CC BY
24
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2015. № 1
Д.П. Ивинский
КНИГИ ПРОРОКОВ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
1. КНИГА ПРОРОКА ДАНИИЛА:
ЗАМЕТКИ К ТЕМЕ1
В статье обсуждаются различные аспекты восприятия Дан. русскими литераторами XVIII-XIX вв., преимущественно в связи с исторической и мистической темами.
Ключевые слова: история литературы, Державин, Жуковский, Пушкин, Тютчев, романтизм.
The article discusses some aspects of the perception of Daniel by various XVIII-XIX century Russian writers, mainly in connection with historical and mystical themes.
Key words: history of literature, Derzhavin, Zhukovsky, Pushkin, Tyutchev, Romanticism.
Державин: Дан. и Откр.
Поэзия периода наполеоновских войн, пробуждавшая патриотизм и, вместе с тем, религиозное чувство, была центральным явлением русского предромантизма.
Особое место в ряду поэтов, ее создававших, принадлежит Державину с его «Гимном лиро-эпическим на прогнание французов из отечества»: именно это произведение, наряду с некоторыми другими державинскими текстами, оказало решающее влияние на формирование топики русской антинаполеоновской лирики.
Напомним тот фрагмент «Гимна», который прямо отсылает к Дан.: «Но ужас дух еще объял! // Царь Сирии, властитель мира, // Явя в себе торжеств кумира, // Безумным вдруг животным стал!2 // И на
1 В данной работе мы ограничиваемся краткими замечаниями об отдельных текстах, связанных с тематикой Дан., не пытаясь рассматривать ее влияние на русскую литературу в полном объеме. Некоторые материалы, вошедшие в статью, комментировались мною в докладе «Из комментария к стихотворениям В.Г. Рубана: «Надписи к камню-Грому» и Дан. 5» (Четвертые Аверинцевские чтения, Москва, МГУ имени М.В. Ломоносова, 2014) и в курсе лекций «История русской литературы XVIII в.», читающегося на филологическом факультете Московского университета с 2007 г.
2 У Пророка Даниила, гл.<ава> 4, ст.<их> 10 сказано о Навуходоносоре: траву яко вол ядяше. (Примечание Г.Р. Державина.)
стене пред всех очами // Писала длань3 огня чертами, // Что скоро власть Царя пройдет, // Который правды не блюдет. // Всевышний управляет Царствы, // Дает4 - отъемлет за коварствы. // Не видим ли и в наши дни // Мы сих чудес в Наполеоне? // На зыблемом восседши троне, // Не возлюбил он тишины; // Но злобу злобами умножа, // Спокойны Царствы востревожа, // Во храмы запустенье внес, // Святых не пощадил телес5, // Пол нежный, посрамленный // Заставил втайне лить шок слезный // И Бог сорвал с него Свой лучь; // Тогда средь бурных, мрачных туч // Неистовой своей гордыни, // И домы благостыни // Смердя своими надписьми6, // А Олтари коньми7 // Он поругал. - Тут все в нем чувства закричали, // Огнями надписи вспы-лали, // Исслали храмы стон, - // И обезумел он. - Сим предузнав свое он горе, // Что Царство пройдет его вскоре; // Не мог уже в Москве своих снесть зол, // Решился убежать, - зажог, - ушол, - // Вторым став Навходоносором, // Кровавы угли вкруг бросая взором, // Лил пену с челюстей как вепрь, // И рынулся в мрак дебрь» [Державин, 1813: 9-10]. Разумеется, это весьма вольная обработка первоисточника: пишет «огня чертами» таинственная «длань», но пишет и тиран, «присваивая» матери «богоугодные заведения», и его «надписи» тоже оказываются огненными («вспылали»), причем именно этот огонь окончательно убеждает его в близости неизбежного крушения его «царства».
На этом Державин не остановился: мотивы Дан. он связал с отсылками к Откр.; так, цитатой из Откр. было уподобление Наполеона огромному зверю, выходящему из бездны, змею и дракону, на что указывает сам Державин [Державин, 1813: 1 вт. паг.]. Оно было замечено современниками, которые могли и не связывать Откр. с Дан., но могли и подразумевать эту связь, не эксплицируя ее; ср. напр., у П.И. Голенищева-Кутузова: «Я вижу страшного дракона, / Парящего в огнистой мгле; / На нем железная корона, / Смерть, ужас носит на челе» [Собрание, 1814: 1, 29]; ср. еще: «Услыша хитрый вождь несметных гальских сил, // Что ропот в воинстве насилием вселил, //
3 У Даниила же гл.<ава> 5, ст.<их> 5 при пиршестве Валтасара: В той час изыдоша персты руки человечи и писаху. (Примечание Г.Р. Державина.)
4 Там же гл.<ава> 4, ст.<их> 22: Владеет Вышний царством человеческим, и ему же восхощет, даст е. (Примечание Г.Р. Державина.)
5 См. Северной почты № 94, статью из Москвы о неистовстве французов. (Примечание Г.Р. Державина.)
6 Слух носился, что Наполеон в Москве своими надписями богоугодные заведения присвоил своей матери. (Примечание Г.Р. Державина.)
7 Смотри Северной почты № 78, статью из Твери. (Примечание Г.Р. Державина.)
Встревожен, раздражен, в ланитах изменился, // Потом - как хитрый змий пред воинством извился // И жало испустил...» [Глебов, 1813: 6]8. Державин возвращается к нему в оде к Александру I: «Ужасны силы Он истнил; // И пламям жрущего дракона // Низверг с похищенного трона, // Царей и Царствы свободил» [Державин, 1814: 3]. И здесь же вновь возникает тема «князя бездны» в связи с темой падения Вавилона, столь важной для ветхозаветных пророческих книг: «Париж! - сын истый Вавилона, // <...> // В котором Корс, пришлец надменной // Мечтав ось обращать вселенной, // Россию ни во что вменял: // Как ураган - вздымал волн холмы; // Как Люцифер - метал в твердь громы; // Но Александр предстал - он пал» [Державин, 1814: 6]9.
8 Именно Откр., а не Дан. выходит на первый план в сознании литераторов эпохи, естественным образом ассоциировавших с апокалипсисом крушение собственного отечества, которого удалось избежать почти чудом; ср. еще (количество примеров легко можно было бы умножить): «Кутузов! - Галлов сокрушитель! // Се Царства русского спаситель! // А тот, как яростный дракон, // Его стрелами изъязвленный, // Его громами пораженный, // Кто мчится там? - Наполеон» [Лобанов, 1813: 9]. Ср. ту же тему в басенном жанре: «Змия коварная, презлая, //Пошла войной на целый свет; // Шипит, свивается, ползет, // И все, что встретит, уязвляя, // Кричит: "иль все ко мне, иль всех я истреблю! // Кто может противстать моей могущей силе?" // <.> // Услышав грозный глас, вселенна задрожала: // Иные прячутся от змеиного жала, // Иные в службу к ней решаются итти» [Койленский, 1813: 1]. Редкий вариант: Наполеон уподобляется не дракону или змею, а крокодилу, извергающему из пасти своей драконов, змей и прочих чудовищных тварей и стремящемуся поразить Льва (Александра), см.: «Всемирный бунт Льва пробудил. // Мир зыблется - валятся горы, // Сомкнуло солнце светлы взоры; - // На сушу выполз Крокодил. - // Ползет - и изрыгает зевом // Драконов, Гидр, Скорпий и Змей; // В изгибах, в челюсти, по чревом // Вмещает ад и тьмы смертей. - // Куда взор обратит, взгляд кинет, - // Мертвеет, вянет все и гибнет, - // Бежат все звери от него, - // На все яд разливает с жала, - // Земна громада задрожала; // Он в бедры Льва стремит его» [Синельников, 1813: 7]. Впрочем, этот Крокодил в схватке ведет себя как змей или даже превращается в него, свиваясь в клубок: «Но Крокодил в пылу сугубом, // Свился в кольцо - катится клубом, // Мнит сердца Львина досягнуть» [Синельников, 1813: 8]. Об образе Наполеона в русской поэзии 1812-1814 гг. см.: [Михайлова, 1999; Амбарцумов, 2008; Ивинский, 2012; Ивинский 2013].
9 Тема змия / дракона, столь энергично заявленная Державиным в 1813 и 1814 гг., восходит к его же стихам 1807 г., оказавшимся пророческими, где рассказывается о спасении Андромеды: «На скачущи во круг седыя, шумны волны, // Змиями молнии летя из мрачных туч // Жгут воздух пламенем горюч, // И рдяным заревом понт черный обагряют; // За громом громы ударяют, // Отсвечивая в тьме бездонну ада дверь, // Из коей дивий вол, иль преисподней зверь // Стальночешуй-чатый, крылатый, // Серпокогтистый, дву-рогатый, // С наполненным зубов, ножей разверзтым ртом // Стоящим на хребте щетинным тростником, // С горящими, как угль, кровавыми глазами» [Державин, 1807: 2]. Далее, повинуясь Зевесу, является Персей, начинается бой, зверь предчувствует гибель и прибегает к хитрости: «Уж чувствует дракон, что сил его превыше // Небесна воя мочь: // Он становится будто тише // И удаляется коварно прочь. // Но кольцами склубясь, вдруг с яростию злою // О бездны опершись изгибистым хвостом, // До звезд восстав, как дуб ветвистою
Два колосса: прекрасный и ужасный
Ориентированная на Дан. 2: 31-44 тема колосса, внушающего ужас и отвращение, в русской литературе XVIII - первой половины XIX вв. ассоциируется с врагами России, сокрушаемыми Богом, самодержцами, воинством. При этом постепенно формировалась своеобразная модель национальной истории, увиденной в ее кризисных эпизодах, и в рамках этой модели русский предромантизм и романтизм принципиально не отделяют себя от классицизма, который гибельному и разрушаемому колоссу, символизирующему различные антирусские силы, противопоставлял «северный колосс», сопоставимый с Родосским и превосходящий его10, несокрушимый и прекрасный, утверждающий мир, благополучие, могущество и величие русского имперского проекта, имеющего всемирно-историческое значение, и Дан. таким образом включается в число значимых подтекстов русской имперской поэзии.
Смутное время: колосс близок к гибели, но одолевает врагов: «Чуть внятно, будто ветерком // Извет "Димитрий жив!" промчался; // Все ближе, все сильнее гром, // И вдруг удар, звеня, раздался - // И рухнул Годунова дом. // Колосс полночный зашатался, // Скатился с головы шелом // И с прахом в первый раз смешался. // Но долго ль, онемев, стоял, // И долго ль им враги играли, // Как челном своенравный вал, // Доспехи по частям срывали? // Очнувшись, грозно он вскричал - // Враги его затрепетали» [Бутырский, 1837: 20].
Взятие Казани войсками Иоанна IV: «Что была Россия до пре-славной победы над казанцами? Она была слаба, <...> устрашаема вероломством татар <...>. Что она после того, как Царь Иван Васильевич разрушил Казань, растоптал прелесть Магомета и светом Евангелия просветил Казанское царство? Несокрушимый, неприступный, величественный колосс, коего нозе железны, грудь адамантова, сердце злато, руце медяны, глава слоновой кости, венчанная приснозеленею-щими лаврами и оливами - колосс, коего тяжестию подавляются все
главою, // Он сердце раздробить рогатым адским лбом // У Витязя мечтает, // Бросается, - и вспять от молний упадает // Священного меча, // Чуть движа по земле свой труп в крови влача» [Державин, 1807: 3]. Далее разъясняется смысл аллегории: Андромеда - Европа, Персей - русские войска, только что одержавшие победу при Прейсиш-Эйлау, Зевес - Александр, клубящийся крылатый зверь - Наполеон.
10 Ср. пользовавшуюся широкой известностью в конце XVIII - первой половине XIX в. надпись В.Г. Рубана (1770): «Колосс Родосский, свой смири прегордый вид, // И, Нильских здания высоких пирамид, // Престаньте более считаться чудесами: // Вы смертных бренными соделаны руками. // Нерукотворная здесь росская гора, // Вняв гласу Божию из уст Екатерины, // Прешла во град Петров, чрез Невские пучины // И пала под стопы Великого Петра» [Рубан, 1770].
древние и новые враги его. И возвесели Иакова в делех своих и даже до века память его во благословение» [Слово, 1833: 18-19]11.
Деятельность Петра I как создателя новой России, напр.: «Колосс, внезапно возникший на Севере, обратил на себя все внимание европейской политики, после кончины Петра Великого, и все сильные государства старались привлечь Россию к своим видам и пользам. <...> Имя России произносимо было с уважением <...>. Желание Петра Великого исполнилось: Россия <...> была европейскою державою» [Булгарин, 1843: 8]; «возвратится <...> подобающая честь <.. > нашей древней истории, коею пренебрегает легкомысленное и опрометчивое невежество, не видя ее близорукими своими глазами из за Петра Первого, полагая, <...> что первое государство мира, в пол-экватора и четверть меридиана, решающее судьбы Европы и всего мира, родилось в одночасье, что Петр Великий действовал случайно, что колосс может держаться на песке или воздухе, что сумма может быть без слагаемых» [Погодин, 1872: 195]; «Поляки просмотрели, как у них под боком, на востоке, явился колосс, созданный гением Петра, <.. .> что колосс этот вдвинулся в Европу и не нуждается ни в чем польском <...>» [Де-Пуле, 1871: 214]; ср. еще интерпретацию деяний Петра как сознательного самопожертвования: «Где ж нам почтить тебя достойней, муж великий, // Как не на месте том, где царство обновлял // <. > // Где все препятствия: мятеж, измену, клики // невежества - ты так бесстрашно попирал; // Где столько раз себя на жертву ты принес // За благо родины. божественный колосс» [Завалишин, 1866: 12].
Русско-турецкие войны времен Екатерины II: «О кровь Славян! -Сын предков славных! // Несокрушаемый колосс! // Кому в величестве нет равных, // Возросший на полсвете Росс! // <.> // Зрю вкруг тебя лавровый лес; // Кавказ и Тавр ты преклоняешь, // Вселенной на среду ступаешь // И досязаешь до небес» [Державин: 1, 354]; ср.: «Не только благо нашего отечества, но и благо целого мира утверждено победами Екатерины. Давно ли еще знамя лжепророка грозило стенам венским! Новый Магомет II мог быть новым истребителем государств европейских <.> Теперь варвары уже не опасны для Европы; теперь слабый Паша Виддина презирает могущество Порты!.... И сия безопасность есть дело Великой Екатерины, которая потрясла и отчасти разрушила сей колосс ужасный» [Карамзин: 8, 47-48]; о Екатерине
11 Ср.: «Воинство, Петром учрежденное, а Екатериною правимое, прослыло непобедимым. Все страхи, которые бы могли смертнаго поколебать, суть для него только большое к мужеству поощрение. Каждое его движение делает новое торжество. Россиянин уже обык не оставлять своих следов, разве с славою; и путь, где проходит, замечает трофеями, ибо руки его яко железны, мышцы медяны, грудь адамантова, а душа геройская» [Платон: 2, 278].
и прославлении ее исторической миссии: «Я зрю Твой памятник в потомках, // Огромен, как другой колосс: // Пред ним благоговеет Росс, // Вселенна жертвы возжигает» [Колотов: 6, 303].
1812 год, когда Россия оказалась на грани исторического небытия: «"Колосс полночный пал!" весть скорбная летит; // Европа в ужасе дрожит // И стерту выю протягает; // "Погибло все!" гласит - // "Москва пылает". // Спокойтесь, робкие! - еще Кутузов жив! // не верьте, слух тот лжив, // Что все пред галлом погибает, // И северный не пал колосс; // Он только уязвлен глубоко» [Иванов, 1824: 54]. Ср.: «О смертный вид! - Градов Царица // Пылает древняя столица! // Пылает Севера Колосс! // <.. .> // Рыдай, рыдай, унылый Росс!» [Лобанов, 1813: 6]. Но разрушается именно колосс Наполеона: «Стократно в битвах одоленный, // Иссохших лавров обнаженный, // Ознаменованный стыдом, // Тиран перун угасший мещет - // И се последний грянул гром, // И новый Вавилон трепещет; // Колосс-Наполеон падет // К ногам царей: свободен свет» [Карамзин, 1814: 214]; ср.: «Не от силы и страха оружия, но от силы добродетелей и кротости Александра пал и сокрушился колосс, слиянный из змей, отравивших сердца лютостию и преступлениями. Пал колосс во ад, душущий пламенем, обтекаемый рекою из слез раскаяния <.. .> Рай низшел в сердце Александра» [Страхов, 1814: 63]; «Кто низлагал царей и троны? // Кто словом царства создавал? // <.> // Кто мнил весь свет соединить? // И быть царем одной державы? // Но кто колосс сей разразил? // <.> // Тебе хвала, могучий Росс! // Хвала тебе, Благословенный! // Ты сокрушил земной колосс, Дотоль никем не сокрушенный» [Гордеев, 1840: 28]; ср. еще: «невидимая рука влекла уже Наполеона от ошибок к ошибкам. Еще год с небольшим, и падение колосса, потрясшего целую Европу, изумит вселенную» [Зотов, 1841: 2, 92]12. Русскому императору рукоплещет вселенная и воздвигает ему новый колосс, желая его прославить: «Я слышу сей Европы глас: "На высоте бы гор Алпийских, // Превыше пирамид Мемфийских // Я Твой поставила колосс"» [Городчанинов, 1814]. Но и сам Александр I может отождествляться с Россией и именоваться колоссом: «Орел полнощный! возносися, // Ликуй, победоносный Росс! // Отцем твоим - Царем гордися // Светящий миру он колосс» [Капнист, 1814: 185]; ср.: «Сей колосс России, возникший единственно для благотворения, кротости и мира; сей колосс, коего величественную главу украшали мирт и лавры; колосс победоносный, подавивший пятою
12 Здесь вновь уместно напомнить о Державине, т.к. именно он в уже цитировавшемся произведении 1807 г. решительно заявил тему торжества северного колосса, внушающего ужас «галлам» и иным народам «языкам»: «Знайте, языки, страшна колосса: // С нам Бог, с нами, - чтите все Росса!» [Державин, 1807: 4].
Своею для спасения людей властолюбивую гидру; колосс сей пал от рокового мановения всесокрушающего времени! Он пал - тлетворный хлад могилы Его угасил жар к благодеяниям рода человеческого: но род человеческий навсегда сохранит память Его благодеяний! Он пал и мертв, бренные останки Его мы лобызали с благоговением: но сладостные воспоминания незабвенных Его деяний навсегда пребудут бессмертными в сердцах истинных Россиян и многих других народов!» [Данилевский, 1829: 1, VII-VIII]13. Колоссом оказывался и петербургский памятник Александру I: «Певец, опершись о гранит, // Смотрел я с чувством вдохновенья // На твой величественный вид // Колосс - вселенной удивленье» [Грен, 1836: 1].
1848 год, с такой определенностью напомнивший о могуществе европейской революции: «Не тревожься, великан! // Мирно стой, утес наш твердой, // Отшибая грудью гордой // Вкруг ревущий океан! // <.. .> // На тебя их буря злится; // На тебя их вой и рев; // Повалить тебя грозится // Обезумевший их гнев. // Но с главы твоей подзвездной // Твой орел, пространства князь, // Над бунтующей смеясь // У твоей подошвы бездной, // <...> // Наблюдает равнодушно, // Как раздор кипит в волнах. // Ты же, бездны господин, // Мощный первенец творенья, // Стой среди всевозмущенья // Недоступен, тих, один» [Жуковский: 235]. Ср. у Тютчева, который был единомышленником Жуковского в вопросе об отношении к революции, но вступил с ним в поэтическое соревнование: «И бунтует и клокочет, // Хлещет, свищет и ревет - // И до звезд допрянуть хочет, // До незыблемых высот... // <.. .> /// Волн неистовых прибоем // Беспрерывно вал морской // С ревом, свистом, визгом, воем // Бьет в утес береговой - // Но спокойный и надменный, // Дурью волн не обуян, // Неподвижный, неизменный, // Мирозданью современный, // Ты стоишь, наш великан! /// <...> // Стой же ты, утес могучий! // <...> Под гигантскою пятою // Вновь уляжется волна...» ([Тютчев: 1, 197-198]; параллелизм этих стихотворений неоднократно отмечался, см., напр.: [Тютчев, 1965: 1, 378-379], комментарий К.В. Пигарева; ср.: [Жуковский: 734-735], комментарий Ф.З. Кануновой). И Жуковский, и, тем более, Тютчев, придававший особое значение Дан., воспринимавшейся им в историософском контексте, сознательно ориентировались на Дан., 2, 34-44 ассоциируя Россию с последним царством, возникшем из
13 Так подводились итоги царствования Александра; в начале его прозвучало напутствие Карамзина, в оде «На торжественное коронование Его Императорского Величества Александра I, самодержца Всероссийского» (1801): «Россия, Царств земных венец, // (Колосс почтенный, величавый) // Да будет под Твоим жезлом // Добра и счастия венцом» [Карамзин: 1, 272].
камня, наполнившего все землю (Дан.: 2, 35), которое будет стоять вечно (Дан.: 2, 44); ср. в оде «Русская география»: «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, // От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... // Вот царство Русское... и не прейдет вовек, // Как то провидел Дух, и Даниил предрек...» [Тютчев: 1, 200]; ср. еще: [Тютчев: 3, 195, 452-455] (комментарий Б.Н. Тарасова). При этом Тютчев считал, что это вечное царство должно быть православным; об этом, в частности, свидетельствует стихотворение «Над русской Вильной стародавной...», в котором тема спасительного возрождения православных виленских храмов осмысляется с помощью цитаты из Дан., 9, 27: «Минули веки искушенья, // Забыты страшные дела - // И даже мерзость запустенья // Здесь райским крином расцвела» [Тютчев: 2, 218]; о смысле стихотворения, его пушкинском подтексте и о его связи с пушкинской историософией см. [Ивинский, 1997].
Вся история России14 - борьба за жизнь и величие, обретение несокрушимого могущества: «Были страшные годины для этого древа, когда <.. .> налетел на него ураган татарских набегов. Казалось, он смял его, вырвал с корнем, уничтожил - и что же? <.. .> древо укрепилось, расцвело и принесло плоды, дало: Москву, Дмитрия Донского <...>. казалось, смяла его буря Литвы и Польши, а оно расцвело, принесло плод и дало: Гермогена, Минина, Скопина-Шуйского, и показало силу души русского народа. Что сломит его, когда все усилий половины Европы, все искусство великого гения <Наполеона> сломить этот колосс остались ничтожными и вызвали новые силы и средства жизни» [Пассек: 2, 162]15.
Тем большее значение приобретали попытки отождествить Россию с ужасным колоссом «на глиняных ногах» («un colosse aux pieds d'argile»), сокрушаемом в Дан. Первый опыт такого рода, как считается, был предпринят Дидро (см. об этом, напр.: [Ашукин, 1955: 272]),
14 В более общей историософской перспективе осмыслялась история Европы, в которой решающее значение придавалось борьбе христианства с «колоссом» язычества; так, например, именно в этой смысловой перспективе И.И. Козлов в стихотворении «Разорение Рима и распространение христианства» осмысляет падение Рима: «Дошли; рассыпались удары, // Клубится дым, горят пожары, // Стон тяжкий битвы заглушал, // И Рим, колосс державный пал; // Порочный пал он <...>» [Козлов, 1828: 9].
15 Отдельного рассмотрения требуют бытовые контексты мотива «колосса», не всегда вполне тривиальные и иногда непосредственно связанные с культурой острословия, ср., напр.: «Получено известие о падении при дворе одного министра. "Я этого ждал," сказал князь Александр Васильевич, и, взяв перо, написал следующее: "Фортуна воздвигает колосс, подножие которого из глины. Она отвела ему у себя уголок только для постоя, а не в вечное потомственное владение. Я знал, что своенравная сия хозяйка сперва его приголубит, а после прогонит. Беда без Фортуны, но горе без таланта!"» [Анекдоты князя Италийского, 1827: 70] и мн. др.
самая известная полемика с ними принадлежит Пушкину, который в 1831 г. в оде «Бородинская годовщина» так обращался к депутатам французского парламента, требовавшим от своего правительства вмешаться в русско-польскую войну: «Но вы, мутители палат, // Легкоязычные витии, // Вы, черни бедственный набат, // Клеветники, враги России! // Что взяли вы?.. Еще ли Росс // Больной, измученный колосс? // Еще ли Северная Слава // Пустая притча, лживый сон?» [Пушкин, 1831: 11]. Как известно, в том же издании была напечатана другая ода, «Клеветникам России», в которой Пушкин напоминал о давней ненависти Запада к России и о ее причинах, среди которых главной оказывалась победа над Наполеоном: «И ненавидите вы нас. // За что ж? ответствуйте: за то ли, // Что на развалинах пылающей Москвы, // Мы не признали наглой воли // Того, пред кем дрожали вы? // За то ль, что в бездну повалили // Мы тяготеющий над Царствами кумир, // И нашей кровью искупили // Европы вольность, честь и Мир?» [Пушкин, 1831: 6]. Так Пушкин как бы переадресовывал обвинение, противопоставляя европейскому уподоблению России колоссу, обреченному на гибель и уже разрушающемуся, традиционное для русской поэзии отождествление Наполеона с чудовищным идолом, восторжествовавшим над Европой.
Из позднейших полемик выделяется образ колосса, как бы шагающего по Европе: «Французы, <.> думая, что русский колосс ничем так не занят, как мыслью поставить одну свою пяту в сердце западной Европы, - раздавив мимоходом Польшу, а другую на Босфор, толковали долго о необходимости спасти свободу в Европе от гнета этого колосса <...>. Потерпев поражение от немцев, <.> французы <.> заговаривают о необходимости войти в союз с "русскими видами": "что ж делать, - говорят они, - скрепя сердце, надо пожертвовать не только Турцию, но и Польшу"», ведь «русскому колоссу в самом деле нечего делать, кроме как давить поляков и забирать Босфор» [Драгоманов, 1873: 263]. Иначе расставлял акценты М.Н. Катков, связывавший страх Европы перед Россией с равнодушием к ней: «Еще недавно Европа с недоверием и страхом оглядывалась на северный колосс; еще недавно опасалась она его военного деспотизма. Теперь эти опасения приутихли, Россия перестала быть пугалом; но <...> никто <...> особенно не стал бы скорбеть от невзгод, которые приключились бы ей <...>. Никто со стороны не задает себе серьезного вопроса: эта сила, так тяжко и так медленно слагавшаяся в северовосточных пустынях Европы, - истинная ли это сила, или метеор, возникший случайно, призрак, который должен исчезнуть?» [Катков, 1863: 476].
Пир Валтасара и русский романтизм: аспекты интерпретации16
Самый простой способ уяснить значение любой культурной и / или религиозной темы - соотнести ее с опытом собственной жизни. Ограничимся одним примером. Стихотворение А.И. Полежаева «Валтасар: Подражание V главе Пророка Даниила» (1828), в значительной мере ориентированное на «Видение Валтасара» Байрона (= «Vision of Belshazzar», 1815) и не без оснований считающееся иногда вольным переводом стихотворения английского поэта (показательно, что при первом издании заглавие пьесы было несколько иным: «Видение Валтасара: Подражание Байрону» [Полежаев, 1829: 175]), обычно воспринимается как памятник русской тираноборческой поэзии, в котором скрытая антинаполеоновская тема, отсутствующая у Байрона, сочетается с не слишком внятными непосвященным, но более актуальными для автора автобиографическими контекстами, побуждавшими поэта мечтать о скорейшем прекращении царствования Николая I. Основная идея стихотворения - неотвратимость боже-
16 В эпоху романтизма пророческие книги приобрели особое значение в литературной культуре: они вошли в нее как значимый подтекст, поддерживающий профетическую тему и, одновременно, создающий основу для темы становления личности в сложно организованном пространстве мистических интуиций и прозрений. При этом явственно обозначились две разнонаправленные тенденции, тесно связанные друг с другом, а вместе с тем и противоречащие и даже враждебные друг другу. Первая: содержание пророческих книг напоминало о религиозных константах европейской культуры, сохраняло их как источник поэтического вдохновения, в ряде случаев открыто усиливало их звучание и, тем самым обеспечивало смысловое взаимодействие литературы и религии. Вторая: оно растворялось в иных литературных ситуациях и сюжетах, не имевших прямого отношения к смыслам священных книг, но игравших с ними, и эта игра могла быть как совершенно сознательной, так и неосознанной.
Дан. в культурном сознании эпохи романтизма, вообще говоря, разделила участь других пророческих книг, она не отделялась от них, тем более не противопоставлялась им как имеющая особое значение в том или ином литературном или религиозном, отношении. Как и все прочие пророческие книги, она воспринималась как непосредственно, так и через посредство более или менее специфических текстов, которые, видимо, целесообразно разделить на две группы. Первая - это литературные тексты, в которых отразились различные мотивы Дан., например, стихотворения Байрона или Гейне. Вторая - памятники позднегностической традиции в ее тамплиерской, розенкрейцерской, мартинистской интерпретациях, сходных в базовых принципах построения картины мира, но различающихся в деталях, иногда существенных, понятных, частично уловимых, или непостигаемых и незамечаемых непосвященными. Беме, Сведенборг, Неизвестный Философ, Фенелон, Эккартсгаузен или Юнг-Штиллинг, как известно, уделявший особое внимание именно Дан., при этом оказывались своего рода предшественниками и прообразами романтических поэтов, апеллировавших к ним прямо или косвенно - или же ограничивавшихся прямым цитированием пророческих книг или их ортодоксальных толкований. Ниже речь идет об отдельных текстах первой группы, связанных с тематикой Дан.; ее влияние на литературу русского романтизма в полном объеме мы здесь не рассматриваем.
ственного приговора и его мгновенное исполнение: «Мани, Факел, Фарес. // Вот слова на стене: // Волю Бога небес // Возвещают оне. // Мани, значит: Монарх, // Кончил царствовать ты! // Град у Персов в руках - // Смысл середней черты; // Фарес, - третье - гласит: // Ныне
будешь убит! // Рек - исчез.....Изумлен, // Царь не верит мечте; // Но
чертог окружен // И. он мертв на щите» [Полежаев, 1832: 42].
Но опыт жизни поэта может быть связан не только / не столько с внешним, но и с внутренним, духовным, мистическим опытом, и этому опыту может приписываться, хотя бы условно, в пределе его осмысления, определенное социальное значение, ср., напр. советы Н.В. Гоголя Н.М. Языкову: «Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, увидишь яснее дня, в чем оно преступило перед Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся страшный суд Божий, что встрепенется настоящее. <...> Нужно, чтобы твои стихи стали так в глазах всех, как начер-танныя на воздухе буквы, явившиеся на пиру Валтасара, от которых все пришло в ужас, еще прежде, нежели могло проникнуть самый их смысл» [Гоголь, 1847: 116].
Третий аспект темы связан с индивидуальным переживанием движения времени, в котором бесследно растворяются люди, времена, нравы, сами воспоминания о них становятся неразличимы, напр.: «Какая надпись с именами / Здесь на березе расплылась / И непонятными строками / Хранится временем для нас? / Какой неведомой рукою / Была насечена она? / И не укор ли, что корою / Она досель сохранена? <.> /// И кто избрал древа в скрижали, // Чтоб тайны им свои вверять: - // Слова ль отрады, иль печали, - // Теперь нельзя уж различать! // И вижу я в чертах заветных // Одне бессвязыя черты: /// Не так ли и в словах приветных // И жизни нет без теплоты? // Иль, может быть, сильней удара // Их тайный смысл кого сразил: // И как средь пира Валтасара - // Мани, фекел, фарес - гласил?» [Благово, 1858: 90].
Четвертый уровень осмысления Дан., 5 не политико-автобиографический, не мистический и не сентиментальный, а национально-исторический. Когда К.С. Аксаков, один из главных идеологов славянофильства, распространил свое стихотворение «Петру» (1845, впервые: [Хомяков, 1861], под заглавием «Петр Великий»), в котором первому русскому императору ставилось в вину жестокость и презрение национальной традиции и утверждалась надежда на неминуемую гибель Петербурга17, ему отвечал М.А. Дмитриев, отнюдь не склон-
17 «Великий гений! муж кровавый! // Вдали, на рубеже родном, // Стоишь ты в блеске страшной славы // С окровавленным топором. // С великой мыслью просвещения // В своей отчизне ты возник, // И страшные подъял мученья, // И казни
ный к чрезмерному упрощению петровской темы русской истории, но вполне сходившийся с Хомяковым в оценках возможностей созданной Петром системы государственного управления. В стихотворении «Ответ Аксакову на стихотворение "Петр Великий"» (1845) Дмитриев спорит с резкими оценками, данными Хомяковым Петру, обходит стороной поставленный Хомяковым вопрос о судьбе Петербурга18 и соглашается с Хомяковым во всем том, что касается петербургской послепетровской государственности, противопоставляя основателя империи его преемникам: «Священной памяти Владыки // Да не касается укор! // С своей отчизны снял Великий // Застоя вечного позор. // <...> // Ее он жизни не давил: // <...> // Пусть, ненавидя зло былое, // Себе избрал он путь иной, // Но, отвергая отжилое, // Стране своей он был родной. // Но в разрушеньи созидая, // Он вел нас к благу одному. // <.. .>И завещал он, умирая, // Свой подвиг дому своему. // Его ль вина, что завещанье // Не в силу мудрого сынам //
страшные воздвиг. // <.> // Но, в час невзгоды удаляся,// Скрыв право вечное свое, // Народа дух живет, таяся, // Храня родное бытие. // И ждет он рокового часа; // И вожделенный час придет, // И снова звук родного гласа // Народа волны соберет; // <.> /// Могучий муж! Желал ты блага, // Ты мысль великую питал, // В тебе и сила, и отвага, // И дух высокий обитал; // Но, истребляя зло в отчизне, // Ты всю отчизну оскорбил; // Гоня пороки русской жизни, // Ты жизнь безжалостно давил. // <.> // Вся Русь, вся жизнь се доселе // Тобою презрена была, // И на твоем великом деле // Печать проклятия легла. // Откинул ты Москву жестоко // И, от народа ты вдали, // Построил город одинокой - // Вы вместе жить уж не могли! // Ты граду дал свое названье, // Лишь о тебе гласит оно, // И - добровольное сознанье - // На чуждом языке дано. // Настало время зла и горя, // <.> // Твой град, пирующий у моря, // Стал Руси тяжкою бедой. // Он соки жизни истощает; // <.> // И духом движется чужим. // Грех Руси дал тебе победу, // И Русь ты смял. Но не всегда // По твоему ей влечься следу, // Путем блестящего стыда. // Так, будет время! - Русь воспрянет, // Рассеет долголетний сон // <.> // Гнездо и памятник насилья - // Твой град рассыплется во прах! // Восстанет снова после боя // Опять оправданный народ // С освобожденною Москвою - // И жизнь свободный примет ход: // Всё отпадет, что было лживо, // Любовь все узы сокрушит, // Отчизна зацветет счастливо - // И твой народ тебя простит» [Хомяков, 1881].
18 Отметим здесь, что не только Хомяков и славянофилы желали разрушения Петербурга; так, например, в этом с ним сходился Тютчев: «Дни настают борьбы и торжества, // Достигнет Русь завещанных границ, // И будет старая Москва // Новейшею из трех ее столиц» [Тютчев: 2, 63]. Как видим, в царстве, столицами которого должны стать Константинополь, Киев и новейшая Москва, Петербургу места нет. Напомним в этой связи и о вполне симптоматическом (хотя и не вполне надежном) свидетельстве об одной из первоначальных редакций кульминационного эпизода «Медного Всадника»: «Из сочинений Пушкина <..> неизгладимое впечатление произвела прочитанная им самим "Капитанская дочка" и ненапечатанный монолог обезумевшего чиновника перед Медным Всадником. Монолог этот, содержащий около тридцати стихов, произвел при чтении потрясающее впечатление, и не верится, чтобы он не сохранился в целости. В бумагах отца моего сохранились многие подлинные стихотворения Пушкина и копии, но монолога не сохранилось, весьма может быть потому, что в монологе слишком энергически звучала ненависть к европейской цивилизации» [Вяземский, 1880: 71-72].
<.. .> // Что, своротя с дороги правой // И отрекаясь от добра, // Они прикрылися лукаво // Великим именем Петра. // И стал им чужд народ им данный, // Они ему закрыли слух, // Ни русский в них, ни чужестранный, // Ни новый, ни старинный дух. // О нет! упадшая глубоко, // Родная наша сторона // Дух раболепного Востока // Безмолвно зреть осуждена. // Но пусть дней наших Валтасары // Кончают грешный пир, пока // Слова, исполненные кары, // Напишет грозная рука» [Аксаков, 1861].
Пятый уровень - цивилизационный. А.Н. Майков, поэт, теснейшим образом связанный с русским и европейским романтизмом, обращается к Дан., 5, вступая в соревнование с предшественниками, но при этом сочетает вполне добросовестное подражание ветхозаветному источнику с его отчетливой актуализацией в смысловом пространстве вопроса о будущем России и всей современной цивилизации. Сначала сюжет развивается в совершенно предсказуемом ключе: «Поборов оцепененье, // Вопрошает царь волхвов, // Но волхвов бессильно рвенье, // Не дается им значенье // На стене горящих слов. /// Вопрошает Даниила,— // И вещает Даниил: // «В боге - крепость царств и сила; // Длань его тебе вручила // Власть, и им ты силен был; // Над царями воцарился, // Страх и трепет был земли,— // Но собою ты надмился, // Сам себе ты поклонился, // И твой час пришел. Внемли: // Эти вещие три слова...». В этот момент происходит резкий смысловой сдвиг, и переложение приобретает вид нового пророческого текста, опирающего на старый, но отражающего актуальные историософские переживания: «Нет, о Муза, нет! постой! // Что ты снова их и снова // Так жестоко, так сурово // Выдвигаешь предо мной! /// Что твердишь: «О горе! горе! // В суете погрязший век! // Без руля, на бурном море, // Сам с собою в вечном споре, // Чем гордишься, человек? // В буйстве мнящий быти богом, // Сам же сын его чудес - // Иль не зришь, в киченьи многом, // Над своим уж ты порогом // Слов: мани - факел - фарес!..» [Майков, 1913: 1, 552-553]. Майков понимает обреченность этой своей цивилизации, так явно изменившей своему предназначению, но примириться с этим пониманием ему невероятно трудно, и, он вновь, может быть, с тайной надеждой напоминает о пророчестве Даниила.
Список литературы
Амбарцумов И.В. Образ Наполеона I в русской официальной пропаганде, публицистике и общественном сознании первой трети XIX века: Магистерская диссертация. СПб., 2008. URL: http://www.museum.ru/1812/ library/ Ambartsumov/index.html.
Ашукин Н.С., Ашукина М.Г. Крылатые слова: Литературные цитаты: Образные выражения. М., 1955.
<Благово Д.Д.> Сельский сад: Воспоминание отживших сел // Сборник литературных статей, посвященных русскими писателями памяти покойного книгопродавца-издателя Александра Филипповича Смирдина: Издание петербургских книгопродавцев на пользу семейства А.Ф. Смирдина и на сооружение ему памятника. Т. 1. СПб., 1858. С. 84-90.
Булгарин Ф.В. Суворов. Ч. 1. СПб., 1843.
Бутырский Н.И. И моя доля: В сонетах: В двух частях. СПб., 1837.
Вяземский П.П. Александр Сергеевич Пушкин: 1826-1837: По документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям. СПб., 1880.
Глебов Д.П. Сражение при Бородине: Эпическая песнь. М., 1813.
Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1847.
Гордеев Н.Н. Гробница Наполеона // Маяк. 1840. Ч. 4. С. 27-28.
Городчанинов Г.Н. Ода на всерадостнейший день рождения Его Императорского Величества Александра Первого // Труды казанского общества любителей российской словесности. 1815 <эта дата указана на титульном листе издания; в действительности: 1817>. Кн. 1. С. 104-107.
Грен А.Е. Чувства юноши при виде памятника Императору Александру Благословенному // Мое новоселье: Альманах на 1836 год, изданный В. Крыловским. СПб., 1836. С. 1-2
Данилевский Н.В. Дух Венценосных Супругов, в Бозе Почивающих: Императора Александра I и Императрицы Елисаветы. Ч. 1-2. М., 1829.
Де-ПулеМ.Ф. Станислав-Август Понятовский в Гродне и Литва в 1794-1797 годах. 2-е изд. СПб., 1871.
Державин Г.Р. Соч.: В 9 т. СПб., 1864-1883.
Державин Г.Р. Персей и Андромеда: Кантата: На победу французов Русскими. СПб., 1807.
Державин Г.Р. Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества 1812 года: Во славу всемогущего Бога, Великого Государя, верного народа, мудрого вождя и храброго воинства российского. СПб., 1813.
Державин Г.Р. Ода на сретение Победителя, Свободителя и Примиритнля Европы, Великого и Свыше Благословенного Императора Отца отечества Александра I. СПб., 1814.
Дмитриев М.А. Ответ Аксакову на стихотворение «Петр Великий» // Русская потаенная литература XIX столетия. Лондон, 1861. С. 239-239.
Драгоманов М.П. Литературное движение в Галиции // Вестник Европы. 1873. Кн. 9. С. 240-268.
Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 2. М., 1999.
Завалишин И.И. Эпопея тысячелетия: Паломничество: 862-1862. М., 1866.
Зотов Р.М. Двадцатипятилетие Европы в царствование Александра I. 2-е изд., испр. Ч. 1-2. СПб., 1841.
Иванов Ф.Ф. Соч. и переводы. Ч. 1. М., 1824.
Ивинский Д.П. Об одной скрытой цитате у Тютчева (Из комментария к стихотворению «Над русской Вильной стародавной») // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 267-270.
Ивинский Д.П. Пушкин и 1812 год: лицейские стихотворения // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2012. Т. 71. № 6. С. 26-41.
Ивинский Д.П. Дракон иль демон змеевидный. К наполеоновской теме в русской литературе 1812-1814 гг. // Бестиарий и стихии. М., 2013. С. 20-26.
Капнист В.В. Ода на всерадостное известие о покорении Парижа // Вестник Европы. 1814. Ч. 13. № 16. С. 183-185.
Карамзин Н.М. Соч.: В 8 т. Т. 1-8. М., 1803-1804.
Карамзин Н.М. Освобождение Европы и слава Александра I // Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году. Ч. 2. М., 1814. С. 206-220.
Катков М.Н. Польский вопрос // Русский вестник. 1863. № 1. С. 471-488.
Козлов И.И. Стихотворения. СПб., 1828.
Койленский И.С. Притча: Змия и Муравьи. СПб., 1813.
Колотое П.С. Деяния Екатерины II, Императрицы и Самодержицы Всероссийски. Ч. 1-6. СПб., 1811.
Лобанов М.Е. Ода российскому воинству 1813 года января 1 дня. СПб., 1813.
Майков А.Н. Полн. собр. соч.: В 4 т. Т. 1-4. СПб., 1913.
Михайлова Н.И. «Витийства грозный дар.»: А.С. Пушкин и русская ораторская культура его времени. М., 1999.
Очерки России, издаваемые Вадимом Пассеком. Кн. 1-5. М., 1838-1842.
Поучительные слова, <...> Высокопреосвященнейшим Платоном, митрополитом Московским и Коломенским <...> проповеданные. Т. 1-20. М., 1779-1807.
ПогодинМ.П. Петр Великий // В память Пета Великого: 1672-1872: Сборник литературных произведений, относящихся к Петру Первому, изданный по поводу двухсотлетнего юбилея рождения царя - преобразователя / Сост. Н. Тихомиров. СПб., 1872. С. 186-196.
Полежаев А.И. Видение Валтазара: (Подражание Байрону) // Московский Телеграф. 1829. № 2. С. 175-176.
Полежаев А.И. Стихотворения. М., 1832.
Рубан В.Г. Надписи к камню, назначенному для подножия статуи императора Петра Великого. СПб., 1770.
Синельников Ф.М. Раздраженный Лев или всепревозмогающая Россия. СПб., 1813.
Страхов Н.И. Александр I: Спаситель Отечества и Европы // Вестник Европы. 1814. Ч. 14. № 20. С. 60-64.
На взятие Варшавы: Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина. СПб., 1831.
Слово на день взятия Казани Царем Иоанном Васильевичем Грозным и на освящение храма, сооруженного в Памятнике над могилою православных воинов, за веру и отечество при взятии Казани живот свой положивших, говоренное Казанского Успенского Зилантова монастыря настоятелем архиепископом Гавриилом 1832 года октября 2 дня. Казань, 1833.
Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году. Ч. 1-2. М., 1814.
Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1-6. М., 2002-2004.
Тютчев Ф.И. Лирика: [Т.] 1-2. М., 1965. («Литературные памятники».) Анекдоты князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, изданные
Е. Фуксом. СПб., 1827. Хомяков А.С. Петр Великий // Русская потаенная литература XIX столетия.
Лондон, 1861. С. 234-237. Хомяков А.С. Петру // Русь. 1881. 3 янв. С. 19.
Сведения об авторе: Ивинский Дмитрий Павлович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: dmitrij_ivinskij@mail.ru
