CC BY
62
Д. П. Ивинский
ПУШКИН И ДЕРЖАВИН: К ВОПРОСУ ОБ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ДВУХ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ СТРОФ «ВОСПОМИНАНИЙ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ»1
Статья посвящена обоснованию гипотезы, согласно которой в двух последних строфах «Воспоминаний в Царском Селе» (1814) Пушкин апеллировал к текстам Державина и Жуковского, создавая текст с двойной адресацией, и тем самым демонстрировал готовность соревноваться с поэтами разных поколений. В созданной Пушкиным сложной конструкции именно сочинения Державина оказывались основным литературным «фоном», на котором развертывались темы Жуковского, настроенного по отношению к Державину полемически, но при этом к нему апеллировавшего. Пушкин демонстрировал фактическое признание особого статуса Державина, обнаружившееся с предельной наглядностью и замеченное и самим Державиным, и современниками Пушкина, сделавшими вполне закономерный вывод о том, что именно Державину он посвятил заключительные строфы своей оды.
Ключевые слова: Пушкин, Державин, Жуковский, «Воспоминания в Царском Селе».
The article seeks to substantiate the hypothesis that in two final stanzas of «Memoirs in Tsarskoye Selo» (1814) Pushkin appealed to the texts by Derzhavin and Zhukovsky, creating a double addressed text, and thereby demonstrated his willingness to compete with the poets of different generations. In a complex structure created by Pushkin, Derzhavin's literary works have become the main background for Zhukovsky, tuned in relation to Derzhavin polemically, but at the same time appealed to him. Pushkin showed a de facto recognition of the special status of Derzhavin, discovered with the utmost clarity. It was seen and noticed by Derzhavin, and his younger contemporaries who have made quite a natural conclusion that it was Derzhavin whom Pushkin devoted the final stanza of his ode.
Keywords: Pushkin, Derzhavin, Zhukovsky, «Memoirs in Tsarskoye Selo».
Напомним текст двух заключительных строф лицейских «Воспоминаний в Царском Селе»:
1 Отдельные положения данной работы излагались нами в спецкурсе «Пушкин: жизнь и творчество», читающемся на филологическом факультете; в докладе на научной конференции «Державин в истории русской литературы» (филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова, 18 октября 2916 г.) и в статье «Пушкин и 1812 год: лицейские стихотворения» (см.: [Ивинский, 2012: 39-41]; то же: [Ивинский, 2016: 38-45]). Полностью публикуется впервые.
Достойный Внук Екатерины! Почто небесных Аонид, Как наших дней певец, Славянской Бард дружины,
Мой дух восторгом не горит! О, естьли б Аполлон пиитов дар чудесной Влиял мне ныне в грудь! тобою восхищен, На лире б возгремел гармонией небесной И воссиял во тме времен!
О Скальд России вдохновенной,
Воспевший ратных грозный строй! В кругу друзей твоих, с душой воспламененной,
Взгреми на арфе золотой; Да снова стройный глас Герою в честь прольется, И струны трепетны посыплют огнь в сердца, И ратник молодой вскипит и содрогнется При звуках бранного певца.
[Пушкин, 1815: 8-9]
Кому посвящены эти строфы? Обычно считается, что «Скальд России вдохновенный» - это Жуковский, автор «Певца во стане русских воинов» (см.: [Пушкин, 1900-1929: 1, 97 вт. паг.], [Пушкин, 1903-1906: 1, XXV], [Пушкин, 1907-1915: 1, 198]; ср.: [Пушкин, 1935-1938: 1, 405], [Томашев-ский, 1956: 60]). В новейшем комментарии с Жуковским связывается и предпоследняя строфа [Пушкин, 1999: 1, 617]. Данное решение, впрочем, не является новаторским: впервые подобная точка зрения была высказана еще П.И. Бартеневым («Две заключительные строфы стихотворения <.. .> посвящены Жуковскому» [Бартенев, 1854: 38]) и В.П. Гаевским [Га-евский, 1863: 363]. Несмотря на то, что ни Бартенев, ни Гаевский не раскрыли в этом случае свои источники, их точка зрения заслуживает самого серьезного к себе отношения: речь идет об авторах, которые имели возможность обсуждать проблемы литературной биографии Пушкина с его современниками, многие из которых хорошо его знали и даже пользовались его доверием.
Но если это мнение справедливо, оно требует какой-то аргументации; в самом деле, трудно признать вполне тривиальной ситуацию, когда обстоятельства создания и первого прочтения пьесы так решительно расходятся с ее содержанием: как известно, «Воспоминания в Царском
Селе» писались к лицейскому переводному экзамену, на котором должен был присутствовать Державин, и читались автором в присутствии Державина [Пушкин, 1900-1929: 1, 92-93 вт. паг.], [Пушкин, 1907-1915: 1, 196, 198-199], [Цявловский, 1951: 71-72], [Летопись, 1999: 1, 66-67], [Пушкин, 1999: 1, 613]. Его реакция на пушкинскую оду сохранилась в памяти современников в следующем виде: «Вот кто заменит Державина» [Глинка, 1837: 13]; ср. «Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин <...>» [Аксаков, 1856: 524]; ср.: «Державин <...> сказал: "я не умер" и хотел обнять своего преемника» [Гаевский, 1863: 370]; ср. еще одну из первых попыток обобщить тему: «Лирическое одушевление этой пьесы так близко подходило к силе и смелости Державинских од, что старец-поэт полагал найти в молодом Пушкине продолжение себя и своей школы» [Пушкин, 1855-1857: 2, 97]. Вряд ли можно сомневаться в том, что Державин отнес заключительные строфы стихотворения на свой счет (ср.: [Пушкин, 1900-1929: 1, 95 вт. паг.]): в противном случае его энтузиазм было бы трудно объяснить.
Допустим, что он ошибался (хотя никаких оснований для подобного допущения у нас нет). Но так же, насколько известно, воспринимали эти строфы современники; ср. в воспоминаниях Н.А. Маркевича:
Пушкин начал прославляться в 1815 году, когда он читал в Царскосельском лицее стихотворение «Воспоминания в Царском Селе». Дряхлый старик Державин одушевился.
Державин и Петров героям песнь бряцали Струнами громозвучных лир.
И потом:
О скальд России вдохновенный — и пр.
Эти стихи поразили наиболее Державина; он хотел Пушкина обнять; но его не нашли, он бежал. Пушкин не дописал анекдота в своих заметках; я слышал, что будто бы Державин сказал: «Вот кто займет мое место»
[Пушкин в воспоминаниях, 1985: 1, 157].
Между тем история текста стихотворения, насколько мы можем ее реконструировать, не позволяет сделать уверенный выбор между двумя точками зрения - «державинской» и Бартенева / Гаевского.
Я.К. Грот опубликовал вариант третьего стиха предпоследней строфы: в авторской копии стихотворения, сохранившейся в бумагах Державина, этот стих читается:
Как древних лет певец, как лебедь стран Эллины
[Грот, 1874: 365]; см. также: [Грот, 1887: 61].
П.О. Морозов интерпретировал пушкинскую правку следующим образом:
Пушкину, видимо, было неловко в присутствии маститого «певца трех царей» обращаться к молодому, сравнительно, поэту, как бы пренебрегая стариком, - неловко тем более, что и сам Жуковский в своем «Певце», вызывал Державина к прославлению торжества России:
О старец! Да услышим твой Днесь голос лебединый!
Поэтому Пушкин, в экземпляре стихотворения, тщательно переписанном для Державина и прочитанном на экзамене, постарался затушевать свое обращение к «певцу» так, чтобы под ним можно разуметь и певца Екатерины, - приведенный выше стих в предпоследней строфе он заменил другим стихом: Как древних лет певец, как лебедь стран Еллины.
Замена сделана, видимо, наскоро, потому что вместо «Эллады» явилась, ради рифмы, небывалая «Еллина». Пушкину не хотелось ломать всей строфы ради одного стиха, который в печатной редакции имел иное значение и назначение
Пушкин, 1907-1915: 1, 198].
Догадка П.О. Морозова была принята Б.В. Томашевским [Томашев-ский, 1956: 63] и новейшими комментаторами [Пушкин, 1999: 1, 613]. На наш взгляд, она, как бы ни оценивалось ее остроумие и психологическое правдоподобие, слабо совместима с теми немногими твердо установленным данным об истории текста стихотворения, которыми мы располагаем, или даже им противоречит.
Если мы принимаем версию Морозова, то тогда ход работы Пушкина над этим стихом предстает в следующем виде: сначала появляется тот вариант строки, который дает печатная редакция («Как наших дней певец, Славянской Бард дружины»), потом Пушкин правит этот стих в угоду Державину в предназначенной для него копии, а в копии, назначенной для печати, оставляет вариант первоначальный.
Но на самом деле у нас нет никаких оснований утверждать, что «печатный» вариант стиха предшествовал «державинскому».
Автографов пьесы всего два, оба без дат, оба авторские копии; одна -о ней только что шла речь - была отдана Державину и сохранилась в его бумагах (см.: [Грот, 1874: 364-365], [Пушкин, 1900-1929: 1, 91-92 вт. паг.], [Грот, 1911: 321-327]; полное фототипическое воспроизведение автографа: [Рукописи Пушкина, 1911]), вторая находилась в т. н. «тетради Жуковского» («музейной тетради») ([Пушкин, 1900-1929: 1, 90-91
вт. паг.]; существенные поправки к этой публикации: [Брюсов, 1907: 3334]; описание тетради: [Якушкин, 1884: 575-576]2); допустим, что в ней третий стих предпоследней строфы читался, как в печатной редакции.
В принципе, при желании можно было бы предположить, что Пушкин отправил к двум поэтам несколько различающиеся тексты своего стихотворения, с таким расчетом, чтобы каждый из них узнал в нем себя. Однако данное предположение (опять-таки ни на чем не основанное) могло бы показаться правдоподобным только в том случае, если бы две эти авторские копии были изготовлены одновременно. А это не так, державинская копия более ранняя: он должен был получить стихотворение сразу после экзамена (показательно, что пушкинский список «Воспоминаний в Царском Селе» сохранился у Державина в той же папке, в которую попали список лицеистов и «программа открытого испытания воспитанникам начального курса императорского Царскосельского лицея генваря 4 и 8 дня 1815 г.» [Грот, 1874: 365]). О более позднем происхождении копии из «музейной тетради» свидетельствует ее сравнительно большая близость к [Пушкин, 1815] (в данном случае признаем несущественным традиционное противопоставление «первоначального» текста, который от [Пушкин, 1815] дальше, чем текст «де-ржавинского» автографа, и «последующей правки», которая к печатному тексту ближе: ясно, что автор сначала поправил копию, а уже потом передал или переслал ее кому-то).
Кроме того, мы не знаем, пересылал ли Пушкин свою оду Жуковскому, и более чем вероятно, что не пересылал, поскольку не был с ним еще знаком3. И мы не знаем точно, каким путем или путями пушкинский текст попал к Жуковскому. Несколько разъясняет проблему сравнительно недавно опубликованное письмо П.А. Вяземского к К.Н. Батюшкову от второй половины января - первой половины февраля 1815 г.: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? чудо и всё тут. Его Воспоминания вскружили нам голову
2 Эта тетрадь представляла собой подборку пушкинских текстов различного происхождения (автографы и копии), предназначенную для подготовки т. н. «посмертного» собрания сочинений поэта; именование этой тетради «тетрадью Жуковского», как это сделано в [Пушкин, 1999: 1, 337, 612] в высшей степени условно: роль Жуковского и других участников этого издания в собирании источников пушкинского текста и работе с ними, а вместе с тем и история формирования тетради, о которой идет речь, до сих пор с необходимой степенью достоверности не установлены.
3 Знакомство поэтов состоится только в сентябре (не позднее 19) 1815 г., см.: [Цявловский 1951: 80-81], [Летопись, 1999: 1, 73-74].
с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай бог ему здоровия и учения и в нем прок и горе нам. Задавит каналья! Василий Львович, однако же, не поддается и после стихов своего племянника, которые он всегда прочтет со слезами, не забывает никогда прочесть и свои, не чувствуя, что по стихам он племянником перед тем» [Лотман, 1960: 311-312], [Измайлов, 1962: 29-30]. Из этого как будто следует, что Вяземского и Жуковского познакомил с произведением Пушкина либо Батюшков, который, судя по тексту Вяземского, прочел их ранее, либо В.Л. Пушкин, получивший текст «Воспоминаний в Царском Селе», конечно, от автора. Ср., впрочем, в рассказе И.В. Киреевского, зафиксированном П.И. Бартеневым: «Сохранилось любопытное предание, что в один день Жуковский пришел к друзьям своим и с радостным видом объявил, что из Петербурга присланы прекрасные стихи. Это были Воспоминания в Царском Селе. Он принес их с собою, читая вслух, останавливался на лучших местах и говорил: "Вот у нас настоящий поэт!"» [Бартенев, 1854: 39]; ср.: [Пушкин, 1900-1929: 1, 93 вт. паг]. Если довериться этому тексту, выходит, что к Жуковскому в Москву стихи поступили от кого-то, находившегося в Петербурге, например от А.И. Тургенева: в этом случае значение копии, находившейся у дяди, оказывается весьма скромным.
Конечно, говоря все это, мы не можем исключить возможность того, что, отправляя список оды в Москву к дяде или, скажем, в Петербург к Тургеневу (о чем нам ничего не известно), Пушкин по каким-то причинам остановился на ее ранней версии. Но вероятность такого решения представляется нам минимальной: оно было бы возможно лишь в том случае, если бы начинающий автор не слишком дорожил мнением московской / петербургской литературной среды и не был заинтересован в распространении аутентичной версии своего произведения.
Более ранняя авторская копия дает первоначальный вариант (если угодно, менее совершенный), более поздняя - окончательный (и более совершенный): перед нами вполне тривиальный случай авторской правки, и это единственный вывод, который мы можем сделать на строго документальной основе.
Точнее, могли бы сделать, если бы речь шла о рабочих рукописях, а не об авторских копиях: мы не знаем ни того, когда они создавались, ни, следовательно, того, какой этап работы отражала правка, если она вообще отражала именно его, а не ситуацию позднейшего распространения пьесы, когда автор, не имея под рукой списка с окончательной версии произведения, берет список более ранний и начинает выправлять его
по памяти или по показаниям другого списка, также фиксирующего не окончательный, а один из промежуточных этапов работы. Ведь у нас нет, подчеркнем, никаких оснований отождествлять авторскую копию, сохраненную в «музейной тетради», с той, что была прислана Пушкиным в январе - феврале 1815 г., или с той, что Жуковский получил около того же времени «из Петербурга».
Однако на самом деле ситуация является еще более сложной: представляющееся нам правдоподобным предположение о том, что в этой копии стих о «лебеде» «стран Еллины» был уже заменен окончательным, ни на чем не основано: в копии этой две последние строфы вообще отсутствуют. Но и этого мало: с авторской копией, о которой идет речь, работать сейчас невозможно, поскольку ее нет: она давно затерялась4, и нам осталась лишь фотокопия первых девятнадцати стихов, не считая находящейся в той же «тетради Жуковского» писарской копии, аутентичность которой мы сейчас проверить не можем (по крайней мере в той ее части, которая дает текст двух этих заключительных строф), и публикации вариантов в двух академических изданиях.
Разумеется, обсуждая отсутствие двух строф в авторской копии из «музейной тетради», мы вправе выдвигать любые гипотетические объяснения этого факта. Но ни одно из них его не отменит. Мы вправе предположить, что имела место простая случайность, обусловленная неаккуратностью владельца пушкинской рукописи, затерявшего листок с этими строфами? Конечно, вправе; именно так, собственно говоря, поступил в свое время Л.Н. Майков [Пушкин, 1900-1929: 1, 91 вт. паг.]. Но доказать, что дело именно в ней, этой предполагаемой неаккуратности, мы не в состоянии. А допустив один раз обсуждение догадок, не опирающихся на данные источников, мы уже не имеем оснований останавливаться: с тем успехом можно предположить, что не владелец рукописи, а сам Пушкин проявил неаккуратность, забыв передать / переслать последний листок. Или даже намеренно оставил его у себя, намереваясь доработать текст. И т. д., сколько хватит воображения.
С другой стороны, в ситуации отсутствия рабочих рукописей столь же бездоказательными представляются попытки строить историю текста пушкинского произведения на основе этой копии.
Такая попытка была предпринята М.А. Цявловским, который отнесся к проблеме иначе, заявив, что автограф, о котором идет речь, дает «са-
4 См. исполненный драматизма рассказ К.П. Богаевской об обстоятельствах пропажи этого автографа [Цявловский, Цявловская, 2000: 14-16].
мую раннюю редакцию (без двух последних строф)», и датировал ее «октябрем - ноябрем 1814 г.» [Пушкин, 1937-1959: 1, 447] (ср.: [Пушкин, 1936-1938: 1, 659]; ср. комментарий Л.Н. Майкова, чуть более осторожный: «Текст музейной рукописи представляет собою первоначальную редакцию пиесы, но уже в отделанном виде и потому с немногими помарками» [Пушкин, 1900-1929: 1, 90 вт. паг.]). Пытаясь ответить на неизбежный вопрос о том, что побудило Пушкина дописать две строфы, Цявловский предложил следующую догадку: «Одновременно с Пушкиным, Жуковский сочинил хвалебное послание к Александру I и переслал его А.И. Тургеневу. Вероятно, от Тургенева Пушкин получил рукописный текст этого послания и, побуждаемый Тургеневым, добавил две хвалебные строфы об Александре I и Жуковском. Стихотворение в окончательном виде было написано в декабре 1814 г.» [Пушкин, 19361938: 1, 659]. Версию Майкова-Цявловского принял Б.В. Томашевский [Томашевский, 1956: 63], выдвинувший, вместе с тем, собственное объяснение пушкинского решения дописать «хвалебные» строфы: по его мнению, это произошло, «когда выяснилось, что на экзамене будет присутствовать Державин» [Пушкин, 1949: 1, 467], [Пушкин, 1950-1951: 1, 467], [Пушкин, 1956-1958: 1, 475]; к предположению Томашевского сочувственно отнеслись редакторы новейшего академического издания [Пушкин, 1999: 1, 612, 613].
Оба эти варианта нам представляются уязвимыми и даже странными. Настаивать на том, что пушкинское решение было обусловлено его знакомством с одой Жуковского «Императору Александру», можно было бы в том случае, если бы удалось показать, что в тексте «Воспоминаний в Царском Селе» есть несомненные из нее заимствования, т. е. такие, которые не могли быть сделаны из других источников. А их нет, или по крайней мере их существование не доказано5.
5 Не говорим уже об отсутствии каких-либо данных о возможности раннего знакомства Пушкина с этим текстом Жуковского (см. об этом: [Пушкин, 1999: 1, 613]); с учетом этого обстоятельства правдоподобие версии о Жуковском как герое / адресате предпоследней строфы, конечно, резко снижается. Впрочем, догадка Цявловского имела определенное значение, но не источниковедческое, а, так сказать, концептуальное. В самом деле, обращаясь к «достойному внуку Екатерины», т. е., конечно, к императору Александру I, и выражая сожаление о неспособности его воспеть, себе, неспособному, Пушкин противопоставляет «наших дней певца», чей «дух» уже «восторгом горит». Если, как предполагают новейшие комментаторы, этот певец - Жуковский, то естественно было бы постараться понять, какие именно его произведения имеет в виду Пушкин, кроме
Настаивать на том, что это решение было обусловлено известием о присутствии на экзамене Державина, имело бы смысл в том случае, если бы удалось доказать, что пушкинское отношение к нему (по крайней мере в это время) не содержало в себе ничего более глубокого, чем формально-этикетные моменты, и что, в силу этого, «державинские» строфы не были бы написаны, не получи лицеисты этого известия. Не думаю, что кто-то мог бы взяться всерьез за доказательство этих утверждений.
Во всяком случае необходимо признать, что догадки Цявловского и Томашевского являются, скажем так, слабо совместимыми друг с другом.
Если мы считаем, что Пушкин вдохновился одой «Императору Александру», то тогда становится вполне понятной точка зрения, согласно которой обе заключительные строфы могли быть адресованы именно Жуковскому.
Если мы принимаем сторону Томашевского, то тогда адресация этих строф Жуковскому становится проблематичной, ср.: «В ожидании Державина естественно было бы адресовать стихи ему, а не Жуковскому» [Пушкин, 1999: 1, 613].
Но, признавая слабую совместимость этих версий или хотя бы их гипотетический характер, как это сделано в новейшем комментарии [Пушкин, 1999: 1, 613], вряд ли целесообразно тут же заявлять версию о Жуковском - адресате финальных строф «Воспоминаний в Царском Селе» как единственную обоснованную [Пушкин, 1999: 1, 617].
Если теперь, оговорив все это, вернуться к догадке П.О. Морозова о «смущении», которое должен был, по его мнению, испытать Пушкин, узнав о том, что читать оду ему придется в присутствии Державина, и потому придумал стих с «небывалой Еллиной», то придется выбирать между двумя вариантами объяснения ситуации. Либо заключительных строф еще не было, и они действительно писались после получения известия о Державине, либо они уже были: только в этом последнем случае версия Морозова имеет право на существование. И если мы принимаем эту версию, то должны отказаться от канонизированной Тома-шевским и его последователями версии Цявловского о существовании «ранней» (первой) редакции пьесы, которая этих строф не имела.
«Певца в стане русских воинов», относящихся к недавнему, но все же прошлому. Версия Цявловского была призвана наполнить конкретным содержанием пушкинский призыв к адресату «снова» «пролить» «стройный глас», славящий императора.
* * *
В этой ситуации неопределенности неизбежно приходится заниматься сопоставлением вариантов авторских копий, «музейной» (далее -АвТ) и «державинской» (далее - АвД).
Первоначальный текст
В АвТ восемнадцать расхождений с текстом [Пушкин, 1815], в АвД тринадцать (не считая двух вариантов в тексте последних двух строф, отсутствующих в АвТ).
Из них шесть в АвТ и АвД совпадают («Навис покров угрюмой ночи»; «Протекшие века мелькают пред очами», «Потомки доблестных Славян», «В воздушных сьединясь толпах»; «Палаты пали богачей», «И с тыла гонит Россов меч»).
АвТ дает семь вариантов стихов, чтения которых совпадают с текстами АвД и [Пушкин, 1815]: «Окрестность осветила вдруг» (АвТ), ср.: «Предметы осветила вкруг» (АвД; [Пушкин, 1815: 3]); «В блестящей пене поднялись» (АвТ), ср.: «В блестящей пене улились» (АвД; [Пушкин, 1815: 4]; «улились», конечно, опечатка: должно быть «улеглись»); «Перуном на полях победных возблистали» (АвТ), ср.: «Перуном Зевсо-вым победу похищали» (АвД; [Пушкин, 1815: 5]); «И праздный в поле тлеет плуг» (АвТ), ср.: «И праздный в поле ржавит плуг» (АвД; [Пушкин, 1815: 5]); «Идут — их силе нет преграды» (АвТ), ср.: «Идут; их силе нет препоны» (АвД; [Пушкин, 1815: 6]); «Увы! где прежде град являлся величавый» (АвТ); ср.: «Где прежде взору град являлся величавый» (АвД; [Пушкин, 1815: 7]); «Отяготилася на их надменны выи» (АвТ); ср.: «Отяготела днесь на их надменны выи» (АвД; [Пушкин, 1815: 7]).
АвД дает четыре варианта стихов, чтения которых совпадают с текстами АвТ и [Пушкин, 1815]: «В п(релестной) красоте цветет» (АвД), ср.: «В роскошной красоте цветет» (АвТ; [Пушкин. 1815: 3]); «Воспоминанья древних лет» (АвД), ср.: «Воспоминанья прежних лет» (АвТ; [Пушкин, 1815: 4]); «Вотще лишь бранью дух пылал!..» (АвД), ср.: «Вотще лишь гневом дух пылал!» (АвТ; [Пушкин, 1815: 7]); «Не блещут уж в полях брега и светлы рощи» (АвД), ср.: «Не блещут уж в полях брега и светлы рощи» (АвТ; [Пушкин, 1815: 7]).
В АвТ четыре «уникальных» варианта (т. е. таких, которые не находят соответствий ни в АвД, ни в [Пушкин, 1815]): «Вкруг бранного столба трикра-та обвились» (АвТ), ср.: «Вкруг грозного столба трикраты обвились» (АвД; [Пушкин, 1815: 4]); «Восстал Наполеон, и вскоре новой брани» (АвТ), ср.:
«Восстал вселенной бич - и вскоре лютой брани» (АвД; [Пушкин, 1815: 5]); «Туда веселие на крыльях не летит» (АвТ), ср.: «Веселье шумное туда уж не летит» (АвД), «Веселье шумное туда не полетит» [Пушкин, 1815: 7]; «О Галлы хищные, вы все в могилу пали» (АвТ), ср.: «О Галлы хищные! и вы в могилу пали» (АвД), «О Галлы хищные! и вы в могилы пали» [Пушкин, 1815: 8].
В АвД таких вариантов всего два, и они нам уже известны: «Веселье шумное туда уж не летит» (АвД), ср.: «Туда веселие на крыльях не летит» (АвТ), «Веселье шумное туда не полетит» [Пушкин, 1815: 7]; «О Галлы хищные! и вы в могилу пали» (АвД), ср.: «О Галлы хищные, вы все в могилу пали» (АвТ), «О Галлы хищные! и вы в могилы пали» [Пушкин, 1815: 8].
Правка
В АвТ девять случаев правки первоначального текста, в АвД три.
В АвТ в семи случаях правка полностью соответствует тексту [Пушкин, 1815]: «Навис покров угрюмой ночи» (АвТ) ^ «Навис покров угрюмой нощи» (АвТ; [Пушкин, 1815: 3]); «Окрестность осветила вдруг» (АвТ) ^ «Предметы осветила вкруг» (АвТ; [Пушкин, 1815: 3]); «Протекшие века мелькают пред очами» (АвТ) ^ «Протекшие лета мелькают пред очами» (АвТ; [Пушкин, 1815: 4]); «В блестящей пене поднялись» (АвТ) ^ «В блестящей пене улились» (АвТ; [Пушкин, 1815: 4]); «И селы мирные, и грады в тьме пылают» (АвТ) ^ «И селы мирные, и грады в мгле пылают» (АвТ; [Пушкин, 1815: 5]); «Идут — их силе нет преграды» (АвТ) ^ «Идут; их силе нет препоны» (АвТ; [Пушкин, 1815: 6]); «Увы! где прежде град являлся величавый» (АвТ) ^ «Где прежде взору град являлся величавый» ^ (АвТ; [Пушкин, 1815: 7]). К этой группе вариантов явным образом примыкает восьмой случай (здесь различие сводится к одной букве и, конечно, не может считаться существенным): «Вкруг грозного столба трикрата обвились» (АвТ) ^ «Вкруг грозного столба трикраты обвились» [Пушкин, 1815: 4].
В АвД таких случаев всего два, причем один совпадает с данными АвТ: «Навис покров угрюмой ночи» (АвД) ^ «Навис покров угрюмой нощи» [Пушкин, 1815: 3]; «В п(релестной) красоте цветет» (АвД) ^ «В роскошной красоте цветет» [Пушкин, 1815: 3].
В АвТ два случая, когда правка тексту [Пушкин, 1815] не соответствует: «Перуном в поле битв победу похищали» (АвТ), ср.: «Перуном Зевсовым победу похищали» [Пушкин, 1815: 4]; «Восстал Наполеон, и вскоре лютой брани» (АвТ), ср.: «Восстал вселенной бич - и вскоре лютой брани» [Пушкин, 1815: 5].
Наконец, в АвД один раз правится текст, в первоначальном чтении совпадавший с [Пушкин, 1815]: «И славен родине драгой» (АвД; [Пушкин, 1815: 5]) ^ «Но славен родине драгой!» (АвД).
Данная сводка позволяет сделать следующие выводы.
Во -первых, ни Авт, ни АвД, при всей своей близости, не дают текст, полностью совпадающий с [Пушкин, 1815]. При этом первоначальный текст АвТ отличается от текста [Пушкин, 1815] больше, чем АвД, а правленый текст АвТ отличается от печатного варианта меньше, чем АвД. Это позволяет допустить, что первоначальный текст АвТ возник раньше, чем АвД, а правка в АвТ была осуществлена после того, как был создан АвД. Однако все это не означает, что мы получили возможность реконструировать ход работы Пушкина над текстом его оды: мы не знаем, как именно АвТ и АвД соотносятся с рабочей рукописью «Воспоминаний в Царском Селе» (или рукописями, если их было несколько), и не можем их уверенно датировать (ясно только, что АвД должен был создаваться к экзамену 8 января 1815 г. и вручен Державину в тот же день или послан к нему сразу после; поэтому правка в эту копию должна была вноситься Пушкиным сразу после или даже в процессе ее изготовления). В самом деле, мы могли бы полагать, что ход работы Пушкина над был таков:
Но вполне возможна и другая, столь же условная версия: если АвТ приобрел свой окончательный вид после отправки АвД к Державину, в чем трудно сомневаться, то естественно предположить, что Пушкин, внося правку в АвТ и не имея уже под рукой АвД, должен был полагаться либо на свою память, либо на какие-то неизвестные нам рукописи. В этом случае наша схема приобретает следующий вид:
Но и эта версия является сугубо гипотетической: на самом деле у нас нет никаких оснований «выводить» АвД из первоначального варианта АвТ, а [Пушкин, 1815] из окончательного текста АвТ: в обоих случаях Пушкин опять-таки мог воспользоваться другими источниками.
Во-вторых, общее количество вариантов АвТ и АвД, не совпадающих с чтениями [Пушкин, 1815], невелико для стихотворения столь значительного объема (160 стихов). При этом почти все эти варианты, включая правку, не являются принципиальными в том смысле, что они не влияют сколько-нибудь серьезно ни на концепцию пьесы, ни на ее стиль. Следовательно, приходится признать, что АвТ и АвД отражают не разные ее редакции, а одну и ту же, собственно говоря, единственную лицейскую. А признавая это, мы получаем еще один аргумент для того, чтобы квалифицировать догадку М.А. Цявловского о «первой редакции» «Воспоминаний в Царском Селе», которая должна была отличаться от «окончательной лицейской» отсутствием двух заключительных строф, как недостаточно обоснованную.
* * *
Важно и другое: вопреки распространенному мнению, окончательный вариант вовсе не меняет смысл строфы и ее адресацию. «Наших дней певцом» Пушкин мог назвать как Жуковского, так и Державина: в конце концов, оба живы, оба пишут, оба поют «наши дни», «Певец во стане русских воинов» и «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества» явились в свет почти одновременно, первый, насколько можно понять, в конце 1812 г. (впрочем, данные о существовании раннего издания пьесы Жуковского не подтверждены, см. об этом: [Жуковский, 1999: 1, 596]) и во всяком случае не позднее начала февраля 1813 г. [Жуковский, 1813], второй - в январе 1813 ([Державин, 1813]; ср. у Державина прямую апелляцию к современности: «Не видим ли и в наши дни <...>» [Державин, 1813: 9] и характеристику Державина в «Певце во стане русских воинов» как поэта вполне актуального [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 26]). При этом точных цитат из Державина и Жуковского в пушкинском тексте нет (за одним исключением, о котором ниже), а смысл непрямых отсылок неустойчивый, мерцающий.
Например, словосочетание «Славянской Бард дружины» может относиться к Жуковскому, воспевшему ее в своем «Певце», где и само слово «дружина» встречается неоднократно («Дружиной смелой вам во след / Бежим на пир кровавый!»; «Бежит предатель сих дружин, / И чужд им малодушный»; «Ура! кричат дружины» [Жуковский, 1813, 2-е изд.:
6, 9, 11]), как и упоминание о славянстве («Здесь каждый ратник славянин» [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 9]). Но эта же пушкинская формула может быть понята иначе - как указание на Державина - участника и самого значительного поэта «Беседы любителей русского слова» (в этой связи существенно, что первая журнальная публикация его «Гимна лиро-эпического» состоялась именно в журнале, издававшемся «Беседой», см.: [Державин, 1813, Чтение в Беседе]), и читателю пушкинского текста нужно что-то знать о его литературной позиции (впрочем, в полной мере к концу 1814 г. не сформировавшейся), чтобы отказаться от данной интерпретации, которая самому Державину могла (или должна была) показаться вполне естественной и даже очевидной.
Далее: «строй ратных» «воспел» Жуковский, создавший в «Певце» целую галерею портретов героев 1812 г. (разумеется, и само слово «строй» фигурирует в стихотворении, ср.: «Да мчится ваш победный строй / пред нашими орлами» [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 7]; ср. еще «ратник» в цитате, приведенной выше), но воспел его и Державин - укажем лишь, что в «Гимне лиро-эпическом» на протяжении многих строф он славил «северные силы» [Державин, 1813: 20], создавал свою галерею образов героев войны (Голенищев-Кутузов, Витгенштейн, Платов, Багратион [Державин, 1813: 28-29]); см. еще упоминание о «рати» «твердой» «духа превосходством» в посвященной М.И. Голенищеву-Кутузову оде «На парение орла» (1812) [Державин 1864-1883: 3, 135] и проч.
И наконец: в заключительной строфе «Воспоминаний в Царском Селе» говорится о вдохновенном поэте, который уже гремел на «арфе золотой» и «в кругу друзей» своих мог бы вновь исторгнуть из ее струн стройные звуки, которые взволнуют сердца. Конечно, это отсылка к тексту «Певца во стане русских воинов», где фигурируют и «друзья» («Друзья! здесь светит нам луна!»; «Отчизне кубок сей, друзья!»; «Друзья! мы чужды низких уз!»; «Сей кубок мщенью! Други, в строй!» [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 3, 7, 10, 18] и мн. др.), и «гремящие» «лиры муз» [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 24], и «певцы, сотрудники вождям», и где «струнам» этих певцов внемлют «внуки» [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 24]. Но именно в этом контексте у Жуковского появляется Державин: «Гордитесь! ваш Державин сын! / Готовь свои перуны / Суворов, чудо-исполин! / Державин грянет в струны! / О Старец! да услышим твой / Днесь голос лебединый! / Не тщетной славы пред тобой, / Но мщения дружины!» [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 25]. Державинская тема входит в последнюю строфу «Воспоминаний в Царском Селе» и иначе:
учитывая текст Жуковского, Пушкин перефразирует концовку «Гимна лиро-эпического на прогнание французов из отечества», давно соотнесенного с пушкинской одой ([Никольский, 1899: 204-205]; ср.: [Пушкин, 1900-1929: 1, 94-95 вт. пал], [Пушкин, 1907-1915: 1, 196]). У Державина было: «Но, солнце! мой вечерний луч! / <...> / Спускаешься ты в темны бездны, / Твой тускнет блеск любезный. / <.> / И мой уж гаснет жар; / Холодна старость - дух, у лиры - глас отъемлет, / <.> / То юного царя / <...> достойно петь / Я не могу; младым певцам греметь / Мои вверяю ветхи струны, / Да черплют с них в свои сердца перуны / Толь чистых, ревностных огней, / Как пел я трех царей» [Державин, 1813: 34]. Ср. у Пушкина: «О Скальд России вдохновенной, / <...> Воспевший ратных грозный строй! / В кругу друзей твоих, с душой воспламененной, / Взгреми на арфе золотой! / Да снова стройный глас Герою в честь прольется, / И струны трепетны посыплют огнь в сердца, / И ратник молодой вскипит и содрогнется / При звуках бранного певца». Как видим, вслед за Жуковским Пушкин строит свой текст как комплиментарный ответ Державину: тот заявляет о своей «холодной старости», отнимающей «дух», а младшие поэты отказываются ему верить; Жуковский призывает его «грянуть в струны», а Пушкин этому «холоду», властному над «духом» старого поэта, противопоставляет образ его «души воспламененной», одновременно цитируя его текст (ср.: «Мои вверяю ветхи струны, / Да черплют с них в свои сердца перуны / Толь чистых, ревностных огней» и «И струны трепетны посыплют огнь в сердца»).
Эту пушкинскую игру с темой состарившегося Державина уловил Дельвиг: в оде «На смерть Державина», которая, согласно общему мнению комментаторов, создавалась с учетом эпизода на лицейском переводном экзамене, он писал:
О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают!
Вот прах вещуна, вот лира висит на ветвях кипариса!
<...>
Гремящие струны, и только в часы небесных восторгов
Державин дерзал рассыпать по ней окрыленные персты.
* * *
Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто, Пушкин,
Атлет молодой, кипящий лететь по шумной арене,
В порыве прекрасной души ее свежим венком увенчает?
<...>
Зажгите возвышенный ум, окриляйте юные персты! Но и в старости грустной пускай он приятно по лире, Гремящей сперва, ударяя, уснет исчезающим звоном!
[Грот, 1911: 167].
Как видим, представив Пушкина преемником Державина, Дельвиг, судя по всему уверенный в том, что именно к Державину обращался Пушкин в финале своей оды, обыгрывает противопоставление молодости и старости, выдвигая новый его вариант: молодой поэт приходит на смену ушедшему из жизни старшему и в свою очередь начинает двигаться навстречу старости, а когда он сравняется в летах с ушедшим, он сохранит способность «приятно» «ударять» «по гремящим струнам» «лиры»; так образ преемника «старика» Державина в пространстве неопределенного будущего сольется с его образом. При этом Дельвиг активно оперирует лексикой финала пушкинской пьесы: «лира», «струны», «восторги» (у Пушкина «восторгом»), «небесных» (у Пушкина «небесной»), «души» (у Пушкина «с душой» и вдобавок «дух»), «гремящие» и «гремящей» (у Пушкина «возгремел» и «взгреми»), «молодой» (у Дельвига вдобавок «юный»), «кипящий» (у Пушкина «вскипит»); ср. еще «звон» и«звуки» (в обоих случаях о лире). Более отдаленные соответствия: «Музы» и «Аониды», «ныне» и «наших дней», «зажгите <...>
ум» и «посыплют огнь в сердца», «атлет молодой» и «ратник молодой».
* * *
Подведем некоторые итоги. Как видим, пушкинский текст не дает никаких оснований для изъятия или маргинализации державинского подтекста как мнимо важного. Вместе с тем выясняется, что в литературном сознании Пушкина Жуковский и Державин не только не противопоставлялись друг другу, но и связывались друг с другом императивно как два сопоставимых по своему значению его предшественника в разработке темы, то есть, говоря о Жуковском, он должен был говорить и о Державине: одно имя в данном случае не исключало, а подразумевало другое (возможно, не случайно в стихотворении не одно, а именно два развернутых именования поэта-предшественника или предшественников: «Славянской Бард дружины» и «О Скальд России вдохновенный»). В результате пушкинский текст неизбежно оказывался рассчитан на двойное прочтение, в ключе Державина и в ключе Жуковского6, но
6 Напомним в этой связи, что и обсуждавшимся выше вариантом третьего стиха предпоследней строфы («Как древних лет певец, как лебедь стран Еллины») Пушкин
каждое из этих прочтений «напоминало» о другом, взаимодействовало с ним и им дополнялось.
Показательно, что этот механизм актуализации двойного подтекста распространялся и на другие аспекты содержания пушкинской оды. Так, фрагмент о Москве в «Воспоминаниях в Царском Селе» в значительной степени был ориентирован на соответствующий пассаж в послании К.Н. Батюшкова «К Дашкову» (1813) (отмечено Л.Н. Майковым: [Пушкин, 1900-1929: 1, 97-98 вт. паг.]), но при этом оба поэта развивали держа-винскую тему, намеченную все в том же «Гимне лиро-эпическом», ср: «Где прежде взору град являлся величавой, / Развалины теперь одне; / Москва! сколь Рускому твой зрак унылый страшен, / Исчезли здания Вельможей и Царей, / Всё пламень истребил; венцы затмились башен, / Чертоги пали богачей. // И там, где роскошь обитала, / <.> / Там ныне угли, пепел, прах; / <...> / Всё мертво, всё молчит» [Пушкин, 1815: 7]; «Трикраты с ужасом потом / Бродил в Москве опустошенной, / Среди развалин и могил, / Трикраты прах ее священной / Слезами скорби омочил; / И там - где зданья величавы / И башни древние Царей, / <...> / Лишь угли, прах и камней горы, / Лишь груды тел кругом реки» [Батюшков, 1813: 209-210]; «Что ж в сердце чувствую тоску / И грусть в душе моей смертельну? / Разрушенну и обагренну / Под пеплом в дыме зрю Москву, / О страх! о скорбь!» [Державин, 1813: 1].
Вместе с тем все сказанное не дает оснований приписывать Пушкину стремление уравнять значение Державина и Жуковского (или Державина и Батюшкова): в созданной Пушкиным сложной конструкции именно сочинения Державина оказывались основным, неотменимым и чрезвычайно активным литературным «фоном», на котором развертывались темы Жуковского, в целом настроенного по отношению к нему полемически, но вместе с тем к нему апеллировавшего. Пушкин демонстрировал фактическое признание особого статуса Державина, обнаружившееся с предельной наглядностью и замеченное и самим Державиным, и современниками Пушкина, сделавшими вполне закономерный вывод о том, что именно Державину он посвятил заключительные строфы своей оды.
Другое дело, что, обобщая опыт разработки темы Отечественной войны Державиным и Жуковским, не говоря уже о Батюшкове, Пушкин, с отвагой, свойственной молодости, почти не скрывал меры собственных претензий: опираясь на предшественников, он соревновался с ними,
был обязан не только Державину, но и Жуковскому: в «Певце во стане русских воинов» говорится о «лебедином» «голосе» Державина [Жуковский, 1813, 2-е изд.: 26].
всерьез рассчитывая на победу. Разумеется, и это Державин, и Жуковский прекрасно поняли - и поддержали юного поэта, обнаружившего не только стремление к славе, но и дарование, вкус и такт.
Список литературы
Аксаков С.Т. Семейная хроника и воспоминания. М., 1856. Бартенев П.И. Александр Сергеевич Пушкин: Материалы для его биографии: Глава 2-я: Лицей / Из №№ 71-118 «Московск.<их> Ведомостей») 1854 г. [М., 1854]. БатюшковК.Н. Послание к Д.В. Д.<ашкову> // Сын Отечества. 1813. №2 31. С. 209-210.
Брюсов В.Я. Лицейские стихи Пушкина: По рукописям Московского Ру-
мянцевского музея и другим источникам: К критике текста. М., 1907. Гаевский В.П. Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения: Ш-ГУ //
Современник. 1863. Т. 97. № 8. С. 349-399. Глинка Ф.Н. Воспоминание о пиитической жизни Пушкина: Посвящена
отцу поэта. М., 1937. Грот К.Я. Пушкинский лицей: (1811-1817): Бумаги 1-го курса, собранные
Я.К. Гротом. СПб., 1911. Державин Г.Р. Соч. / С объяснительными примеч. Я.К. Грота; Изд. Имп.
Академии наук. Т. 1-9. СПб., 1864-1883. Державин Г.Р. Гимн лиро-эпический, на прогнание французов из отечества, 1812 года. СПб., 1813. Державин Г.Р. Гимн лиро-эпический, на прогнание французов из отечества, 1812 года // Чтение в Беседе любителей русского слова. Чтение 10. 1813. С. 3-29.
Жуковский В.А. Певец в стане русских воинов. СПб., 1813. Жуковский В.А. Певец в стане русских воинов. 2-е изд., испр. СПб., 1813. Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1999-. Ивинский Д. П. Пушкин и 1812 год: лицейские стихотворения // Известия Росс. академии наук. Сер. литературы и языка. 2012. Т. 71. №2 6. С. 26-41. Ивинский Д.П. Пушкин: Материалы к историко-литературной биографии. [М.,] 2016.
Измайлов Н.В. Пушкин в дневнике и переписке современников // Временник Пушкинской комиссии: 1962. М.; Л., 1963. С. 29-37. Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 1-4 / Сост.
М.А. Цявловский, Н.А. Тархова. М., 1999. Лотман Ю.М. Историко-литературные заметки // Труды по русской и
славянской филологии. <Вып.> 3. Тарту, I960 (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 98). С. 311-314. Никольский Б.В. Академический Пушкин // Исторический вестник. 1899.
Т. 77. № 7. С. 178-218. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1985. Пушкин А.С. Соч. Т. 1-7 / Изд. П.В. Анненкова. СПб., 1855-1857 (Т. 1-6. 1855; Т. 7. 1857).
Пушкин А.С. Соч. Т. 1-4, 9, 11. СПб. (Пг., Л.), 1900-1929 (Изд. Имп. Академии наук: Т. 1. 2-е изд. 1900; Т. 2. 1905; Т. 3. 1912; Т. 11. 1914; Т. 4. 1916; Изд-во АН СССР: Т. 9. 1928, кн. 1; Т. 9, кн. 2. 1929.). Пушкин А.С. Соч. и письма. Т. 1-8 / Под ред. П.О. Морозова. СПб., 19031906 (Т. 1-3. 1903; Т. 4-6. 1904; Т. 7. 1905; Т. 8. 1906). Пушкин А.С. Соч. / Под ред. С.А. Венгерова. СПб. (Пг.), 1907-1915. Т. 1-6
(Т. 1. 1907; Т. 2. 1908; Т. 3. 1909; Т. 4. 1910; Т. 5. 1911; Т. 6. 1915). Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 9 т. / Под общ. ред. Ю.Г. Оксмана и М.А.
Цявловского. М., 1935-1938 (Т. 1-6. 1935; Т. 8. 1936; Т. 9. 1937; Т. 7. 1938). Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 6 т./ Под общ. ред. М.А. Цявловского.
М.; Л., 1936-1938 (Т. 1-5. 1936; Т. 6. 1938). Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: Т. 1-17. М.; Л., 1937-1959 (Т. 1-16. 1937-1949;
[Т. 17.] Справочный том: Дополнения и исправления; Указатели. 1959). Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1950-1951. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. / 2-е изд. М.; Л., 1956-1958. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999- (Т. 1. 1999.; Т. 2, кн. 1.
2004; Т. 7. 2009; Т. 2, кн. 2. 2016). Рукописи Пушкина. [Т.] 1: Автографы Пушкинского Музея Императорского Александровского Лицея: Вып. 1. СПб., 1911. Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1: (1813-1824). М.; Л., 1956. ЦявловскийМ.А. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. [Т.] 1. М., 1951. Цявловский М.А., Цявловская Т.Г. Вокруг Пушкина. М., 2000. Якушкин В.Е. Рукописи Александра Сергеевича Пушкина, хранящиеся в Румянцевском Музее в Москве // Русская старина. 1884. Кн. 2. С. 413436; Кн. 3. С. 647-662; Кн. 4. С. 87-110; Кн. 5. С. 325-354; Кн. 6. С. 533572; Кн. 7. С. 1-54; Кн. 8. С. 313-330; Кн. 9. С. 641-653; Кн. 10. С. 75-92; Кн. 11. С. 335-374; Кн. 12. С. 515-588.
Сведения об авторе: Ивинский Дмитрий Павлович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected].
