CC BY
3
ЦИВИЛИЗАЦИИ. ГОСУДАРСТВА. КУЛЬТУРЫ
ДЕМИДОВ КБ.* КОЛОНИЗОВАННОЕ СОЗНАНИЕ КАК КОРРЕЛЯТ (ДЕ) КОЛОНИЗОВАННОГО ПРОСТРАНСТВА В РОМАНЕ НАГИБА МАХФУЗА «МИРАМАР»
Аннотация. Роман «Мирамар» (1967) нобелевского лауреата, египтянина Нагиба Махфуза, знаменует начало нового этапа в его творчестве. Будучи первым образцом мозаичного романа в истории арабской литературы, «Мирамар» апеллирует к средневековому жанру «хабар». Махфуз показывает рыхлый, фрагментирован-ный мир, в котором живут герои, утратившие не только цель и смысл существования, но и представление о самой возможности человеческого единства и солидарности.
Ключевые слова: Египет; Александрия; «Мирамар»; Нагиб Махфуз; хабар; колониализм.
DEMIDOV K B. Colonized Mindset as a Correlative of a (Decolonized Space in Naguib Mahfouz's "Miramar"
Abstract. "Miramar" (1967) is a novel of Egypt's best known modern writer, Nobel laureate Naguib Mahfouz. It stands apart as a complex, densely metaphorical though realistic novel (unlike many of his subsequent books). Being a first specimen of a mosaic novel in Arabic literature, "Miramar" taps into the traditional, though forgotten, "khabar" tradition, to which Mahfouz would have recourse in his subsequent works. There is much of a liminal character about everything in the book - so reader should consider both psychological and physical spaces this novel is set in to grasp the intended meaning. "Miramar' is set in Alexandria (historically built by the Greeks and site of maximum foreign presence in the land), situated on the northern
* Демидов Константин Борисович - ведущий редактор Отдела Азии и Африки Института научной информации по общественным наукам РАН.
shore of the "Global South" continent. While depicting complex city life of a country experiencing economic and social transitions, Mahfouz shows a society in the throes of unsuccessful modernization.
Keywords: Egypt; Alexandria; "Miramar; Naguib Mahfouz; kha-bar; colonialism.
Для цитирования: Демидов К.Б. Колонизованное сознание как коррелят (де) колонизованного пространства в романе Нагиба Махфуза «Мирамар» // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 9: Востоковедение и африканистика. - 2024. -№ 3. - С. 5-21. - DOI: 10.31249/rva/2024.03.01
Роман «Мирамар» (1967) Нагиба Махфуза (1911-2006), классика египетской литературы, лауреата Нобелевской премии, знаменует перелом в творчестве этого автора. На раннем этапе своего творчества Махфуз, вдохновляясь В. Скоттом, собирался создать 30-томное историческое полотно, покрывающее всю историю Египта. Позднее он перешел к психологической истории своего времени, всё более концентрируясь на судьбах отдельных героев. После «Мирамара» - первого в истории арабской литературы мозаичного романа - его творчество тяготеет к средневековой традиции «хабар»[5, с. 14] и приобретает всё более символический характер абсурда и гротеска.
Реальное пространство в его книгах неуклонно сокращается, всё более превращаясь в «вертикальное», метафизическое измерение. В «Мирамаре» данный процесс находится в финальной стадии. После этой книги все действующие лица в его романах приобретают символическое звучание, действуя в обстановке, почти лишенной вещественной конкретики. «Несмотря на широкую панораму жизни, нарисованную автором, в ней чего-то недостает. Она похожа на панораму города, где едва ли не все здания одной высоты, нет ни минарета мечети, ни колокольни, ни пожарной каланчи - почти ничего, что возвышалось бы над серыми, густо заселенными кварталами» [5, с. 16]. Данная характеристика романа «Зеркала» (1972), во многом развивающего проблематику «Мира-мара», очень точно соответствует той стилистике, которую автор использует в этом произведении.
Пространство в творчестве Махфуза также всё более утрачивает не только красочность, но и определенность. Диагностиро-
ванная в «Мирамаре» атомизация общества оставляет его героев внутри своей собственной - у каждого по-своему бессмысленной -версии мира. Неслучайны и высказанные в интервью жалобы Махфуза на то, что египетская литература всё более теряет связь с прошлым, а новое поколение литераторов, само не ведая того, будто бы повторяет уже много раз пройденное [5, с. 14]. Интересно, но сам он словно забыл, о чем на заре XIX в. предупреждал классик египетской литературы М. Мувайлих в «Рассказе Исы ибн Хишама». В этом произведении некий паша, воскресший после установления в Египте британского владычества, видит значительные улучшения, однако все они носят чисто внешний характер и идут на пользу лишь иностранцам, которые могут даже вторгаться в частные дома, чтобы, например. сфотографировать традиционную египетскую свадьбу [4, с. 681]. Создается впечатление, что сам Махфуз утратил понимание той трансформации, которую пережил Египет.
Поскольку все сколько-нибудь значительные литературные произведения, пусть не прямо, отражают время и пространство, которые послужили базовым материалом для их создания, - часто даже фантастика больше говорит о той обстановке, в которой она создавалась, нежели о выдуманных мирах, - очень важно увидеть, как пространство функционирует в «Мирамаре».
«Рыхлость» пространства в «Мирамаре» - вполне в духе жанра «хабар», дающего сведения об отдельных лицах, без попытки осмысления контекста - находится в соответствии с тем дисфункциональным общественным полем, в котором действуют герои, похоже, полностью утратившие представление о самой возможности единства и солидарности. За исключением пространственной близости их ничто не объединяет.
По всей видимости, подойдя к написанию романа, Махфуз пережил крушение всех надежд, связанных с политическим обновлением, и предвидел катастрофу 1967 г., когда объединенные арабские армии были разгромлены Израилем. Пессимизм неуклонно нарастал в его творчестве начиная с романа «Переулок Мидакк» (1947) (полного идиллических картин старого Каира, однако заканчивающегося ужасной катастрофой, агентом которой выступает оккупационная британская армия) до романа «Начало и конец» (1949), где перипетии стремящейся обрести процветание
каирской семьи все более приобретают черты трагического фарса, протекающего в обстановке нарастающей клаустрофобии - и до «Каирской трилогии» (1956-1957), развивающей ту же тематику, однако в тонах всё большей безнадежности и бесперспективности. Таким образом, пространство действия в романах Махфуза неуклонно сжималось - будто бы под воздействием некоего разрушительного реагента. Интересно отметить, что у писателей его масштаба на Западе в это же время происходило небывалое расширение художественного пространства - например, в творчестве Г. Уэллса.
Необходимо учитывать, что, подвергнувшись британской колонизации, Египет оказался в поле представлений о пространстве, которые уже успели приобрести черты революционной новизны и радикальности. Пространственные категории, сформированные Западом, - и столь рельефно оттененные печально знаменитой доктриной Lebensraum - оказались ключевыми для всего ХХ в. Рыхлое, неструктурированное пространство в «Мира-маре» можно правильно понять лишь в контексте тех жестких идеологем, смысловых «стальных бурь» (по выражению Э. Юнгера), при помощи которых Запад осуществлял свою экспансию. Западное сознание, которое, начиная со Средневековья, активно мифологизировало пространство, постепенно всё более приобретало черты негативной диалектики1.
Примечательно, что так или иначе пространство стало играть в западной литературе ключевую роль. В качестве примера можно вспомнить лишь некоторые из вершин. Так, в романе Ф. Кафки «Замок» герой стремится попасть в мифологизированную область высшей власти; причем не вполне понятно, зачем ему это нужно - ведь ее представители производят сугубо негативное впечатление. Примерно так же устроен и художественный мир «В поисках утраченного времени» М. Пруста. Все социальные миры и мирки здесь вращаются вокруг высокородных Германтов, к которым тяготеет герой-рассказчик. Причем посвященная непосредственно им часть книги названа «Содом и Гоморра». В «Улис-
1 Негативная диалектика - апофатический стиль мышления, который из области теологии перекинулся на политику и художественное творчество, прежде всего, литературу, часто сознательно и бессознательно весьма политизированную. - Прим. автора.
се» Дж. Джойса один из героев, Блум, путешествует по социальным пространствам окраинного мира (Ирландия как окраина Великобритании), комически мечтая о возвращении в «родные пенаты» (Палестину). В данном случае интересна параллель с романом «12 стульев», где герой жаждет приобщения к воображаемой «духовной родине» (Рио-де-Жанейро). Апофатика здесь оказывается иронически перевернутой. «Негативность» вожделенного пространства в обоих случаях связана с тем, что речь идет лишь о грезах, не имеющих к реальности никакого отношения.
В «Волшебной горе» Т. Манна негативная диалектика пространства дает о себе знать наиболее очевидно. Туберкулезный санаторий как «нет-пространство», по сути дела, область смерти -это область высшей, чуждой морали энергии, которую обретает герой, чтобы превратиться в «рыцаря», подготовленного к установлению «нового порядка» в дольнем мире, пусть даже и ценой собственной жизни, от привязанности к которой ему удалось избавиться.
Предела негативная диалектика пространства достигает в рассказе Ф.С. Фитцджеральда «Бриллиант, огромный как Ритц», где область проживания сверхбогатых людей предстает будто бы не существующей; путем ухищрений им удалось избежать даже ее попадания на карты. Подобным метаморфозам подверглась и мораль; убийство нерадивых слуг и надоевших гостей здесь - нечто неприятное, но неизбежное.
Негативная диалектика определяла и вполне приземленные, бытовые проявления западного мышления, связанные с пространством. Как продемонстрировал М. Фуко, начиная с XVI в. западные общества последовательно проводили политику изоляции всех «не таких, как надо» - население, не вмещавшееся в рамки буржуазных норм поведения, должно было находиться в отгороженном месте социального небытия.
Ещё большему заострению данная идеологема, воспроизводящая средневековые представления о пространствах различной качественности, подверглась в либерализме - идеологической квинтэссенции буржуазности, имеющей столь много общих черт с фашистским / нацистским изводом последней. Как отмечает Г. Стапельфельдт, «либерализм на дух не переносит ничего чуждого, (не)идентичного, особого» [19, с. 718] Все пространство
«своих» обязано быть строго единообразным; остальное, внешнее -хаос, с которым идет война не на жизнь, а на смерть.
Арабское сознание не смогло вовремя и правильно оценить смысл той интеллектуальной эволюции, которая произошла на Западе. Египетские утописты начала XIX в. (Т. Джаухари, С. Муса и др.) мечтали о приобщении арабского мира к достижениям западной цивилизации и обогащении ислама научными открытиями. Однако они могли себе представить, насколько разрушительным может быть воздействие чуждых общественных структур и идей.
«Мирамар» представляет собой антитезу тому ложно оптимистическому представлению о пространстве, которое возникло в Европе конца XIX в. и которое во многом определило мировоззрение арабских просветителей. Многократно описанный в художественных и научных текстах человек Модерна - «человек действующий» - существо, стремящееся покорить пространство.
Так, бельгийский поэт-урбанист Э. Верхарн в 1893 г. воспевает «поезда, проносящиеся ночью мимо станций, шумные словно барабаны» [20, с. 241]. Вся живописная совокупность людей и вещей предстает как увиденная из окна вагона, чтобы быть описанной «в привычной комнате черными чернилами по белой бумаге»; после чего - «то же стремление из города в город вдогонку за всё той же мечтой» [20, с. 247].
Пространство и скорость становятся своего рода «наркотиком». Как пишет французский поэт Валери Ларбо в 1908 г., «в первый раз я ощутил всю сладость жизни в купе "Норд-экспресса", который вез меня из Вирбалена в Псков» [14, с. 38]. Еще более конкретно о стремлении быть в непрестанном движении говорит в 1913 г. Блез Сандрар: «Я жил в Москве... но мне было не достаточно семи вокзалов и тысячи трех церквей. Теперь я заставляю все поезда нестись вслед за мной - Баль-Тимбукту... Париж-Нью-Йорк. Мадрид-Стокгольм. Я в пути, всегда был в пути. Мир удаляется растягивается и вновь приближается как гармонь, мучимая рукой садиста» [14, с. 39].
Здесь же следует упомянуть и «из Москвы - в Нагасаки, из Нью-Йорка - на Марс» И. Северянина. Данные идеи питали умы строителей новой жизни в Советской России, которую они стали осознавать как пространство «тетюшей», в которое - как ледокол -
вторгается могучий корабль социализма (И. Сельвинский, «Пуш-торг»).
Рассмотрение причин быстрого провала социалистического эксперимента в Египте не входит в задачи работы. Отметим лишь, что в абсурдном, прозаическом, карикатурно и ужасно расколотом мире «Мирамара» подобная мечтательность просто не может существовать - за отсутствием единого пространства и представления о возможности единого пространства. Возможно, данное положение вещей связано с отсутствием попыток художественного осмысления страны, Египта, как единой хозяйственной системы.
Вспомним размышления Левина в «Анне Карениной» Л.Н. Толстого о причинах бедности в России, чему «содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения... повлекшие за собой централизацию в городах. в ущерб земледелию» [8, с. 55] Сама попытка осмысления единства страны в ее органическом, хозяйственном единстве, возможно, свидетельствует об ином понимании окружающего пространства. Так, один из положительных героев «Зависти» Ю. Олеши заявляет: «Прощай, Муром-городок! . собственно говоря, и города никакого не существует. Одни мастерские есть, а город. отложение мастерских!» [6, с. 44]. Героям «Мирамара» подобные идеи не могут прийти в голову - тем более, что это сопряжено с определенными издержками: «Я превратился в машину. Машины здесь - зверье! Породистые! Замечательно равнодушные, гордые машины. Зависть взяла к машине. Мы же ее выдумали, создали, а она оказалась куда свирепее нас» [6, с. 44]. Подобные «издержки» отнюдь не исключение, но закономерность, связанная с трансформациями европейского пространства - как художественного, так и реального. Так, герою «Юношеского романа» В. Катаева необходима война, чтобы вырваться из захолустного мирка. Для протагониста «Вечер у Клэр» Г. Газданова та же война - это путь к обретению счастья.
В «Мирамаре» ни превращения, ни перемещения не возможны, хотя бы по той причине, что их нет в сознании действующих лиц. Кроме того, следует иметь в виду, что подобные превращения вполне в духе происходивших в Европе с конца Средневековья изменений, повлиявших на творчество виднейших европейских писателей. Как отмечает М.М. Бахтин, для Гёте была важна «рабо-
та творчески организующей человеческой воли над сырым материалом стихийного массового движения» [2, с. 231]. Идеи одномоментной, отчасти даже волюнтаристской, трансформации пространства были порождены более масштабными подвижками. «Процесс округления, восполнения и оцельнения реального мира достиг своего первоначального завершения в XVIII в., и именно ко времени Гёте» [2, с. 225]. В основе данного процесса были исторические трансформации, приведшие к появлению «воображаемых сообществ» (Б. Андерсон). Наиболее яркий тому пример - образование английского «commonwealth» [16]. В арабских же странах шли процессы прямо противоположного характера, о чем и свидетельствует «Мирамар».
В результате буржуазия здесь (как и в других произведениях Махфуза) выглядит довольно жалкой, стремящейся скопировать иноземные образцы, тогда как последние демонстрируют совершенно иной стиль поведения: «В манере вести свои дела без лишнего шума и с полным пренебрежением ко всему остальному миру эти люди воплощают самую сущность британского индивидуализма» [3, с. 112].
Сугубая деловитость буржуа, прежде всего, распространяется на городскую среду, собственно среду его обитания. Образ «работного дома» - «зоны отчуждения» викторианской эпохи - как предельного ужаса, преследующего, в частности, героев Диккенса, позволяет понять ту социальную инженерию, которая была пущена в ход восторжествовавшим буржуа.
Результатом данного процесса стало появление буржуазного пространства, в котором даже пригороды могут быть осмыслены как «свое» - чего не может быть в махфузовском пространстве, где угроза может поджидать героя где угодно. «Нью-Йорк, он считал, был его домом - город роскоши и тайны, несбыточных надежд и экзотических мечтаний. А здесь, на его задворках, то и дело возносились на фоне равнодушного заката нелепые оштукатуренные дворцы, уступая место путаной сумятице Гарлем-ривер... со своим удивительно ярким, полным жизни откровением в виде бедно одетых ребятишек. Нью-Йорк. эти маленькие магазинчики, растущие, движущиеся, объединяющиеся, расползающиеся, они множились по всем направлениям, озирая все вокруг хищным взо-
ром, по-пчелиному внимательным к мелочам. Это впечатляло, в перспективе виделось потрясающим» [9, с. 293].
Всё это стало возможным благодаря насаждению социал-дарвинистского порядка. «Три дюжины добродетельных особей из высшего слоя общества заявляли. о способности рожать детей для трех дюжин миллионеров. Пять дюжин добродетельных самок из слоя пониже объявляли не только о своей способности, но и, в придачу к этому, об огромном и неукротимом влечении. Двигаясь дальше, заметим, что был еще и третий эшелон - с окраин города. Были, несомненно, и последующие, вплоть до самых городских низов» [9, с. 35].
В арабском мире мир бедных - это мир хаоса, сродни пригородам больших американских городов наших дней. В романах Махфуза границей между этими мирами служит Нил. В подобном «градуированном» пространстве необходим «социальный скафандр», обеспечивающий свободу перемещения. Относительная легкость существования в социальном поле коррелирует с необходимостью «раковины», а значит, со всеми теми заботами, которые это предполагает: «Все Форсайты, как это общеизвестно, живут в раковинах, подобно тому чрезвычайно полезному моллюску, который идет в пищу как величайший деликатес; другими словами, в натуральном виде Форсайты никогда не встречаются, а если и встречаются, то никто их не узнает без этой оболочки, сотканной из различных обстоятельств их жизни, их имущества, знакомств и жен. в этом мире, кишащем тысячами других Форсайтов, запрятанных в такие же оболочки» [3, с. 120]. Примечательно, что герои «Мирамара» лишены подобных «скафандров» - ведь «технологический» центр находится за морем, а сами они создать что-либо подобное и даже осознать нужду в этом не в состоянии. Если здесь нет даже понимания сущности проблемы, то на родине данных технологий они начинают трактоваться в духе естественной истории - как нечто врожденное, имманентное.
Так возникает единое «натурализованное» пространство - по сути дела, социальное дополнение к естественной парадигме, фиктивное поле социальности, придающее «человекообразное» оформление пищевой цепочке. Герои «Мирамара» с их повседневным абсурдом не могут понять, что выпавшая на их долю роль -
это роль добычи, поскольку они не могут попасть в зону повышенной эксклюзивности.
В «Критике цинического разума» П. Слотердайк описал возникновение на Западе таких эксклюзивных областей - городских пространств, где «постепенно складывается светское знание, которое элегантно фланирует между голыми фактами и конвенциональными фасадами» [7, с. 31]. Позднее светское знание элегантно облачится в эсэсовскую форму и фактически отождествится с «прогрессивными» идеологемами, которые «господа жизни» преподают неразумным в обстановке нарастающей деловитой кон-венциональности, в перспективе стремящейся к конвенционально-сти концлагерей. О том, с какой легкостью и в настоящее время возникают подобные пространства, рассказывает, например, работа «Эффект Люцифера» Зимбардо, где описаны эксперименты с сознанием - как колонизаторов, так и колонизуемых на территории Ирака, в котором в результате западной агрессии возникла атмосфера неопределенности, столь ярко описанная в «Мирамаре»
Таким образом, весьма своеобразное отношение к пространству, проявившееся в колониальной экспансии Запада и обусловившее, в данном случае, особенности художественного мира «Мирамара», - отнюдь не случайность, якобы связанная с особенностями экономического развития, но центральная идея, идея-вирус, определившая все стороны западного сознания. В «Мира-маре», бессвязный мир которого - результат воздействия этой идеи, последнюю высказывает один из наименее привлекательных героев, мечтающий об установлении мирового господства США.
Условия навязанного колониального статуса и связанной с ним системы ценностей определили те факторы, которые воздействуют на героев произведений Махфуза и многих других арабских писателей. «Арабская литература изобилует перечислением подобных факторов - начиная с поражения, нанесенного Израилем арабским странам в войне 1967 г., провала секулярных модерниза-ционных проектов, экономической дисфункциональности, отсутствия социальной мобильности, распространившегося отчуждения от политики и вплоть до более личных чувств, порождаемых культурной слабостью, расизма, униженности, намеренной виктимиза-ции, семейных раздоров или же просто ощущения бесцельности
подобной жизни и вытекающих отсюда религиозных исканий» [11, с. 32].
Затянувшийся переходный период в Египте и бесконечные экономические передряги, связанные с новыми и новейшими планами переустройства, которые в итоге приносят лишь разруху, отражены в «Мирамаре» сквозь призму довольно банальной истории, увиденной тремя постояльцами отеля. Это молодые люди, пока не выработавшие ясного понимания, что же с ними происходит. Их объединяет лишь тотальная лиминальность - одна из главных характеристик всего и вся в романе; она проявляется и в том, что действие разворачивается не в Каире, как обычно у Махфуза, а в Александрии - исторически связанной с иностранным присутствием, и в том, что герои колеблются в своих ценностных и политических ориентирах. Так, Сирхан ал-Бухайри - молодой человек простого происхождения, которому удалось самостоятельно пробиться и стать заместителем главного бухгалтера текстильной фабрики, - поначалу представляется наиболее крепко стоящим на ногах из всех постояльцев. Постепенно выясняется, что, влюбившись в Зухру - олицетворение и символ Египта в романе, служащую пансиона, бежавшую от деревенской родни, стремившейся насильно выдать ее замуж в расчете на вознаграждение, - он бросил женщину полусвета, за счет которой он жил. Свою новую любовь он также оставляет, когда понимает, что таким образом он преграждает себе путь в «приличное» общество. После того как проваливается его план, связанный с выгодной женитьбой и кражей продукции с фабрики, он сводит счеты с жизнью.
Еще один постоялец, Мансур Бахи, также молодой человек, работающий на радиостанции, во время учебы в университете придерживался коммунистических воззрений, однако данное, потенциально весьма опасное увлечение прошло благодаря влиянию его брата, высокопоставленного офицера полиции. Его нападение на Сирхана, за которым он почему-то ходил по пятам, оказавшееся в результате не фатальным - хотя сам он признается в убийстве, не зная, что наносил удары уже мертвому Сирхану - это немотивированный акт отчаяния и разочарования.
Хусни Аллам, выходец из богатой семьи землевладельцев, не имеет образования (чего очень стыдится) и попросту не знает, чего хочет в жизни. Время он проводит в развлечениях (алкоголь и
секс) и бесцельных прогулках в автомобиле - единственный пример относительной пространственной широты, бессмысленность которой лишь подчеркивает сдавленность, господствующую в романе, «вечную жажду перемещения и скорости» [1, с. 96].
Его естественный союзник и единомышленник, Талба Бей Марзук - богатый землевладелец и высокопоставленный чиновник, утративший как положение, так и значительную часть состояния во время революции 1952 г. В романе это фигура обрамляющего характера, которой, однако, принадлежит наиболее развернутое и определенное высказывание пространственного и идеологического характера. «Самая большая ошибка по отношению к человечеству была совершена, когда Америка, в одиночку обладая ядерной бомбой, побоялась захватить власть над всем миром» [1, с. 33].
Его антагонист Амир Вагди - также фигура обрамляющего характера - некогда популярный и прогрессивный журналист, решивший на склоне лет вернуться в Александрию. Это возвращение -его единственная характеристика пространственного характера, если не считать посещения кафе. В «Мирамаре» он решил остановиться, так как в дни молодости был дружен с хозяйкой отеля -Марианной, гречанкой, вдовой английского капитана (что служит изначальным маркером лиминальности пространства).
Пространство внешнего, большого мира в «Мирамаре» предстает как нечто необязательное, нереальное, особенно по отношению к простым людям, которым из деревни до города добраться не представляется возможным [1, с. 71]. Кроме того, случайно упомянуты Саудовская Аравия [1, с. 66], Эфиопия и Италия [1, с. 93].
Характерным следует признать и то, что художественный мир романа предстает сумрачным - «свинцовый Нил» [1, с. 170]) -и располагающим к клаустрофобии - «сдавленность Александрии» [1, с. 122]. Исключение - картины увиденные глазами подонка Ху-сни Аллама - «свежесть, чистота и голубизна моря» [1, с. 96] Чрезвычайно обедненным предстает и описанный в «Мирамаре» мир вещей, что также подчеркивает случайный, «окраинный» характер всего романного пространства.
При этом следует иметь в виду, что, собственно говоря, пространство в художественных произведениях, как правило, и есть вместилище вещей, заполненное силовыми линиями последних.
Случайность предметного мира «Мирамара» - одна из характеристик колониального пространства, поскольку вещь привносится извне и не является органической частью существующего порядка.
Данная проблематика ярко высвечивается при сопоставлении «Мирамара» с «Лунным камнем» В. Коллинза. Обе книги, мозаичные романы, показывают разворачивающуюся в них историю преломленной в сознании нескольких героев. Интересно, что «Лунный камень» является одним из первых подобных произведений в европейской литературе, а «Мирамар» - в арабской. Однако в «Лунном камне» действием управляет - как невидимый «бог» -украденный алмаз. Кроме того, центральной здесь является идея восстановления социального порядка, налаживания испорченного «часового механизма», распоряжающегося жизнью героев в нормальном ее изводе. Пространственно роман простирается на всю Британскую империю. В «Мирамаре» действия героев хаотичны и лишены логики - под стать миру периферии, воплощенному в образе этого обветшавшего пансиона.
Характеристика вещного мира в художественном произведении представляется важной. Одной из ключевых тем «Оборотной стороны зеркала» (1973) австрийского этолога К. Лоренца является особая роль вещи в социальной жизни на Западе, превращающей пространство в «зачарованный ландшафт». Вещь обладает таким могуществом, что образует вещный аспект человеческого духа, закрепленный в фенотипе. Автор приводит впечатляющие примеры того, как вещи воздействуют на пространственные аспекты человеческой деятельности, самые позы тех или иных специфических групп (в зависимости, например, от особенностей костюма), что закрепляется генетически. Лоренц показывает, что революционные движения на Западе часто провоцируются именно стремлением в буквальном смысле сбросить - как отмирающие оболочки - формы и обычаи прежней жизни.
Как показал канадский историк Т. Брук в успевшей стать классической работе «Шляпа Вермеера», завоевание мирового пространства вещами Запада, собственно, и является глобализацией. Этот автор, однако, оставляет без внимания такой аспект, как превращение вещей в мифологизированные сущности - по сути дела, в «богов», управляющих человеческой активностью. Периферия «цивилизованного» мира, где «боги» не изобилуют, демони-
зируется и вынуждена влачить жалкое существование. Такая точка зрения усиленно навязывается «аборигенам», которые не научились производить столь прекрасные «бусы». Именно с этим связаны в «Мирамаре» программные заявления Талбы Бея Марзука, ощущающего себя на окраине и своего социума, и «цивилизованного» мира.
Интересно отметить параллелизм, существующий между тканью художественного произведения и тем, как подобные процессы развиваются в реальности. Литература, будучи правильно прочитанной, предсказывает вполне реальные процессы. Как отмечает Т. Шокейд, «в национальных государствах роль центра становится всё более значимой, поскольку он связан с глобальной экономикой, тогда как периферия оказывается зависимой от политики центральных властей, цель которых - не дать ей скатиться к еще большему упадку» [18, с. 3]. «Силы, в последнее время приведенные в движение глобализацией, лишь увеличивают бездну. между быстро развивающейся экономикой центра и деградирующей периферией» [18, с. 3].
Итак, «Мирамар» ярко демонстрирует, как пространство Модерности в ее колониальном изводе превращается в ретроспективную дистопию. Лучшее из того, что имеется, это деревня, куда могут вернуться некоторые из героев. Однако и она - это «ад кромешный», с господствующей там патриархальностью и ужасными обычаями; достаточно сказать, что женщина там - это «изящное животное, лишенное как ума, так и веры» [1, с. 71]. Данному пространству противостоит пространство «ан-нас» (араб. «люди») -компрадорской элиты, ощущающей себя сообществом «избранных», которое отнюдь не стремятся к расширению своего круга. В «Мирамаре» пространство - это область дисфункции, аномии и отчаяния, область утраты обществом ощущения осмысленности и сопричастности - поскольку прежние нормы устарели, а новые распространяются лишь на «избранных», «ан-нас». В итоге возникает поле бессвязности, выпадения из социальной ткани. Это пространство социального «бреда», и поиски смысла здесь носят апофатиче-ский характер. Герои мечутся между Сциллой полуфеодального прошлого и Харибдой компрадорского настоящего.
В «Мирамаре» мы видим мир, в котором утрачено представление о едином пространстве. Ни о чем подобном не может идти
речь в обществе, где нет объединяющей системы ценностей и общего языка. Это социум, механика которого поделила население на не сообщающиеся между собой кластеры, к тому же лишенные функциональности. Постепенно возобладавшее в арабской культуре тяготение к «домоседству» - достаточно вспомнить трактат Джахиза (775-868) «О ностальгии» - «Ал-ханин ила ал-автан» -вылилось в отказ от дальнейшей территориальной экспансии. Современная проблематика миграции из арабских стран связана с тем кругом, вопросов, которые, в числе прочих произведений, затрагивает «Мирамар». Так, Л. Роузен, рассматривая факты самочинного захвата общественных, «ничейных», территорий проживающими на Западе арабами, отмечает: «Понятие собственности определяется здесь в терминах отношений, которые удалось завязать по поводу данной собственности: идентичность человека проявляется не в вещах, которыми он обладает, а в том мире отношений, о которых данные вещи свидетельствуют» [15, с. 16]. Парадоксальным образом эти слова могут быть отнесены и к «Мирамару», где весь мир прошлых вещей, когда-то объединявших людей, утрачен, тогда как новые вещи подобной роли играть не могут - 1) их слишком мало; 2) не все способны их себе позволить; 3) предназначение многих вещей, пришедших с Запада, - именно в том, чтобы разъединять и вносить раздор, в соответствии с принципом «разделяй и властвуй».
В ходе «арабской весны» (2011) всё то, о чем Махфуз говорил как в «Мирамаре», так и в других произведениях, получило новое звучание. География революционного Каира претерпела поразительные изменения - символы прозападного образа жизни получили революционное прочтение. Революционные события на какое-то время оказываются временем смешения разнородных социальных элементов. Пространство превращается в утопическое поле небывалых и, как оказывается, несбыточных возможностей. В это время возникали новые знакомства, завязывались отношения. Однако членение арабского социума на мало сообщающиеся одна с другой когорты - по имущественному статусу, возрасту, характеру занятий, интересам и т.д. - привело к тому, что новые связи оказались весьма избирательными, и вопросы новой, революционной активности отошли на второй план. Таким образом, эйфория, связавшая людей на почве освобождения от ненавистно-
го прошлого, на руинах которого объединенный народ построил бы новый мир, исчезла, оставив по себе прежнее пространство хаоса. Сколько-нибудь значительные связи в среде наиболее обеспеченных слоев никогда не существовали, а новые, возникшие благодаря участию в народных комитетах, вскоре рассеялись как дым [12].
Таким образом, махфузовский «Мирамар» иллюстрирует вполне определившуюся тенденцию. Развитие периферии утрачивает внутренне осознанную органичность и целесообразность. По сути дела, всё пространство внутри страны - после крушения идеи национализма, придававшего данному пространству смысл, - оказывается периферией разной степени интенсивности. Махфуз очень точно подмечает своеобразное духовное опустынивание, лишающее все пространственные ориентиры в романе какого-либо смысла, - подобно наступлению песков бессмыслица и бесперспективность все более становятся определяющими факторами в жизни его героев.
Список литературы
1. Махфуз Н. Мирамар. - Ал-Кахира: Мактабат Миср, 1967. - 280 с.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - Москва: Искусство, 1979. -434 с.
3. Голсуорси Дж. Сага о Форсайтах. Т. 1. - Москва: Левша, 1992. - 480 с.
4. Крымский А.Е. История новой арабской литературы. - Москва: Главная редакция восточной литературы, 1971. - 794 с.
5. Махфуз Н. Зеркала. - Москва: Прогресс, 1979. - 266 с.
6. Олеша Ю. Зависть. - Рига: Лиесма, 1987. - 351 с.
7. Слотердайк П. Критика цинического разума. - Москва: АСТ, 2008. - 747 с.
8. Толстой Л.Н. Собрание сочинений. Т. 9. - Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1952. - 419 с.
9. Фитцджеральд Ф.С. Прекрасные и проклятые. - Санкт-Петербург: Азбука, 2020. - 474 с.
10. Al-Kassim AbuReesh A., Assadi J. The Manifestations of Place in Naguib Mahfouz's "The Nights of One Thousand Night" // Indian Journal of Applied Research. - 2015. - Vol. 5 (3). - P. 179-184.
11. Farley R.J. Intellectual Space in Naguib Mahfouz's Tharthrah fawq al-Nil // CSULB McNair Scholars Research Journal. - 2011 - Vol. 15. - P. 31-50.
12. Hassan H.M. Extraordinary Politics of Ordinary People: Explaining the Micro Dynamics of Popular Committees in Revolutionary Cairo // International Sociology. - Barcelona, 2015. - Vol. 30 (4) - P. 383-400.
13. Hilton B. Mad, Bad and Dangerous People?: England 1783-1846. - Oxford: Oxford University Press, 2006. - 784 p.
14. XXe siècle. Les grands auteurs français / Lagarde A., Michard L. (eds.). - Paris: Bordas, 1969. - 640 p.
15. Rosen L. Varieties of Muslim Experience: Encounters with Arab Political and Cultural Life. - Chicago: University of Chicago Press, 2008. - 278 p.
16. Rollinson D. A Commonwealth of the People: Popular Politics and England's Long Social Revolution, 1066-1649. - Oxford: Oxford University Press, 2010. - 492 p.
17. Scott B. Colonial Modernity and Urban Space: Naguib Mahfouz's Cairo // Journal of Urban Cultural Studies. - 2014. - Vol. 1 (2). - P. 255-272.
18. Shokeid M. Centre and Periphery in Israeli Social Geography // Journal of Mediterranean Studies. - 2011. - Vol. 20 (1). - P. 1-12.
19. Stapelfeldt G. Aufsteig und Falle des Individuums. - Berlin: Ca Ira Verlag, 2014. -752 S.
20. Verhaeren E. Impressions. - Paris: Mercure de France, 1916. - 252 p.
