CC BY
37
Зиммель, выражают ложное сознание, отражающее порочный порядок вещей и способствующее его сохранению. «Рациональность и производительность руководят нашей жизнью и смертью. Мы знаем, что разрушение — это цена прогресса, так же как смерть — цена жизни, что предпосылками удовлетворения и радости являются отречение и тяжелый труд, что бизнес должен продолжаться во что бы то ни стало и что альтернативы утопичны» [14, с. 103]. Эта общественная идеология и обусловленные ей умонастроения (как факт и практика) и философия (как теория и метод) являются необходимыми условиями функционирования современного «открытого», тотально информационного общества и одновременно — «часть его рациональности». Согласимся с классиком. Однако степень оптимизма тоже определяется этой «рациональностью» нашего теперешнего бытия.
1. Поппер К. Р. Предположения и опровержения: Рост научного знания. М. : ACT, 2004. 638 с.
2. Шеллинг Ф. В. Й. Сочинения. М. : Мысль, 1987. Т. 1. 637 с.
3. Кассирер Э. Философия символических форм. М. ; СПб. : Университетская книга, 2001. Т. 1. Язык. 271 с.
4. Зиммель Г. Избранное. М. : Юрист, 1996. Т. 2. Созерцание жизни. 607 с.
5. Кант И. Сочинения. М. : Мысль, 1966. Т. 5. Критика способности суждения. 478 с.
6. Кант И. Сочинения. М. : Мысль, 1965. Т. 4. Ч. 1. Пролегомены. 544 с.
7. Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М. : Искусство, 1983. Т. 2. 448 с.
8. Теория метафоры. Сб. пер. / сост. Н. Д. Арутюновой. М. : Прогресс, 1990. 512 с.
9. Виндельбанд В. Платон. Киев : СИНТО, 1993. 176 с.
10. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М. : АСТ, 2018. 160 с.
11. Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии. Общности. М. : Высшая школа экономики, 2017. 432 с.
12. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М. : Наука, 1985. 536 с.
13. Буржуазная философская антропология ХХ века / отв. ред. Б. Т. Григорьян. М. : Наука, 1986. 295 с.
14. Зиммель Г. Философия труда. Как возможно общество? М. : Директ-Медиа, 2007. 115 с.
© Мисюров Н. Н., 2019
УДК 130.2
Науч. спец.: 09.00.13
КОЛОНИАЛЬНЫЙ ДИСКУРС СИБИРИ: ОТ П. С. ПАЛЛАСА ДО СОВРЕМЕННЫХ СМИ*
В статье исследуются истоки возникновения колониального дискурса Сибири, подбирается методология, позволяющая показать движение культурных оппозиций восприятия Сибири. Отмечается, что выделенные на основании изучения высказываний о Сибири оппозиции культурного и антроп-ного характера, с одной стороны, создают возможность для ее понимания, делают Сибирь «видимой», с другой стороны, сформированный колониальный фрейм закрепляет за Сибирью негативные смыслы, до сих пор не преодоленные.
Ключевые слова: колониальный дискурс, постколониальные исследования, постколониальный дискурс, Сибирь.
C. H. Oeoâoea S. N. Ovodova
COLONIAL DISCOURSE OF SIBERIA: FROM P. S. PALLAS TO MODERN MEDIA*
The article examines the origins of the emergence of the colonial discourse of Siberia, selects a methodology to show the movement of cultural oppositions of the perception of Siberia. It is noted that, on the one hand, the oppositions of a cultural and anthropic nature, singled out on the basis of the study of statements about Siberia, create an opportunity for its understanding, make Siberia "visible" on the other hand, the formed colonial frame reinforces negative meanings to Siberia, which have not yet been overcome.
Keywords: colonial discourse, postcolonial studies, postcolonial discourse, Siberia.
Несмотря на споры, как именно звучала фраза, произнесенная М. В. Ломоносовым в 1763 г.: «Богатство России будет прирастать Сибирью» или «Российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном», мысль российского ученого ясно фиксирует значимость Сибири для России, как возможно важнейшего источника ее могущества и богатства, поэтому фраза Ломоносова все-таки не про Сибирь, а про Россию. С целью разведать и опи-
сать источник грядущего могущества в Сибирь отправлялись естественнонаучные экспедиции Петром I (1717 г. — Д. Г. Мессершмидт, Ф. И. Табберт фон Страленберг); Анной Иоанновной (в составе Второй Камчатской экспедиции 1733— 1748 гг. — Г. Ф. Миллер, 1733-1743 гг. — И. Г. Гмелин), Екатериной Великой (экспедиция П. С. Палласа, посетившего Омск в 1771 г.). Оставленные ими «Записки», если судить по самим произведениям путешественников, а также их
* Статья подготовлена при поддержке гранта Президента РФ, проект МК-6373.2018.6.
* The article has been prepared with the financial support of the grant of the President of the Russian Federation, project No.MK-6373.2018.6.
рецепции в пятитомной «Истории Сибири с древнейших времен до наших дней» под ред. А. П. Окладникова изобилуют описанием богатств сибирских земель и рекомендациями по их освоению. Постколониальная оптика, позволяющая провести ревизию этих, все еще недостаточно освоенных, источников, создает возможность фиксации дискурса власти/подчинения в описании сибирских реалий, относящихся к XVIII в. — веку появления и реализации первых «госпрограмм» по заселению и освоению Сибири. Возможность подробного историографического анализа корпуса путевых заметок путешественников XVIII в., прежде всего Forschungsreise durch Sibirien 1720-1727 Д. Г. Мессершмид-та, Vorbericht eines zum Druck verfertigten Werckes von der grossen Tartarey und dem Königreiche Siberien Ф. И. Стрален-берга (Табберта фон Страленберга), Voyages et decouvertes faites par les Russes le long des cotes de la mer Glaciale & sur l'ocean oriental Г. Ф. Миллера и Reise durch Sibirien von dem Jahre 1738 bis zum Ende 1740 И. Г. Гмелина, не публиковавшихся на русском языке, появляется благодаря оцифровке старинных изданий и их представлению на сайтах европейских библиотек [1; 2; 3; 4].
Однако, даже опубликованное при жизни автора на русском языке (хотя первое издание было на немецком языке, за которым последовало издание на французском) и ставшее настольной книгой любого отечественного этнографа «Путешествие по разным провинциям Российского Государства» П. С. Палласа уже позволяет прийти к некоторым выводам относительно формирования колониальной риторики (дискурса власти/подчинения) в естественнонаучной рефлексии Сибири. В труде Палласа описанию Сибири отведена третья часть (в двух книгах). Если первая половина повествует о путешествии в Сибирь и изобилует описанием хлебородности земель, богатства лесов, разнообразия рыбного населения озер и рек с авторскими замечаниями наподобие того, как разделывать и готовить муксунов, то вторая половина содержит записки о возвращении экспедиции, крайне интересные для «постколониалиста». Паллас возвращался знакомым ему маршрутом и оставлял замечания, где отстроили и освятили церковь, где заложили новую винокурню, где сделали приготовления для медного завода. Путешественник, несомненно, более свободный от работы по сбору полевого материала, вводит в повествование замечания социального и антропологического характера. Например, Паллас замечает: «В Томском уезде лежащие селения, не знаю по какой причине, самые беднейшие, и населены неспособнейшими людьми. Во всех этих селениях имеется также недостаток в женщинах, по чему большая часть молодых людей, будучи без жен, во многие пороки вдаются» [5, с. 5]. Пытаясь анализировать увиденное, Паллас проводит собственное расследование и допытывается, «что в российских областях у дворян в зачет рекрутов для населения Сибири, крестьяне безответным образом принимаемы бывают. Я слышал между ними есть больные, уроды, безумные, женатые, которые уже долгое время в бесплодном супружестве жили, и много старых и сединами покрытых людей, которые размножению подобных себе совсем не способны. Еще неизвинительнее то, что многие состарившиеся отцы от их многолюдных семейств, даже и от их жен, бесчеловечными и корыстолюбивыми господами разлуче-
ны и в сии страны исполнения печали и бедности посланы, которые наконец своих оставшихся жен и детей забывают, находят себя часто принужденными, дабы не быть в своей домашней и полевой работе без помощницы в своих жилищах, берут бедных жен в замужество и по нужде непоз-воленное имеют многоженство. Многие оказывали мне со слезами свою печаль об их оставшихся детях, с коими бы они были в Сибири гораздо счастливейшими, нежели под иною какою тираническою властью себя считали, и благодарности исполненным сердцем благословлять стали бы того, который бы избавил их от рабства» [5, с. 5-6].
В приведенном отрывке путевых заметок мы находим один из первых высказанных примеров выявленного противоречия, положенного после в основание идеологии сибирского областничества: как источник богатства может пребывать в такой бедности?
Некоторое время назад в монографии «Антропокультур-ная реальность: от парадокса к проекту» нами было установлено, что при множестве определений понятия культура, все они так или иначе выстроены либо посредством уподобления культуры некому устойчивому визуальному образу (аналогу), в котором замечается некоторая «сложность», предполагаемая в культуре (так появляются культура-организм, культура-текст, культура-механизм), либо посредством выделения культурных оппозиций (так появляются культура высокая и низкая, столичная и провинциальная, пролетарская и буржуазная), либо посредством выделения культурной доминанты, в которой сосредоточены актуальные на данный момент культурные смыслы (в разное время такими доминантами были язык, религия, искусство, наука, техника) [6, с. 31-32]. В приведенном выше фрагменте Паллас осваивает как минимум два варианта понимания Сибири: отмеченное нами противоречие позволяет Пал-ласу понять Сибирь как место, богатое природой, но бедное людьми, место колониального подчинения, к освоению которого должен приступить человеческий материал определенного качества, способный добывать, отнимать, но не производить. Если использовать терминологию Л. Н. Гумилева, Сибирь завоевывалась пассионариями, но заселяется она рабами, подневольными людьми, что уже отработали свое в центральной России или попросту не способны к работе и конкуренции. Так выстраивается очередная культурная дихотомия центра и периферии, культуры и природы, просвещения и дикости, праздника и печали, где Сибири уделено место, богатое природой, но бедное людьми, не развитой и неразвиваемой (так как некем и незачем) периферии, юдоли печали. Возникшие в качестве колониальной пары к смыслам, отраженным от метрополии, обозначенные Палласом отличительные признаки получили шанс стать в дальнейшем и самостоятельными культурными доминантами. Сибирь становится местом печали уже безотносительно к праздникам столичной жизни, а сама по себе. Если Паллас в письме 1771 г. к И. П. Фальку, отдельным отрядом двигавшимся на встречу с Палласом в Челябинске, писал, что потерял всякое желание к дальнейшим путешествиям и «чувствует себя сибирским изгнанником», то имевший куда больше оснований чувствовать себя изгнанником после пензенской ссылки М. М. Сперанский в своих письмах А. А. Столыпину красноречиво описывает свое попадание
в Сибирь, пусть и с чрезвычайными полномочиями: «Что я ни делал, чтоб избежать Сибири, и никак не избежал. Мысль сия, как ужасное ночное привидение, преследовала меня всегда, начиная с 17 марта 1812 года, и наконец, настигла» (от 1 апреля 1819 г.), «Как вы могли себе представить, что я пущусь управлять Сибирью, коею никто и никогда управить не мог?» (13 мая 1819 г.) [7, с. 294]. В отличие от Палласа, чувствовавшего себя изгнанником в Сибири, Сперанский представляет саму мысль попадания в Сибирь ночным привидением. Паллас выстраивает первичный ряд колониальных смыслов, мыслимых в Сибири и вместе с Сибирью, выстраивает его как естествоиспытатель. Сперанский, как чиновник, добавляет еще один — неуправляемость. Следует отметить, что предчувствия Сперанского об особенном характере Сибири не подтвердились. В письме к дочери он замечает: «Сибирь есть просто Сибирь. Надобно иметь воображение не пылкое, но сумасбродное, чтобы видеть тут какую-то Индию. Доселе по крайней мере я не видал ни в природе величественного, ни в людях отличного. <...> Тут даже нет и красивых ужасов. Более скучно нежели опасно и даже совсем не опасно» [8, с. 11].
Колониальные образы Сибири, оставленные естествоиспытателем и чиновником, оба они находились на государственной службе, следует дополнить замечаниями писателя, отбывавшего в Сибири каторгу. Ф. М. Достоевский, охарактеризовавший в письме брату Омск как городишко «гадкий, грязный, военный и развратный», в котором, как и в других сибирских городах, принимающих сибирскую каторгу, в городе находится крепость, а в крепости — острог, начинает «Записки из Мертвого дома» практически пасторальной картиной: «В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами — одной в городе, другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. <...> Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, — или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных иногородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Уро-
жай бывает в иных местах сам-пятнадцать... Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться» [9, с. 5]. При том, что о «сибирском тексте» Достоевского в контексте литературоведческой традиции (также по преимуществу сибирской) написано достаточно, мы не встречали текста, который бы обратил внимание на зависимость отношения к Сибири от отношения к загадке жизни. Сибирь расположена к тем, кто находит ее в покое, ведь здесь можно блаженствовать, получать жалование, двойные прогоны, подыскать подходящую партию, нравственную до последней крайности, иметь обильный стол и остановиться, остаться, не желать большего. В Сибири Достоевского нет движения, движение приходит в нее извне, не проникая в природу, не делаясь частью Сибири, в ее городах, похожих на села, ничего не происходит, может это и хорошо, покойно, но это город-кладбище, мертвый дом. Возможность такой интерпретации нам дает сам Достоевский, начиная «Записки из Мертвого дома» предложением, в котором говорит про город и кладбище так, что у читателя нет уверенности кладбище при городе или город при кладбище.
На близкие по своему содержанию значения, с теми, что отличают Сибирь Достоевского, но уже выделенные из работ Н. М. Ядринцева, выдающегося исследователя Сибири, указывает омский историк М. К. Чуркин, а именно на «грустную картину захолустья», «нравственное "оцепенение" сибирского общества» [10, с. 51]. Оцепенение, как состояние неподвижности, резкого падения, утраты жизненных сил вполне вписывается в оппозицию жизнь/смерть, отличающее восприятие Сибири Достоевским.
Итак, к смыслам, найденным ранее у Ф. М. Достоевского, мы фиксируем оппозицию движение и покой, история и блаженство, жизнь и смерть. Сибирь Достоевского, как и люди ее населявшие, вне истории, они замерли, блаженствуют, спят.
Со времени освоения найденных нами дихотомий, отделяющих и определяющих Сибирь относительно остальной России, прошло достаточно времени, была реализована мечта сибирских областников о сибирском университете (даже во множественном числе), были построены крупные промышленные и научные центры, более того, взявшее курс на консервацию политической жизни советское правительство в 70-е гг. XX в. решило упрочить свое положение, удалив из центральной России молодых пассионариев, поставив перед ними практически невыполнимую задачу строительства Байкало-Амурской железнодорожной магистрали. Примечательно, что постановление о строительстве дороги было принято в 1974 г., и сразу же был организован «Всесоюзный ударный комсомольский отряд имени XVII съезда ВЛКСМ», первый из многих подобных на стройке. Сибирь давно перестала быть колонией, наряду с этим, колониальный дискурс и его ключевые понятия, выделенные нами в настоящей статье, все еще находят своих сторонников. В конце марта 2019 г. в омских сетевых СМИ активно обсуждались интервью С. Доренко, в которых журналист запускает колониальную риторику, встраивается в колониальный дискурс с позиций, оставленных Пал-ласом, Сперанским. Приведем его наиболее резонансные фразы: «Рим — это водопровод. Рим — это канализация.
Рим — это театр. Рим — это народовластие. Известное народовластие, конечно, при этом рабовладении. И когда туда приходят дикие люди из степей, кстати говоря, наших, они приходят из Омска, Кургана, Новосибирска, из всех этих дивных мест, они приходят и обрушиваются на этот Рим, надо сказать, что они все разрушают. В общем, смысл в том, что они разрушают. Смысл в том, что они грабят. Потому что они не понимают, как этим пользоваться. Условно говоря, если подобные бы люди пришли сейчас, они бы сломали iPhone и достали бы оттуда, не знаю, золото и вмонтировали себе в зуб. То есть они настолько далеки по технологии были от Рима, настолько кощунственно...» [11]. В выделенной нами системе оппозиций Доренко фиксирует смыслы, внесенные Палласом: центра и периферии, культуры и природы, просвещения и дикости, с заменой просвещения на технологии (когда С. Доренко говорит про iPhone). Вынужденный объясниться по поводу своей позиции, С. Доренко дает еще одно интервью, где определяет следующую позицию по отношению к Омску: «Какой Омск я обидел? Товарищи, вы поймите меня правильно, я сказал, что из района Омска гунны, варвары и чудовища ушли и шли аж до Баварии и дальше, и дальше, и дальше. Чудовища. Они ушли. В Омске остались только самые чистые, светлые и захолустные люди, абсолютно тухлые провинциалы. Почему? Все остальные ушли. Они ушли в Баварию, товарищи, они пошли до Калифорнии, омичи, которые сумели покинуть Омск. Но остальные не сумели покинуть Омск, поэтому они не варвары, нет, оставшиеся — культурные, чистые, светлые, захолустные провинциалы» [12]. Это высказывание также построено в дискурсе власти/подчинения, но уже схватывает его экзистенциальную составляющую, ранее заполненную Ф. М. Достоевским: чистые, светлые и вместе с тем тухлые и захолустные. Эти эпитеты омской провинциальности не рождают новую оппозицию, они находятся по одну сторону, отсылая к потусторонней символике «Мертвого дома».
Тема «покидания Омска» является одновременно очень болезненной и притягательной как для омских СМИ [13], так и для горожан [14]. Такой дискурс репрезентирует колониальное отношение к локальности, как к месту, из которого забираются ресурсы (в том числе человеческие). Смысловой конструкт «Омский острог» в современной медиасреде проявлен намного больше конструкта «Омская крепость», несмотря на то, что крепость была реконструирована и имеет реальное физическое воплощение. Омская крепость и Омский острог — это два взаимосвязанных амбивалентных образа, которые демонстрируют экзистенциальное переживание пространства, заключающееся в упоении тленностью и провинциальностью.
Постколониальные исследования осмысляют разрушение имперских модерновых смыслов, где Сибирь понималась как провинция и как колония. Однако разрушение имперской логики и оставшийся в прошлом колониализм не исключают наличия колониальных штампов в мышлении, которые продолжают продуцироваться в дискурсе о территории, что проявляется в формировании экзистенциальной колониальности. В дискурсе локальности отражаются экзистенциальные метрики символических пространств. Сибирь осмысляется не просто как физическое пространство, точ-
ка на карте, но и как концепт, позволяющий охарактеризовать особый тип жизни и мышления, осуществляемые на данной территории.
Тема осмысления специфики локальных культур всегда присутствовала в теории и философии культуры, начиная с географического детерминизма. Применение постколониального подхода и пространственного поворота позволяет сместить акцент с прямолинейных корреляций между культурой и пространством, описываемых в теориях Ш. Л. Монтескье, Ф. Ратцеля, Л. Фробениуса, Н. А. Бердяева, и осмыслить глобальные и локальные (региональные) культурные процессы с позиций властного и символического подчинения, колониальной риторики, «жестких» и «текучих» пространственных идентичностей.
Жизнеспособность колониальной риторики и, шире, колониального способа восприятия Сибири и сибирских городов является глобальным триггером региональных гуманитарных исследований, реализация которых возможна и в столичных центрах. Важным, однако, нам представляется другое, будут ли сформированы новые смыслы сибирской идентичности вне колониального дискурса в самой Сибири или за ее пределами.
1. Messerschmidt D. G. 1962-1977. Forschungs reisedurch Sibirien 1720-1727. Tagebuchaufzeichnungen. Hrsg. von E. Winter, G. Uschmann, G. Jarosch. Teile I-V. Berlin. URL: http://ranar.spb. ru/rus/books1/id/423/ (дата обращения: 10.05.2019).
2. Philipp Johann von Strahlenberg. Vorbericht eines zum Druck verfertigten Werckes von der grossen Tartarey und dem Königreiche Siberien. Stockholm, 1726. URL: https://gdz. sub.uni-goettingen.de/id/PPN330577336 (дата обращения: 10.05.2019).
3. Voyages et découvertes faites par les Russes le long des côtes de la mer glaciale & sur l'océan oriental, tant vers le Japon que versl'Amérique : on y a joint L'histoire du fleuve Amur et des pays adjacens, depuis la conquête des Russes : avec la nouvelle carte qui présente ces découvertes & le cours de l'Amur, dressée sur des mémoires authentiques, publiée par l'Académie des sciences de St. Pétersbourg, & corrigéeen dernier lieu by Miller, Gerard Fridrikh, 1705-1783. URL: https:// archive.org/details/voyagesetdcouve00dumagoog/page/n6 (дата обращения: 10.05.2019).
4. Johann Georg Gmelin. Reise durch Sibirien von dem Jahre 1738 bis zum Ende 1740, Bd. 3 & 4, Vandenhoeck, Göttingen, 1752. URL: https://archive.org/details/GmelinReise SibirienGt1752 (дата обращения: 10.05.2019).
5. Паллас П. С. Путешествие по разным провинциям Российского государства / пер. с нем. В. Зуева. СПб. : Императорская академия наук, 1788. Том 3. Ч. 1 (1772-1773). 481 с.
6. Оводова С. Н. Антропокультурная реальность: от парадокса к проекту: монография / [науч. ред.: П. Л. Зайцев]. Омск : Изд-во Омск. гос. ун-та, 2016. 190 с.
7. Томсинов В. А. Сперанский. М. : Молодая гвардия, 2006. 451 с.
8. Сперанский М. М. Письма Сперанского из Сибири к его дочери Елизавете Михайловне (в замужестве Фроло-вой-Багреевой). М. : Типогр. Грачева и К., 1869. 251 с.
9. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. / АН СССР, Институт русской литературы (Пушкинский дом); [редкол.: В. Г. Базанов (отв. ред.) и др.]. Л. : Наука. Ленинградское отделение, 1972. Т. 4. 326 с.
10. Чуркин М. К. Становление региональной культуры научных исследований: сибирский вариант (вторая половина XIX — начало XX веков) // Вестник Омского государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования. № 1 (22). С. 50-54.
11. Сергей Доренко: «Когда приходят дикие люди из Омска, они все разрушают». URL: https://newsomsk.ru/ news/85157-sergey_dorenko_kogda_prixodyat_lyudi_iz_ omska_oni_/ (дата обращения: 20.04.2019).
12. Сергей Доренко назвал не сумевших покинуть Омск жителей «абсолютно тухлыми провинциалами». URL: https://newsomsk.ru/news/85465-sergey_dorenko_nazval_ne_ sumevshix_pokinut_omsk_ji/ (дата обращения 20.04.2019).
13. Оводова С. Н., Жигунов А. Ю. Война сообществ: репрезентация конфликта в урбанистическом дискурсе // Коммуникативные исследования. 2018. № 4 (18). С. 112-127.
14. Оводова С. Н., Чупин Р. И., Жигунов А. Ю. Урбанистический дискурс о благоустройстве города в городе: от нар-ративов к институтам // Journal of Institutional Studies. 2018. Т. 10. № 3. С. 123-138.
© Оводова С. Н., 2019
УДК 130.2
Науч. спец.: 09.00.13
К ВОПРОСУ О ТЕМПОРАЛЬНОМ САМООПРЕДЕЛЕНИИ ЧЕЛОВЕКА
В статье рассматривается темпоральное самоопределение человека, которое связано с личностным временем и раскрывается через биологическое, социальное, психологическое и экзистенциальное времена. В статье также теоретически описаны составляющие, благодаря которым возможно темпоральное самоопределение.
Ключевые слова: темпоральное самоопределение, социальное время, экзистенциальное время, социум.
О. В. Пащенко O. V. Pashchenko
TO THE QUESTION OF TEMPORAL HUMAN SELF-DETERMINATION
The article discusses the temporal self-determination and its significance for humans. Temporal self-determination is related to personal time, which is revealed through the biological, social, psychological and existential times. The article also presents the components that make possible temporal self-determination.
Keywords: temporal self-determination, social time, existential time, society.
Философское осмысление проблемы темпорального самоопределения человека не является достаточным, несмотря на то, что такая категория, как «время», привлекала исследователей во все времена. Философы чаще всего задавались вопросами, связанными с изучением онтологических характеристик физического, биологического, социального времен, но в меньшей степени уделяли внимание особенностям становления человека и его личности во времени. Тогда как в условиях современного общества, характеризующегося постоянным увеличением информации, развитием новых прогрессивных технологий, появлением информационной культуры и виртуального пространства, аспекты восприятия себя во времени приобретают особую актуальность.
Несмотря на многовековое изучение человека, понять его природу до конца так и не удалось. Остается множество открытых вопросов, в том числе и тех, которые связаны со временной организацией личности. Важное место среди них занимает темпоральное самоопределение человека.
Темпоральное самоопределение является универсальной ценностью культуры. Однако смысловое наполнение темпорального самоопределения в современном мире претерпевает радикальную трансформацию. И связано это с тем, что важной характеристикой сущего становится неопределенность. Непредсказуемая реальность затрудняет поиск человеком ценностного идеала, с которым он сверяет направление времени своей жизни. В целом границы тем-
порального самоопределения индивидуальности в современной культуре размыты и нуждаются в уточнении и конкретизации [1, с. 1277].
Время для человека, как внутренняя темпоральность, наполнено смыслом. С одной стороны, оно субъективно, так как включает в себя пребывание в мире конкретного человека, но, с другой стороны, являясь результатом чувственного опыта человека в процессе его включения в социальную жизнь, собственное восприятие подвергается преломлению и трансформации. Время для человека, являясь частью эмпирического опыта, не имеет равных промежутков. Оно способно сжиматься и разжиматься в зависимости от восприятия, проживания и переживания событий, происходящих в жизни человека.
Темпоральное самоопределение предполагает сознательное или спонтанное приспособление человека под темп объективно меняющихся социокультурных условий жизни, обеспечение комфортного для человека способа существования.
Современное общество сталкивается с рядом проблем, связанных с человеческой агрессивностью, с увеличением количества психологических расстройств, с чувством неудовлетворенности своей жизнью. Все эти проблемы связаны с рядом факторов, в частности, с затруднениями, с которыми сталкивается индивид в процессе темпорального самоопределения, так как для современного человека характерно постоянное состояние цейтнота, т. е. ост-
