 22.
6 Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 339.
7 Там же. С. 346.
рых герой утратил связь с реальностью, «порвал со всеми» и отъединился в своем метафизическом «углу». Здесь Достоевский, как отмечено В. В. Комаровичем, наследует традицию старших славянофилов (И. В. Киреевского, А. С. Хомякова), которые «в своих сочинениях охотно пользуются словом "живой" в смысле Кантовской "Ding an sich"» («вещи в себе»), то есть «истинно сущей, независимо от субъективных форм логического познания»8.
Созвучна такому определению и вторая непосредственная номинация «живой жизни» в романе «Подросток» (1875). Версилов так же, как и Подпольный, оказывается бессилен выразить ее суть — свою «великую мысль», однако он знает точно, что «это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная...» (XIII, 178). На этот раз автор снимает кавычки, что свидетельствует об укоренении понятия и стоящей за ним идеи в его сознании.
После «Записок» Достоевский неизменно возвращается к осмыслению категории «живой жизни»: кроме «Подростка», понятие фигурирует в записных книжках, подготовительных материалах к роману «Бесы», наполняет страницы «Дневника писателя», каждый раз открывая новые грани, наполняясь новыми смыслами.
В романном универсуме писателя реализация концепции художественная — непрямая: либо данная апофатиче-ски, через противопоставление с «подпольем» или бесовст-вом; либо опосредованная образами героев-носителей черт «живой жизни» (героев-праведников; женщин-Софий; блаженных или тех, кого называют юродивыми); код ее часто бывает заложен Достоевским в мифопоэтическом строе произведения, образах-символах, мотивах и авторских концептах («воздуха», «воды», «клейких листочков», «матери-сырой земли», «солнца», «Сада»).
Важно отметить, что, по сравнению с определением «подполья», писатель не дает такой исчерпывающей авторской характеристики «живой жизни» и, как представляется, де-
8 Комарович В. Роман Достоевского «Подросток», как художественное единство // Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А. С. Долинина. Л., 1924. Кн. 2. С. 33.
лает это намеренно. В последний год жизни Достоевский писал:
Есть некоторые жизненные вещи, живые вещи, которые
весьма, однако, трудно понять от чрезмерной учености (XXVII,
52).
В «подполье» человека приводит рационализм. «Живая жизнь» доступна людям, обладающим «главным» умом — мудростью сердца. И сложность определения понятия «живой жизни» заключается в том, что суть ее постигается не разумом, но ощущением. «Подполье» и «живая жизнь» находятся в разных плоскостях восприятия. Именно поэтому последняя оказывается недоступной для героев, стремящихся осознать ее разумом (подпольный парадоксалист, Версилов, Подросток). В «идеологических» романах Достоевского «головные», то есть порожденные ограниченным человеческим разумом идеи неизменно оказываются ложными и приводят героев к духовной смерти (вспомним наполеоновскую идею Раскольникова, ротшильдову — Аркадия Долгорукого, теорию «подполья» парадоксалиста, «ши-галевщину»). При этом автор не отвергает рассудок, но разоблачает разум, в гордыне своей оторвавшийся от Творца, утративший животворящую связь с Ним и потому способный лишь на разрушение, но не на созидание.
Помогают в реконструкции авторского понимания феномена «живой жизни» записные книжки и «Дневник писателя»: здесь классик высказывается прямо, и семантика термина раскрывается из контекстов его употребления. Обобщая результаты проделанного анализа, можно заключить, что «живая жизнь» в публицистическом дискурсе Достоевского обозначает: 1) активную деятельность в противовес «мертвящей болтовне», антиномию «окончательным выводам сознания» и математическим формулам, искусственным умозрительным теориям; 2) следование непосредственным источникам сердца, доверие естественной «логике живой, действительной жизни»; 3) идею служения и самопожертвования, что является знаком высшего развития личности; 4) объединяющую народ «национальную идею», сущность которой заключается в исповедании веры — христианства. У славян это — «православное дело»,
и именно Православие, по убеждению писателя, то «слово живой жизни», которое «Россия может сказать... в грядущем человечестве» (XXIII, 58).
Стержнем концепции «живой жизни» является «вековечный идеал», сияющая личность Спасителя. Следование заповедям Христа, подражание Ему в умалении, смиренном приятии жизненных испытаний, в прощении обидящим, служении, самоотречении и жертве собой ради других — вот качества, отличающие наличие «живой жизни» в персонажах Достоевского. Герои «живой жизни» — те, кто несут собой Божью Правду, Высшую Истину. Поэтому носителем и хранителем источника «живой жизни», по глубокому убеждению Достоевского, является народ, благодатная «почва», без живительной связи с которой «высший образованный слой» обречен на идейные шатания и духовное рабство «подполью». Во многочисленных героях-идеологах, придавленных своими идеями, словно камнями, лишенных «воздуха» жизни, писатель открывает страдания души без контакта с Подателем жизни. И шанс на возрождение, приобщение к «живой жизни» есть только у тех из них, кто откроет сердце свету Христа и поклонится народной правде. В возвращении к корням, «почве» видит Достоевский спасение для «подпольных» мечтателей, оторвавшихся от «живой жизни» «книжных людей».
Важной гранью концепции «живой жизни» у Достоевского является и детское начало. Дети, по убеждению писателя, «образ Христов» (VI, 252); в ребенке живая жизнь дышит с большей силой и полнотой, не встречая преград гордыни, тщеславия, самомнения, разъедающей рефлексии. Обязательное качество героев-носителей черт «живой жизни» — оставшиеся незамутненными «непосредственные источники сердца». Персонажи, которых Достоевский наделяет знаками «детскости», в первую очередь, чисты сердцем. А именно так постигается принципиально умонепо-стигаемый Бог:
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5:8).
Блаженные составляют особую категорию героев, воплощающих собой авторский замысел о «живой жизни» и несущих непременные атрибуты детского начала. Это юроди-
вые Лизавета в «Преступлении и наказании», Марья Тимофеевна Лебядкина, Лизавета Смердящая, сюда же включен «идиот» князь Мышкин и те, кого называют юродивыми, — Сонечка Мармеладова, Алеша Карамазов.
Детские черты, прикрепленные к оторванным от «живой жизни» героям (например, в Степане Трофимовиче9 и Мите Карамазове10), выступают предвестием и залогом их воскресения после прохождения очистительного жертвенного «пути зерна». Черты детскости — «живой жизни» — во взрослых героях — это залог того, что путь ко спасению для них не закрыт; уже от самого человека, которому Господь даровал свободу выбора, зависит, следовать ли голосу детства в себе или гордому духу взрослости.
Наиболее репрезентативным воплощением идеи «живой жизни» в романном мире Достоевского, на наш взгляд, является Алеша Карамазов — один из самых светлых и чистых образов в системе персонажей классика. В нем герой Достоевского эволюционировал, уже прошел путь духовного поиска, искуса и очищения. Это сын «случайного семейства», «вступивший в жизнь» Подросток, вобравший в существо свое идею «благообразия», уже нашедший «руководящую нить поведения» и ответ на вопрос, «что есть добро, а что — зло»11. Это «князь Христос» Мышкин (IX, 253), «юродивый», но уже не пораженный идиотизмом; чудак, но уже не в значении «частности и обособления», а напротив, носящий в себе «сердцевину целого» (XIV, 5). Если других героев писатель проводит по пути «выделки в человека», то Алеша уже «человек» в этом высшем, христианском, смысле: цельный, с душой, рвущейся к «свету любви», и по этому пути следующий, отзывчивый и открытый нуждам мира, никого не осуждающий «ранний человеколюбец».
Дыхание жизни в Алеше детски чистое. Карамазовская жажда жизни очищена, кажется, еще в младенчестве, ко-
9 См.: (X, 35; 53; 98; 488).
10 См.: (XIV, 351; 357; 372; 437).
11 «Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же естественно сказал себе: "Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю"» (XIV, 25).
гда мать в молитве словно отдала его под покров Богородицы (XIV, 18).
Карамазовщина существует в нем лишь как отблеск, преодоленный резонанс, который позволяет ему, оставаясь чистым, понимать и спасать мятущихся и грешных12.
Алешу заставляет говорить «и я такой же Карамазов» чувство предельной сопричастности ближним, совиновности, потому что «мы все за всех виноваты». Свое драгоценное «слово о жизни» Достоевский вложил в его уста:
Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить. — Жизнь полюбить больше, чем смысл ее? — Непременно так, полюбить прежде логики... и тогда только я и смысл пойму (XIV, 210).
В образе Алеши утверждается мысль Достоевского о жизни как пути «деятельной любви», служения ближним. Недаром мудрый старец посылает юношу из монастырских стен на подвиг иночества в миру13.
Алешу нельзя назвать героем-идеологом в классическом смысле, но он именно тот носитель «живой жизни» — «идеи о бессмертии души человеческой» (XXIV, 49), черты которого Достоевским создавались в «положительно прекрасных» образах Сони Мармеладовой, КНЯЗЯ Мышкина, странника Макара Ивановича. Это он — берегущий «знамя» «великой мысли», о котором говорит Таинственный посетитель:
...хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль... (XIV, 276).
Необходимо отметить, что в итоговом романе «Братья Карамазовы» реализуются два параллельных уровня понятия «жизнь», а концепция «живой жизни» обретает наи-
12 Сердюченко В. JI. Читая Достоевского. Карамазовщина. Авторская рубрика литературного обозрения Интернет-портала «Русский переплет» (http ://www .per eplet. ru/kandid/59 .html).
13 «Много будешь иметь противников, но и самые враги твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь и жизнь благословишь, и других благословить заставишь, — что важнее всего» (XIV, 259).
большую полноту и художественную завершенность в наследии Достоевского. Если первый — витальный — уровень передан в многообразии проявлений жажды о/с из ни, которую по-разному ощущают в себе братья Карамазовы, то второй — трансцендентный — находит свое воплощение в глубокой мудрости старца Зосимы:
Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. <...> Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным, если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе (XIV, 290—291).
Проявленный словами старца концепт «сада» в творчестве Достоевского также связан с идеей «живой жизни». Сад как архетипический топос — это место обитания живой жизни, символ гармонического единства как всей твари (людей, животных, птиц), так и благодатного сосуществования Бога и человека, «синтез умысла и провидения, воли садовника и Божьего промысла», равновесия данной Господом природы и созданной человеческими руками культуры14. Здесь обретает свою эмблематическую визуализацию мысль о соборном начале живой жизни:
Сад — это совершенное сообщество, в котором каждое дерево свободно, каждое растет само по себе, но, не отказываясь от своей индивидуальности, все деревья вместе составляют единство15.
Именно в концепте «сада» у Достоевского соединяются, образуют целостный художественный образ все символы, составляющие поэтику «живой жизни»: «земля» (благодатная почва), «деревья», «листья» («клейкие зеленые листочки» Ивана Карамазова и «желтый лист» Кириллова), «вода» (вспомним, что Рай-Эдем — сад, питаемый рекой — водой жизни), «воздух» и «солнце» («косые лучи заходяще-
14 Вайль П., Генис А. Родная речь: Уроки изящной словесности. М., 1995. С. 187.
15 Там же.
го солнца», которые для приговоренного к смертной казни Достоевского стали знаком жизни уходящей, но и надежды на жизнь грядущую). Как известно, в христианской традиции огороженный сад является символом Девы Марии, связываясь, таким образом, и с женским — материнским — началом живой жизни.
Как локус жизни сад противостоит в художественном мире Достоевского «мертвому» топосу — городу, «хрустальному дворцу», западноевропейскому «искусственному» или «увеселительному» саду, в которых нет «воздуха», нет Духа.
«Сад», по Достоевскому, это и «формула» гармонического устройства будущего общества:
Человечество обновится в Саду и Садом выправится (XXIII, 96).
Разводя «фабрику» как символ буржуазной цивилизации и человеческого угнетения с «Садом» — местом органической и счастливой жизни, где «дети с землей растут, с деревьями, с перепелками», писатель высказывал надежду на то, что «может — и фабрика-то среди Сада устроится» (XXIII, 96).
Посеянные и взращенные в саду «семена из миров иных» в словах старца Зосимы — это «логосные силы», о которых писал преп. Иустин Попович в очерке «Достоевский как проповедник и апостол православного реализма»:
Все существующее настолько реально, насколько имеет в себе Логосные силы. <...> То, что природу делает природой и человека человеком, и душу душой, и материю материей, и небо небом, и землю землей, и жизнь жизнью, и существо существом — это логосность16.
То, что Достоевский именует «живой жизнью», и есть логосность, озвученная сербским преподобным отцом. Это воплощение Бога Логоса, Иисуса Христа, в действительности, пребывание Вечного в сущем, действие Святого Духа, превращающее мертвую материю в живую реальность, конечную косность в бесконечность духовного бытия. Это вочеловечивание Слова в конкретном отрезке времени
16 Преподобный Иустин (Попович). О рае русской души. Достоевский как пророк и апостол православного реализма. Минск: Лучи России, 2001. С. 15.
и места, когда «здесь и сейчас» земного пути связано с «всегда» Благой вечности.
Сама многогранность феномена жизни определяет большое количество интерпретаций. Каждый из художников слова вкладывал в означенное понятие свой смысл, подразумевая какое-то из проявлений жизни. Следует подчеркнуть, что именно Ф. М. Достоевскому принадлежит многостороннее, синтетическое осмысление категории «живой жизни»: от ступени витальной до метафизической. Писатель, чья биография надвое расчеркнута эшафотом на Семеновском плацу, это словосочетание переосмысляет и наполняет новым, специфическим содержанием, выводя на высший — духовный — уровень.
В отличие от традиционного понимания термина, под «живой жизнью» у Достоевского подразумевается не столько действительность, актуальная история земного бытия, сколько духовная реальность, то, что делает человека духовно живым. На страницах одной из записных книжек Достоевский приходит к заключению:
Логика событий действительных, текущих, злобы дня не та, что высшей идеально-отвлеченной справедливости, хотя эта идеальная справедливость и есть всегда и везде единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни (XXIV, 137).
«Идеальной справедливостью» явлен Промысел Божий, а высшая логика — это та «фантастическая» реальность, которая стоит за видимостью, и как раз художником которой считал себя Достоевский. В этом свете «живая жизнь» предстает именно воплощением той подлинной действительности, которая есть бытие во Христе.
