CC BY
36КОНСТИТУЦИОННОЕ ПРАВО РОССИИ И ЗАРУБЕЖНЫХ СТРАН
УДК 342
DOI: 10.23683/2313-6138-2020-7-3-7
Крусс Владимир Иванович,
доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой теории права, Тверской государственный университет, 170006, г. Тверь, ул. Желябова, д. 33, е-шаП: [email protected]
Kruss, Vladimir I.,
Doctor of Law, Professor,
Head of the Department of Theory of Law,
Tver State University,
33 Zhelyabova St., 170006, Tver, Russian
Federation, e-mail: [email protected]
КОНСТИТУЦИОННОЕ ПРАВОПОНИМАНИЕ И ВЫЗОВЫ ИНСТРУМЕНТАЛЬНО-ЮРИДИЧЕСКОЙ
ЭПИСТЕМОЛОГИИ* ♦
CONSTITUTIONAL LEGAL UNDERSTANDING AND CHALLENGES OF INSTRUMENTAL LEGAL
EPISTEMOLOGY
АННОТАЦИЯ. В статье ставится проблема критично деструктивного значения так называемой «юридической эпистемологии» для целей и задач юридической науки, практики и образования в России. Альтернативой и фактором противодействия распространению таких идей заявляется конституционное правопонимание.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: конституционное правопо-нимание; «юридическая эпистемология»; постклассика; глобализация; цифровизация; правосознание.
ABSTRACT. The article raises the problem of the critical destructive significance of the so-called "legal epistemology" for the purposes and tasks of legal science, practice and education in Russia. An alternative and a factor in countering the spread of such ideas is the constitutional legal understanding.
KEYWORDS: constitutional legal understanding; "legal epistemology"; postclassic; globalization; digitalization; legal awareness.
ОБРАЗЕЦ ЦИТИРОВАНИЯ: Крусс В.И. Конституционное правопонимание и вызовы инструментально-юридической эпистемологии // Вестник Юридического факультета Южного федерального университета. 2020. Т. 7, № 3. С. 46-57. DOI: 10.23683/2313-6138-2020-7-3-7
FOR CITATION:
Kruss, V.I. Constitutional legal understanding and challenges of instrumental legal epistemology. Bulletin of the Law Faculty, SFEDU. 2020. Vol. 7, No. 3. P. 46-57 (in Russian). DOI: 10.23683/2313-61382020-7-3-7
* Статья подготовлена при технической поддержке СПС КонсультантПлюс.
© В.И. Крусс, 2020
Юридическая наука и профессиональное образование тесно связаны и имеют смысл исключительно в силу факта такой связи. Юриспруденция практическая может быть понята сугубо как деятельность дипломированных специалистов по праву, общественный запрос на услуги которых обусловлен укорененным (архетипическим) убеждением большинства здравомыслящих людей в существовании особого — истинного — знания о праве и, соответственно, права как такового. Релятивистские сомнения и споры самих юристов по этому поводу («парадокс» Канта) мало известны за стенами «юридического цеха» и, во всяком случае, не были до последнего времени фактором волатильности юридических услуг или дискредитации юридического профессионализма. Между тем набирающий силу поток социальных трансформаций, маркируемых словосочетанием «угрозы и вызовы», способен поколебать традиционное значение «юридического концепта действительности» как «Другого», но реально существующего мира, основанного на принципе должного, отвечающего потребности справедливости и предполагающего фик-ционизм и редукционизм «корпоративными» элементами юридического мировосприятия [4, с. 36-37, 284-286]. Мира, в котором подавляющее большинство людей, в общем-то, не живут, а «бывают» по мере необходимости при помощи проводников-юристов, обещающих — там — эффективное содействие в решении здесь сущих проблем, как нигде более не решаемых.
Предпосылками умаления социального авторитета и роли юридической науки, образования и практики видится ряд факторов, так или иначе соотнесенных с деформациями правосознания (следовательно, и связанных между собой). Среди факторов объективных на первом месте стоят риски глобальной цифровой трансформации общественных связей и процессов, а к преимущественно субъективным факторам следует, по нашему мнению, отнести и как минимум неоднозначные особенности текущей эволюции теоретического правоведения в России и мире.
Проблематику цифровизации, необратимо захватывающей экономическую, социальную, культурную и гуманитарную сферы, сводящей жизнь человека в единый электронно-сетевой формат, мы затронем здесь только самым об-
щим образом. Некоторые аффекты ее «прогрессивной» экспансии уже анализировались нами с позиций методологической пропозиции, утверждающей, что ответить на вопросы о перспективах «оцифрованного» права и юридических практик онтологически взвешенным образом можно исключительно на основе конституционного правопонимания, разрабатывая всеобщую конституционную теорию современного права [12, с. 127-129]. В данной публикации мы намерены сосредоточить внимание на одном из субъективных факторов роста кризисных проявлений — «размывании» собственно научной составляющей профессионального юридического сознания.
Локальная «популярность» концепта конституционного правопонимания в отечественной юридической науке имеет своим следствием и отсутствие развернутой генеалогии такого подхода. Восполнить его в рамках непрофильной статьи, конечно, нельзя. Поэтому «просто констатируем», что для России принятие Конституции РФ — это завершающий акт «легализации права юристов» [24, с. 414-434], восходящего к римским юристам и Своду Юстиниана, исторически воспринятому (до советского периода) в рамках культурно-образовательной рецепции Западной традиции права [3, с. 35-36]. Одновременно это и символ торжества юриспруденции, преодоление горизонта легального посредством легитимации как общественного согласия о верховенстве права и прав человека, и — главное для нас — начало реализации проекта конституционализации права и правовой системы страны [10, с. 31-33].
Наука права призвана играть свою роль в конституционализации, выражающуюся в двух основных аспектах. Первый — экспертные обоснования конституционной модернизации позитивного права, его форм и системных связей. Второй — содействие выработке необходимого для качественно однородных (конституционных) юридических практик правосознания, посредством образовательной трансляции редуцированных начал конституционного пра-вопонимания. Применительно ко второму направлению актуального научного содействия и могут выйти на первый план деструктивные следствия восполнения дефицита конституционного правопонимания «за счет» одного из вариантов научно-концептуального позицио-
нирования. Именно «восполнения», поскольку традиционная юридическая наука поступаться своими прерогативами не расположена, хотя и обнаруживает признаки потери методологических ориентиров и ментального отрешения научной теории права от статуса наставника, «медиатора» или «третейского судьи» по отношению к профессиональным и образовательным практикам [11, с. 6-7].
Интересующее нас направление представлено в юриспруденции весьма широко, имеет множество модификаций и «толков», объединяет которые искренняя увлеченность авторов перспективами новой познавательной парадигмы и/или «современной» эпистемологии [9, с. 14-15, 25]. Предикатами инновационного подхода выступают также понятия феноменологического, эйдетического, коммуникативного, диалогического, т.е. — постнеклассическо-го. Далее, не вдаваясь в дискуссию о тонкостях терминологической нюансировки и следствиях «наложения» социально-философского тезауруса на теорию познания права, мы будем оперировать понятием «постклассика».
Замечательно, прежде всего, что в образовательном измерении «оппозиция» постклассики классическому правоведению оказывается едва ли не символической. Вследствие чего за рамками вопросов понятия и сущности права учебно-образовательный теоретико-правовой контекст остается и здесь вполне привычным. Инновационный порыв не мешает системно ориентироваться на учебные разработки, в которых от издания к изданию меняется разве что набор позитивистских аналитических классификаций правовых явлений. Вместе с тем, поскольку правовая онтология справедливо заявляется элементом структуры правосознания [21, с. 158-159 и сл.], именно постклассические интерпретации понятия права могут содействовать необратимым трансформациям правосознания студентов-юристов и молодых профессионалов, интуитивно расположенных к восприятию и признанию установок, в «свободной полифонии» которых им может слышаться выражение духа времени.
Дабы высказанные опасения и критический настрой автора статьи не выглядели безответственно преувеличенными, назовем источник, послуживший их триггером. Речь идет о переведенных статьях канадского профессора
Б. Мелкевика, опубликованных в «Российском ежегоднике теории права» [16] — издании с направлением, призванном утвердить на постсоветском пространстве альтернативы классической познавательной парадигмы, и в одном из ведущих высокорейтинговых юридических журналов. Второй из этих статей сам Мелкевик присвоил громкий титул «Манифеста юридической эпистемологии» [17, с. 36]. И, надо признать, небезосновательно: тому способствует не только радикальная фронда заявленной научной позиции, но и манера изложения, сочетающая тропы ажурной беллетристики и литературные аллюзии с тяжелой помпой новейшего научно-философского словаря. Однако главное, конечно, не в этом, и наш посыл не носит персонального характера. По мере прочтения и осмысления сочинений Б. Мелкевика возникает чувство опустошающего разочарования в истинных целях и «скромном обаянии» всей постклассики; приходит понимание масштаба угроз, сокрытых в этом подходе «до времени», пока, по мере утверждения своей научной (рациональной) идентичности, «юридическое» повествование не приобретает иррационально-враждебную фабулу по отношению к праву.
Подчеркнем еще одно, принципиально важное для нас обстоятельство. Мы не можем упрекнуть или даже только подозревать в комплиментарном созвучии «Манифесту» Б. Мел-кевика (далее также — «Манифест») исповедующих постклассические постулаты российских специалистов, их труды и учебники. Все, на кого мы будем ссылаться, являются, по нашему искреннему убеждению, учеными подлинными и неординарными, значение вклада которых в развитие науки права будет оценено по достоинству, и сверх того — креативными наставниками, убежденными в актуальной ценности современного права и прав человека, без чего педагогическое содействие выработке конституционного правосознания невозможно. И все же тема вектора «благих намерений» слишком откровенно прописана в «партитуре» Б. Мел-кевика, чтобы ее можно было купировать даже самым талантливым исполнением или аранжировкой.
Предельная концентрация внимания в постклассике на субъект-субъектной составляющей правовой реальности, ее «погружение» в феноменологическое восприятие социального
и открытое тяготение к западному философскому дискурсу не позволяют относить такого рода изыскания российских ученых-юристов к самобытному типу правопонимания. Юридическая наука, как и ее объект, исключительно своеобразны, а категория правопонимания — своего рода отечественное ноу-хау. Актуализация этой категории в философии права В.С. Нерсесянца подкрепляется, как известно, пусть немногочисленными, но концептуально связанными конкретизациями следствий полагания онтологическим принципом права формального равенства [18]. Юридическая (либертарная) философско-теоретическая категоризация производна от соответствующего онтологического понятия как обеспечивающего в инструментальном значении метода глубинное (сущностное) осмысление «своего» объекта (права). Юридический же тип право-понимания означает («всего лишь») необходимое различение права и закона (явления и его позитивной формы). Отечественная постклассика (во многом по субъективным причинам) «уклоняется» от признания гносеологических следствий отказа от поисков «объективного» права, ведущих в том числе к локализации пространств конструктивного научного диалога. И в этом аспекте Б. Мелкевик просто назвал вещи своими именами. Другой вопрос — почему он так «горд» этим сомнительным достижением и не устает ставить его себе в заслугу.
На первый взгляд, нелицеприятная (начиная с Канта) критика юридической онтологии в гештальте «Манифеста» фундирована эмоциональным переживанием автора исторически утвердившейся готовности теоретизировать, а на деле — настаивает он — идеологически легитимировать существование права. При этом особенностью стиля Б. Мелкевика оказывается проекция радикально-критического настроя и на научно-юридические концепты (теории), широко классифицируемые именно как укорененные в постклассической парадигме (Дж. Раз, В. Кравиц и др.). Уже данное обстоятельство не может не настораживать, отсылая к типажу «истинно верующего». Разумеется, не в религиозном значении. Как интеллектуал эпохи постмодерна, Б. Мелкевик надежно застрахован от таких трактовок. Тем не менее полемический накал и пренебрежение канонами научной толерантности побуждают искать
иные основания его «веры в отсутствие права». Остается предположить, что, вопреки сквозной артикуляции обратного, автор названных текстов является идеологически пристрастным (ангажированным) и служит на «вверенном ему» научном участке борьбы некой идеологии. Однако касаемо характера последней логично только исключить ее связь с тоталитарными или консервативными концептами, поскольку речь не идет о подчинении права государству или метафизическим началам. Здесь все «серьезнее и загадочнее». Проступают контуры идеологии, которая если изначально и согласна с фактом существования права, то на определенном этапе (витке) своего внутреннего развития приходит к необходимости опровержения «иллюзии» такого существования. Причем огласить «открытие» принципиально, идеологически важно именно на «юридическом языке», поскольку приходится считаться с демократическими настроениями и «верованиями» эпохи высшей ценности прав человека. «Манифест» Б. Мелкевика — яркая иллюстрация и противоречивости такой установки, и следования логике доведения до абсурда.
Результаты поисков идеологической подоплеки (идентичности) «юридической эпистемологии» Б. Мелкевика оказываются в итоге предрешенными, ввиду общего чрезвычайного оскудения политических теорий в XXI веке. Не случайно, вероятно наиболее обстоятельно разработанную в России «феноменолого-ком-муникативную» теорию А.В. Полякова соотносят с общим кризисом идеологий и упрекают как в синкретизме, так и в не вполне взвешенном выборе аудитории слушателей, рекомендуя обратиться к философам, политологам или социологам [2, с. 25, 31-32]. Не менее показателен и тактичный совет М.В. Антонова попытаться отвлечься от идеологического (безусловно!) искушения содействовать интеграции отечественного философско-правового дискурса с общемировым («связать их воедино в ракурсе правового общения») и освободить тем самым познавательную и экспликативную функции теоретической юриспруденции от идейно «актуальной» нагрузки [2, с. 30].
На Западе, понятно, таких советов теоретикам права не дают, тем не менее Б. Мелке-вик явно не заинтересован в раскрытии своего идеологического суфлера, хотя это «секрет По-
лишинеля». «Из-за кулис» риторического негодования по поводу любых попыток фундирования, как «рассуждения о праве, которое так или иначе задействует некую ссылку (явную или подразумеваемую) на "основание", "фундамент", "обоснование", "априори", "принцип", "юридическое правило" и т. п.» [16, с. 536], выглядывает лицо вполне узнаваемое даже под макияжем современности. Персонаж этот — классический либерализм — на подмостки научных дискуссий все реже выходит открыто. Рейтинг его электоральной популярности неуклонно падает, но постклассика владеет рациональной техникой «ретуширования» смыслов. Как, например, в высказываниях о лицемерии, находящем выражение в стратегиях «юридического» переименования социальных фак-тичностей, некритического отождествления позитивного «уже-права» с правом, а также информационно-психологического «обольщения» идеей не подложного соответствия права актуальной реальности [17, с. 14-15].
Технически прикрепленный знак лицемерия оказывается вполне обратимым, когда мы обнаруживаем, что «нелегитимная легитимность» у Б. Мелкевика вполне определена в призывах обеспечить триумф плюралистического и мультикультурного. Когда мы «догадываемся», что ученый, столь эмоционально настаивающий на идеологической подоплеке всеобщих «юридических заблуждений», имеет доступ к «инсайду» о праве как таковом, поскольку иначе он не говорил бы с уверенностью ни о праве желаемом, ни и о юридических горизонтах ему созвучного западного общества [17, с. 38].
Досадно, но сходного (по основаниям) технологического ретуширования смыслов не избегают и представители отечественной постклассики. Например, в высказывании А.В. Полякова о злоупотреблениях своими правами «отдельными представителями общества» и неисполнении ими правовых обязанностей как о феномене, который «свидетельствует об ущербности не самой концепции прав человека, а лишь правосознания отдельных их носителей» (выделено нами. — В.К.) [19, с. 46-47] все, вроде бы, верно, за исключением главного. Отсутствует сущностный критерий злонамеренных и осмысленно-ущербных деяний, — определяющее начало, которое блокирует перспективу правовой коммуникации и не позволяет отнести акты лич-
ностного выбора к типу правовой инвариантности. Анонимная безосновность? Прозрачность «свободы» и права? И да, и нет. В начале той же статьи свобода и право представлены автором в сугубо либеральном контексте. Свобода есть необходимая автономия («суверенитет») личности, признающей такую же автономию, «суверенность» за каждым. Чем занимается личность на «территории» своей фантастической автономии? — это никого, включая «право», не касается. Любая озабоченность по данному поводу есть проявление ненависти к свободе, характерная — поголовно — для «акторов авторитарного типа» [19, с. 39-40].
Генеалогия любого злоупотребления правом ведет на уровень основных прав и свобод человека и гражданина. Злоупотребление правом, этот уникальный феномен современности — формально законное неправомерное деяние — становится доступным юридической идентификации и необходимому легальному противодействию только с позиций теории, раскрывающей и требования конституционного пользования правами и свободами человека, и принципы их надлежащего опосредования, и — главное — композиционную целостность тех конституционных установок (аксиологических и телеологических), которые должны характеризовать правосознание субъектов отношения конституционного правопользования.
Выделенное нами долженствование неправильно трактовать как утопическое пожелание или, напротив, цель объективного вменения. Конституционное правосознание предполагает ответственное индивидуальное культивирование и поддержку, но никоим образом не может быть «имплементировано»; наряду с этим, оно атрибут конституционной реальности: объективный критерий оценки актуального права в субъективном смысле (деяний, притязаний, требований). Поэтому конституционное правосознание с позиций постклассической методологии (с присущей ей фокусировкой свободы) не раскрывается; и потому также оно, к сожалению, встречается достаточно редко, «изнемогая» в потоке (контексте) квазиправовых коммуникаций (отчужденности как коммуникативности).
И разве не в установках автономно-личностного позиционирования и самоопределения мыслят сегодня свободу и право большинство
первокурсников юридических факультетов? Хотя бы и без связи с непростыми для понимания постклассическими теориями. Студентов-юристов уже в отрочестве научили тому преподаватели «обществоведения» в школе и коучи в пабликах. Модные пассажи в духе «свобода моего кулака заканчивается в сантиметре от лица другого» выступают квинтэссенцией «прогрессивной» житейской мудрости. Причем свобода актуальна для них исключительно в утилитарно-осмысленных (физических и физиологических) формах и практиках, предполагающих конвертацию в известность и реклам-но-сетевую монетизацию. И коммуницировать прозелиты такой свободы расположены часто лишь с себе подобными во Всемирной сети, где право вряд ли найдет действенные возможности утверждать «чужие» (поскольку отрицающие «пост-правду») требования должного для продвинутого геймера, хакера, хейтера или, хотя бы, «сетевого хомячка».
Дефицит конституционного правопонима-ния в сетевую эру ведет к деформациям правосознания по аналогии связи органического (витального) иммунодефицита с угрозами пандемий. «Объективный» запрос на образовательные компетенции цифрового (1Т) характера не может ставить под сомнение образовательные приоритеты, позволяющие надеяться на формирование в стенах вуза человека не только профессионально грамотного, но развитого, прежде всего, в духовно-культурном отношении, способного выверять свою личностную траекторию, учитывая «силовое поле» времени и даже, возможно, политическую конъюнктуру, но следуя целям вневременного характера. Для юриста-профессионала подобное невозможно без уяснения конституционной природы правового воздействия и правовых отношений, без личной конституционной заинтересованности в успешности именно такого характера. Конституционное правопо-нимание не отрицает важности субъект-субъектной деконструкции правоотношений, но оно знает цели такого право-генерирующего осмысления.
Фактическое состояние индивидуального и коллективного правосознания в России далеко от названных критериев. Нельзя игнорировать выводы специалистов в области когнитивных наук о том, что в формирующемся мире «моло-
дых и успешных» взаимопонимание невозвратно теряется и господствует на деле право сильнейшего, «кулачное право цифрового двора». Налицо новый виток роста опасности компьютерно-цифровой деградации интеллекта людей, их «цифрогенного» отчуждения от реальности, цифрового «ожирения» сознания. Тот же Б. Мелкевик это прекрасно видит, но не находит в том каких-либо признаков деформаций правосознания (обессмысленного отсутствием права). Цифровая семантика побуждает его ассоциировать пространство «юридической» коммуникации с сетевой средой, в которой «скрипты» (языковые коды) используются для дальнейшего упрощения и унификации и без того не обремененных смысловой нагрузкой виртуальных контактов и повышения «юза-билити сайтов». В таком контексте он находит, в частности, «нетривиальное» объяснение тому, как понятие «обязательная сила» вводит в действие «логику символической оценки», необходимую для юридического оформления, сопровождения и реализации договоров [17, с. 42-43], «не замечая» того, что воспроизводит тем самым классическую аксиоматику права. Полагание общеобязательного характера права не нуждается в символических метафорах, поскольку без такого — существенного — предположения (сущностного признака) говорить («рассказывать» и договариваться) о праве не имеет смысла. «Последовательную» постклассику такие противоречия смутить, конечно, не могут. В силу своей безосновности она всегда претенциозно-актуальна и остро-современна. Техническое признание общеобязательности нисколько не мешает выступать против любых оснований «уже-права». (Очень похоже, например, на логику борьбы Президента США с глобальными сетевыми коммуникаторами, обеспечившими ему победу на выборах.)
С позиций конституционного правопони-мания, для прояснения «скрытых» оснований постклассики уместно обратить внимание на ее историческую и гносеологическую связь с социологическим подходом к праву как неклассическому научному направлению, зародившемуся не только в плане ответной реакции на экспансию юридического позитивизма, но и под влиянием социал-демократического «развенчания» апологетики индивидуального либерализма. В отличие от положений социо-
логии права О. Эрлиха, адекватно воспринятое конституционное (в онтологическом смысле) право «застраховано» от рисков противопоставления в целеполагании индивидуального права (инверсия «права юристов») и «права социального». Современная конституционная идея (идеал) легитимной общности обладателей неотчуждаемых прав и свобод ведет (и неуклонно возвращает) к «истинному праву интеграции и сотрудничества», переводя саму эту идею в разряд вневременных творческих императивов поиска «соотношения ценностей трансперсональных и личных». При том — определяющем — условии, что в обоих случаях полагаются актуальными только духовные ценности [5, с. 662-666].
Сходным образом в России сегодня утверждается возможность конституционного синтеза процессов (потенций) социализации и индивидуализации на основе сопряжения идеалов справедливости, свободы и равенства [23, с. 120-121].
Признавать такую возможность, верить в нее и утверждать практически — важно, но, очевидно, недостаточно. Не лишне вспомнить в этой связи, что классик советского позитивизма С.С. Алексеев в конце творческого пути пришел к необходимости углубления понимания (научно-теоретического и философского) прав человека, раскрытия и утверждения новых граней в связанных с ними представлениях и практиках, «возвышения на более высокий уровень правовой защиты» и — возможно, главное — недопустимости оправдания удаления прав человека «на обочину социальной жизни» ввиду тех или иных деструктивных общественных проявлений. Решать такие задачи правоведение может, подчеркивал ученый, исключительно опираясь на «высокозначимое конституционное основание» и прежде всего — положения ст. 18 Конституции РФ [1, с. 120-122].
«Юридическая эпистемология» собственно и предполагает «вытеснение» прав человека на социальную обочину, отдавая их на откуп стихийно-профессиональной безосновности и радикальному инструментализму, вкупе с объективным правом, как смехотворные выражения особой иррациональной идеи [17, с. 13-14]. Любые доктринальные инновации в области права реакционны, если они ставят под со-
мнение онтологическую подлинность и неисчерпаемость основных прав и свобод человека как равно (дуалистически) неотчуждаемых (т. е. субъективных) и конституционно реальных (объективных).
Юриспруденция как наука существует и может претендовать на научный статус лишь до того момента, пока существует право в его научно-категориальном выражении. При этом юридический мир (концепт действительности) не менее, а более сложен, чем мир физический или социальный мир «без права». Юридический мир невозможен без человека и осложнен не познаваемыми до конца глубинами (духовными высотами) его сознания. Поэтому «юридической эпистемологии» в постклассическом смысле не может быть по определению, как и, например, эпистемологии атеистической. Познавательное значение категории «эпистемология» не исчерпывается модусами рефлексии или целеполагания, поскольку предполагает эпистемологическое погружение субъекта в познаваемую реальность, его ментально-духовную сопричастность этой реальности. Объявить онтологические поиски права «научной ересью» (Б. Мелкевик) — равносильно провозглашению юридического атеизма.
Постклассическая манифестация восприятия права не выходит за рамки эмпирически детерминированной эпистемологии. Как уже отмечалось, «юридическая эпистемология» без-основна именно в притязаниях на юридическое значение. Любые онтологические коннотации ей чужды, хотя и заявляются в разнообразных актах «творческой» презентации. Здесь, скорее, имеет место «юридический акционизм» — профессиональное освоение формы искусства постмодерна. Допуская (и подразумевая) такое отношение к праву, инструментально-безосновная юридическая эпистемология выражает «отречение» от него. И потому-то для нее, прежде всего, и открывается «окно» ковид-воз-можностей, связанных с вынужденным (а на деле давно подготавливаемым) внедрением дистанционного образования. Исключительно цифровое (дистанционное) юридическое образование должно быть исключено по аналогии с творческими профессиями, поскольку пригодно для формирования только «цифрового правосознания», не совместимого и с классическим представлением о праве как искусстве
добра и справедливости и, что более важно, с российской культурной традицией, русской — духовно-нравственной философией права. Содействовать квалификационному приобщению юристов к этой традиции и культуре специалисты из отраслей, связанных с правовым инструментарием (1Т, финансы, кредит, менеджмент), — не могут. Однако в дистанционном образовательном формате профессора и преподаватели юридических вузов рискуют не заметить, как их вежливо отодвинут в сторону виртуальные уполномоченные представители уже не просто работодателей, но именно «специалистов по праву» в его инструментально-прагматической версии. В результате аутентично-юридическое университетское образование рискует быть нивелировано до факультативов прикладного характера (курсов по выбору) для волонтеров и рекрутов электронной технократии. Причем неизбежно в рамках идеологической установки проекта глобализации направленной против конституционных интересов и конституционного юридического суверенитета России.
Конституционный суверенитет прямо соотнесен с вопросом онтологического и экзистенциального выбора «всех и каждого». Конституционное правопонимание предлагает свое решение, поскольку «обслуживает» право-генерирующую матрицу Конституции РФ, которая говорит от лица народа, не потерявшего (конституционная презумпция) способность и склонность к духовным исканиям. Подлинно конституционным, соответственно, будет выбор «в пользу» не изощренно-рационального и спекулятивно-технического, а духовно-нравственного правового императива, при всей инвариантности конституционной дискреции безоговорочно не совместимого с «безумием» стяжательства и эгоизма, о чем в отечественной традиции — разными словами и в разные исторические времена — говорили и Нил Сор-ский, и Бердяев. Генеалогия конституционного правопонимания неисчерпаема, и вся она — выражение аутентичной национальной традиции. Отдельного упоминания заслуживает учение о «естественном» христианском правосознании И.А. Ильина, к которому периодически обращается и отечественная постклассика.
Дабы раскрыть несостоятельность таких притязаний, достаточно вспомнить, что, уходя
из области бесконечного, понятие духовного переходит в «скудные пределы бытия» и — как все слова этого уровня — начинает «дурно пахнуть» (Н. Гумилев). Что, собственно, и происходит, когда отрицают специфику топической территории бесконечного (как божественного) или не желают ее артикулировать, дабы не потерять массовую аудиторию. В аксиоматике же И.А. Ильина духовность права несет даже не метафизическое, а прямо религиозное, экзистенциально-православное значение, позволяя отнести его (право) к ресурсам духовного возрождения и обновления народа [8, с. 40-41]. В корректном отношении к такому видению стоят мысли и образы С. Кьеркегора, М. Бубе-ра, Ф. Достоевского, но никак не постклассические «восприятия».
А.В. Поляков, например, сводит природу человеческой духовности к рациональной коммуникативности («коммуникативное a priori») и видит в том выражение полноты современного гуманитарного знания [20, с. 45-46], как если бы не было Аристотеля с определением человека как существа политического или стоиков, вдохновленных утопией космополитического братства разумно-нравственной элиты. Социальную философию И.А. Ильина ученый называет попыткой синтеза — либеральным консерватизмом и, конечно, находит в ней «коммуникативную направленность» [20, с. 50-51]. При этом весьма спорно интерпретируются онтологические и антропологические начала учения мыслителя, поставленного в один ряд с «консерваторами, фашистами и коммунистами», исходя из наличия общего врага (либерализм) и «объекта нападок» (права человека и демократия) [20, с. 44-45].
Пример столь странного обращения к феномену духовности и наследию И.А. Ильина важен нам, впрочем, не в плане конкретно-полемическом, но для принципиально значимой гипотезы о подспудном поиске отечественной постклассикой своих онтологических основ и ее интуитивном отрешении от гносеологической безосновности (неизбежно ведущей к «Манифесту» Б. Мелкевика).
Сходное стремление к гносеологическому позиционированию мы усматриваем и в публикации другого авторитетного представителя санкт-петербургского юридического «цеха постклассиков» Е.В. Тимошиной [22]. Крити-
ческая рефлексия ученой о философском наследии В.С. Нерсесянца остается фоном для попытки выхода на онтологическую проблематику действительности права и ее оснований.
Как и следовало ожидать, исследование Е.В. Тимошиной ведет ее к выводу, что вопрос о критериях истины в либертарной теории (и философии) права открыто не ставится, техника экспликации онтологического понятия права остается сокрытой, а деонтологи-ческий посыл — очевидно либеральный и антропоцентрический [22, с. 64-69]. Однако тем более разочаровывает сопутствующее умолчание автора об онтологических основаниях «исторически изменчивого характера теоретического осмысления права в логике либертар-ной теории» [22, с. 70-72]. Остается предположить, что есть здесь некая истина, которую вдумчивый теоретик выразить «не может» или не хочет. Поскольку «захотеть» и «смочь» может позволить себе только знающий правду о «сущем применительно к праву».
Высказанное предположение крепнет, когда Е.В. Тимошина комментирует «неожиданно» постулируемый в либертарной теории тезис о тождестве права и прав человека и, напротив, вполне ожидаемое редуцирование нравственного императива до условия взаимности признания «формальной свободы» каждого в стадии «развитого состояния моральности» и «исторического очеловечивания» [22, с. 73-76]. Ее благосклонное отношение к эклектичному философскому нарративу сродни эмоциональному переживанию поисков черной кошки в темной комнате с позиции наблюдателя, уверенного («знающего»), что кошки там нет. Гносеологическая «игра» оправдывается перспективой обретения того, что имеет достоверную (фактическую) ценность, — будь то конституционные права человека, «общее благо» или нравственная зрелость народа.
Либертарная теория права не нуждается в таком «оправдании», поскольку предельно последовательна по отношению к своему онтологическому посылу и весьма продуктивна в практическом отношении для актуализации конституционного принципа формального равенства. Тогда как отечественная постклассика выдает «подсознательно желаемое» за действительное, декларируя правовую коммуникацию («межсубъектное взаимодействие», «интер-
субъективную реальность» и т.д.) одновременно «интегральным свойством, качеством и онтологической основой права» [15, с. 142]. Если правовая «онтология интерсубъективности» — при особом к тому настрое — еще возможна, то, во всяком случае (как фактически признает и Б. Мелкевик), помимо «обособленной» онтологии права и правового долженствования. При этом «здоровое» правосознание всегда будет «тяготиться» неизбежностью отказа от поисков идеи права. Любое утверждение того, что «"первореальностью" права выступает идея (смысл) права, заключающаяся во взаимном признании субъектов как определенном способе их существования» [15, с. 142], приобретает характер «научной демагогии» без развернутой конкретизации сущностных оснований и содержательных следствий «воплощенного» признания. Одна «взаимность» идентифицировать «первореальность» права в бесконечном ряду претендующих на юридический титул вариаций не поможет, как бы мы на нее ни уповали.
Признаками недосказанности и двойственности по отношению к главному о праве, как тому, что рано или поздно придется выбрать с учетом его [главного] значимости, отмечены и суждения авторитетного украинского теоретика С.И. Максимова. Своеобразие «интерсубъективистской концепции» А.В. Полякова и его последователей он усматривает в преемственности к традиции русской философии права начала XX века (подразумеваются И.А. Ильин, Л.И. Петражицкий, Н.Н. Алексеев и др.), одновременно предостерегая российских коллег от потери связи с дискурсивной рационалистической теорией аргументации. Суть «предупреждения»: надлежащая коммуникативная парадигма в философии права должна быть рефлексивно соотнесена с философскими обоснованиями поисков синтеза индивидуалистического либерализма и коллективной автономии (демократического самоуправления), универсализма прав человека и плюрализма культурного своеобразия, дискурсивно-крити-ческого согласования моральных и деонтологи-ческих критериев правильного (справедливого) решения. Понятно, что в такой компоновке авторитетами выступают уже Ю. Хабермарс, К.-О. Апель, Р. Алекси [15, с. 141-142].
О каком-либо пренебрежении (и предубеждении) к творческому поиску и идеям по-
пулярных западных авторов не может быть и речи. Мы вполне согласны и с тем, что осмысление и оперирование юридическими понятиями исключает догматическую фетишизацию и должно быть обусловлено — до известного предела — конкретными социальными и политическими факторами. «Смущает» же, вновь подчеркнем, полная беспомощность (бессодержательность) производных от приобщения к их высотам юридически значимых выводов. Либо — ширящееся убеждение в ненужности таковых. Отсюда растущий интерес юристов к онтологии и методологии права «штатных философов».
Характерный пример названной заинтересованности — экспликация доводов о лингвистической природе права с позиций аналитического подхода, как «определяющего новые возможности философской рефлексии по поводу сущности права и границ правовой реальности» [7, с. 77]. Такие сведения могут быть полезны тем ученым-юристам, кто не составил своего мнения о предопределивших «лингвистический поворот» идеях Г. Кельзена, Г. Харта, Л. Витгенштейна, У. Куайна и Б. Лейтера. Однако и они не найдут в философском обзоре «дополнительных», в сравнении с общеизвестными (включая позитивистский блок), критериев различения феноменов из миров юридического и неюридического. Тем более если апологетика или критика ни к чему не обязывают.
Юридический язык и практически и теоретически актуален только как язык конституционный [13]. Уничижительно критикуемым Б. Мелкевиком ученым-юристам классической формации («сеятелям понятий») важно осознать, что в России, при наличии актуального запроса, затрагивающего проблемы топики и семантики юридических высказываний (текстов), им придется обратиться к Конституции РФ через ее единственного легитимного «агента» и субъекта конституционализации — Конституционный Суд РФ — и «спросить», знает ли она о таких понятиях и насколько (в какой мере) они юридические, т.е. конституционны. Феноменальное соотнесение с текстом Конституции РФ может быть понято и как особая правоустанавливающая форма субъект-субъектной коммуникации. Сам же «сеятель» вновь «открытым» и выставляемым для «научной презентации» понятиям конституционного
(в онтологическом смысле) статуса присвоить не может.
Политическая конфронтация на фоне пандемии и глобального экономического кризиса 2020 привела к официальным политическим констатациям очевидного: «сверхдержава» (США) последовательно продвигает идею «порядка, основанного на правилах», при том что правила эти изобретает именно и только она. Есть серьезные основания думать, что стратегические цели такого продвижения не исчерпываются окончательной дискредитацией международного права. Все явственнее проступает деятельное намерение стереть из планетарного общественного и научного сознания саму идею права и его традицию, заменив их на версию «права 21.0», а по сути обозначив так экспликацию установок и правил, непрерывно генерируемых в «анклаве» англо-саксонской технокультуры при непререкаемом верховенстве легальных американских институтов с их «юридическими лейблами».
Эпистемологический инструментализм — экспортная версия этой идеологемы, ретушированная авторитетом научной упаковки школы американского реализма, которая никогда не скрывала и патриотически не чуралась своего национального статуса. Учитывая такую ангажированность, не следует принимать «всерьез», например, оговорки К.Н. Левеллина о временном формате прогрессивного «отграничения сущего от должного» — как при вынесении судебных решений, так и проверке их после обжалования. Принципиальная необходимость указанного отграничения должна перерасти и неизбежно перерастает в убеждения, какие только и можно «постоянно, настойчиво и упорно» осуществлять на практике, одновременно планомерно атакуя доводы всех не согласных с «однажды пришедшим озарением» [14, с. 553-554]. Сообразно такому восприятию представители данного направления в России должны бы признать неизбежность отрицания не только онтологической подлинности права, но и в конечном счете суверенного конституционного правопорядка. Во всяком случае, рекомендация субъектам юридической практики «в максимально возможной степени оставаться незатронутыми пристрастиями» [14, с. 553] выглядит чрезвычайно привлекательной для постклассики, если не замечать, что она про-
изводна от неизбежной — в значении «юридического факта» — пристрастности субъекта правоприменения.
Единственным вариантом достойного научно-правового ответа на такие вызовы, и далее — достоверно юридического «эпистемологического погружения» для выработки юридически целесообразных практических рекомендаций, остается профессионально-консолидированное признание, что матрица Конституции РФ включает и «обобщенные предвидения правосудных позиций» и все допустимые — независимо от «диапазона» правовой ситуации — алгоритмы их выработки. Предопределенные, разумеется, не для тех, кто вырос «под стенами Капитолия» и истово — осмысленно и подсознательно — предан только «американской мечте».
Здесь мы и видим возможность остановиться и сделать итоговый вывод. Для того чтобы не оказаться беспомощными на юридическом фронте гибридной войны XXI века как, в очевидной перспективе, борьбы за верховенство судебных юрисдикций — нужно провести научно-юридическую «рекогносцировку» и как минимум назвать вещи своими именами. Увлечение отечественного правоведения постклассическими реминисценциями и заимствованиями может вести к последствиям далеко не безобидным. Российские конституционалисты не могут отречься от гарантий академической свободы мысли, но они ни на минуту не вправе забывать и о ценности конституционного суверенитета своей державы, в том числе в его духовно-культурном измерении. Равным образом, хотя в контексте конституционной инвариантности и дискреции в России на актуальные юридически значимые вопросы возможны различные ответы (и судебные решения), причем как либерально-демократического, так и консервативно-охранительного толка, — такие ответы не могут входить в противоречие с интуицией и целью достоверно российского конституционного правопорядка [12, с. 128129]. Залогом обоих отношений с необходимостью выступает и конституционно здоровое правосознание юристов, не совместимое с «безосновной» апологетикой «инструментально-юридической эпистемологии», не могущее смириться с отрицанием или игнорированием своего конституционного «основания» как онтологического легитимно-истинного субстрата
права. Которое (право) в свою очередь равно не может быть подменено «мистико-экстатиче-скими верованиями» или «чистой техникой», поскольку иначе оно неизбежно утратит свое влияние, уступит «регулированию и коллективным убеждениям другого рода, создающим режимы, которые с юридической точки зрения следует рассматривать как вырождение» [6, с. 764-765].
Возможно, ресурсы отечественного правоведения не так велики, как того требует масштаб обозначенных угроз, но призвано конституционно противодействовать тому, чтобы оксюморон «прогрессивного вырождения» идеи права не стал титульным знаком современной социально-цифровой реальности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Алексеев С.С. Тайна и сила права. Наука права: новые подходы и идеи. Право в жизни и судьбе людей. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Норма, 2009. 176 с.
2. Антонов М.В. О коммуникативной теории права Андрея Васильевича Полякова // Российский юридический журнал. 2015. № 6. С. 25, 31-32.
3. Берман Г.Дж. Западная традиция права: эпоха формирования / пер. с англ. 2-е изд. М.: Изд-во МГУ: Издательская группа ИНФРА-М - НОРМА, 1998. 624 с.
4. Гаджиев Г.А. Онтология права: (критическое исследование юридического концепта действительности): монография. М.: Норма: ИНФРА-М, 2013. 320 с.
5. Гурвич Т.Д. Теория источников права Ойгена Эр-лиха и идея социального права / пер. с фр. М.В. Антонова // Эрлих О. Основоположение социологии права / пер. с нем. М.В. Антонова; под ред. В.Г. Графского, Ю.И. Гревцова. СПб.: ООО «Университетский издательский консорциум», 2011. С. 653-667.
6. Гурвич Т.Д. Философия и социология права: Избранные сочинения / пер. М.В. Антонова, Л.В. Ворониной. СПб.: Издательский Дом С.-Петерб. гос. ун.-та, 2004. 848 с.
7. Дидикин А.Б. Право как лингвистический феномен: к постановке проблемы // Проблемы методологии и философии права: сборник статей участников III Международного круглого стола (26-27 февраля 2016 года, Самарская гуманитарная академия, г. Самара) / под ред. С. Н. Касаткина. Самара: Самар. гуманит. акад., 2016. С. 76-86.
8. Ильин И.А. Наши задачи // Собрание сочинений: в 10 т. Т. 2. Кн. 2. М.: Русская книга, 1993. 480 с.
9. Касаткин С.М. Юриспруденция и словоупотребление. Проект юридической догматики // Юриспруденция в поисках идентичности: сборник статей, переводов, рефератов / под общ. ред. С.Н. Касаткина. Самара, 2010. 332 с.
10. Крусс В.И. Конституционализация права основы теории: монография. М.: Норма: ИНФРА-М, 2016. 240 с.
11. Крусс В.И. Конституционное правопонимание и практико-ориентирующая состоятельность современной теории права // Конституционное и муниципальное право. 2018. № 11. С. 5-12.
12. Крусс В.И. Конституционная футурология и наука права. Файл «криптовалюта» // Актуальные проблемы российского права. 2018. № 10(95). С. 126-142.
13. Крусс В.И. Русский язык, Конституция России и проблемы правопонимания // Вестник ТвГУ Серия «Право». 2019. № 4(60). С. 137-144.
14. Левеллин К.Н. Немного реализма о реализме // История государственно-правовых учений: хрестоматия / авт.-сост. С.В. Липень; под общ. ред. В.В. Лазарева. М.: Спарк, 2006. С. 552-554.
15. Максимов С.И. Мировоззренческо-методологи-ческие подходы к осмыслению права // Российский ежегодник теории права. 2008. № 1. С. 124-143.
16. Мелкевик Б. Философия права в потоке современности // Российский ежегодник теории права. 2008. № 1. С. 527-545.
17. Мелкевик Б. Юридическая эпистемология и «уже-право» // Правоведение. 2015. № 4(321). С. 6-49.
18. Нерсесянц В.С. Философия права: учебник для вузов. М.: Издательская группа ИНФРА-М - НОРМА, 1997. 652 с.
19. Поляков А.В. Дефицит свободы как политико-правовая проблема // Труды Института государства и права РАН. 2018. Т. 13. № 4. С. 37-56.
20. Поляков А.В. Коммуникативный подход в общей теории права / Проблемы понимания права: сборник научных статей. Серия: Право России: новые подходы. Вып. 3. Саратов: Научная книга, 2007. С. 35-51.
21. Поляков А.В., Тимошина Е.В. Общая теория права: учебник. 2-е изд. СПб.: Издательство С.-Петерб. ун-та, 2015. 472 с.
22. Тимошина Е.В. Разделительный тезис либертар-но-юридической теории и основания действительности права // Труды Института государства и права РАН. 2018. Т. 13. № 4. С. 58-82.
23. Эбзеев Б.С. Конституция, власть и свобода: Опыт синтетического исследования. М.: Проспект, 2014. 336 с.
24. Эрлих О. Основоположение социологии права / пер. с нем. М.В. Антонова; под ред. В.Г. Графского, Ю.И. Гревцова. СПб.: ООО «Университетский издательский консорциум», 2011. 704 с.
