КНИГОВЕДЕНИЕ: ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

УДК 002.2(470)"19/20":001.3

Д. А. Эльяшевич Книговедение: жизнь после смерти

В статье рассматриваются основные этапы истории российского книговедения в XX - начале XXI в. и анализируются причины его современного кризисного состояния. К числу таких причин относятся обособление книговедения от общегуманитарного знания и попытки подменить книговедение документоведением. Автор обосновывает необходимость медиалогического понимания книговедения и предлагает конкретные шаги, которые необходимо предпринять для вывода книговедения из кризиса.

Ключевые слова: книга, книговедение, кризис, медиалогия, документоведение, теория коммуникации

Dmitry A. Elyashevich Bibliology: Life after Death

The article provides an overview of the main historical stages in Russian bibliology starting with the early 20th century until the beginning of the 21st cenutry. The reasons behind the current crisis in the bibliology in Russia are examined including their separation from the general humanities studies and attempts to replace the bibliology with the documentology. The author insists on medialogical understanding of the bibliology and proposes certain steps to end the crisis.

Keywords: book, bibliology, crisis, medialogy, documentology, communication theory

В последнее - и причем уже довольно продолжительное - время разговоры о глубоком кризисе отечественного теоретического книговедения стали общим местом в разнообразных публикациях и дискуссиях на научных конференциях. Причины этого кризиса называются самые разные, зачастую - прямо противоположные друг другу. Приходится слышать, что кризис книговедения является прямым следствием кризиса книжного дела (на самом деле, кризиса мнимого, поскольку им почему-то называют процесс эволюционного изменения книжного дела в принципиально новых цифровых реалиях современности) или что неудовлетворительное состояние нашей науки проистекает исключительно из того, что оно не до конца взяло на вооружение «всеобщие», «универсальные» законы «документологии», и когда все, без изъятия, книговеды наконец принесут клятву верности документу (и его проповедникам), ситуация волшебным образом мгновенно исправится. На наш взгляд, все подобные объяснения очень далеки от правды. Попытка - на уровне субъективных рассуждений, не претендующих, естественно, на истину в последней инстанции - разобраться с тем, что происходило и происходит в книговедении, каковы истинные причины его несомненного кризиса, а также наметить пути преодоления этого кризиса, является задачей настоящей статьи.

Отечественное теоретическое книговедение в процессе своего развития прошло несколько этапов, отличавшихся различной научной результативностью и

Раздел 2. Теория книговедения разной степенью влияния на последующие поколения исследователей. Если рассматривать книговедение ХХ в., то, по нашему мнению, «живыми», сохраняющими свое научное значение, можно признать работы Н. А. Рубакина («Психология читателя и книги»), А. М. Ловягина («Что такое библиология», «Основы книговедения»), М. Н. Куфаева («Проблемы философии книги», «Книга в процессе общения») и появившиеся 50 лет спустя труды представителей так называемой функциональной школы - А. И. Барсука, И. Е. Баренбаума, А. М. Иоффе и др. К этому списку, без сомнения, следует добавить незаслуженно забытые сегодня исследования В. С. Люблинского, в первую очередь - «К вопросу об общественной роли письма и книги», «Подвиг Гутенберга» и «Ранняя книга как ступень в развитии информации». Вполне актуальными остаются труды Е. Л. Немировского, например, его статья «К вопросу об определении книги как знаковой системы» и А. С. Мыльникова («Книга и культура», «Международные культурные связи и некоторые вопросы книговедческой эвристики», «Книговедение и культура» и др.).

При всем различии перечисленных выше работ, у них есть ярко выраженное объединяющее начало: все они так или иначе признавали коммуникативную природу книги и книжного дела как основу их существования, как онтологическую характеристику. Н. А. Рубакин, например, писал о книжном деле как о процессе «производства, круговращения и потребления ценностей печатного, рукописного, а также устного слова»1. Важнейшим собственно книговедческим достижением Н. А. Рубакина следует считать включение автора, процесса создания текста и чтения в сферу интересов книговедения, в результате чего объектом этой науки становится система «автор - книга - читатель»2. А. М. Ловягин, определяя книговедение, указывал, что оно является наукой «о книге как общении людей между собой» - это утверждение открывает его работу «Основы книговедения»3. Задача книговедения, по А. М. Ловягину, - изучать «генезис и развитие книжного общения, способы этого общения, то есть, прежде всего, виды книг в обширном смысле этого слова, и, наконец, силы, влияющие на тот или иной характер книжного общения»4. Отметим, что

A. М. Ловягин не только совершенно не обособлял книговедение, но и включал его в качестве составной части в более широкую и универсальную научную дисциплину: «В смысле философском это не будет отдельная наука. Это отрасль „большой" науки об общении людей, социологии, или „культурологии", как ее желал назвать

B. Оставальд». Соответственно, продолжал развивать свою мысль А. М. Ловягин, «позволительно будет пролагать пути к общей науке о человеческой культуре и по тропинке изучения книжной производительности человечества»5.

Особенно значим вклад в развитие теоретического книговедения М. Н. Куфаева. Определяя книгу как «вместилище всякой мысли и слова, облеченных в видимый знак»6 и затем подробно обосновывая этот тезис с опорой на понимание коммуникативной природы книги и книжного дела, М. Н. Куфаев, сам того не ведая, несомненно, заложил основы семиотических представлений о книге, получивших распространение (по преимуществу, не в книговедении и не в русскоязычных работах) лишь много лет спустя. М. Н. Куфаеву принадлежит провидческая мысль о том, что книга на пути к читателю приобретает «множественное авторство». «Кто автор романа? Тот, кто его сочинил. А подлинный автор книги? Не только писатель, но и издатель, и наборщик, и метранпаж, и печатник... Создание книги принадлежит

не личности, а личностям, коллективному творцу»7. Перевод этого высказывания на язык современных нам коммуникативистики и медиалогии, совершенно незнакомых с теоретическим наследием М. Н. Куфаева, будет звучать следующим образом: канал передачи моделирует сообщение. В работе «Книга в процессе общения» М. Н. Куфаев неоднократно говорит о материальности текста и о его сущностной зависимости от этой материальности. Еще одним достижением М. Н. Куфаева, намного опередившим свое время, было утверждение об общении автора и читателя, об их сотворчестве, способном привести к созданию новых смыслов. Многие их этих предположений впоследствии получили «второе рождение» в трудах представителей франко- и англоязычной школы «истории чтения», не знающих ни «Проблем философии книги», ни «Книгу в процессе общения». Наконец, М. Н. Куфаеву принадлежит утверждение о том, что «книга должна стать субъектом, посредствующим между автором и читателем и вращающимся в социальной среде»8. Это утверждение, вероятно, является наиболее ценным и основополагающим в научном наследии ученого, поскольку оно является ничем иным, как определением книги в качестве медиума, который, как известно, представляет собой средство, посредствующий носитель, передающий сигнал или сообщение от источника к приемнику. Остается лишь удивляться, почему все писавшие о М. Н. Куфаеве в последние десятилетия не обратили должного внимание на эти его абсолютно новаторские суждения. Очевидно, что изучение научного наследия М. Н. Куфаева с точки зрения современных медийных представлений о книге и книжном деле остается важной и очень актуальной задачей.

Сейчас становится понятно, что пробуждение отечественного книговедения от летаргического сна в саркофаге «буржуазной науки» фактически началось не на рубеже 60-х, как это было принято считать, а несколько раньше - в 1952 г., когда В. С. Люблинским была написана статья «К вопросу об общественной роли письма и книги». К сожалению, свет она увидела лишь в 1972 г., уже после смерти ученого, и не получила серьезной оценки в книговедческом сообществе. Между тем, эту статью следует признать классической. Демонстрируя поразительный дар предвидения, В. С. Люблинский утверждает в ней, что изучение книги должно начинаться с изучения письма, и первым в отечественной науке вводит разграничение письма и письменности. В центре внимания В. С. Люблинского находится коммуникативная, медийная природа письма, причем с самых ранних, «вещных» его форм, когда «предмет и его положение приобретают коммуникативную функцию, и притом - резко отличную от языка»9. Здесь же В. С. Люблинский впервые указывает и на непосредственную связь способов письма и материалов для письма, их прямую взаимозависимость: «Иероглифика в Египте создала папирус, в Междуречье - глиняные таблетки, в Китае - письмо на шелку и бумаге. Именно такого рода универсальный, неограниченный в отношении объема текста материал <...> был материально-технической предпосылкой формирования длинных связных текстов, текстов любого содержания, скажем определеннее: был предпосылкой появления книги»10. Это утверждение чрезвычайно близко к сегодняшним представлениям о зависимости сообщения от своего носителя и о том, что изменение формы или природы медиума изменяет коммуникацию, которая, в свою очередь, изменяет общество. В. С. Люблинский, говоря о развитии материалов для письма и самого

Раздел 2. Теория книговедения письма как такового, подчеркивал их эволюционное стремление к портативности, означающее, выражаясь современным языком, ни что иное, как превращении книги в своего рода портативную Родину и портативного Бога. Совершенно поразительно, как В. С. Люблинский до появления работ Л. Февра и А.-Ж. Мартена, М. Ма-клюэна, Р. Шартье, Р. Дебрэ, от которых отталкивается сегодня в своем развитии зарубежное книговедение и история книги, смог, формально оставаясь в рамках ортодоксального марксистско-ленинского исторического материализма, сформулировать такие фундаментальные тезисы, как, например, влияние материальной формы письменного текста на культуру и идеологию или роль книгопечатания и чтения в подготовке революционных потрясений общества. Для иллюстрации этого достаточно привести всего две цитаты. «Не случайно <...> сшитая из тетрадей книга, так называемый кодекс, возобладает над свитком: он обеспечивает точное списывание, тогда как свиток - гораздо менее надежный хранитель текстуальной точности»11. И страницей выше: «.никогда прежде печатный станок не оснащал так идеально революцию в умах, как в XVIII в.»12. Остается лишь сожалеть о том, что работы В. С. Люблинского не были в свое время переведены на французский и английский языки; да и в России они, как уже было отмечено, сегодня мало кому известны и интересны. Их возвращение в современный книговедческий дискурс -тоже весьма актуальная задача.

Хронологически последними в нашем списке «живых», то есть и поныне сохраняющих свое научное значение отечественных книговедческо-теоретических работ, были названы сочинения двух крупнейших представителей так называемой функциональной школы - А. И. Барсука и И. Е. Баренбаума. Во многом это объясняется тем, что они основывались на достижениях ученых первой половины ХХ в., прежде всего, М. Н. Куфаева (который, как известно, был непосредственным учителем И. Е. Баренбаума). Ценность научного наследия функциональной школы - в сохранении приверженности идее о коммуникативной природе книги и книжного дела и первостепенном внимании к изучению читателя и чтения. Следует также подчеркнуть несомненную «культуроцентричность» работ А. И. Барсука и И. Е. Баренбаума и их широкий культурно-исторический контекст. В качестве парадоксального надо, вероятно, рассматривать тот факт, что функциональная школа формально считала себя продолжательницей идей и традиций, заложенных П. Н. Берковым и И. В. Новосадским, - по сути дела, могильщиков классического отечественного книговедения 20-х гг. и яростных критиков М. Н. Куфаева.

Суть функциональной школы, или функционального подхода в книговедении заключается в том, что книга и книжное дело изучаются не сами по себе, не как самостоятельные и самоценные сущности, а в соотношении с читателем. Иными словами, анализируются не отдельные факты и явления, а книга в процессе движения, так сказать, жизненный цикл книги, ее общественные - объективные и субъективные - функции. И. Е. Баренбаум в известной статье «Функциональный подход и его применение в книговедении» совершенно правомерно писал о необходимости «изучения книги как процесса (курсив мой - Д. Э.) в ее движении от автора к читателю»13. Суммируя свои теоретические представления, И. Е. Баренбаум указывал: «Изучение функций книги, ее типов, читательских интересов составляет сердцевину функционального подхода в книговедении, также как и требование системно-

сти, рассмотрения книги как определенной системы всех ее внешних и внутренних элементов, в связи с ее содержанием и читательским адресом»14.

Важнейшим достижением функциональной школы стало возвращение истории читателя и чтения в орбиту книговедения. Нельзя, правда, сказать, что такое возвращение было теоретически последовательным; оно во многом замыкалось на частных проблемах и не выходило на уровень серьезных обобщений. Об этом свидетельствует, среди прочего, определение, данное И. Е. Баренбаумом в 1973 г.: «Историю читателя можно <...> определить как область знания, изучающую читательские интересы и круг чтения отдельных лиц и целых социальных групп и слоев, чтение ими книг и других произведений печати, имеющих хождение в тот или иной исторический период. История читателя изучает также формирование читательских интересов, отношение читателя к книге, влияние, которое книга оказывает на читателя в процессе чтения, выступая в качестве важнейшего фактора воспитания личности и формирования ее мировоззрения»15. Из этого определения очевидно следует, что чтение рассматривается как частная проблема, исключительно на уровне отдельной личности без выхода на широкие культурологические и социологические обобщения. Упоминание «целых социальных групп и слоев» в данном случае ничего сущностно не меняет, поскольку ни в работах самого И. Е. Баренба-ума, ни в трудах его коллег и последователей нет указаний на то, как именно и с какой целью может и должно изучаться чтение этих групп. Более того, И. Е. Барен-баум специально подчеркивает, что «изучение обратной связи «читатель - книга» позволяет <...> понять определенные закономерности, вызывающие к жизни и обеспечивающие популярность того или иного типа и вида издания, той или иной конкретной книги, книг того или иного автора, а также проблемы тиражирования, ценообразования, оформления, географию распространения и многое другое, что входит в круг книговедческого знания»16. Вместе с тем, нельзя не признать, что выход в свет нескольких сборников серии «История русского читателя», инициированной И. Е. Баренбаумом при деятельной поддержке А. В. Блюма и И. А. Шомра-ковой, стал одним из наиболее значимых событий послевоенной отечественной науки о книге.

Функциональная школа, на наш взгляд, завершила собою позитивный этап развития отечественного книговедения. Все то, что происходило в нем и с ним далее, можно назвать, перефразируя Э. Фромма, «бегством от культуры».

Возможны два принципиально различных подхода к книговедению. В соответствии с одним из них, книговедение должно рассматриваться максимально широко, как составная часть той или иной более общей гуманитарной дисциплины - будь то культурология, коммуникативистика, медиалогия и т. д. В прошлом предпринимались даже попытки объявить само книговедение «обобщающей общественной наукой», в создании которой, как писал А. А. Сидоров, «одинаково участвуют и история культуры, и история техники, и теория информации, и эстетика»17. Согласиться с таким утверждением признанного мэтра отечественного книговедения, конечно, сложно, но его пафос вполне понятен и позитивен. Многократно цитировавшийся выше В. С. Люблинский, которого целиком и полностью можно причислить к сторонникам этого первого подхода, отмечал, что «только поднимаясь до постановки общеисторических проблем, становятся наукой такие практические дисциплины,

Раздел 2. Теория книговедения как книговедение (или его разделы вроде инкунабуловедения), как некоторые виды библиографии, библиотекономии и т. п.»18. Именно такая широкая трактовка книговедения, вписывающая его в общегуманитарный дискурс, является, по нашему мнению, единственно правильной, конструктивной и, главное, перспективной с научной точки зрения. И именно она была свойственна всем перечисленным выше исследователям.

Второй подход противоположен первому и на практике ведет к максимальному обособлению книговедения, превращению его в замкнутую и якобы самодостаточную дисциплину, оторванную от передового общегуманитарного знания, этакую «вещь в себе». Обосновываться этот подход может по-разному, подчас -диаметрально противоположно: тут и поиски некоей вневременной, «идеальной» сущности книги, и обслуживание практических нужд книгоиздательской практики, и задачи использования книговедческого материала в повседневной библиотеч-но-библиографической деятельности, и даже противодействие цифровому натиску новой эпохи. Однако даже самый поверхностный анализ показывает, что такое «книговедение ради книговедения» оказывается совершенно ненужным - ни современному книжному делу, ни библиотекам, давно переставшими быть похожими на библиотеку Ашшурбанапала, ни центрам научной информации. По сути дела, такое книговедение превращается в изгоя современной науки.

Бегство книговедения от культуры, начавшееся в СССР на рубеже 70-80-х гг. ХХ в., к сожалению, как раз и было поворотом в сторону такого второго подхода. Двумя важнейшими вехами на этом «пути с горы», на наш взгляд, стали сначала системно-типологическая концепция книговедения, а потом и прямая подмена книговедения «документологией».

Развитие системно-типологической концепции началось с публикации в 1970 г. статьи А. А. Беловицкой «Типологические признаки серийного издания художественной литературы»19. Уже этой ранней работе, посвященной частной проблеме издательской практики, было свойственно повышенное внимание к типологическому методу - для книговедения, по нашему глубокому убеждению, не основному и имеющему исключительно прикладной характер. В дальнейшем преувеличение значения и ценности этого метода привело к попытке построения на его основе всей теории книговедения. Теория эта исходила из того, что «теоретико-типологический метод как наиболее общий метод сущностных генетических исследований в книговедении есть в то же время и наиболее обобщенное знание об объекте и предмете книговедения»20. Такое всеобъемлющее, «космическое» понимание типологического метода и типологии в целом закономерно приводило к его возведению в ранг универсального учения о «сущности, составе и структуре объекта и предмета науки, системе ее методов, а поэтому и о составе, структуре книговедения в целом, отдельных его дисциплин»21. На наш взгляд, совершенно очевидно, что любой метод, каким бы он универсальным - в действительности или в воображении пишущего о нем - ни был, не может являться основанием для теории. Ее построение на основе метода в корне противоречит принципам науки. К тому же, абсолютизация типологии и типологического метода в конечном итоге изымает книгу из культуры, а книговедение - из системы культурологического знания в самом широком его

понимании, и превращает книговедческое знание в схоластическую науку ради науки.

Гипертрофированное внимание представителей системно-типологической школы к проблеме метода и настойчивое стремление навести в этой сфере «идеальный порядок», разложив все по полочкам и строго классифицировав, вызывает очень много вопросов и недоумений. Проблема метода, особенно - в гуманитарных науках, далеко не так проста, как кажется. Методология, соотношение общенаучных и частнонаучных методов, а также сам факт существования последних, на протяжении ХХ столетия были предметом жарких дискуссий представителей разных дисциплин. Дискуссии эти еще далеко не завершены. Как следствие, построение законченной системы книговедческих методов на сегодняшний день невозможно, а попытки сделать это являются еще одним фактором, очевидно «выталкивающим» книговедение из сферы гуманитаристики.

Вершинным достижением системно-типологической школы обычно считают выработанное ею определение книги, подразделяющееся на несколько уровней (уровень всеобщего, уровень особенного, уровень единичного) и в своей совокупности занимающее страницу убористого текста. Книга в этом определении последовательно понимается как способ существования семантической информации, способ существования семиотической информации, способ организации произведения индивидуального сознания в произведение общественного сознания (организации литературного и иного произведения в произведение литературы и т. п.) 22. Соответственно с этим определением буквально на каждой странице любого труда А. А. Беловицкой можно встретить инвективы в адрес тех, кто смешивает понятия «книга» и «книжное издание». Иными словами, книга как таковая, как книговедческая и культурологическая категория превращается в некий нематериальный объект, по сути дела, в фантом, в существование которого нам остается только верить, а книговедение, изучающее книгу, приобретает выраженные теологические очертания (которые, как ни странно, соседствуют у А. А. Беловицкой с непоколебимой материалистической уверенностью в существование объективных истин, объективной информации и проч.). И в этом - основное заблуждение системно-типологической школы. На самом деле, вне канала нет сообщения. Вне материальной формы нет и не может быть книги. Не существует книги «вообще» - она всегда предметна, вне зависимости от конкретных физических свойств этой предметности (неорганические соединения - камень; органические - папирус, пергамен, бумага, ранние чернила; движущийся поток заряженных частиц - электричество и т. д.).

В своем законченном и наиболее стройном виде системно-типологическая концепция представлена в двух изданиях учебника А. А. Беловицкой по общему книговедению, увидевших свет с 20-летним интервалом - в 1987 и 2007 г. Следует отметить, что они являются единственными на русском языке учебными изданиями в данной предметной области. И в этом, несомненно, их ценность. В силу своей уникальности они много лет использовались и продолжают использоваться сегодня при обучении магистрантов и аспирантов институтов культуры - вне зависимости от того, как относятся те или иные преподаватели к содержанию этих учебников23.

Для характеристики системно-типологической школы большой интерес представляет сравнительный анализ этих двух изданий учебников А. А. Беловицкой,

Раздел 2. Теория книговедения ведь за время, отделяющее их друг от друга, мир пережил четвертую информационную революцию и стал принципиально, до неузнаваемости иным. Можно было бы предположить, что это обстоятельство заставит автора учебника если и не кардинально, то, по крайней мере, очень существенно пересмотреть и откорректировать его содержание. К сожалению, этого ни в малейшей степени не произошло. Все основные теоретические положения, единожды выработанные в еще доцифровую, догипертекстовую эпоху, остались «отлитыми в бронзе». Во втором издании были сделаны лишь некоторые косметические изменения и дополнения. Так, например, была добавлена новая глава, посвященная зарубежному книговедению, завершающаяся обзором современного состояния иноязычной науки о книге. Однако этот обзор вызывает, как минимум, недоумение: «современность» в нем заканчивается на публикациях 70-х, в лучшем случае, 80-х гг. (работы М. Чер-винского, Г. Грундмана, Р. Эстиваля). К тому же, все эти публикации давно потеряли свою научную актуальность и не присутствуют в живом книговедческом дискурсе (а некоторые из них, например, труды Г. Грундмана, не присутствовали в нем никогда). В обзоре поразительным образом отсутствуют фамилии тех ученых, которые являются столпами современного западного книговедения - Л. Февра, А.-Ж. Мартена, Р. Дарнтона, Р. Шартье, М. Фуко, Д. Маккензи и многих других. Присутствует в нем только М. Маклюэн, но несколько неодобрительных фраз, сказанных о нем, свидетельствуют о полном непонимании А. А. Беловицкой концепции этого выдающегося ученого, отнюдь не предрекавшего закат книги как таковой - вместе с культурным закатом Европы и прочих частей света24.

Новшеством второго издания учебника стало появление параграфа «Понятие „чтение" как подсистема категории „книга"». В нем содержится довольно много интересных и важных наблюдений о чтении как процессе, однако все они буквально самоуничтожаются полным отсутствием читателя как такового. Это принципиальная позиция А. А. Беловицкой: «...сейчас вопрос не о том, какими бывают читатели, а что это за процесс и понятие - „чтение" - по отношению к категории „книга"»25. Между тем, без читателя нет чтения, эти понятия совершенно неразрывны. История и теория читателя и чтения, различные практики чтения (но, конечно, не пресловутое «руководство чтением») последние 50-60 лет являются стремительно развивающимся междисциплинарным направлением гуманитаристики. К сожалению, А. А. Беловицкая осталась вне этого развития.

Чтение и читатель (равно как и автор, да и текст тоже) - эти основополагающие концепты современного книговедения оказались для системно-типологической школы terra incognita. В первом издании учебника А. А. Беловицкой они вообще отсутствовали. Это наше категорическое утверждение отнюдь не опровергается наличием фундаментального учебного пособия «Социология и психология чтения», принадлежащего перу А. А. Гречихина - одного из ярких представителей рассматриваемой школы26. Данное пособие при всех его достоинствах находится вне современного reader and reading study, поскольку в нем чтение и читатель (всегда конкретный, а не абстрактный, так как абстрактного читателя не существует) практически не рассматриваются в качестве культурно-исторических категорий. Оно тяготеет скорее к статистике чтения и практическим методам его социологического изучения. Что же касается психологии чтения, то она, по крайней мере, в том

виде, в каком она рассматривается А. А. Гречихиным, - вообще не может быть объектом книговедческого знания.

В обоих изданиях учебника А. А. Беловицкой повторяются два тезиса, с которыми совершенно невозможно согласиться. Первый из них - утверждение о том, что одной из задач общего книговедения является «разработка научных основ управления практикой книжного дела и процессами функционирования книги в обществе»27. Иными словами, у гуманитарной науки, каковой является книговедение, появляется некая прикладная, практическая задача управления сферой производства. Очевидно, что это не так; гуманитарное знание самоценно и не имеет прямого практического применения «в быту», оно лишь очень опосредованно, непрямым путем может влиять на производственную деятельность. К тому же, надо заметить, практики, адекватной концепции А. А. Беловицкой, не было на момент возникновения этой концепции и, тем более, нет сейчас. Сложно представить себе что-либо более далекое друг от друга, чем теоретические построения системно-типологической школы и современная повседневность книжного дела. Второй тезис, генетически связанный с предыдущим, заключается в признании практики в качестве того эталона, которым поверяются и проверяются достижения науки. «Критерием истинности научного знания, т. е. критерием целостности и адекватности воспроизведения исследуемого явления в мышлении, философы называют практику»28. Данное высказывание из издания 2007 г. слово в слово присутствует и в учебнике 1987 г., только в нем вместо абстрактных «философов» более откровенно названа марксистско-ленинская философия, в недрах которой, то есть в диалектическом материализме, это крайне сомнительное и отвергнутое философией ХХ в. утверждение, собственно, и было рождено29. Но даже если принять его на веру, то вновь возникает вопрос, очевидно не имеющий убедительного ответа: где ж сыскать ту практику, которая будет в состоянии доказать истинность общекниговедческой концепции А. А. Беловицкой и ее коллег?

Системно-типологическая школа не была единой и монолитной в своих взглядах и представлениях. Труды ее наиболее ярких адептов, при сохранении основных, фундаментальных идей и положений, восходящих к А. А. Беловицкой, отличаются некоторым разнообразием и индивидуальностью. Так, например, уже упомянутый А. А. Гречихин в своей фундаментальной монографии «Библиотипология как научное направление» во многом модифицирует и развивает представления о книжной типологии, не подвергая, впрочем, ревизии ее фундаментальное значение для книговедения в целом. Особо отметим, что А. А. Гречихину принадлежит учебник «Общая библиография», являющийся, на наш взгляд, лучшим в этой отрасли знаний30. Яркой индивидуальностью и своеобразием отличались взгляды С. П. Омилянчука - еще одного крупного представителя системно-типологической школы, в работах которого в большей мере, чем в трудах его коллег, подчеркивалась информационно-коммуникативная природа книги и книжного дела. К сожалению, докторская диссертация С. П. Омилянчука «Книга и книжное дело в коммуникационном процессе „Общение"» так и осталась неопубликованной31.

Можно, конечно, сколь угодно долго критиковать системно-типологическую школу и дискутировать буквально по каждому выдвигаемому ею тезису. Однако надо признать и то, что в данном случае, несомненно, есть поле для диалога

Раздел 2. Теория книговедения и дискуссии. Работы А. А. Беловицкой, А. А. Гречихина, С. П. Омилянчука поддерживали статус книговедения как научной дисциплины, свидетельствовали о том, что она остается живой и как-то, пусть и довольно специфически, развивается. В этих работах присутствует культура научной мысли, они демонстрируют широкую образованность и эрудицию своих авторов, их вдумчивое чтение доставляет интеллектуальное удовольствие. В чем-то они напоминают труды средневековых схоластов - Аквината, Скота, Оккама. И те и другие остаются, в конечном итоге, памятниками научной мысли.

Ситуация кардинальным образом изменилась, когда над миром взошла звезда так называемого документоведческого или «документологического» книговедения, вернее, когда наука о книге была просто подменена «документологией». Окончательно произошло это, когда ушли или замолчали все представители «классического» книговедения. Такая подмена стала вторым и завершающим этапом на «пути с горы». В результате книговедение перестало существовать.

В последние годы только ленивый не писал и не дискутировал о соотношении документа и книги. По нашему убеждению, эти дискуссии не имеют большого смысла, поскольку, с одной стороны, участвующие в них стоят на принципиально разных, непересекающихся позициях, а с другой - документоведение в своих крайних «документологических» проявлениях относится не столько к научной сфере, сколько к области мифологического, по К. Леви-Строссу, сознания, к индивидуальному и коллективному бессознательному, вследствие чего говорить о нем в рамках книговедческого дискурса совершенно бесперспективно. Однако та разрушительная роль, которую сыграла «документология» в судьбе отечественного книговедения, все-таки не позволяет обойти ее молчанием.

Хотя бесконечно повторяемое, как мантра, утверждение «книга - это документ» невольно заставляет вспомнить Чтеца Закона из «Острова доктора Моро» Г. Уэллса, следует все же признать, что определение книги в качестве разновидности документа вполне допустимо и, несомненно, имеет право на существование. Но такое определение, во-первых, ни в малейшей степени не приближает нас к пониманию сущности книги как культурно-исторического явления, как важнейшего на протяжении нескольких тысячелетий медиума (это в свое время совершенно справедливо отмечала еще А. А. Беловицкая32), и, во-вторых, оно носит исключительно прикладной, практический характер. Книга становится документом в определенных условиях, при определенных обстоятельствах, в определенных процессах интеллектуального производства, полностью сохраняя при этом, однако, все свои многочисленные свойства книги, отличные от свойств документа. 15 лет тому назад О. М. Зусьман и В. А. Минкина указывали, что «Мировым профессиональным сообществом (библиотекарями, библиографами, архивистами, документалистами, специалистами по интеллектуальной собственности) документ понимается как материальный носитель с зафиксированной информацией, предназначенной для ее сохранения и передачи во времени и пространстве, пригодный для использования в документационных процессах (курсив мой - Д. Э.)»33. В этом определении, на наш взгляд, содержится как почти исчерпывающий список тех профессий или сфер деятельности, для которых важно определение и понимание книги в качестве документа, так и указание на возможный «документальный горизонт» книги («доку-

ментационные процессы»), за пределами которого она вновь становится книгой со всеми свойственными ей культурно-историческими и коммуникативными коннотациями, количество которых, естественно, неизмеримо больше, чем количество таковых коннотаций документа. Подобное понимание книги-документа, кстати говоря, полностью соответствует взглядам П. Отле, который всегда писал о книге и документе, и на которого так любят ссылаться современные «документологи»; до-кументология П. Отле как раз и была посвящена документационными процессам, мыслившимся им в глобальном масштабе, и книга в них, в конечном итоге, выступала в качестве родового понятия по отношению к документу34. Вероятно, именно превратное, поверхностное толкование идей П. Отле и стало одной из причин сегодняшних «широко распространенных в узких кругах» «документологических» взглядов на книговедение.

Представляется также, что замещение книговедения «документологией» произошло из-за непонимания теми, кто такому замещению деятельно споспешествовал, истинной сущности и задач науки о книге, а также их очень узким, частнодис-циплинарным подходом. Действительно, с точки зрения классического библиотековедения (или, что еще правильнее, одного только фондоведения), книговедение может и должно рассматриваться в документоведческом ключе, поскольку оно помогает осмыслить совокупность документов, составляющих библиотечный фонд, и, возможно, процессы их библиографирования. О таком понимании книговедения однозначно свидетельствует, например, иллюстрация, помещенная в книге Ю. Н. Столярова «Библиотековедение, библиографоведение и книговедение как единая научная специальность». На ней показано, что сферой пересечения этих трех наук является ни что иное, как «аналитико-синтетическая обработка документов», изучаемая в рамках вузовского курса с таким же названием35. Однако если мы будем рассматривать книговедение как гуманитарную дисциплину, посвященную исследованию истории и теории репрезентаций текста в культуре, каковой она, по нашему глубокому убеждению, и является, то представить себе что-либо более далекое друг от друга, чем книговедение и аналитическо-синтетическая обработка документов, при всем желании невозможно. Такое практическое предназначение книговедения даже в самом страшном сне не могло присниться ни М. Н. Куфаеву, ни В. С. Люблинскому, ни И. Е. Баренбауму, не говоря уже о современных европейских и североамериканских книговедах и историках книги.

Документоведческое книговедение, «документокниговедение», вероятно, имеет право на существование - вне зависимости от ответа на закономерный вопрос, насколько оно полезно и значимо с научной точки зрения. Вероятно, оно может как-то использоваться в неких прикладных фондоведческих целях. Но имеет право на существование и другое книговедение, с первым не имеющее ничего или почти ничего общего. Документоведение, пока оно остается документоведением, в большей или меньшей степени прикладной, практической дисциплиной, такое параллельное существование признавало и признает. Об этом наглядно свидетельствуют работы О. М. Зусьмана, В. А. Минкиной, Г. Ф. Гордукаловой, Т. В. Захарчук, Е. А. Плешкевича, в меньшей степени, Г. Н. Швецовой-Водки. Но когда документоведение превращается в «документологию», мыслимую ее создателем Ю. Н. Столяровым в качестве некоей глобальной метатеории всего гуманитарного (да и не толь-

Раздел 2. Теория книговедения ко гуманитарного36) знания, его универсума, такие терпимость и добрососедство, естественно, сразу же исчезают. Именно в этот момент происходит подмена книговедения «документологией», на практике означающая уничтожение книговедения. Причем происходит это не только в сфере науки, но и на институциональном уровне, с широким использованием административного ресурса. За примерами далеко ходить не надо: кафедра, руководимая автором этих строк, за свою долгую историю имела много названий, но всегда в них так или иначе фигурировало книговедение; с 2011 г. она стала называться кафедрой документоведения и информационной аналитики и пока все еще продолжает носить это наименование. Откровенное - и даже подкупающее такой своей откровенностью - объяснение данному удивительному факту находим у Ю. Н. Столярова: «По инициативе фондоведов (куриств мой -Д. Э.) базовый общепрофессиональный курс «Книговедение и история книги» в 1991 г. был преобразован в „Документоведение", чтобы библиотекарь-библиограф высшей квалификации был готов работать с любыми видами документов. <...> Где имелась возможность, кафедры книговедения преобразовали в кафедры документоведения»37. В связи с этим остаются открытыми, как минимум, два вопроса: какое отношение кафедры книговедения имеют к «любым видам документов», и на каком основании фондоведы считают допустимым чувствовать себя хозяевами в книговедческом доме, не ими построенном?

Только что приведенное признание Ю. Н. Столярова вообще очень примечательно. Оно со всей определенностью еще раз наглядно свидетельствует о нескольких взаимосвязанных вещах. Во-первых, это совершенно прикладная, узкая трактовка книговедения как некоего комплекса практических знаний, нужных библиотекарю-библиографу в его повседневной деятельности; тем самым демонстрируется полное непонимание культурологического характера книговедения и того очевидного факта, что оно отнюдь не сводится к обслуживанию нужд библиотечно-библиографической практики. Во-вторых, это законченное в своей откровенности и полноте свидетельство создания некоего параллельного, документоведческого книговедения, о котором только что шла речь, и осмысленность существования которого вызывает у нас чрезвычайно серьезные сомнения.

Поскольку «документологи» считают для себя возможным рассуждать о книговедении, причем подчас в менторском тоне и с соответствующими эпитетами38, то, рискнем предположить, и книговеды могут иметь свое мнение о «докумен-тологии». И с этой книговедческой точки зрения «документология» (не документоведение!), несомненно, представляется абсолютной псевдонаукой. Прежде всего, она методологически беспомощна. В книге Ю. Н. Столярова «Документо-логия», которую можно рассматривать в качестве основного программного документа этой «школы», о методах не сказано ни одного слова. Г. Н. Швецова-Водка хотя бы пишет что-то о методах, хотя те методы, которые она приписывает доку-ментоведению, на наш взгляд, имеют к нему довольно отдаленное отношение39. Но налицо все же некая интенция методологического обоснования усердно конструируемой дисциплины. Ю. Н. Столяров не опускается до этого. «Среди наших теоретиков, - указывает он в одном из своих сочинений, - существует и другое устойчивое заблуждение, что признаком возведения в статус науки для этих (библиотековедение, библиографоведение, книговедение - Д. Э.) дисциплин являет-

ся наличие собственных методов. <...> Между тем, если открыть серьезные книги по науковедению, философии, логике и посмотреть, что там написано про статус науки, - то убедимся: про методы применительно к статусу не написано ничего, и значит, этот признак для характеристики науки значения не имеет»40. Любопытно было бы все же взглянуть на эти неназванные «серьезные книги». При всей сложности и неоднозначности проблемы метода, о которых уже шла речь выше, широко понимаемый метод все-таки определяет науку, особенно тогда, когда она претендует на приставку «мета». И каждый первокурсник-гуманитарий это знает. Все без исключения вершинные достижения гуманитаристики ХХ в., по праву ставшие метатеориями, были в первую очередь предложением нового, революционного метода - достаточно вспомнить З. Фрейда, Р. Якобсона, Г. Шолема, К. Леви-Стросса, Ю. М. Лотмана, Жака Дерриду, М. Фуко и многих других, а в книговедении - И. Е. Ба-ренбаума и А. А. Беловицкую. Методологическая беспомощность, в свою очередь, определяет и общую научную беспомощность «документологии».

Еще одной катастрофической проблемой «документологии» является ее абсолютная вторичность. Все то разумное, что в ней есть (и что полностью укладывается в классическое документоведение), было сказано раньше другими авторами с опорой на гораздо более широкий культурологический материал и с несравнимо большим интеллектуальным изяществом. В связи с этим на ум приходят не только классическое «Введение в изучение истории» Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса, но и, например, монография «Перемотка вперед» Д. Леви, за последние 20 лет выдержавшая уже несколько изданий41. То, что это блестящее исследование документа и его свойств, широко цитируемое в «большой» науке, не переведено на русский язык, еще отнюдь не означает, что его не существует в природе. Да и в русскоязычном научном дискурсе есть примеры очень серьезного, культурологического изучения документа; достаточно вспомнить изданный Высшей школой экономики междисциплинарный сборник «Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство», в котором впервые вводится понятие «документности» как одной из качественных характеристик культуры42, и работы Е. А. Плешкевича.

Очевидно, что в «документологии» происходит сущностная подмена «документом» таких понятий, как информация, медиа, медиум, канал передачи сообщения заменяется самим сообщением, а законами этой псевдонауки объявляются положения, давно сформулированные иными дисциплинами (информатикой, коммуни-кативистикой, социологией, медиалогией и т. д.). Надо отдавать себе отчет в том, что понятие документа - по Ю. Н. Столярову, венца творения - довольно позднее, оно формируется лишь в высокоразвитых в социально-правовом и культурном отношении обществах, и под него подпадают только строго определенные виды записанных, зафиксированных тем или иным способом сообщений, обладающих не менее строго определенным набором атрибутов и предназначенных для строго определенных сфер применения. Вследствие этого «документология» постоянно входит в полное противоречие с принципом историзма, фундаментальную научную значимость которого пока еще, кажется, не рискнули отменить даже самые горячие фондоведческие головы.

Можно написать всеобщую историю книги - собственно, такие попытки предпринимались и предпринимаются: вспомним работы М. И. Щелкунова, Л. И. Вла-

Раздел 2. Теория книговедения димирова, Е. Л. Немировского, С. Даля, оксфордскую «Всеобщую историю книги», учебники И. Е. Баренбаума и И. А. Шомраковой и др. Можно написать историю книги в отдельно взятой стране, регионе, городе - подобные работы исчисляются тысячами. Эта возможность определяется медийной природой книги - природой, остающейся неизменной с момента появления первого наскального рисунка. Такая медийная природа была и остается стержнем, становым хребтом, объединяющим началом для книги, какие бы материальные формы она не принимала и какие бы функции не выполняла. И принципиально невозможно написать всеобщую историю документа или историю документа в России, на Дальнем Востоке, в Санкт-Петербурге (по крайней мере, мы ничего не знаем о таких попытках) - так как у документа не было и нет этого станового хребта. В разные эпохи, в разных социумах, в разных сферах применения, в разных материальных воплощениях он становился принципиально, сущностно разным видом коммуникации, отличным и от того, что было до, и от того, что было после.

«Документологии» свойственны несколько почти маниакальных проявлений, способных вызвать серьезную тревогу. Во-первых, это стремление объявить документом все сущее под солнцем, от палки-копалки до компьютера43 (в этой логике доставляющая любовное письмо Почта России со всеми ее отделениями, сотрудниками, почтовыми вагонами, а в последнее время и дронами -тоже документ), и закономерно вытекающая отсюда претензия на разработку даже не метатеории, а некоей новой цивилизационной концепции - концепции, так сказать, «документивной цивилизации». Вторым же таким проявлением является безудержное конструирование немыслимого числа «новаторских» терминов, большей частью совершенно псевдонаучных и безграмотных, необходимость и полезность которых подкрепляется ссылками на сочинения классиков марксизма-ленинизма.

Ю. Н. Столяров обычно не стесняется в выражениях, клеймя своих оппонентов. Так, например, выдающийся библиографовед Э. К. Беспалова, позволившая себе усомниться в осмысленности и адекватности его терминологической эквилибристики, сразу же была уличена в «научной близорукости» и даже «методологическом невежестве»44. Рискуя оказаться в этой - очень почетной, надо сказать - компании, позволим себе обратить критический взор на, вероятно, вершинное «достижение» «документологии» - учение о «документских фуркациях как движущей силе циви-лизационного процесса». Прежде всего, следует отдать должное смелости автора этого учения: оно кардинально переворачивает все существующие ныне в мировой философии, культурологии и в прочих, пока еще почему-то замешкавшихся в единении с «документологией», дисциплинах представления, в соответствии с которыми движущие силы цивилизационного процесса были принципиально иными. Оставим это на совести данных близоруких наук. Еще одной революционной идеей Ю. Н. Столярова является предложение заменить общепринятый термин «информационная революция» термином «фуркация». Обосновывается это предложение тем, что «Фактически подавляющее большинство изобретенных видов документа продолжает успешно сосуществовать друг с другом. <...> В истории человечества наблюдается полифуркация документа как записанной информации. Каждая фуркация оказала решающее воздействие на ход развития цивилизации (но именно

цивилизации, а не вида документа)»45. Данное утверждение свидетельствует о коренном, можно сказать, трагическом незнании и непонимании Ю. Н. Столяровым сути вопроса: кардинальное, взрывное изменение медиумов на самом деле означало революцию не только для общества, но и для самих этих медиумов; даже сохраняя прежние формы, они становились революционно иными, отличными от своего прежнего состояния. Наскальный рисунок и знак дорожного движения, рукописная книга до и после изобретения книгопечатания - это сущностно разные коммуникации (или документы, в терминологии Ю. Н. Столярова), и между ними дистанция космического масштаба.

До Ю. Н. Столярова в мировой науке существовал консенсус относительно того, что человечество пережило 4 (четыре) информационных революции, а именно: возникновение письменной речи, создание алфавитного письма, появление книгопечатания, изобретение машиночитаемой, или цифровой, записи текста. Ю. Н. Столяров бесстрашно видоизменяет и дополняет этот список. Первую «фуркацию» он описывает следующим образом: «Превращение „человека прямоходящего" (Homo Erectus) в„человека разумного" (Homo Sapiens) произошло благодаря изобретению способов создания знаков-предметов, наделенных смыслом, и способов их передачи себе подобным, т. е. членам первобытного социума. Первые знаки, закрепленные на внешнем носителе, служат главным вещественным доказательством (т. е. документом) существования человека разумного, без них человечество было бы лишено возможности судить о наличии разума у первобытного человека»46. И это, несомненно, «революция» не только в истории информации и коммуникации, но и антропологии, поскольку школьные учебники говорят нам, что возникновение homo sapiens было связано исключительно с возникновением членораздельной устной речи (второй сигнальной системы) и примитивных орудий труда. Появление вещной, или предметной, письменности, которую, вероятно, в данном случае имеет в виду Ю. Н. Столяров, отстояло от этого момента на несколько десятков тысяч лет и было связано с формированием абстрактного мышления. К тому же, рискнем предположить, первобытный человек, дошедший в своем развитии до вырезания на палке-копалке черточек и кружочков, или устанавливавший камень в месте удачной охоты, вряд ли относился к этим несомненно письменным знакам как к имеющим коммуникативную природу документам, свидетельствующим о его, первобытного человека, разумности.

Вторая «фуркация» тоже чрезвычайно любопытна: «Развитие первобытных знаковых систем привело к изобретению письменности, знаменовавшей собой появление, наряду со знаковой, письменной (алфавитной) фуркации»47. Это утверждение является поводом для еще одного переписывания учебников, в которых -вероятно, ошибочно - указывалось ранее, что, во-первых, прошел не один десяток тысяч лет между появлением первых образцов примитивного письма (пиктография, вещное письмо) и возникновением финикийского алфавита, и, во-вторых, именно алфавитное письмо является классическим образцом знаковой системы, в которой буква-знак выражает единство означаемого и означающего. Отметим, что история письма все еще остается одной из тем вузовского курса «Книговедение» даже после его - радостного сердцу фондоведов - переименования в «Докумен-товедение».

Раздел 2. Теория книговедения

Третья информационная революция - «фуркация» связывается Ю. Н. Столяровым с изобретением книгопечатания, что совершенно справедливо. Однако все его глобальное влияние на развитие цивилизации, описываемое Ю. Н. Столяровым, к документной сфере и документу не имеет никакого, даже самого отдаленного отношения. Объявляя книгопечатание документской «печатной фуркацией», Ю. Н. Столяров пишет исключительно о механически тиражируемой книге и вызванных ею цивилизационных изменениях. Не обошлось тут и без «открытий»: к ним можно отнести утверждение о том, что ответом церкви на возникновение книгопечатания стала инквизиция48 - хотя из тех же учебников известно, что таковая была введена папой Иннокентием III в 1215 г., то есть более чем за 200 лет до изобретения Гутенберга.

Не учтенная ранее близорукой мировой наукой четвертая, «технодокумент-ская фуркация», по Ю. Н. Столярову, была связана с появлением самых разнокалиберных технических средств и новшеств - от песочных часов, следы которых теряются во мгле веков, до телевидения. В логике здесь происходит серьезный сбой, поскольку утверждается, что истоки этой «фуркации» «хронологически находятся в границах первых фуркаций документа»49 - хотя всего несколькими страницами выше констатировалась последовательность «фуркаций», каждая из которых «оказала решающее воздействие на ход развития цивилизации»50. Если нижняя хронологическая граница этой фуркации - песочные часы, а верхняя - начало ХХ в. (изобретение телевидения), то получается, что в рамках этой «фуркации» неожиданно случились еще две - алфавитное письмо и книгопечатание. Кроме того, прогресс техники, непосредственно затронувший и медийную среду (фотография, телеграф, радио и т. д.) не был революционным изменением, имевшим цивилизационные последствия. Потеря «произведением искусства» в результате тиражирования своей ауры, о котором писал В. Беньямин, была лишь продолжением десакрализации широко понимаемого текста, то есть продолжением процесса, начатого Гутенбергом. И этот текст на данном этапе еще не становился интерактивным и не приводил к созданию новых сообществ.

Наконец, последняя, пятая «фуркация», ранее ошибочно считавшаяся всеми четвертой информационной революцией - появление компьютера. Одним из ее атрибутов, согласно Ю. Н. Столярову, является «ускоряющаяся погоня за информацией в ущерб духовности», которая «приводит к созданию глобального сетевого общества, быстрой смене информационных технологий»51. Сюда же прибавляется и то, что «На смену реальности истинной приходит гиперреальность, или виртуальная реальность. Она становится доминирующей в формировании квазигуманистического стиля и подмены действительных ценностей мнимыми»52. Остается лишь сожалеть, что Ю. Н. Столяров не разъяснил, почему «ускоряющаяся погоня за информацией», свойственная человеку с момента его появления (иначе человека бы просто не было и все разговоры о документе оказались бы совершенно излишними), приводит к упадку духовности, а не наоборот, почему в создании глобального сетевого общества, являющегося естественной и единственно существующей средой обитания современного homo sapiens (по крайней мере, того homo sapiens, который оперирует понятием «документ») он видит явное зло, и, наконец, почему гиперсфера непременно ведет к подмене действительных ценностей мнимыми, а

не является средой, предоставляющей никогда ранее невиданные и непредставимые возможности не только для поиска этих ценностей, но и для созидания ценностей принципиально новых. Чем черт не шутит, может быть, их обретение повлечет за собой еще одну «фуркацию»? Ведь путь к «документивному» совершенству бесконечен.

Немало «открытий чудных» несет нам знакомство и с другими сочинениями Ю. Н. Столярова. Например, в «Сущности информации» появляется древнегерман-ский бог «Удин», чье имя сразу же наталкивает на разнообразные психоаналитические размышления. «Удин» этот, оказывается, не только пригвоздил себя копьем к Мировому Дереву, но заодно еще и повесился на нем53 (в тексте Ю. Н. Столярова нет прямых указаний на то, в какой последовательности Один-«Удин» совершил данные решительные действия - сначала повесился, а потом, для надежности, пригвоздил, или наоборот; это досадно, так как подобное знание потенциально могло бы приблизить нас к уяснению сущности информации). Здесь же мы сталкиваемся с французским философом «А. Бергенсоном»54. На этом фоне уже не могут ничего добавить или изменить настойчивые поиски Ю. Н. Столяровым документа в Библии (поиски документа в Книге), предполагающие, вероятно, фундаментальные познания в семитском языкознании (древнееврейский и арамейский - языки семитской группы), экзегезе и герменевтике текста55, и цитирование «Удара русских богов» «В. Истархова»56, который, как известно, объявляет христианство и марксизм-ленинизм коварным изобретением понятно кого.

Конечно, сочинения Ю. Н. Столярова - за исключением тех, что непосредственно посвящены практическим вопросам библиотечного дела, - могут вызвать лишь улыбку и совершенно не заслуживают серьезного обсуждения. Мало ли в истории было всяких околонаучных казусов! Существовало, например, «учение» Т. Д. Лысенко: кто о нем сейчас помнит? Но приходится вновь повторить: все это было бы смешно, если бы не было так грустно. Это ведь та реальность, с которой столкнулось отечественное книговедение. Его «путь с горы», красиво начатый системно-типологической школой А. А. Беловицкой, завершился «доку-ментологическим» небытием, невежественно подменяющим информацию, медиа и медиумы, в том числе книгу, фондоведческим в своей основе «документальным ресурсом», а революции медиумов - «документскими фуркациями». «Доку-ментология» окончательно изъяла книговедение из культуры, вытеснило его на далекую обочину гуманитарного знания. Переименование достигло своей цели. Родившееся в его результате уродливое «документокниговедение» представляет собою печальное зрелище: будучи глубоко провинциальным и научно бесплодным, оно оказалось никому не нужным. Оно не нужно книжному делу, поскольку не может - и даже не пытается - объяснить происходящие в нем процессы и осознать новую цифровую реальность книги. Точно также не нужно оно и бурно развивающейся в направлении противоположном «документологии» современной гуманитарной науке - у нее совсем иной интеллектуальный горизонт, и на нем нет ни «удинов», ни «бергенсонов», ни «документских фуркаций». Используя прозрачную аллюзию и игру слов, можно сказать, что «документология» - это та иллюзия, у которой нет будущего. Немногим лучше, кстати говоря, и ситуация с российским библиографоведением: оно все еще продолжает жить догмами почти пятидеся-

Раздел 2. Теория книговедения тилетней давности, которые и на момент своего появления были весьма сомнительными, а ныне, после публикации работ Д. Ф. Маккензи57, и вовсе потеряли какую-либо научную значимость и актуальность. На наш взгляд, лишь М. Г. Вохры-шева и В. П. Леонов не дают отечественному библиографоведению окончательно переместиться в царство теней.

Если вернуться непосредственно к «классическому» книговедению, то в качестве единственного светлого пятна на этом безрадостном фоне сегодня можно рассматривать разрабатываемую В. И. Васильевым и его последователями концепцию «книжной культуры», которая состоит из трех взаимосвязанных элементов -культуры распространения книги в обществе, культуры книги и культуры чтения58. Правда, пока это направление носит все же более историко-книжный, нежели теоретико-книговедческий характер и в этой исторической области, несомненно, достигло вполне осязаемых результатов. Для того чтобы в полной мере реализовался и его очевидный теоретический потенциал, ему, вероятно, надо взять на вооружение лучшие достижения современной зарубежной науки о книге.

Будучи планомерно вытесненным «документологией» со своей традиционной, «законной» территории, теоретическое книговедение, к счастью, не исчезло окончательно. Оно просто переместилось в иные пределы - географические и институциональные. Так, в Украине эстафету подлинного книговедения приняла В. А. Маркова - автор целого ряда блестящих работ, в первую очередь, монографии «Книга в социокультурном пространстве: прошлое, настоящее, будущее»59. В ней В. А. Маркова демонстрирует широкое коммуникативное и медиалогическое понимание книги как субъекта и объекта культуры, опирающееся на глубокое знание лучших отечественных и западноевропейских работ в этой области. Пожалуй, еще в большей мере такое понимание книги и ее «жизненного цикла» проявилось в статье В. А. Марковой «Медиология Режи Дебрэ в дискурсе наук социально-коммуникативного цикла»60.

Большой интерес представляют труды нашего бывшего соотечественника М. В. Раца, «пришедшего» в книговедение из мира библиофилов. Будучи не только собирателем книжных редкостей, но и выходцем из известного московского методологического кружка Г. П. Щедровицкого, М. В. Рац неизменно проявляет системный подход к проблеме определения места книговедения в системе наук и роли книжной коммуникации в развитии культуры и знания61.

В последние 15 лет теоретическое книговедение, следуя общемировым тенденциям, стало активно развиваться на просторах отечественной философии, культурологии, коммуникативистики, антропологии, медиалогии. В этих науках накоплен уже очень серьезный, разноплановый и требующий пристального изучения опыт осмысления книги и книжного дела как цивилизационного феномена и важнейшего медиума. Такой опыт аккумулирован в целом ряде диссертационных исследований62, монографий63, сборников статей, изданных по результатам международных конференций64, и даже справочников65. Несомненный интерес для теории книговедения представляют работы по социологии культуры и литературы (в первую очередь, Б. В. Дубина и А. И. Рейтблата66), теории и истории письма и чте-ния67 и, конечно, уже почти необозримая литература по истории и теории информации и коммуникации.

Наконец, самостоятельного рассмотрения заслуживает монография директора издательства «Директ-Медиа» К. Н. Костюка «Книга в новой медийной среде», пока еще не получившая, к сожалению, должного внимания в профессиональном сообществе68. На наш взгляд, это совершенно новаторское для отечественного научного дискурса исследование должно стать настольным для любого, кто намеревается серьезно заниматься книговедением. В своей монографии К. Н. Костюк, человек с хорошим европейским образованием и широкой лингвистической компетентностью, первым среди российских авторов детально, с опорой на работы М. Маклюэ-на, Н. Лумана, Ю. М. Лотмана, М. Кастельса, Р. Дебрэ, Ю. Хабермаса, Ж. Делеза и других ученых исследует медийную природу книги в ее исторической динамике. Такое рассмотрение позволяет К. Н. Костюку выйти на важные обобщения, касающиеся как истоков новой цифровой цивилизации, так и прошлого, настоящего и, главное, будущего книги, в первую очередь, электронной69. Исследование К. Н. Костюка ни в малейшей степени не является реквиемом «бумажной» книге и панегириком книге цифровой; оно абсолютно объективно и беспристрастно рассматривает их взаимоотношения, черпая информацию из реальной практики книжного дела - российской и зарубежной. Показав онтологический медийный характер книги в его ретроспекции, К. Н. Костюк далее анализирует концепт книги в окружающем нас информационном обществе, стремительно ставшем гиперсферой. Надо отметить, что исследование К. Н. Костюка имеет значение не только для книговедения, но и для близких ему наук - библиографоведения и, в особенности, библиотековедения, поскольку в нем много внимания уделяется настоящему и будущему библиотек.

Разговор о монографии К. Н. Костюка выводит нас, с одной стороны, на еще одну очевидную проблему современного отечественного книговедения, а с другой - позволяет наконец приступить к изложению позитивной программы развития теоретического раздела науки о книге и нашего видения перспектив ее «жизни после смерти».

Что касается проблемы, то она, на самом деле, лежит на поверхности. Подлинной ахиллесовой пятой не только уродливого «документокниговедения», но и вообще всего отечественного книговедения в «послебаренбаумовскую» эпоху (да и не одного лишь книговедения!) стало то, что оно превратилось в своего рода науку Робинзона Крузо, одиноко восседающего на необитаемом острове. «Сегодня одной из проблем российского книговедения, - писали В. И. Васильев и А. Ю. Самарин в 2004 г., - безусловно, является оторванность от мировой исследовательской практики, замыкание в своих национальных рамках, что не может не сказываться на уровне научных работ»70. За время, прошедшее после публикации этого совершенно справедливого замечания, ситуация не только не улучшилась, но и существенно ухудшилась. Подавляющая часть пристайтейных и прикнижных списков литературы в отечественных работах (а именно такие списки зачастую говорят об исследовании гораздо больше, чем оно само) представляет собой очень печальное зрелище. Наиболее цитируемыми иностранными авторами, по крайней мере, у «документокниговедов» оказываются давно и бесповоротно покойный Платон и «вечно живые» К. Маркс и Ф. Энгельс. Работ на английском, французском, немецком языках в них нет в принципе. Между тем, хорошо известно, что наука, тем более, гуманитарная, по определению не может быть «национальной», она всегда была,

Раздел 2. Теория книговедения а сегодня и подавно является абсолютно интернациональной и мультиязычной. Не понимать этого - значит обрекать себя на дилетантство и провинциализм. А уж подкреплять такое непонимание ссылками на превратно толкуемый патриотизм -и вовсе мракобесие.

Возможно, как раз для книговедения овладение достижениями зарубежной науки о книге является наиболее актуально задачей, поскольку таковая наука за последние полвека добилась совершенно поразительных результатов. Это, в частности, очень наглядно демонстрирует К. Н. Костюк, опирающийся в своей монографии, в основном, на непереведенные у нас труды иностранных исследователей. Школа «Анналов» возродила в западной гуманитаристике интерес к книге и чтению. Сейчас эта область стремительно развивается, она стала, как говорится, модной и очень востребованной в научном сообществе. Помимо давно уже ставших классическими исследований самого Л. Февра, А.-Ж. Мартена, Р. Шартье, Г. Кавалло, Э. Эйзенстайн, Д. Ф. Маккензи, Р. Дарнтона, Дж. Мэна, она представлена десятками других ярких имен. Изучаются читательские практики, формировавшие те или иные сообщества, роль и значение книги как фактора изменений в культуре (в дословном переводе название наиболее фундаментальной работы Э. Эйзенстайн -«Печатный станок как агент изменения»71). Разработка исторического материала позволила многим ученым выйти на серьезные теоретические обобщения, раскрывающие особенности функционирования медиа и медиумов, в первую очередь, книги, в различные эпохи и в различных социумах. В престижных университетах Великобритании, Франции, США успешно действуют центры изучения книги и чтения и преподаются соответствующие учебные курсы. Совершенно невозможно не считаться со всеми этими фактами. К слову сказать, некоторые работы Р. Шартье, Р. Дарнтона, Р. Дебрэ переведены на русский язык; они активно используются всеми российскими гуманитариями - за исключением книговедов...

Итак, что можно и нужно предпринять, чтобы, используя выражение из прощального письма С. Цвейга, увидеть утреннюю зарю после долгой ночи? Если говорить о каких-либо практических, организационных шагах, направленных на возрождение отечественного теоретического книговедения, то начинать надо, вероятно, с библиографической инвентаризации уже накопленного научного опыта. На сегодняшний день не существует более или менее полного указателя русскоязычных публикаций по общему книговедению. После А. В. Мезьер библиографированием книговедческой литературы успешно занимался Л. И. Фурсенко, но он, насколько нам известно, никогда не ставил перед собой задачу подготовки такого сводного указателя. Между тем, его составление не может быть связано с непреодолимыми трудностями; если за нижнюю хронологическую границу взять ранние работы Н. М. Лисовского, а в качестве верхней рассматривать современность, то количество подобных публикаций, по нашей оценке, будет находиться в пределах 1,5-2 тысяч. Это вполне обозримая работа. В качестве еще одного первоочередного шага следует рассматривать подготовку и выпуск в свет сборников избранных теоретических работ книговедов послевоенного времени - в первую очередь, И. Е. Баренбаума и А. И. Барсука. Работы эти разбросаны по различным периодическим и продолжавшимся изданиям, часть из которых сегодня уже труднодоступна. Их переиздание позволит заново ввести в научный оборот наследие

этих ученых - благо, оно того заслуживает. Кстати говоря, история послевоенного отечественного книговедения до сегодняшнего дня вообще остается неизученной. Совершенно очевидно, что фундаментальный труд Н. К. Леликовой72 нуждается в продолжении - и это хорошая тема как минимум для кандидатской диссертации. Еще одним предметом монографических диссертационных исследований могут стать теоретические и исторические работы В. С. Люблинского и И. Е. Баренбаума.

Что же касается сущностных вопросов, связанных с продвижением в понимании объекта книговедения, его содержания и места в системе наук, то, естественно, управ-ленческо-административными методами и переименованиями их решить невозможно. Разработка этого круга проблем должна начинаться с освоения колоссального интеллектуального багажа, накопленного предшественниками - от М. Н. Куфаева до А. А. Беловицкой, А. А. Гречихина, и С. П. Омилянчука включительно. Одновременно надо наконец перестать играть в Робинзона Крузо и срочно заняться изучением и осмыслением достижений зарубежной науки. Тем плавсредством, которое позволит проститься с насиженным и уютно обустроенным необитаемым островом, на котором в результате «документологического кораблекрушения» оказалось ныне российское книговедение, может стать только лингвистическая компетентность; сегодня она является важнейшим индикатором профессиональной пригодности любого гуманитария.

Продвижение в сущностных вопросах непременно должно учитывать два принципиально важных обстоятельства. Во-первых, книговедение всегда было (свидетельство тому - работы классиков, названных в начале этой статьи), а сегодня и подавно является междисциплинарной областью знания и предполагает очень широкий научный кругозор (его наглядно демонстрируют работы перечисленных выше иностранных авторов). Времена, когда высказывание «специалист подобен флюсу» было справедливым, давно прошли. Современный гуманитарий, даже если он всю свою жизнь занимается исключительно одними дифтонгами в фарерском языке, обязан обладать самыми разнообразными общенаучными и специальными компетенциями; в противном случае он окажется в вакууме, равносильном небытию. Применительно к книговедению это означает, что им даже на самом поверхностном уровне совершенно невозможно заниматься без серьезных познаний в области философии, культурологии, социологии, истории и теории информации и коммуникации в самом широком их понимании, истории и теории речевой деятельности и письма, не говоря уже о гражданской истории.

Во-вторых, занимаясь теоретическим книговедением, необходимо учитывать те глобальные изменения, которые происходят сегодня в гуманитарной науке. М. Эпштейн, один из крупнейших современных культурологов, отмечает, что «Задача возможностного мышления вовсе не в том, чтобы свести концы с концами и предложить законченную теорию предмета. Напротив, „концы" должны расходиться как можно дальше, очерчивая тающие границы теоретического поля, не сводимые в один план или концепцию. Такой расходящийся дискурс (выделено М. Эпштейном - Д. Э.) занимает все более видное место в современной гуманисти-ке. Если сходящийся дискурс пытается объединить разные идеи в одну логическую конструкцию, связать все со всем, то расходящийся дискурс, напротив, развязывает узлы понятий, оставляя свободно болтающиеся концы, - разбегается в не-

Раздел 2. Теория книговедения известность, как сама обозримая вселенная»73. Времена, когда все подлежало - и даже поддавалось - строгой классификации, безвозвратно прошли. Явления и понятия, которыми оперирует современное книговедение, не могут быть однозначно и окончательно определены в силу их изменчивости, соответствующей стремительно меняющемуся миру вокруг нас. Эти определения не получится высечь на каменных скрижалях, а самим денотатам уже не присвоишь инвентарные номера и не поместишь их для лучшей сохранности в банку с формалином. Взять, например, проблему универсального определения понятия «книга», над решением которой безуспешно билось не одно поколение книговедов (пишущий эти строки должен покаяться в том, что и он по молодости лет - но, к счастью, очень недолго - принимал участие в этой битве): на самом деле, такого «универсального» определения, на наш взгляд, не может существовать в принципе. Книга в самом общем виде, вероятно, должна быть определена как один из видов медиумов, а дальше уже можно сколь угодно долго рассуждать об особенностях этого медиума, чрезвычайно изменчивых и текучих. Изучение такой их изменчивости и текучести, собственно, и является подлинной задачей книговедения.

Возможно различное понимание книговедения - культурологическое, информационное, коммуникативистское и т. д. Как уже, вероятно, можно было заметить, нашим представлениям в наибольшей степени отвечает медиалогическая трактовка книговедения; именно она кажется нам наиболее перспективной и по-лифоничной, включающей в себя все выше перечисленные. Медиалогия как наука занимается изучением процесса передачи сообщений, каналов, по которым осуществляется коммуникация. Книга, несомненно, является одним из таких каналов, то есть медиумом. Она представляет собою медиум (форму, канал) письменного сообщения, в качестве информационного содержания которого выступает текст. Отсюда следуют два простых вывода: во-первых, книжное дело может рассматриваться в качестве организатора коммуникации текстов, медиатора, и, во-вторых, изменение формы или природы, форм-фактора книги как медиума неизбежно изменяет и саму коммуникацию как таковую. Справедливо и обратное: в конечном итоге, содержание тоже влияет на форму, оно способно модифицировать ее. Канал моделирует сообщение, сообщение моделирует канал. Такой взгляд на книгу позволяет рассмотреть в рамках одного широкого подхода не только все ее исторические формы, от наскального рисунка до находящихся под напряжением кристаллов на экране ридера, но и медиаторов - камнетеса, писца, типографа, издателя, веб-мастера, - и приблизиться к пониманию причин их смены и эволюции. Причем принципиальным в данном случае является именно слово «подход»: оно предполагает не наличие какой-либо единой догматической теории или концепции, а существование единства взглядов и представлений на самом базовом, общем уровне -единства, обеспечивающего не монолог, а диалог.

Канал передачи сообщения, медиум, всегда материален, меняется лишь его физическая природа. Она, в свою очередь, зависит от коммуникативных потребностей социума и уровня его технологического развития. С другой стороны, присущее медиуму свойство моделирования сообщения само оказывает значимое воздействие на эти коммуникативные потребности и заставляет их развиваться. Ставшее уже расхожим известное высказывание Д. Ф. Маккензи хорошо иллюстрирует это

положение: «.конечно, новые читатели создают новые тексты, новые значения которых являются результатом их новых форм»74. Коммуникация, медиумом которой выступает книга, представляет собой последовательный процесс «автор - письмо -текст - медиатор - чтение - читатель», в его основе лежат операции кодирования, медиации и раскодирования сообщения. Вероятно, именно этот процесс, взятый в единстве, и должен рассматриваться в качестве объекта книговедения.

Медиалогическое понимание книговедения, то есть рассмотрение последнего в качестве составной части более общей науки - медиалогии, на наш взгляд, позволяет «снять» многие проблемы и превратить книговедческое знание в более или менее стройную непротиворечивую систему. Так, в частности, оно вполне успешно справляется с осознанием сущности электронной книги - задачей, для «классического» книговедения совершенно непосильной даже в случае неожиданного привлечения им себе в помощь теории нечетких множеств. Медиалогический взгляд на книгу и книжное дело дает возможность органично вписать их в общую систему медиа, в которой существуют единые для всех законы, и которая должна изучаться как единый сложный организм.

Общество, по Н. Луману, - это коммуникация. Культура, цивилизация в целом -тоже коммуникация. Коммуникация осуществляется посредством бесконечного числа различных медиумов, сопровождающих человека с момента его рождения и до последнего вздоха. В конечном итоге, медиалогическое понимание окружающего нас мира оказывается единственной конструктивной альтернативой солипсизму. Утверждение Горгия нельзя опровергнуть при помощи формальной логики. Мы и вправду не можем знать, существует ли что-либо - но мы все-таки эмпирически познаем это «что-либо» посредством медиумов и их же вполне успешно используем для трансляции нашего эмпирического знания другому. Одним из таких медиумов является книга.

Разработка медиалогического, как и любого другого, книговедения не может быть задачей для одного человека, каким бы конгениальным - в действительности или только в собственном воображении - он ни был. Это задача исключительно коллективная, подразумевающая наличие широкого спектра мнений и взглядов -правда, при непременном условии сохранения общего поля для диалога и неприятии модели «вождизма» - модели, бывшей когда-то весьма продуктивной, но сегодня совершенно несовместимой с идеей «расходящегося дискурса»; модель эта, вероятно, окончательно умерла в 1939 г. вместе с З. Фрейдом.

В заключение надо сказать хотя бы несколько слов о фундаменте общего книговедения - книговедении историческом, то есть об истории книги. К счастью, его не затронула страсть отдельных фондоведов к переименованиям, и оно продолжает успешно развиваться. Более того, российская историко-книжная школа, была и, несомненно, остается одной из лучших в мире. Не секрет, что на сегодняшний день история книги в России, по крайней мере, книги печатной, очень хорошо изучена - и в целом, и в отдельных ее аспектах. Это касается как крупных явлений и событий, так и малых, незначительных, представляющих, однако, тот или иной исторический интерес. Автор этих строк сам не одно десятилетие провел в архивах, занимаясь не только исследованием перипетий государственной цензурной политики в дореволюционной России, но и реконструируя историю типографий и изда-

Раздел 2. Теория книговедения тельств, многие из которых в буквальном смысле слова надо было рассматривать под микроскопом. Представляется, что теперь созрели все условия и предпосылки для выхода истории книги на новый уровень. Это должен быть переход от «истории вещей» к «истории идей». А. Ф. Маркс был издателем «Нивы», «Нива» была самым популярным журналом для семейного чтения. Это - история вещей, констатация фактов. Она, конечно, обладает определенной научной значимостью. Но гораздо важнее - и интереснее - не просто устанавливать факты, но и толковать их. Без «Нивы» не было бы революции 1905 г., поскольку журнал способствовал формированию принципиально нового слоя социально и культурно активного населения Российской империи - это уже история идей. Первым на нее указал не ученый-книговед, а В. Гюго, с гениальной проницательностью вложивший в уста архидьякона Клода Фролло знаменитое высказывание: «книга убьет здание» (надо, правда, отметить, что это утверждение справедливо для графоцентричного западноевропейского общества; оно «не работает» в логоцентричных социумах). Развитие российского книжного дела дает очень самобытный и разноплановый материал для изучения такой «истории идей», но материал этот пока остается совершенно не освоенным. Если не принимать во внимание уже упоминавшиеся выше работы Б. В. Дубина и А. И. Рейтблата, написанные все-таки в несколько ином предметном поле, то мы можем привести в пример лишь добротное англоязычное исследование Г. Маркера, рассматривающее влияние книгопечатания на становление интеллектуальной жизни в России в XVIII в. 75

Потенциально «история идей» имеет и большое педагогическое значение. Ее внедрение в вузовский курс «История книги», который сегодня на 90% посвящен «вещам», позволит развить у бакалавров системное мышление, умение видеть причинно-следственные связи. В свою очередь, уже на других уровнях образования, эти навыки существенно облегчат магистрантам и аспирантам понимание коммуникативной природы книги и книжного дела как составной части единого мира медиа.

Продолжая череду литературных ассоциаций, отметим, что предпринятый здесь анализ состояния отечественной науки о книге и причин ее нынешнего нестроения невольно заставляет нас вспомнить два стихотворения А. С. Пушкина, сущностно очень близких друг другу - «К Чаадаеву» и «Во глубине сибирских руд». Оба они заканчиваются на оптимистической ноте и утверждают веру в будущее. Такой же оптимизм испытываем и мы в отношении дальнейшей судьбы российского книговедения.

Примечания

1 Рубакин Н. А. Психология читателя и книги. М.: Книга, 1977. С. 23.

2 Там же. С. 31.

3 Ловягин А. М. Основы книговедения. Л.: Начатки знаний, 1926. С. 3.

4 Ловягин А. М. Что такое библиология // Библиографические. известия. 1923. № 1/4.

С. 4.

5 Там же. С. 5.

6 Куфаев М. Н. Проблемы философии книги. Книга в процессе общения. М.: Наука, 2004. С. 61.

7 Там же. С. 111.

8 Там же. С. 99.

9 Люблинский В. С. Книга в истории человеческого общества. М.: Книга, 1972. С. 26.

10 Там же. С. 40.

11 Там же. С. 54.

12 Там же. С. 52.

13 Баренбаум И. Е. Функциональный подход и его применение в книговедении // Книга и социальный прогресс. М.: Наука, 1986. С. 122.

14 Там же. С. 128.

15 Баренбаум И. Е. История читателя как социологическая и книговедческая проблема // История русского читателя: сб. науч. тр. Л., 1973. Вып. 1. С. 6.

16 Там же. С. 15.

17 Сидоров А. А. В. С. Люблинский как книговед // Дюблинский В. С. Книга в истории человеческого общества. С. 3.

18 Люблинский В. С. Книга в истории человеческого общества. С. 44.

19 Беловицкая А. А. Типологические признаки серийного издания художественной литературы // Книга: исслед. и материалы. М., 1970. Сб. 32. С. 26-41.

20 Беловицкая А. А., Омилянчук С. П. К содержанию понятия «советская книга»: Книга в процессе движения // Советская историография книги. М., 1979. С. 133.

21 Там же. С. 132.

22 См.: Беловицкая А. А. Книговедение: Общее книговедение. М.: Изд-во МГУП, 2007. С. 228-229.

23 К сожалению, учебное пособие И. Е. Баренбаума «Основы книговедения», излагающее принципы функционального подхода и изданное небольшим тиражом в ЛГИК им. Н. К. Крупской, не получило широкого распространения за пределами Санкт-Петербурга. Аналогичная судьба постигла и учебное пособие А. М. Иоффе «Введение в книговедение». См.: Баренбаум И. Е. Основы книговедения. Л.: ЛГИК им. Н. К. Крупской, 1988. 92 с.; Иоффе А. М. Введение в книговедение. М.: МГИК, 1984. 74 с.

24 См.: Беловицкая А. А. Книговедение: Общее книговедение. С. 62.

25 Там же. С. 247.

26 Гречихин А. А. Социология и психология чтения: учеб. пособие. М.: Изд-во МГУП, 2007. 383 с.

27 Беловицкая А. А. Общее книговедение. М.: Книга, 1987. С. 9; ср.: Беловицкая А. А. Книговедение: Общее книговедение. С. 15.

28 Беловицкая А. А. Книговедение: Общее книговедение. С. 21.

29 Беловицкая А. А. Общее книговедение. С. 14.

30 Гречихин А. А. Общая библиография: учебник для вузов. М.: Изд-во МГУП, 2000. 588 с.

31 Омилянчук С. П. Книга и книжное дело в коммуникационном процессе «Общение»: автореф. дис. ... д-ра филол. наук: 05.25.04 / Московский гос. ун-т печати. М., 1992. 36 с.

32 Беловицкая А. А. Книговедение: Общее книговедение. С. 167.

33 Зусьман О. М., Минкина В. А. Документоведение: учеб. пособие. СПб.: СПбГУКИ, 2003. С. 5.

34 См. «Трактат о Документации» П. Отле: Отле П. Библиотека, библиография, документация: избр. тр. пионера информатики. М.: Фаир-Пресс; Пашков Дом, 2004. С. 187-309.

35 Столяров Ю. Н. Библиотековедение, библиографоведение и книговедение как единая научная специальность: полный курс лекций для аспирантов и соискателей по типовой программе кандидатского минимума. Орел: ОГИИК; ООО ПФ «Оперативная полиграфия», 2007. С. 67.

36 Приведем в качестве примера чрезвычайно показательное утверждение Ю. Н. Столярова: «Соответственно науки, отрасли деятельности, которые имеют своим предметом те или иные виды записи, являются своего рода разновидностями документоведения,

Раздел 2. Теория книговедения хотя основоположники и приверженцы десятков и сотен этих дисциплин о том, возможно, и не подозревают. Например, наука о фотографии - это, в сущности, наука о способе производства данного вида документа. Для баллистокардиографии важно разработать собственные методы записи сердечной деятельности, ленографии - сокращения мышц, урогра-фии - деятельности почек, бронхографии, пневмографии, эхографии и т. д. - других органов и функций тела человека, и это только в области медицины. Аналогично дело обстоит и в других отраслях знания. Множество наук, оказывается, представляет собой ответвления документологии, но только в части, касающейся специфики видов используемых в их сфере документов. Документология отвлекается от конкретного содержания предмета деятельности той или иной отрасли, но занимается тем общим, что роднит документы, циркулирующие во всех областях деятельности; а именно способами записи интересующей их информации на материальном носителе, т. е. тем, чем не занимается специально ни одна из этих отраслей». См.: Столяров Ю. Н. Документология: учеб. пособие. Орел: Горизонт, 2013. С. 113.

37 Столяров Ю. Н. О документологической подготовке бакалавров документно-коммуникационного профиля // Вестник ЧГАКИ. 2008. № 3 (15). С. 15.

38 См., например, ответ Ю. Н. Столярова на интеллигентную и безупречную по аргументации критику «документологии» В. В. Добровольским (Столяров Ю. Н. Разъяснения даны. Вопросы остались //Научно-технические библиотеки. 2005. № 4. С. 99-102.

39 См.: Швецова-Водка Г. Н. Общая теория документа и книги: учеб. пособие. М.: Рыбари; Киев: Знання, 2009. С. 236-245.

40 Столяров Ю. Н. Библиотековедение, библиографоведение и книговедение как единая научная специальность. С. 20-21.

41 Levy David M. Scrolling Forward: Making Sense of Documents in the Digital Age. 2d. ed. New York: Arcade Publishing, 2016. 223 p.

42 Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? М.: Новое литературное обозрение, 2013. 408 с.

43 «Мы рассматривали с вами сущность компьютера и пришли к заключению, что, строго говоря, его правомерно рассматривать в статусе электронного документа»; Столяров Ю. Н. Документология. С. 292.

44 Там же. С. 32.

45 Там же. С. 287.

46 Там же.

47 Там же. С. 288.

48 Там же. С. 290.

49 Там же. С. 291.

50 Там же. С. 287.

51 Там же. С. 293.

52 Там же. С. 294.

53 Столяров Ю. Н. Сущность информации. М., 2000. С. 26. В «Старшей Эдде» речь идет о том, что Один ради познания смысла рун пригвоздил себя копьем к священному ясеню Иггдрасилю и провел на нем 9 дней.

54 Там же. С. 39, 96.

55 Столяров Ю. Н. Тема документа в Библии // Книга: исслед. и материалы. М., 1998. Сб. 75. С. 27-45.

56 Столяров Ю. Н. Сущность информации. С. 24, 101.

57 McKenzie D. F. Bibliograpy and the Sociology of Texts. Cambridge: Cambridge University Press, 1999. 130 p.; McKenzie D. F. Making Meaning: «Printers on the Mind» and Other Essays. Amherst; Boston: University of Massachusetts Press, 2002. 286 p.

58 Васильев В. И. Книга и книжная культура на переломных этапах истории России: Теория. История. Современность. М.: Наука, 2005. С. 98.

59 Маркова В. А. Книга в софально-комушкативному простор^ минуле, сучасне, майбутне. Харюв : ХДАК, 2010. 252 с.

60 Маркова В. А. Медюлопя Режi Дебре у дискурсi наук софально-комушкацмного циклу // Вiсник Книжково'|' палати. 2016. № 1. С. 3-5.

61 Рац М. В. К вопросу о составе и структуре науки о книге // Политическая концеп-тология. 2012. № 4. С. 149-158; он же. Книга в системе общения. М.: Наследие; ММК, 2006. 496 с.; он же. Судьба книговедения: функционирование или развитие? // Книга: исслед. и материалы. М., 2013. Сб. 99. Ч. 1/2. С. 36-42.

62 Григорьева О. А. Книга как информационно-коммуникативная система в истории отечественной культуры: структурно-функциональный подход: автореф. дис. ... канд. культурологии: 51.03.01 / Бийск. гос. ун-т. Бийск, 2008. 24 с.; Бруева Т. А. Книга как феномен культуры: философский аспект: автореф. дис. ... канд. филос. наук: 51.03.01 / Моск. гос. ун-т. М., 2006. 26 с.; Кошко К. Н. Книга как социокультурный феномен в условиях информатизации общества: (социально-философский анализ): автореф. дис. ... канд. филос. наук: 51. 03. 01 / Ростовск.-на-Дону гос. ун-т, Ростов-на-Дону, 2006. 24 с., и др.

63 Мельникова Е. А. Воображаемая книга: Очерки по истории фольклора о книгах и чтении в России. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2011. 182 с.; Щербинина Ю. В. Время библиоскопов: Современность в зеркале книжной культуры. М.: Форум; Неолит, 2016. 416 с., и др.

64 Общество и книга от Гутенберга до Интернета. М.: Традиция, 2001. 280 с.; Теория и мифология книги: Французская книга во Франции и России. М.: РГГУ, 2007. 200 с.

65 Щербинина Ю. В. Книга - текст - коммуникация: словарь-справочник новейших терминов и понятий. М.: Форум; Инфра-М, 2015. 304 с.

66 Дубин Б. В. Очерки по социологии культуры: избранное. М.: Новое литературное обозрение, 2017. 912 с.; Он же. Слово - письмо - литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 416 с.; Рейтблат А. И. Как Пушкин вышел в гении: историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 336 с.; Он же. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2009. 448 с.

67 Федорова Л. Л. История и теория письма: учеб. пособие. М.: Флинта; Наука, 2015. 560 с.; Сухачев Н. Л. Экскурсы в историю письма. Знак и значение. М.: Изд-во ЛКИ, 2018. 160 с.; Мелентьева Ю. П. Общая теория чтения. М.: Наука, 2015. 230 с.

68 Костюк К. Н. Книга в новой медийной среде. М.: Директ-Медиа, 2015. 432 с.

69 Там же. С. 10.

70 Васильев В. И., Самарин А. Ю. Книжная культура в теоретическом, историческом и практическом аспектах // Куфаев М. Н. Проблемы философии книги. Книга в процессе общения. С. 14.

71 Eisenstein E. The Printing Press as an Agent of Change. Cambridge: Cambridge University Press, 1979. Vol. 1. 450 p.; Vol. 2. 341 p.

72 Леликова Н. К. Становление и развитие книговедческой и библиографической наук в России в XIX - первой трети ХХ века. СПб.: РНБ, 2004. 415 с.

73 Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 18-19.

74 McKenzie D. F. Bibliograpy and the Sociology of Texts. P. 29.

75 Marker G. Publishing, Printing and the Origins of Intellectual Life in Russia, 1700 - 1800. Princeton: Princeton University Press, 1985. 302 p.