CC BY
84
("межперсональные") и "индивидуальные" ("персональные"). Индивидуальные являются постязыко-выми и отличаются от языковых тем, что они не звуковые и не служат общению, так как не смогут стимулировать поведение другого организма. Но хотя эти знаки как будто и не служат прямо социальным целям, они социальны по своей природе. Дело прежде всего в том, что индивидуальные и постязыковые знаки синонимичны языковым знакам и возникают на их основе. Уотсон, на которого ссылался Моррис, называл этот процесс "субвокальным говорением". Многие теоретики бихевиоризма просто отождествляли это беззвучное говорение с мышлением. Советская психология стремилась расчленить внутреннюю речь на несколько уровней - от беззвучной и неслышимой речи, теряющей прямую связь с языковой формой, когда от речи остаются лишь отдельные ее опорные признаки, до таких вполне интериоризированных форм, когда остаются лишь ее плоды в виде представлений или планов-схем действия или предмета. Но, во всяком случае, на своих начальных уровнях "внутренняя речь" - это действительно такой же знаковый процесс, как речь звуковая.
Вспомним, что М. Бахтин определял сознание именно как внутреннюю речь, звучащую в душе отдельного человека. Но Моррис обнаруживает между "внутренней" и "звуковой" речью существенные различия. Внешне последняя проявляется в наличии и отсутствии звучания, в первичности языковых знаков и вторичности постязыковой внутренней речи. Однако она проявляется также в различии функций обоих процессов: социальной функции языкового общения и индивидуальной функции персональных постязыковых знаков. Внутреннее же различие между языковыми и персональными постязыковыми знаками состоит в том, что последние хоть синонимичны, но не аналогичны первым. Различным организмам, различным лицам свойственны различные постязыковые символы, субституты языковых знаков. Степень же их различия зависит от целого ряда особенностей человеческой личности, от той среды, в которой человек рос, от его культуры, т.е. от всего того, что принято называть индивидуальностью. По этой причине, как указывает Моррис, знаки внутренней речи не являются общепонятными, они принадлежат интерпретатору. Ближе к языку психологии прозвучит такой пересказ процесса превращения или не превращения слышимого или видимого языкового знака в акт или цепь актов поведения. Сначала имеет место психический и мозговой механизм принятия речи. Это не только ее восприятие на фонологическом уровне, но и ее понимание, т.е. приравнивание другому знаковому эквиваленту, следовательно, выделение ее "значения", это делается уже по минимально необходимым опорным признакам, обычно на уровне "внутренней речи"; затем наступает превращение речевой инструкции в действие, но это требует увязывания с кинестетическими, в том числе проприоцептивными, а также тактильными, зрительными и прочими сенсорными механизмами, локализованными в определенной области коры головного мозга, и превращения ее в безречевую интериоризированную схему действия. Либо на том или ином участке этого пути наступает отказ от действия.
Так происходит рождение мыслительного феномена, мыслительной операции "осмысливания" или выявления смысла, что либо приведет в конечном итоге к осуществлению заданного в пре-скрипции, пусть в той или иной мере преобразованного, поведения, либо же к словесному ответу (будь то в форме возражения, вопроса, обсуждения и т.п.), что требует снова преобразования в "понятную" форму значений и синтаксически нормированных предложений, высказываний.
"Прозрачность" знака в системе коммуникации означает понятность знака с первого взгляда, даже если человек, находящийся внутри этой системы, никогда не встречался с ним. Ясно, что если новый знак будет мотивирован настолько, что встреча с ним не вызовет затруднений при интерпретации, это свидетельствует о высокой степени прозрачности и открытости знаковой системы, в которую проникает новый элемент.
В.В. Ляшов
КОГНИТИВНЫЕ ПРОЦЕССЫ И ЛОГИЧЕСКАЯ СЕМАНТИКА
Одной из сфер приложения современной теоретической логики являются контексты, которые можно назвать когнитивными.
Интерес к проблемам когнитологии определяется тем, что наглядным проявлением протекания когнитивных процессов является функционирование и фиксирование их в естественном языке. Для изучения этих проблем в логической семантике разрабатываются специфические средства, а именно эпистемически возможные миры, фиксирующие положения дел, совместные с установками рассматриваемого субъекта - желанием, верой, мнением, полаганием, воображением, фантазией. Идея таких миров основана на том, что в ходе реального процесса познания приходится учитывать не только существующие в мире положение дел, но и положения дел, допустимые в соответствии с нашим знанием, используемым концептуальным аппаратом, законами логики, принимаемыми гипотезами, соглашениями, различными нормами и т.д.
Если же выражаться точнее, в последнее время при обсуждении проблем эпистемических логик используют не столько семантику возможных миров, сколько семантику невозможных миров. В данном случае, имеются в виду миры, которые противоречивы, или же в которых не выполняется, по крайней мере, один закон классической логики.
Обычно, в рамках стандартной семантики возможных миров, каждая формула в каждом возможном мире оценивается как истинная или ложная, и ни одна формула, ни в одном возможном мире не может быть одновременно и истинной и ложной. Но такое предположение оказывается неоправданно сильным в случае эпистемических логик, поскольку оно равносильно допущению, что субъект знаком с законами классической логики, и установление логической истинности не приносит ему никакой новой информации, т.е. еще до установления факта логической истинности какого бы то ни было выражения субъект исследования уже обладает, возможно неявным знанием законов классической логики.
Семантика невозможных миров применяется в логике пропозициональных установок. Ее основы были заложены Я. Хинтиккой, который, впервые предложил различать эпистемически возможные и логически возможные миры. У Я. Хинтикки [1] проблема информативности логических законов решается с помощью семантики «ненормальных миров». Здесь допущение «невозможных возможных миров» связано с анализом источников так называемого парадокса «всеведения»: субъект знает все следствия известных ему утверждений. На самом деле, отмечает Я. Хинтикка, «все мы знаем и верим в большое количество вещей, о следствиях которых у нас нет ни малейшего представления. Евклид не знал всего, что можно знать в элементарной геометрии, и Максвелл не знал всего, что можно знать об электромагнетизме» [1, 230]. Принятие позитивистской идеи о тавтологичности логической истины неизбежно приводит к парадоксу «всеведения». Ведь в этом случае оказывается, что, поскольку субъект знает посылку А, а переход от А к его логическому следствию В не может в силу тавтологичности логического следования добавить ничего нового к тому, что субъект уже знает, то, следовательно, он знает и В. Элиминация парадокса «всеведения» связана с элиминацией семантического допущения о том, что каждый эпистемиче-ски возможный мир является логически возможным и с принятием допущения, что не каждый эпистемически возможный мир является логически возможным. Ведь в знании субъекта могут содержаться скрытые противоречия; кроме того всегда найдется высказывание А такое, что он знает А, но и нельзя сказать, что он знает не-А. То есть субъект может многое знать, но в то же время не задумываться и не иметь ни малейшего представления о следствиях своего знания.
Решение вопроса о соотношении знания и логической выводимости тесно связано с проблемой объекта установки. Что представляет собой содержание придаточного предложения, на которое направлена установка субъекта. Прежде всего, необходимо ответить, что оно является содержанием, которое воспринимается субъектом установки. Отсюда при определении его специфики нельзя не затронуть особенности человеческой познавательной деятельности, для которой характерно, прежде всего, то, что освоение мира индивидом включено в коллективную предметно-познавательную деятельность. Поэтому необходимо различать знание, существующее в объективированных формах и являющимся всеобщим достоянием (книги, научные теории, знания, опред-меченные в продуктах человеческой деятельности) и знания, неотделимые от субъекта-индивида. Знания индивида тесно связано с оьбъективированными системами знания, в конечном счете, детерминируются им, но непосредственно с ними не связано. Другой вопрос касается объективности
человеческих знаний. В этом смысле знание, получаемой в процессе индивидуальной познавательной деятельности, содержит как объективные, так и субъективные компоненты. Познавательные установки - это высказывания, нечто утверждающие об индивидуальной познавательной деятельности, и их анализ невозможен без учета ее характера. Игнорирование последнего, приводит к недоразумениям и известным парадоксам. Если в системе объективированного знания нечто влечет что-то, это еще не означает, что некий индивид принимает это знание.
Таким образом, «миры знания» могут быть противоречивыми и неполными. Свою специфику имеют «миры мнения», «миры восприятия», «миры убеждения» и другие, которые используются при построении соответствующих семантик. Логика пропозициональных установок интенсивно разрабатывается в работах финских логиков Я. Хинтикки, Э. Сааринена и И. Ниинилуото [2], [3], [4], [5], [6], [7].
Например, подход И. Ниинилуото, позволяет не только выявить необходимость использования не всюду определенного метаязыкового предиката «быть истинным» в логике воображения, но и проследить философские предпосылки, на которых базируется семантический анализ этой логики.
Логику воображения интересует исследование семантических и синтаксических свойств предложений, содержащих термин «воображение», а также анализ структуры тех рассуждений, в которых встречался этот термин. Различные философские школы предлагали различные концепции воображения. Логика не может установить, какая из этих концепций правильная. Но она может способствовать выявлению и более глубокому пониманию свойств воображения. Однако на эту роль претендует и другая философская теория - феноменология. Феноменология исследует интенциональные акты воображения и раскрывает «интенциональные корреляты», на которые направлены эти акты. Логика же имеет дело не с самими актами воображения, а с языковыми выражениями, содержащими описание этих актов.
Несмотря на методологические различия, параллелизм между феноменологией и логикой воображения очевиден. Интенциональность актов воображения отражается на уровне языка как интенсиональность описаний актов воображения. В логике воображения, таким образом, должны схватываться различные типы направленности акта воображения на объект.
Базовым выражением логики воображения является следующее: lap - "а воображает, что р". Причем, воображение не обязательно трактуется как наличие чувственного образа предмета, который непосредственно не воздействует на наши органы чувств. Высказывание «а воображает, что р» означает лишь то, что а допускает, что, хотя р может не быть истинным в действительном мире, вполне возможно, что в других мирах р истинно. Если строить логику воображения как кальку с модальной логики, то значимыми оказываются следующие принципы:
Ia (A^B) ^(IaA^IaB)
Ia (A&B) ^(IaA&IaB)
Если Т-тавталогия, то IaT
Последний принцип можно было бы назвать «парадоксом всевоображения». В самом деле, пусть Т - «Брэдбери является автором «Бетономешалки» или «Брэдбери не является автором «Бетономешалки»». Из того, что Т есть логическая истина, совсем не следует, что а должен воображать Т; а может вообще не иметь никакого понятия ни о Брэдбери, ни о «Бетономешалке». Элиминировать (3) можно двумя способами, используя семантику невозможных возможных миров и ситуационную семантику, предложенную Барвайсом и Перри (8). Идею первого подхода, высказанную Я. Хинтиккой, использовал В. Рантала при построении строгой семантики для эпистеми-ческой логики без парадокса «всеведения», который заключается в том, что если из А логически следует В, то, зная А, субъект обязательно будет знать В. Основная идея этой семантики заключается в добавлении к логически возможным мирам множества «миров знания» субъекта: каждому логически возможному миру w ставится в соответствие мир знания w*, причем в мире w* истинно то и только то, что субъект знает в мире w. Определение функции истинностной оценки в мирах «знания» допускает «провалы значений», так как субъект установки может не знать ни А, ни не -А; следовательно, оценка А в мире знания не приписывается. Аналогичным образом можно построить
семантику логики воображения, поставив в соответствие каждому логически возможному миру некоторый мир воображения.
В ситуационной же семантике:
(4) « а видит р» истинно в мире w, если и только если, в мире w имеется явление з такое, что а видит з мире w и з подтверждает истинность р. Явление з в мире w есть визуально наблюдаемая ситуация, локализованная в пространстве и времени. Таким образом, в семантике Барвайса и Перри восприятие толкуется как экстенсиональное отношение между субъектом и частью мира. Из (4) вытекает принцип (5), неприемлемый в семантике Я. Хинтикки:
(5) « (а видит р) ^ р».
Метод семантического анализа Я. Хинтикки рассматривает восприятие как интенсиональный оператор 8а, который определяется через содержание перцепции а. 8а р^р не проходит в семантике Хинтикки, благодаря чему оказывается возможным обращение к логическому анализу предложений, содержащих различные описания «интенциональных» актов восприятия (например, иллюзий, галлюцинаций и т.д.).
Но эта стратегия не работает при построении логики воображения, так как вряд ли можно согласиться с (6):
(6) (а воображает р) ^ р.
Для того чтобы построить ситуационную семантику для логики воображения, необходимо отказаться от допущения, что воображаемое явление есть часть мира. Но, если мы наделим воображаемое явление идеальным существованием, отношение между этим явлением и субъектом воображения все равно не будет экстенсиональным, как это предполагается в (4). И. Ниинилуото считает, что построенную Барвайсом и Перри ситуационную семантику для логики полагания, можно использовать для определения логики воображения, но только необходимо дополнить ее семантикой возможных миров. Естественность привлечения идеи возможных миров для построения логики воображения иллюстрируется при помощи следующего примера.
Предположим, что я воображаю, что Виталий танцует с блондинкой. Если рассуждать в духе ситуационной семантики, то это означает, что я вижу «своим мысленным взором», танцующего с блондинкой Виталия, и может быть, даже слышу «мысленным слухом» музыку, под которую они танцуют. Другими словами, в ситуационной семантике воображение трактуется как восприятие идеально существующей ситуации или же, как воображаемые конфигурации каких-то объектов с какими-то свойствами и отношениями. Однако, эта идея «кинотеатра в моей голове» отводит весьма пассивную роль мне как субъекту воображения. На самом деле мы не являемся простыми созерцателями воображаемых объектов, мы сами творим и воссоздаем эти объекты. Если мы попытаемся описать содержание акта воображения, то окажется, что он содержит массу неопределенностей: одет ли Виталий в темный пиджак или же в белый костюм; кто эта блондинка, с которой он танцует; что они танцуют; когда и где происходит эта сцена и т.д.? Получается, что описание некоторой картины с неопределенными характеристиками эквивалентно составлению списка полных альтернатив, которые допускаются данной картиной (Виталий - с Мэрлин Монро - танцует - вальс - в этой комнате и т.д.). Эти полные альтернативы вполне соответствуют хинтикков-скому понятию возможных миров, совместимых относительно данной установки с данным миром.
Это соображение диктует следующую переформулировку (4): «а воображает р» истинно в w, если и только если, каждая I - альтернатива w подтверждает р. Подобная модификация ситуационной семантики приводит к неклассическому определению функции истинностной оценки, допускающему «провалы значений» (так как вполне вероятно, что в мире моего воображения нет ни А, ни не - А), но не допускает «перенасыщенных оценок» (так как вряд ли кто-нибудь может вообразить логическое противоречие).
Поэтому, различные системы логики пропозициональных установок строятся не просто как копия модальных систем, в которых нам не нужно отвечать, например, на такой вопрос из области когнитивной теории и эпистемологии: каким образом концептуализируются индивиды, а основываются на содержательном анализе оператора установки, т.е. логика и семантика пропозициональных установок не может быть исследована отдельно без философского изучения сознания, кон-
цептуализации и феноменологии опыта.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М.: Прогресс. 1980. 448 с.
2. Ниинилуото И. Заметки о логике восприятия // Модальные и интенсиональные логики и их применение к проблемам методологии науки. М., 1984, С. 329-340.
3. Сааринен Е. Являются ли суждения объектами пропозициональных установок? // Модальные и интенсиональные логики и их применение к проблемам методологии науки. М., 1984. С. 249-273.
4. Сааринен Е. Хинтикка, Кастанеда и Куайн о "Квантификации в": некоторые основополагающие проблемы в интенсиональной логике // Исследования по неклассическим логикам. М.: Наука, 1989. С. 184-203. Barwise J. Scences and other situations // Journal of philosophy, 1981. Vol. 78.
5. Hintikka J. On the Logic of Perception // Models for Modalities. Dordercht, 1969.
6. Niiniluoto J. The logic of imagination. // J. of philosophical logic. Dordrecht; Boston, 1986. Vol. 11. N 1. P. 131-148.
7. Niiniluoto J. Knowing that one sees // essays in Honour of Jakko Hintikka. Dordrecht, 1979.
8. Barwise J., Perry J. Situations and attitudes. London, 1983. P. 318.
9. Barwise J. Scences and other situations // Journal of philosophy, 1981. Vol. 78.
Д.И. Мамычева
ТРАДИЦИОННОСТЬ В КОНСТРУИРОВАНИИ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ПАРАДИГМЫ ДЕТСТВА
Одним из наиболее востребованных и актуальных сегодня понятий в социальных и философских науках предстает понятие - «социальные изменения», что вполне закономерно в контексте современных трансформационных процессов, протекающих в обществе и затрагивающих все явления и уровни его организации. В результате анализа проблем современного детства, становится очевидным, что из внимания исследовательских стратегий «выпадает» не менее значимый феномен как «традиционность», связанный в широком смысле с проблематикой сохранности института детства в рамках конкретной социокультурной общности, его духовно-нравственного благополучия; актуализирующий роль традиции и традиционных представлений в процессах преемственности и воспроизводства социально-значимого опыта в новом поколении, а - шире воспроизводства и самоорганизации общества. В качестве дополнения хочется отметить, что концептуализация понятия традиционность происходит за пределами традиционной эпохи, когда его восприятие перестает быть само собой разумеющимся, «остраняется» (термин Б. Шкловского) за счет усиливающегося присутствия исторических инноваций, и тем самым обрастает новыми смыслами и значимостью. Именно нестабильность как характеристика современного социума, влияющая на неустойчивость, повышенный социальный риск детства, выдвигает на первый план проблемы инвариантности, традиционности, как условие сохранения преемственного воспроизводства жизненно важных механизмов социального взаимодействия, социально-духовного благополучия детства. В этом контексте трудно переоценима актуальность и востребованность исследования традиционных оснований для конструирования социокультурной парадигмы детства, отвечающей требованиям формирования духовно и физически «здорового» поколения.
Традиционность - это качественная характеристика социума, отражающая духовно -нравственные и социально-культурные процессы воспроизводства наиболее успешных, прошедших историческую апробацию социально полезных форм и способов организации сосуществования индивидов в конкретном жизненном пространстве. Тем самым, традиционность является условием возникновения традиции, поскольку традиция - любое устойчивое проявление, несущее в себе черты традиционности, т.к. последнее является качеством, свойством, которое может быть правомерным для самых различных жизненных содержаний.
Поскольку в процессе преемственности традиции передаются не только определенные мо-
