CC BY
16
КОМИ РАССКАЗ РУБЕЖА ХХ-ХХ1 ВЕКОВ: ОСОБЕННОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ
Т.Л. Кузнецова
Ключевые слова: рассказ, состояние поисков, дегероизация, апокалиптические мотивы.
Keywords: story, condition of searches, de-heroization, apocalyptic motives.
В жанре коми рассказа рубежа ХХ-ХХ1 веков в полной мере отразились противоречия времени. Наполнившись разрушительной энергией, он переживает сложности в создании целостного взгляда на мир. Вполне справедливо исследователи отмечают, что «... внутри "малой формы" - дальнейшее разрушение целостности, мир расползающийся, деструктурированный, переполненный хтоническими символами и первичными архетипами» [Галина, 1997, с. 4]. Наотмашь разрушая мир, рассказ в полной мере выражает ощущение катастрофичности, охватившие общество. В разрушительности рассказ обретает весьма специфические черты: столь сильно в нем волнение чувств в выражении мироощущения современника. Художественная специфика образов обусловлена духовной атмосферой времени, когда преобладают чувства, эмоции. В пафосе отрицания рассказ чаще воссоздает весьма субъективное восприятие мира (что, видимо, вообще характерно для искусства сложного переходного периода. Неспроста в этот сложный период переосмысления, поисков новых решений в коми литературе интенсивно развивается поэзия, более того, мы можем вести речь об активном развитии женской поэзии, более тонко выражающей отношения современника с миром). В рассказах первых лет «перестройки» (даже самых художественно несовершенных) доминирует стремление выразить мироощущение современника. Этим обусловлена и тяга художественного текста к обобщенности, метафоричности (что, конечно, выражает особенности художественного мышления авторов). Испытывая определенные сложности в художественном осмыслении, писатели все же находят емкие образы, выражающие дух времени, умонастроения современного общества. Так, рассказ А. Ульянова «Сьод ар» («Черная осень», 1989), представляя обобщенный образ времени, занял особое место в культурном пространстве республики периода порубе-жья. В произведениях А. Ульянова, насыщаясь метафорическим значением, специфическую художественную роль в художественном вос-
создании времени получает колористика. Особенности его колористи-ки при тяготении к темным оттенкам естественно выражают мироот-ношение и духовное состояние современного общества. Не только в рассказе «Сьбд ар», получившем особый статус, цветообозначение символично. Следует отметить, и в повести А. Ульянова «Чипан Миш» колористика несет подобную художественную функцию; думается, все же немаловажно, что данная повесть - произведение незавершенное и во многом близкое к рассказу; видимо, все же именно малые формы прозы органично выражают художественное мышление Ульянова. Образ потерявшихся душ, созданный Ульяновым в рассказе «Вошлбм ловъяс» («Потерявшиеся души», 2005), также имеет обобщенную семантику. В художественной ткани данного образа ощущаются реминисценции из А. Лужикова: в его поэзии (стихотворения «Виттор», 1988, «Кбть и ачым муна пемыд вброд» - «Хоть и сам иду темным лесом», 1994 и др.) и драме «Ыджыд висьбм» (Тяжелая болезнь, 1997) особое место занимает образ души. Несомненно, художественная сила обобщения скрыта и в рассказах Г. Юшкова, формирующих цикл (рассказы «Часовня», 1989; «Лов пыкбс» - «Камень на душе», 1989; «Му выв олысь» - «Хозяин земли», 1989, и др.) Думается, к обобщенности семантики тяготеет и рассказ А. Попова «Лёк песбм» («Злоба», 1992), также выразительно воплощающий мироощущение современника. Хаос, воцарившийся в мире, находит в данном рассказе непосредственные формы выражения; главный герой рассказа, поджигая свой дом, готов сгореть сам в огне пожара. Если в указанных произведениях создан обобщенный (в определенном смысле рассказы несут символическую семантику) образ времени, в рассказе И. Ногиева «Руб» (2006) психологически точно и емко воссоздана духовная атмосфера времени, когда каждый отдельный человек в полной мере ощутил собственную беспомощность и никчемность. В рассказе И. Ногиева нашел воплощение индивидуализированный лик времени; психологизация образа главного героя способствует индивидуализации его характера. Пронзительно обнажена правда жизни в восприятии ребенка - главного героя рассказа И. Ногиева; как в рассказе П. Доронина «Кык патрон» («Два патрона», 1932), мир в восприятии ребенка предстает в гримасах противоречий. Чувство неустроенности, ощущение опустошенности подчеркнуты грустной иронией. Нездоровое состояние юного героя рассказа Н. Куратовой «Висьтасьбм» («Исповедь», 1995), не принимающего мир, не способного внять добру и участию, связано не только с семейными проблемами. Сравнение (в переводе невозможно адекватно воспроизвести его семантическую наполненность), лежащее в основе
образа, тонко характеризует состояние героя, в бессилии отталкивающего окружающих, остро переживающего конфликтные отношения с миром: «... кос жель моз с1дзи и чегсьо, некодос оз сибод дтас. Ненавижу по папу и маму, и тебя, бабуля, тоже!» («Словно сухая тонкая лучинка, так и гнется, ломается, никого к себе не подпускает») (симптоматично, что образы людей творческих профессий и детей аккумулируют в себе наиболее емкую и выразительную художественную энергию). Следует отметить, что даже в произведениях Н. Куратовой сложившуюся концептуальную основу творчества которой составляет убеждение, что женский характер, сильный, устойчивый, выдержит все испытания и именно в женщине сконцентрирована извечная, неиссякаемая сила жизни, появляются несколько иные краски (писательница настолько последовательна в конструировании характера женщины, что впору вести речь о создании Н. Куратовой единого женского характера, слагаемого из разных, представленных в ее рассказах и повес-тях1. Так, мироощущение героини рассказа Куратовой, оптимистичной, безоглядно верящей в силу и разум человека, омрачено тенью недоумения; она также осознает, что нарушена целостность уз, надежно и гармонично связывающих ее с миром. Возможно, оттого создается впечатление, что жизнелюбивая лирическая энергия, излучаемая героинями произведений Куратовой постсоветского периода, словно приглушена; героиня, ошеломленная реалиями окружающей действительности, ощущает себя в изоляции. Героиня Куратовой с тревогой всматривается в гримасы изменившегося мира в попытках познать его и понять. Так, тетка Анна, героиня рассказа «Важ печкан» («Старая прялка», 2002), горестно наблюдает, как дети и внуки легко и безоглядно расстаются с памятью о прошлом (вознамерились выбросить старую прялку), тетка Ульяна, героиня рассказа «Висьтасьбм», не находит слов, чтобы выразить свое отношение к разительным переменам. В ее монологе нарастает тревога, создающая ощущение того, что мир рушится: «...Ог вед бур мойд сяркод - медлёксо. Медым челядь ай-мамлы тадзи! Да медым уджтог гымъялгсны ён мужикъяс! Да медым кутшомъя зептысь юисны! Кампужитчисны! Тешитчисны челядь вылас! А код! оз вись тайо сос висьомнас, мод полос висьом подто найос. Колом висьом. Да ношта на страшнойторджык - веськодьлун ... » («... Не хорошую сказку ведь докладываю - самую плохую. Да чтоб дети так родителям! Да чтоб без работы здоровые мужики ступали - вышагивали! Да чтоб пили неизвестно на что! Буянили, дебоширили!
1 Об этом подробнее: [Кузнецова, 2003, с. 80-88].
30
Издевались над детьми! А того, кто не страдает этой гадкой болезнью, другая болезнь душит. Болезнь, когда человеку все хочется иметь. Да еще страшнее - равнодушие ... »). Следует отметить, образ созерцающего героя играет особую художественную роль в изображении разрушающегося мира (то, что герой отстранен от рушащейся жизни, также выражает дисгармоничность его связей с миром). Ошеломленный герой наблюдает, как подобно лавине, несется хаотичный поток жизни.
В современном рассказе воцаряется острое чувство безысходности, которое воссоздается и тем обстоятельством, что, многократно повторяя и углубляя, писатели словно нагнетают апокалиптические мотивы; более того, даже в творчестве отдельного автора имеет место своего рода амплификация - развитие, варьирование, нагнетание, усиление подобных мотивов. Так, А. Ульянов в рассказе «Сьод ар» выразительно показал процесс разрушения устоев жизни; в определенном смысле это произведение является симптоматичным и выразительным художественным явлением времени. Однако в рассказах «Выль керка» («Новый дом», 1996), «Джуджыд керосын, гажа норысын...» («На высокой горе, на красивом пригорке», 2002), «Вошлом ловъяс» также эсхатологические ощущения, принимая иные художественные формы, усугубляют, нагнетают данную мысль. Если в рассказе «Сьод ар» автор повествует о полной драматизма истории жизни Петыра, покончившего с собой, в произведении «Вошлом ловъяс» Ульянов применяет несколько иные принципы художественного изображения. Ведая о путешествии двух заблудших душ, писатель так строит повествование, что, не проникая в глубины характеров, не детализируя психологическое изображение, он создает впечатление, что только открывает счет заблудших, потерянных душ: их много, их неисчислимое количество. Открывая причины смерти данных героев, автор словно подчеркивает, что смертей великое множество и причины их самые разные. Если в рассказе «Сьод ар» изображение сосредотачивается в ареале маленькой, умирающей деревни, ощущениях и переживаниях героя рассказа Петыра, в рассказе «Вошлом ловъяс» ширится пространство изображения. Образы заблудших душ, парящих над родной деревней, рекой, в сущности, потерявших ориентацию, удивительным образом позволяют читателю абстрагироваться, и это обстоятельство углубляет эффект художественного обобщения. У читателя создается ощущение, что весь мир повержен в хаос, пучину непонимания.
Власть разрушительных сил, что во многом определяет мышление современного общества, конечно, препятствует тому, чтобы сюжет
базировался на созидательном действии. Энергия героя чаще направлена на переосмысление прошлого, обдумывание былого (общество переживает период переосмысления), что находит формы выражения в произведениях исповедального и мемуарного характера. Данные особенности эстетики коррелируют и с тем обстоятельством, что кардинально меняется художественная природа литературы, исчезает явно или незримо присутствующая в литературе советского периода (даже в произведениях аналитически-критической направленности) тяга к идеалу1 созидательный пафос исчезает и из сферы авторского сознания. Это обстоятельство во многом становится определяющим.
В осмыслении драматичного времени рассказ стремится к убедительности, достоверности (это, безусловно, связано с освобождением литературы от свойственного советскому искусству стремлению изобразить жизнь такой, какой предпочтительнее было ее видеть). Тяга рассказа к достоверности выражается и в предметной изобразительности. Так, в рассказе М. Остаповой «Кымын арос тэныд, поль?» («Сколько лет тебе, дед?», 2007) зарисовка, открывая контрасты современности, представляет портрет преждевременно состарившегося, опустившегося человека и завершается вопросом «Мый лоо аски?» («Что будет завтра?»). В. Лодыгин, подобно Е. Рочеву в повести «Корысь тэрыбджык», переходит к риторичной, безобразной речи, горько описывающей грустные картины современности в рассказе «Верст джын» («Полверсты», 2008). Изображается безрадостная картина современности и в рассказе А. Вурдова «Заремка» (2008). «...Совхоз кисьткны, клуб тупкисны, лавка отчыд-кыкысь воссьылас недель чожнас ... Йозсо эновтiсны - вот мый медся лёкыс! ... кодi юны лэччис, кодi эновтiс чужан мусо бокысь олом корсьны. Да и олысьясыс унаон вежсисны мывкыднаныс эз бурлань. ... Сьоломнысо чорзьддiсны - оти кывйон ко шуны» («.совхоз развалили, клуб закрыли, магазин пару раз в неделю открывается... Люди обделены заботой - вот что самое плохое! . кто спился, кто вдалеке от родной земли счастье ищет. Да и сознание людей изменилось не в лучшую сторону ... Сердца
1 Отмечая как одну из наиболее характерных особенностей литературы советского периода «опережающее, авангардное изображение жизни такой, какою она может и должна стать», В.И. Тюпа приходит к выводу: «Реалистический "авангардизм", зародившийся в русской литературе (восходящий еще к соловьевскому тезису "замечать в том, что есть <...> задатки того, что должно быть") и утверждающийся в ней, в лучших произведениях, свободных от эпигонства и иллюстративности, не всегда приемлемых с позиций официальной литературной политики соответствующего периода, явился одной из наиболее значительных ипостасей новейшей парадигмы художественности - парадигмы, определяющей лицо искусства ХХ века» [Тюпа, 1993, с. 373].
свои ожесточили, если сказать одним словом»), - ведет речь один из героев произведения. В стремлении к достоверности рассказ обретает и определенного рода тенденциозность. Так, близкое к очерковому название «Сикт вежсьб бурланьб...» («В селе жизнь становится лучше...», 2007) дает рассказу Н. Обрезкова. Фраза из школьного сочинения принимает ироническое значение, вскрывая противоречия, что характеризуют драматичную современность (тот факт, что в связи с открытием в селе детского дома появляются новые рабочие места, ребенок характеризует как положительный).
Немаловажно и то, что в разрушении мира рассказ теряет художественные качества, обретая черты натуралистичности и сближаясь с так называемой «чернухой». С исчезновением пафоса героизации, свойственного литературе советского периода, в рассказе, с одной стороны, утвердилась дегероизация, порой нарочитая, принимающая даже формы откровенной «чернухи» (рассказы А. Размыслова «Орбдбм вуж» («Оборванный корень», 1992), «Бать» («Отец», 1992), Э. Тимушева «Крест» (1999) и др.), с другой стороны, рассказ обратил свое внимание на обычное, повседневное течение жизни, ее второстепенные моменты и реалии (именно с этим обстоятельством связано и впечатление калейдоскопичности, что производит рассказ). В обращении к повседневной будничности есть также некая нарочитость, желание противостоять свойственной советской литературе утопичности. Можно сказать, в рассказе обострилось внимание к жизни, в нем усугубилось стремление изобразить ее такой, какая она есть. В преувеличенном внимании к калейдоскопичной повседневности, любовании ею рассказ близок к натуралистичности, что, в свою очередь, сродни с сентиментальностью, чувствительностью, к которым расположена литература периода порубежья1.
Среди рассказов этого типа привлекают внимание произведения О. Уляшева; его рассказы - довольно своеобразная форма выражения сознания автора. Прозаик углублен в раздумья, словно находится в поисках непростого решения (зачастую ирония и юмор автора - своего рода щит, маска): течение жизни, что он фиксирует, будто отделено невидимой границей от сферы мышления автора. Неуловимо автор дает почувствовать читателю, что изображаемое в рассказе - всего лишь фон, а основная семантика произведения полуприкрыта («фон» принимает в его произведениях особое значение. Думается, именно в
1 Думается, вполне справедливо утверждение М. Эпштейна о том, что «новая сентиментальность» имеет будущее [Эпштейн, 1996, с. 201-205].
том, что в будничной повседневности писатели видят лишь фон, не усматривая живых красок жизни, находят выражение кризисные моменты, что переживает современник). Он внимателен к особенностям мироощущения неприметного, самого обычного человека (рассказы «Аддзысьбм» («Встреча», 1998), «Пбдруга» (1998), «Тюлень кучик» («Кожа тюленя», 2002) и др.) В действиях, поступках, которые совершает он привычно в череде дней, автор открывает простую истину о том, что будни формируют течение жизни и человек включен в его неторопливое движение. Вообще на путях тех изменений, что переживает современный коми рассказ, он, словно заглядывая в глубь жизни, фокусирует внимание на обычном, среднем человеке. То, что герой не переживает глубоких чувств, озарений, приносящих ему новое видение жизни и кардинальные изменения в духовном состоянии, связано, конечно, и с утвердившимся в современном обществе взгляде о предпочтительном эволюционном, естественном развитии. Рассказ вводит в литературу жизнь в убедительной достоверности, утверждаясь в ее вечной неизменности. Он внимателен к жизни как таковой в ее привычных бытовых проявлениях. В сущности, в пресловутой «безгерой-ности» и обращенности к пестроте повседневной будничности рассказ постепенно приходит к утверждению самоценности жизни - жизни как таковой. В «безгеройности» есть также некая нарочитость, связанная со скрытым стремлением литературы освободиться от свойственного советскому искусству тяготению изображать жизнь такой, какой хотелось бы ее видеть. Рассказ пытается изобразить жизнь в ее всеохватно-сти, понять ее, исследовать. В то же время следует отметить, в несколько нарочитом упоении рассказа живописанием пестроты жизни скрыта растерянность, что в полной мере ощущает современник, поверженный хаосом жизни.
То, что рассказ видит жизнь как цепь привычных, обыденных, самых обычных событий и происшествий, во многом меняет его поэтику. Засилье повседневности - также выражение состояния поисков, переживаемое современной прозой. Герой возымеет иной статус. При воссоздании разрушающегося мира он занимает центральное место. Но в произведениях, где накал чувств и ощущений отходят на второй план, на первое место выходит сама жизнь в убедительности ее повседневных реалий. Уже не ощущения героя, а его действия, поступки, включенные в привычную череду событий, в центре внимания. Образ героя теряет яркость красок. Современный рассказ достаточно емко характеризуют слова В. Кожинова о том, что «в хаотичной пестроте современной жизни проза еще не разглядела и не создала героя» [Ко-
жинов, 1991, с. 58]. При внимании к будничному течению жизни, когда исчез особый пафос, возвышающий героя, рассказ обретает и определенную всеохватность; при утере деятельной, определяющей роли героя в развитии жизни рассказ пытается рассмотреть законы движения жизни, развивающейся вне зависимости от его деятельного участия.
В то же время концентрация внимания на «фоне», придающая убедительность и достоверность изображению, обнаруживает, что рассказу (как, впрочем, и роману) пока сложно открыть сущностные аспекты современной жизни. Это связано с тем, что отношение современника к миру потеряло свою гармонию: мир в его восприятии рассыпается в калейдоскоп хаотичных связей. Рассказ словно уходит «в ширину», ему свойственна экстенсивность особого рода. Развиваясь в данном направлении, он мозаичен. Неспроста О. Уляшев определяет жанр своих рассказов как «олом лестукъяс» («лоскутки жизни») (рассказы «Ковбой» (1998), «Аддзысьом», «Подруга»), а А. Одинцов -«оломысь торпыригъяс» («осколки жизни») (рассказы «Мынтысис» («Расплатилась», 1997), «Пернаа ыж» («Овца с крестом на шее», 1997), «Велбдю» («Проучил», 1997), «Бурдбдю» («Вылечили», 1997), «Бомба» (1997)). В то же время происходит своеобразное «накопление» в художественной плоскости рассказа конкретных реалий, воссоздающих повседневное течение жизни.
Рассмотренные особенности художественного развития рассказа, конечно, связаны с ослаблением концептуального взгляда: в фокусе художников жизнь как таковая. В соотношении художник - жизнь второй пункт превалирует. Рассказ переживает период накопления материала: созерцание - вот его удел. Писатели словно упиваются неброской красотой будней.
Коми рассказ рубежа ХХ-ХХ1 веков представляет очень непростое, неустоявшееся явление. Он достаточно полно выражает не только состояние поисков, но и своеобразие кризисного периода, что испытывает современная проза. Крушение мировоззренческих основ, что переживает современное общество, необъяснимо и очень выразительно сказалось на жанре рассказа: ощущение калейдоскопичности, что производит рассказ (при наличии многочисленных художественно несовершенных произведений), связано с утерей ценностных ориентиров. В состоянии поиска отказавшись от крупных, ярких характеров, рассказ в очень непростой, переходный период видит жизнь как довольно пеструю мозаику. Несмотря на попытки рассмотреть закономерные связи и отношения, в целом жизнь видится современному рассказу как хаотичное сцепление событий и явлений. В рассказе, безусловно, нашли во-
площение апокалиптические ощущения; герой растерян, поглощен лавиной разрушающейся жизни, его характер характеризуется отсутствием цельности (размышляющий и постоянно вопрошающий герой, во многом живущий опытом прошлого, также не способен к выработке целостного взгляда на жизнь). Если в разрушении мира рассказ обретает художественную силу (насыщается обобщенностью, энергией метафоры), в воссоздании целостной картины жизни он испытывает сложности: настоящее время к этому не располагает.
Литература
Галина М. Литература ночного зрения. (Малая проза как разрушитель мифологической системы) // Вопросы литературы. 1997. № 5.
Кожинов В. Закон сохранения художественности // Литературная учеба. 1991.
№ 6.
Кузнецова Т.Л. «Нывбаба пельпом вылын сулалб муыс!..» (талунъя коми прозаын аньяс йылысь серни) // Кузнецова Т.Л. Литература сбвман туйяс : гижысь да кад (Гижбд чукбр). Сыктывкар, 2003. (Кузнецова Т.Л. «На женских плечах держится земной шар!..» (разговор о женщинах в современной коми прозе) // Кузнецова Т.Л. Пути развития литературы : писатель и время. Сыктывкар, 2003).
Тюпа В.И. Альтернативный реализм // Избавление от миражей : Социалистический реализм с разных точек зрения. М., 1990.
Эпштейн М. Прото-, или конец русского постмодернизма // Знамя. 1996. № 3.
МЕТАИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСЬ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ (на материале русских рассказов 80-х годов ХХ-ХХ1 веков)
А.С. Гавенко
Ключевые слова: метатекстуальность, интерметатекстуаль-ность, рассказ, художественный текст, дискурс. Keywords: metatextuality, metaintertextuality, story, literary text, discourse.
В гуманитарных науках определение метатекстуальности обосновывается конкретными позициями исследователя, что предопределяет различные аспекты изучения этого явления (лингвистический, литературоведческий, семиотический и др.) Традиционно данное понятие связывают с исследованием А. Вежбицкой, вслед за которой к метатек-
