CC BY
40
КАВКАЗСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ В ПРОЦЕССАХ СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ ТРАНСФОРМАЦИИ
Х.Г. Тхагапсоев
Как известно, последние десятилетия в нашей стране ("эпоха либеральных реформ") в силу различных причин ознаменовались взаимной дистанцированностью социальной науки и реальной политической практики. Своеобразным исключением из этого правила, повиди-мому, явился дискурс идентичности: если те-матизация "кризиса идентичности" и поиск ее новых модусов был и остается едва ли не главным мотивом социально-гуманитарной науки постсоветской России, то обретение "европейской идентичности" изначально стало императивом наших реформ. В реальной действительности обширный спектр идентич-ностей, свойственных российскому социуму, в последние 15-20 лет "сработал" таким образом, что сегодня мы имеем, крайне сложное, противоречивое и многомерное социально-политическое бытие. В этом контексте встает вопрос не только о переосмыслении и рациональной корректировке либеральных реформ 90-х годов (что и происходит в последние годы), но также и о "перепрочтении" и переосмыслении всей проблематики современных трансформационных процессов в России в аспекте становления российской национальной идентичности, российской нации. Здесь, как показало время, особое место занимает проблема кавказской идентичности. Эта проблема заявила о себе еще на исходе советской эпохи, в 80-е годы прошлого века, и уже имеет собственную историю, реконструкция которой (хотя бы схематичная) напрашивается по соображениям методологического порядка.
ОТ ДИВЕРГЕНЦИИ И "ВОЙНЫ" ИДЕНТИЧНОСТЕЙ К ПОИСКУ ПУТЕЙ ИХ КОНВЕРГЕНЦИИ
Хаотизация пространства советского бытия, дезорганизация и разрушение советских социальных связей-отношений и последовавшее
Тхагапсоев Хажисмель Гисович - доктор философских наук, профессор кафедры философии Кабардино-Балкарского государственного университета.
за этим социально-политическое структурирование постсоветского пространства, а главное - легитимация множества произвольных государственных и административных границ на этом пространстве происходили под знаменем поиска и утверждения идентичности -культурной, этнической, национальной, политической и т.д. Поначалу подобное явление было вполне естественной реакцией массового сознания (и его локально-региональных модусов) на неопределенность курса перестройки. Однако к 90-м годам оно обрело характер агрессивных политических действий по мобилизации иден-тичностей, прежде всего этнических ("войны идентичностей"). Об этом как нельзя лучше свидетельствуют особенности развития процессов самоидентификации на постсоветском пространстве. В генезисе этих процессов явно прослеживается два этапа, резко различающихся по доминантным целям, составу лидеров "поиска идентичности" и механизмам этого поиска. На первом, по сути стихийном и спонтанном этапе - этапе "всплеска" сознания, который развивался больше в форме публицистической активности гуманитарной интеллигенции, доминировали интенции культурного возрождения: возрождения родных языков, традиций, обычаев, а в общем -интенции к дивергенции идентичностей, к поиску и манифестации их различий. Но вскоре на смену лингво-культурному этапу поиска идентичностей пришел другой - этап политизации этнической идентичности со всеми атрибутами сепаративной, этнополитической активности: с мифологизацией истории [1], уникализацией этничности и сакрализацией этнических ценностей [2]. Это уже выходило далеко за пределы исканий "своей культурной идентичности", по существу являло собой теоретизацию "собственного пути" социально-исторического развития и мобилизацию политических ресурсов движения по такому пути. В этом плане постсоветские социально-политические процессы стали, если не по сути, то по форме своеобразной войной идентично-стей. Крайними формами ее проявления стали чеченский конфликт, суверенизация этнических
республик России, феномены непризнанных государств на постсоветском пространстве и узаконенное в масштабах государства притеснение идентичности "иного" - "неграждан" в Прибалтийских республиках. Но дело в том, что конфликт идентичностей не сошел с арены вместе с острой фазой распада советской социально-политической системы, как можно было ожидать. Он сохраняется, периодически обостряясь, что сегодня болезненно ощущается в российской повседневности, а порой - и весьма масштабно, как это имело место в Кондопоге.
Особый интерес в этом плане, как уже подчеркивалось, представляет кавказская идентичность, ее роль и место в современных процессах формирования российской национальной идентичности, а по сути - в становлении новой России. Речь идет о путях и способах преодоления бытующей аспектально-сти и полярности интерпретации "кавказской ситуации" и "кавказского фактора" в социально-политическом бытии современной России, а также о формировании моделей прогнозирования процессов демократической консолидации российского сообщества, иначе говоря, о стратегии движения к созданию российского гражданско-политического общества.
При анализе любой проблемы, как правило, встает вопрос о типе ее сложности и способах адекватного выражения. Как нам представляется, проблема "кавказского фактора" и "кавказской ситуации" требует анализа и осмысления прежде всего категориаль-ности и дискурсов идентичности.
ОСОБЕННОСТИ КАВКАЗСКОЙ
ИДЕНТИЧНОСТИ В ПРОЦЕССАХ ФОРМИРОВАНИЯ СОВРЕМЕННОГО РОССИЙСКОГО СОЦИАЛЬНОГО БЫТИЯ
Серьезным препятствием к объективному анализу этнического бытия и его аспектов (в том числе идентификационных маркеров и измерений) является прочно укоренившаяся в нашей отечественной этнологической науке традиция представлять все этническое лишь структурно-статично, к тому же в позитивных и героико-драматических тонах и оценках. В советскую пору неизбежные издержки подобной методологической традиции компенсировались тем, что этнос и этничность рассматривались как рудименты истории и социального бытия, как феномены "отстало-
сти" и "пережитки прошлого". Но как показало время, "похороны этничности" оказались явно преждевременными: вырвавшись на просторы политической стихии 80-х-90-х годов минувшего века, она по существу стала главным ориентиром и инструментом социально-политического и культурного переустройства бывшего советского пространства, а заодно - и источником целого ряда проблемных особенностей социально-политического бытия современной России. Однако это обстоятельство, как показывают факты, практически никак не повлияло на базисные установки отечественной этнологической науки (если не считать, что за последние годы она позаимствовала западные модели концептуализации этнического бытия, в том числе и идею-принцип "идентичность") - наша этнология так и осталась на позициях комплиментарности в отношении своего объекта - этноса. Даже лежащие, что называется, на поверхности теневые аспекты этнического бытия (например, алкоголизм, наркомания, проституция, детская преступность, рост масштабов сиротства и тому подобные свидетельства социальной и моральной деградации) в этнологических дискурсах рассматриваются, как правило, в глобальном аспекте "демографического кризиса", явно маскирующем указанные "детали", к тому же в увязке с общей сложной и противоречивой социально-политической ситуацией в России. Очевидна непродуктивность подобной позиции этнологии, поскольку она игнорирует то непреложное обстоятельство, что социальный мир, в том числе и мир этноса - это бесконечная цепь латентных или открытых противоречий и конфликтов, не лишенных и теневых аспектов. Мы научимся распознавать их причины и истоки, находить пути предотвращения и разрешения конфликтов лишь в той мере, в какой будем готовы видеть собственную причастность к происходящему, готовы и способны видеть себя в реальном свете. Вот здесь впору поставить главный для рассматриваемой темы вопрос: какие особенности кавказской социальной идентичности, ее структуры и маркерного состава становятся источниками тех социальных конфликтов, которые мы, увы, регулярно наблюдаем в разных весях России, а в массмедиа увязываются с "лицами кавказской национальности" (как это имело место в той же Кондопоге)? Подобных особенностей, на наш взгляд, по меньшей мере, три:
- действенность горизонтальных (горизонтально-сегментированных) социальных отношений;
- формализованный и ситуационно-ролевой характер старшего;
- коммуникативная активность.
Эти особенности кавказской социальной идентичности известны достаточно широко. В частности, коммуникативная активность кавказцев, а также чрезвычайно значимый характер горизонтальных отношений в пространстве их бытия уходят своими архетипи-ческими корнями в традиционные на Кавказе сегментарно-горизонтальные формы социальной самоорганизации и регуляции в формах рода, тейпа, тухума, доминировавших длительное время. Вероятно, более детальных пояснений требует институт старшинства, а точнее, те специфические особенности, которые появились в этом институте в последнее время и, судя по всему, пока не всегда принимаются во внимание не только "массовым" человеком (россиянином), но и теми, кто занят управлением процессами современной российской трансформации.
В стереотипах массового сознания кавказская социальная идентичность всегда ассоциировалась и ассоциируется прежде всего с властью и привилегированным положением старшего по возрасту ("тамады", "старейшины"). На самом же деле институт старшего в системе кавказских этносоциальных отношений в новое время под влиянием объективных обстоятельств историко-культурного, экономического и политического порядка претерпел серьезные изменения: он, сохранив формализованный и высокостатусный модус, обрел к тому же ситуативно-ролевой характер, иначе говоря, обрел рациональность и мобильность. Старшим ныне признается и фактически оказывается тот, у кого наибольший ресурс (символический, экономический, властный) в данной группе и в данный момент времени, т.е. тот, кто имеет наибольший шанс ответить на вызовы ситуации (момента). Эта трансформация института старшего, которая фактически произошла в советское время и в общем воспринималось как унижение, деформация и забвение этнических традиций (этнич-ности), в эпоху современных перемен обернулась, как показывают факты, резким ростом адаптивности кавказских этносов к новым жизненным ситуациям. Данный пример, ве-
роятно, примечателен и как иллюстрация к диалектике идентичности, которая, будучи ментальной репрезентацией и формой поведения (отождествлением себя с некоей системой идей, ментальных образов, ценностей, форм социальных отношений и поведенческих схем), подвержена влиянию среды, общего социально-культурного контекста и меняется под его воздействием. Конечно, в мире кавказских этнических культур сохраняется и традиционный модус института старшинства, но теперь главным образом во "внутреннем пространстве" этнической культуры: на семейных, родовых, аульных традиционно-ритуальных мероприятиях (свадьбах, похоронах и т.д.).
Понятно, что в контексте рассматриваемой нами проблемы - роли кавказской идентичности в современной российской трансформации - анализ перипетий института старшего носит не более, чем факультативный (сопутствующий) характер. Главное в другом -как проявляются особенности кавказской идентичности в социальном бытии современной России. Реальные факты указывают, что в тех крайне сложных условиях социального бытия, которые были порождены фундаментальными рыночными реформами и шоковой терапией 90-х годов и характеризовались социальной атомизацией и массовой аномией российского населения, иначе говоря, в условиях, когда коллективно-групповая (корпоративная) самоорганизация и коллективная мобилизация оказались в остром дефиците на всем пространстве России, отмеченные выше особенности кавказской социальной идентичности обеспечили высокий уровень адаптивности и относительную успешность для ее носителей. Это, естественно, спровоцировал приток кавказцев в центральные, экономически благополучные регионы России, породив в массовом сознании образ "нового номадизма" (нашествия "лиц кавказской национальности") со всеми вытекающими непростыми последствиями. Впрочем, следует заметить, что в обеспечении адаптивной успешности выходцев из Кавказа в данном случае в силу специфических особенностей российских реформ главную роль сыграла не только и не столько уже отмеченная "корпоративная мобильность", сколько живучесть в их среде некоторых специфических традиций - дарения и данничества.
Здесь мы подошли если не к ключевому, то к одному из острейших в отношении социального бытия современной России вопросов - к вопросу о "генеалогии лица кавказской национальности". Дело в том, что наши либеральные реформы, долженствующие, казалось бы, опираться на рационально-мотивированную активность "снизу" и горизонтальные отношения в социуме, изначально (с 90-х годов) строились сверху и на редкость императивно, как мессианское деяние, т.е. строились в "превращенных формах". Соответственно, и плоды этих реформ изобилуют превращенными формами. В итоге социально-политическая среда в современной России, увы, структурирована скорее не принципом равных возможностей - самым главным в системе либеральных ценностей, а олигархизмом самых различных форм и масштабов, авторитаризмом, этатизмом и эгоистичным (если не сказать - агрессивно-наступательным) корпоративизмом. Более того, эти "порождающие начала" реформ 90-х годов и их активность в ходе реформ отлились в особые социально-культурные формы, фиксирующие состоявшееся распределение ресурсов общества в современной России явно не принципу равных возможностей. Вот некоторые примеры этих форм, которые ныне по всей России выступают как воплощение и символы "удавшейся жизни": муж-мэр - жена-успешный предприниматель (варианты: муж - президент этнической республики, губернатор края, области, министр, прокурор, судья, а в качестве успешного предпринимателя - сын, дочь, зять, брат, тесть, теща, друг, друг семьи и т.д.). Так принцип равных возможностей в эпоху либеральных реформ в стране обрел превращенную и деформированную форму слитности власти и бизнеса, т.е. форму монополизации возможностей, что имеет особое значение в контексте рассматриваемой проблемы. Дело в том, что при кажущемся, на первый взгляд, разнообразии форм слитности власти и бизнеса (форм "приватизации возможностей"), выросших на ниве российских реформ, за ними стоит фактически один и тот же тип совсем не либеральной экономики - даннической, экономика коррупции. А она в современной России, как показывают факты, чрезвычайно многообразна в механизмах и способах своего существования. Так, когда речь идет "об авторитетном мэре" крупного города (или
"влиятельном губернаторе"), прочно встроенном в вертикаль власти, данническая экономика функционирует в форме повседневной, "рассроченной" конвертации политического влияния в "собственность-деньги-бизнес", а в роли данников выступает все бизнес-сообщество (по сути - все население) без явной персонификации. Подобная форма даннической экономики стала практически "легитимной", во всяком случае не вызывает в обществе заметных протестов. Другое дело, когда речь идет о чиновниках рангом пониже -префектах, мэрах небольших городов в российской глубинке, милицейских чинах. Здесь данническая экономика по вполне очевидным причинам падает на плечи конкретных данников, "призванных лиц", каковыми часто оказываются те, кого в России ныне именуют "лицами кавказской национальности". Призываются эти лица не потому, что "они торгаши" ("умелые бизнесмены"), как утверждает расхожий в массовом сознании миф - российские кавказцы, прямо скажем, ни Бог весть какие коммерсанты. Их ценность и незаменимость обусловлена и заключается в уже указанных особенностях кавказской социальной идентичности, прежде всего в приверженности к традициям дарения и данничества. "Кавказский рекрут" в вотчины российского чиновника средней руки от Калининграда до Камчатки и Магадана - вот типичная сегодня форма проявления "успешной" адаптивности кавказцев к новым российским условиям. Это реальность, которая требуют не только осмысления, но и преломления на плоскость политической практики управления процессами современной российской трансформации.
Подчеркнем еще раз - ситуативная, временная и явно относительная адаптивная успешность выходцев из Кавказа в российских регионах (в российском экономическом пространстве) обусловлена в первую очередь и более всего явными дефектами реформ, а именно их тотальной зависимостью от коррупции. В итоге получается так, что некие особенности кавказской социальной идентичности и социальной адаптации, которые сами по себе не являются ни плохими, ни хорошими, а тем более, вовсе не гарантируют предпринимательской креативности и экономической успешности, оказались востребованными в силу превращенного и деформированного характера существующих в обществе со-
циально-экономических отношений и механизмов. Понятно, что феномен "кавказского рекрута" носит временный и ситуативный характер, он исчезнет из обихода по мере становления развитого гражданского общества в России и роста культуры бизнеса. К этому следует добавить - "рекруты в данники" составляют малую толику от многочисленной армии безработных в северокавказских, донельзя перенаселенных республиках.
Более того, есть причины фундаментального порядка, которые настойчиво заявляют о себе и заставляют относиться с тревогой и озабоченностью к описанным выше формам адаптивной "успешности" кавказцев. Дело в том, что ныне этносы (и кавказские тоже), вовлеченные в процессы глобализации, утрачивают один из ключевых идентификационных признаков, а именно территориально-пространственную локализацию (географический маркер), обретая диффузные и сквозные формы присутствия в целостном социальном бытии мира. Это масштабным образом проявляется в условиях современной России, где миграция и диаспоры все больше определяют демографический облик страны и наиболее проблемные особенности ее социального бытия. Факты свидетельствуют о том, что Россия, которая на протяжении последних пяти веков увеличивала свое пространство этническими ареалами, ныне вступила в принципиально новую историческую полосу качественных (парадиг-мальных) сдвигов в социально-демографическом бытии, национально-культурной идентичности и цивилизационном устройстве. Как это понимать? Если до недавних пор в демографической картине России доминировал мозаичный (гетерогенный) тип расселения этнических социумов (на локальных этнических территориях, мозаично вкрапленных в общее общероссийское пространство), то теперь под давлением обстоятельств, созданных реформами последних десятилетий, этносы широким "диффузным фронтом" двинулись практически по всей территории страны, явно указывая на развертывание процессов, объективно ведущих к становлению нового типа социокультурной идентичности. И что самое главное в этом контексте - в рамках указанных процессов диффузного перемешивания этносов складываются фундаментальные предпосылки к становлению единого российского гражданско-политического сообщества, против чего на-
правлены ныне активизирующиеся в России этнофобия, которая едва ли не чаще всего проявляется в виде кавказофобии, и этатизм.
ЭТНИЧЕСКИЙ ЭТАТИЗМ В СИСТЕМЕ КАВКАЗСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ
Социальная идентичность, будучи сложной, многосоставной и многоуровневой системой-процессом архетипических предрасположений, особенностей мироощущения, нормативно-ценностных ориентиров, поведенческих схем и диспозиций [3], постоянно эволюционирует и корректируется под влиянием различных факторов и обстоятельств. Исключением в этом плане не является и кавказская социальная идентичность - выше уже отмечался факт весьма существенной трансформации института старшинства в системе этой идентичности: он ныне стал более рациональным и гибким в контексте требований времени и культурной модернизации. Однако в последнее время в структуре кавказской идентичности произошли и изменения явно "откатного" и "регрессивного" характера, архаичной направленности. В этом плане характерно следующее замечание В.В. Черноуса, высказанное в конце 90-х годов: "Северный Кавказ... обретает черты восточной культуры, восстанавливает восточную исламизированную мен-тальность, дрейфует в сторону исламской цивилизации" [4]. Откат идентичности, о котором идет речь в данном случае, как нам представляется, относится прежде всего к такой интенции (компоненту) кавказской идентичности, как этатизм (этнический этатизм) и во многом обусловлен им. Именно этнический этатизм еще на самых начальных этапах всплеска этнического сознания и эпохи поиска нашими этносами собственной идентичности заявил о себе как главный ориентир этого поиска. Как известно, этнический этатизм имеет много измерений и аспектов [5]. Он бытует в том числе как форма идеологии и как политическая практика, обретая в этих измерениях универсальный характер и таким образом выходя за пределы идентичности конкретного этнического социума. Однако, как свидетельствуют факты, этнический этатизм бытует как архетипическое предрасположение и культурная ценность этноса, что превращает его в идентификационный признак, маркер. Анализ показывает, что одним
из главнейших факторов (если не решающим), позволивших в 90-е годы выстроить в СевероКавказском регионе (и не только здесь) свои мини-государства и собственные кланово-авто-кратические режимы власти не очень популярным этнократическим лидерам советского модуса (которые, заметим, не располагали в то время значимыми силовыми и финансовыми ресурсами), стала активная интенция этнического сознания на этатизм. Слепую энергию стихийного этнического подъема той поры удалось ввести в рамки некоего социального порядка в условиях явного дефицита силовых ресурсов у власти на все уровнях. Это стало возможным именно вследствие манипуляции новоявленных лидеров символической ценностью "свое государство" ("суверенитет", "собственная государственность"). В этом плане характерно, что книга с текстами речей, докладов и выступлений ныне покойного президента КБР В. Кокова, изданная в конце 90-х годов, называлась "Восхождение к идеалам". На общем фоне той ужасающей социально-экономической ситуации, которая тогда имело место в этой республике, "восхождение к идеалам" прочитывалось лишь в одном смысле - в смысле реализации архети-пических интенции этнической идентичности к обретению "своего суверенного государства". Столь же примечателен, можно сказать, архетипичен и тот факт, что самая крупная и влиятельная структура этнического движения на Северном Кавка-зе в 90-е годы именовала себя "Конфедерацией горских народов". Поскольку конфедеративные отношения по определению предполагают автономию и суверенность вступающих в подобные отношения, уже само название этой структуры выражало главную интенцию этнического движения в регионе - создание конфедерации моноэтнических государств, позиционирующей себя в отношении России и "прочего внешнего мира" как крупная геополитическая единица. Так, очередной раз в ситуации спонтанного "всплеска" сознания этносов региона объективировалась интенция кавказской социальной идентичности на этноэтатизм. Фактически подтверждая эту интенцию кавказской социальной идентичности, в новейшее время о себе заявили следующие факты: разделение Чечни и Ингушетии на два "собственных государства"; попытки учредить суверенную Кабарду и суверенную Балкарию; ползучая
идея создания "карачаево-балкарского" и "общеадыгского" государств. Политические процессы последних лет (восстановление единого конституционного пространства страны, десуверенизация этнических республик, укрепление вертикали власти, формальный демонтаж скомпрометировавших себя автократических режимов) пока существенным образом не изменили идентичности кавказского социума; осталась и интенция на этатизм. Однако поскольку теперь гуманитарная интеллигенция дистанцируется от этого "символического капитала", этноэтатизм, как и следовало ожидать, обретает маргинальные формы проявления, в числе которых появление многочисленных ваххабитских джамаатов со своими амирами-вождями, идея "кавказского халифата", попытки исламистского государственного переворота то в одной, то в другой этнической республике Северо-Кавказского региона и т.д. Так, в этих своеобразных феноменах обнаруживается укорененность этнического этатизма - в этом плане он сродни биологическим механизмам борьбы популяции за свою территорию, что на социальном и когнитивном уровнях артикулируется в категориях "коренной народ", "исконная территория", "историческое право на свободное распоряжение собственными природными ресурсами" посредством "своего государства".
Уместно еще раз напомнить, что социальная идентичность так или иначе являет собой некую интенциональность сознания и алгоритм поведения социума, которые проявляются особенно четко в ситуациях вызова, выбора и позиционирования себя, иначе говоря, под влиянием внешних обстоятельств и вызовов. Здесь мы подходим к весьма значимому для политической практики моменту. Дело в том, что именно политическая практика страны, а точнее, ее ошибки, уже на протяжении целого века выступают как главный фактор активации и даже провокации интенций кавказской социальной идентичности на этнический этатизм. При этом, если в советское время эти интенции лишь теплились на зыбкой почве крайне противоречивой стратегии нациестроительства, то в далекой от рациональности политике новой России 90-х годов они получили исходящую от самой власти активацию и массированный выход, прежде всего в практике суверенизации этнических республик ("берите суверенитета,
сколько можете проглотить"). Сегодня, казалось бы, иная ситуация, и триумф этнического этатизма - это вроде бы уже пройденный этап в истории современной России. Но в реальности все обстоит куда сложнее, опять-таки в силу ошибок и промахов российской политической практики. Дело в том, что этнический этатизм и сегодня провоцируется действующей политической практикой. В этом плане характерен принятый в априоризмах российской политики 90-х годов закон о реабилитации репрессированных народов. Спору нет, реабилитация необходима в максимально возможных объемах и максимально гуманных формах. Но получается так, что отдельные положения этого закона читаются неоднозначно, в частности, относительно территориальной реабилитации, изначально, еще в 90-е годы, интерпретированные в духе этноцентризма и этнической политической автономии, а по сути -в духе этнического этатизма. Именно по этой причине посылы данного закона по поводу территориальной реабилитации репрессированных народов, долженствующие восстановить справедливость, сами стали источниками новых несправедливостей, антигуманных эксцессов, питательной почвой этнического экстремизма, а главное - легитимным основанием активности откровенно маргинальных этнопо-литических движений и структур, исповедующих этнический этатизм. Примерами тому могут служить ингушско-осетинский конфликт; постоянно будируемые радикальными балкарскими этнополитическими группами требования "восстановить балкарские районы периода депортации", что подталкивает к административному размежеванию КБР по этническому признаку; ползучая идея "карачаево-балкарского объединения" и т.д. В контексте этих обстоятельств естественно напрашивается вопрос: не пора ли скорректировать указанный закон, который в плане "территориальной реабилитации" находится в явном противоречии с сегодняшним вектором внутриполитического курса России - курса на формирование единого российского граждан-ско-политического общества? Хотелось бы, чтобы этот вопрос был услышан в ЮФО, и не только.
Между тем, проблема этнического этатизма в системе кавказской социальной идентичности, а шире - в этнополитическом бытии современной России в последние годы
обретает новые аспекты, требующие критического осмысления. Речь идет о том, что курс на укрепление российского федеративного государства, необходимость которого остро заявила о себе на излете 90-х годов и в целом не вызывает сомнений, в последнее время все чаще проявляет себя в идеологической риторике и в практиках этнического этатизма. В этом плане характерны дискурсы в драматических тонах по поводу миграции в Россию, как и по поводу "монополии лиц нероссийской национальности на рыночную торговлю", а также неослабевающая активность кавказофобии в регионах с преобладанием русского населения. Все это негативным образом отражается на общей социально-политической ситуации в стране и в нашем регионе, а главное, вновь и вновь напоминает об отсутствии четкой этнополи-тической стратегии в современной России, а значит, стратегии формирования российской национальной идентичности.
ЖДАТЬ ИЛИ ДЕЙСТВОВАТЬ?
К ПРОБЛЕМЕ СОЦИАЛЬНОГО КОНСТРУИРОВАНИЯ В СТРАТЕГИИ НОВОЙ РОССИИ
Идентичность, как и любая теоретическая концепция (модель), является не более чем способом репрезентации и идеализации объекта исследования (познания) и социального регулирования. В этом смысле категория "кавказская социальная идентичность" - это попытка выразить современный срез социального и социально-политического бытия кавказских этносов в массовом сознании этих этносов и в их соотнесении "себя самих" с "остальным миром", прежде всего с миром российского социального бытия. Но это и попытка представить кавказское этносоциальное бытие как открытую и динамичную систему (систему-процесс), которая подвержена влиянию различных факторов, обусловленных российским социальным бытием. Ныне главные из них - экономический и социально-трудовой. Дело в том, что Северный Кавказ в силу ряда причин (в том числе и неравномерного развития субъектов Российской Федерации), к сожалению, не учитываемых должным образом на уровне федерального Центра, находится в ситуации нарастающего отставания (как по темпам, так по и качеству социально-экономического развития) от сред-
них показателей по стране (не говоря уже о мегаполисах России, которые воспринимаются как "норма новой жизни"). Но главное и самое неприятное состоит в том, что эта ситуация, как показывает ход событий, не может быть устранена на основе рыночных механизмов, на которые уповает Центр - требуется запуск на федеральном уровне некоей политики выравнивания условий развития субъектов РФ. Это особенно важно для ЮФО, поскольку здесь существуют объективные причины и истоки нарастающего отставания в социально-экономическом развитии. Во-первых, Россия, а точнее, ее центральные и промышленные регионы, уже переходят (или перешли) от периода политической и экономической стабилизации к этапу развития, т.е. здесь рыночные механизмы и факторы либерализации экономики работают достаточно эффективно. Северо-Кавказский регион, напротив, в силу накопленных в прошлом отставаний все еще находится в условиях переходной ситуации, когда рыночные механизмы не срабатывают должным образом, обрекая регион именно на нарастающее отставание.
Во-вторых, экономический рост в этнических республиках сдерживается еще и целым рядом факторов внерыночного порядка. В их числе:
- высокий уровень инвестиционного риска в связи с общей ситуацией в регионе;
- отсутствие собственных инвестиционных ресурсов или их явная недостаточность;
- специфичный характер территориального распределения трудовых ресурсов, когда около 60 % незанятого населения в силу особенностей культуры сосредоточено в крупных селах, практически лишенных инфраструктуры, необходимой для экономической, про-мышленно-производственной деятельности.
Озабоченность вызывает то обстоятельство, что ситуация нарастающего разрыва в уровнях социально-экономического развития России в целом и национальных республик Южного региона начинает обретать самовоспроизводящийся характер в силу неотвратимого действия следующего замкнутого цикла: высокий уровень инвестиционного риска и инфраструктурная неразвитость отталкивает потенциальных инвесторов (делает южные республики России неконкурентными на рынке инвестиций), а отсутствие масштабных инвестиций ускоряет деградацию производст-
венно-технологического потенциала региона, сдерживая темпы и масштабы решения накапливающихся проблем. Речь идет о появлении своеобразной "петли отчуждения от развития" ("петли нарастающего отката"). К чему ведет ее действие, видно на примере Кабардино-Балкарии по тенденциям развития структуры ее валового регионального продукта за последние 12 лет. В частности, доля промышленности в структуре ВРП КБР за указанный период сократилась с 25,5 до 12 %, доля транспорта и связи - с 4,4 до 2,8 %, доля отраслей обслуживания - с 27 до 16,8 %. В то же время в структуре ВРП республики за означенный период резко возросли доли сельского хозяйства и торговли (соответственно, с 14,2 до 27,8 % и с 19,5 до 26,8 %). Таким образом, за последние 12 лет социально-экономическое пространство КБР фактически трансформировалось от индустриально-аграрного к аграрно-торговому типу, что явно указывает на откат исторического масштаба (справедливости ради, заметим, что ныне принимаются меры к выходу из этой ситуации). К сожалению, схожие тенденции имели и имеют место и в других этнических республиках региона.
Если не переломить эти тенденции, трудно рассчитывать на стабилизацию ситуации в регионе. В то же время, как уже подчеркивалось, проблема "самовоспроизводящегося отставания" республик Северного Кавказа в социально-экономическом развитии в существующих сегодня условиях не может быть решена лишь на основе либерально-рыночных подходов и механизмов, а требует сочетания мер как рыночного, так и политического регулирования.
Конкретно речь может идти о следующих мерах:
- создание в ЮФО специального фонда страхования инвестиционных рисков, связанных с вложениями в развитие региона, имея в виду случаи реализации масштабных проектов, затраты на осуществление которых не менее, скажем, одного миллиарда рублей;
- реализация специальных государственных региональных проектов инфраструктурного развития крупных сельских поселений республик с учетом социально-политической значимости этой проблемы;
- государственная поддержка инфраструктурного развития рекреационных зон республик.
Но самое главное - создать в стране реальные условия для мобильности трудовых ресурсов, а значит, мобильности идентично-стей и их конвергенции. Эти условия должны содержать и особые механизмы "откачки" избыточных трудовых ресурсов из кавказских республик в другие регионы России. Здесь находится самый тугой узел противоречий этнополитической ситуации в современной России. А пока не только не существует подобных механизмов, стимулирующих отток незанятых из республик ЮФО, но и те, кто пытается самостоятельно, на свой страх и риск, решать эту задачу, наталкиваются на стену этнофобии, оказываются в ситуации тлеющей "войны идентичностей".
Вероятно, можно ждать, куда вывезет история, ограничиваясь сетованиями на сложность означенных проблем, советами не "подстегивать" события и довериться "мудрости истории", рациональности рынка. Но все указывает на то, что нужны системные действия на политическом уровне - пора начинать расчистку завалов на пути к становлению единого российского, полиидентичного граж-данско-политического сообщества, устраняя при этом и такие конфликтно-превращенные формы социального бытия, как "кавказский рекрут", "номады-диаспоры" из граждан собственной страны. Речь фактически идет о создании необходимых условий формирования российской нации, а значит, о политическом (социальном) конструировании новой России, о возможных формах и масштабах использования подобной социальной практики. На арене научно-философской мысли эта проблема ставится еще шире - как проблема "конструирования хорошего общества" в России [6].
Пока получается так, что негативизм к социальным практикам советской системы, которая, как известно, была завязана на тотальную социальную инженерию и идеологический прессинг, привел нас к другой крайности - к отсутствию столько-нибудь значимой и массово разделяемой идеологии и к чрезмерному упованию на механизмы рынка и на их "регулирующую рациональность". Но время показало, а политическая практика последних лет еще и фактически подтвердила необходимость и востребованность стратегии социального проектирования и конструирования. Объектом такого конструирования может и должна стать социальная идентичность, если
учитывать, что она, будучи конструктом сознания, неустранимо содержит мотивацион-ные аспекты. Более того, поскольку идентичность, как и любой продукт сознания, носит дискурсивный характер, коммуникация в ее самом широком понимании (политическая, культурная, экономическая) является реальным инструментом ее формирования и корректировки. Впрочем, рациональная коммуникация в современных политических теориях интерпретируется еще шире - как главная основа социальной общности [7]. Цель дискурсивных и проективных усилий в данном случае очевидна - синтез российских социальных иден-тичностей и формирование конфигурации российской национальной идентичности. Мерой задействования всего набора социальных практик формирования конфигурации российской национальной идентичности, вероятно, могла бы стать идея-принцип "суверенная демократия", спроецированная на практическую плоскость. Спроецированная так, чтобы правовая рационализация социума и экономическое принуждение в нем сочетались бы еще и с механизмами мотивации конвергенции иден-тичностей, а значит, движения российских этносов по пути формирования единой российской, полиидентичной нации. В этом контексте, вероятно, следует кое-что переосмыслить и в нашей недавней советской практике, которая, как бы к этому не относиться, сумела неплохо выстроить проект "единства и дружбы народов". Речь идет прежде всего о наиболее объемлющих пространствах коммуникации и социального конструирования, каковыми, конечно, являются сфера образования и СМИ. В частности, элементом федерального компонента школьного образования мог бы стать предмет "Литература народов России" (как некогда и было), а культура и искусство российских этносов могли бы найти место на телеканале "Культура". В этом плане, вероятно, требует определенной корректировки и расхожее с 90-х годов наименование наиболее массового учебного курса истории "История отечества", явно отмеченное архаизмом и прочитываемое в полярных смысловых значениях. В числе возможных вариантов можно предложить курс "История России" или "История Российской Федерации".
Понятно, что цель предлагаемого социального конструирования (конструирования идентичности) - это преобразование менталь-
ного мира россиянина, социальных и культурных форм его бытия с целью достижения социальной конвенции в обществе. Ныне это -главный исторический вызов России.
ЛИТЕРАТУРА
1. Тхагапсоев Х.Г. Мифогенез в новейшей истории российских этносов // Политическая мифология и историческая наука на Северном Кавказе: Сб. науч. статей. Ростов н/Д, 2004. С. 132-149.
2. Ачкасов В.А., Бабаев С.А. Мобилизованная этнич-ность. СПб., 2000; Тишков В.А. Этничность // Новая философская энциклопедия: В 3 т. Т. 3. М., 2001. С. 484.
Знакомство с произведениями Жака Деррида, в особенности если это знакомство понимающее, в России расценивается как знак принадлежности к интеллектуальной элите. Притом что основные работы Деррида постепенно, но неуклонно становятся и нашим культурным достоянием, а его идеи осваиваются и даже творчески переосмысливаются, некоторые важные, на наш взгляд, грани сложной личности этого великого мыслителя современности и соответствующие аспекты его мировоззрения пока недостаточно принимаются в расчет отечественными исследователями. Однако такие потаенные аспекты мысли и духа, если хотя бы отчасти в них проникнуть, способны привести нас на более глубокий уровень понимания как личностных мотивов творчества философа, так и его места в едином философском процессе. Мы имеем в виду "еврей-скость" как определенную тональность мысли.
Нечипуренко Виктор Николаевич - доктор философских наук, профессор кафедры философии и культурологии ИППК РГУ;
Полонская Ирина Ниссоновна - кандидат философских наук, докторант ИППК РГУ.
3. Губогло М.Н. Идентификация идентичности // Эт-носоциологические очерки. Сб. науч. ст. М., 2003.
4. Черноус В.В. Россия и народы Северного Кавказа: проблемы культурно-цивилизационного диалога // Научная мысль Кавказа. 1999. № 3. С. 154-167.
5. Тхагапсоев Х.Г. Этнический этатизм в социально-политическом бытии современной России // Этно-этатизм и этнократии на Юге России. Ростов н/Д, 2006. С. 9-23; Лубский А.В. Лики этнократии // Там же. С. 24-48.
6. Федотова В.Г. Хорошее общество. М., 2005.
7. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2000.
г.
Многослойность и загадочность текстов Деррида - это зеркальное отражение сложности его личности. Как у почтовой открытки, у его философии и у него самого две нераздельно сросшиеся, образующие одно целое стороны. Он мыслитель-европеец, наследник, реинтерпретатор и оппонент линии Платона, Декарта, Гегеля, Гуссерля. В то же время он был обладателем еврейского духовного наследия, составлявшего, как нам кажется, глубинный конститутив его творчества.
По недавно опубликованным воспоминаниям его подруги детства французской феминистки Элен Сиксу (С1хош) - книга называется "Портрет Жака Деррида как молодого еврейского святого", - еврейская составляющая личной идентичности Деррида с самого начала значила для него очень много и при этом была неотделима от ее французско-католической составляющей. Оба - и Дерри-да, и Сиксу - росли в Алжире, ощущая себя одновременно и французами, и евреями. Как говорит Сиксу, это было чувство и принадлежности, и непринадлежности французскому и еврейскому, некое "незарастающее несовпадение" в идентичности. Ощущаешь себя и тем, и другим, а "с другой стороны почтовой открытки" - ни тем и ни другим. Иудаизм, скрытый внутри католицизма, - так Сиксу
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 06-03-33305а/Ю.
17 октября 2006
ПОИСКИ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ В ФИЛОСОФИИ ЖАКА ДЕРРИДА
В.Н. Нечипуренко, И.Н. Полонская
