CC BY
550
Сер. 9. 2009. Вып. 1. Ч. II
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Н. Г. Федосеенко
КАТЕГОРИЯ «ЛИШНОСТИ» В ТВОРЧЕСТВЕ А. П. ЧЕХОВА: К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИИ ГЕРОЕВ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
А. П. Чехов, завершая век XIX и открывая своим творчеством век XX, контами-нирует в своих произведениях все ставшие традиционными темы классической эпохи и типологические особенности героев XIX в. В данном случае нас интересует тип «лишнего человека». Явление неоднородное в истории русской литературы, поскольку к нему причисляли и Онегина с Печориным, и Обломова, и Чулкатурина. Отнесение барина Обломова к данной группе героев спорно и использовано в статье Добролюбова скорее в метафорическом, чем в типологическом значении. Чулкатурин1 самоедством, злостью и точками соприкосновения с образом «маленького человека» ближе к «подпольному человеку» Ф. Достоевского, чем к образу собственно «лишнего человека».
Основополагающая характеристика так называемого «лишнего человека» — его ненужность, неспособность жить и быть «как все», примириться с обыденным течением жизни. Герой получает европейское образование — один из мотивов, определяющий его «лишность» в России. Он читающий и сравнивающий себя с литературными образами. С середины века («Рудин») этот герой обладает даром красноречия, и слово становится его делом, появляются слушатели, увлекающиеся этим словом. Правомерно привычный тип героя определить «скитальцем», поскольку это стало доминирующей чертой характеристики его жизненного пути. Скитальчество не одноплоскостно: это может быть «охота к перемене мест», но может быть и странствие в вертикальном пространстве: «угадать назначение высокое» и «поспорить с судьбой».
К образу «лишнего человека» неоднократно обращается и А. П. Чехов. Есть у него даже рассказ «Лишние люди». В формуле «лишний человек», учитывая историю культуры, уже заложено обобщение, как во всякой типологической характеристике. Но у Чехова это не одна фигура героя в рамках одного текста, «лишних людей» много. Любопытно, что степень обобщенной типизации достигает своего максимума. Правда, в рассказе нет привычной фигуры скитальца, фигур несколько, ни одна из которых и не пытается быть героем. «Лишность» ситуативна и основана на классическом противопоставлении города и деревни, восходящем еще к сентиментализму. «Городские» люди (мужья) оказываются лишними в дачной жизни своих семей.
Конечно, есть и серьезная оценка, и серьезное исследование данного типа в чеховских произведениях.
«Лишний» ли Лаевский?
В творчестве Чехова герои любят говорить о своей лишности. В прозе меньше, чем в драматургии, — вероятно, в драматическом произведении у чеховских героев больше возможности высказаться. Из героев прозаических произведений наиболее яркая в этом плане фигура Лаевского. Литературная ретроспекция подчеркивается постоянно самим героем. Как отмечалось выше, герои такого типа — читающие и сравнивающие себя
© Н. Г. Федосеенко, 2009
и своих знакомых с литературными образцами, что усиливается к концу века, но для Лаевского поиски своего литературного пратипа доведены до максимума, стали самоцелью и подменили жизнь: «Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах... И мне... легче от этого»2. Обобщения Лаевского соединяют самых разных героев (от Гамлета до Анны Карениной), разные труды (от Толстого до Спенсера). Объединяя и систематизируя мысли Лаевского о себе, фон Корен вписывает его в круг «лишних людей». Как во всякой систематизации, здесь есть доля схематизма: например, не остается в рассуждениях фон Корена ни Шекспира, ни Толстого, а усиливается романтический контекст и идет нагромождение образов «лишних людей»3. В одном ряду оказываются Каин и Базаров, литературные герои и Тургенев.
Итак, для Лаевского отношение к литературным прообразам — «Ах, как верно!» (Т. 7. С. 362), для фон Корена — все это «необыкновенно лживо» (Т. 7. С. 370). На самом деле, Лаевский ближе к Чулкатурину, имя которого не упоминается в повести. Оба получили не самое хорошее образование (Чулкатурин — домашнее, Лаевский — университетское, даже поучился на двух отделениях, но «учился дурно и забыл то, чему его учили» (Т. 7. С. 437))4. Слово Лаевского о себе: «Я натура слабая, вялая, подчиненная» (Т. 7. С. 397) — можно отнести и к Чулкатурину. Есть снижающие характеристики и черты каждого из героев. В описании Лаевского рефреном проходит то, как он постоянно «грызет ногти» и шаркает туфлями (Т. 7. С. 355, 375). Он не сопоставим с привычным типом сильного и говорящего скитальца, способного подняться в своих рассуждениях до мистериального или легендарного уровня. Он и служит, как и Чулкатурин, в гражданском ведомстве.
Его желание отъезда не связано с поисками своего «предназначения высокого» и своего места в мире — «Истина не нужна была ему и он не искал ее» (Т. 7. С. 437). Это не скитальчество, а вполне обывательские поиски, где «мне будет лучше». Здесь нет «бегства от мира людского». И, безусловно, речь идет только о скитальчестве в горизонтальном пространстве. Сначала это бегство в романтический мир Кавказа с неромантической перспективой «завести виноградник, поле» (Т. 7. С. 355). Затем — это ностальгическая попытка вернуться в прошлое, к студенческой жизни: «где он жил когда-то со студентами» (Т. 7. С. 363) и теперь мечтает «бродить часа три хоть с самым плохоньким студентом» (Т. 7. С. 358). Вместе с тем, бегство носит «гастрономический» характер5: «завтракает, пьет холодное пиво, разговаривает на палубе с дамами, потом в Севастополе садится в поезд и едет. Здравствуй, свобода! <.. > В буфетах щи, баранина с кашей, осетрина, пиво, одним словом, не азиатчина, а Россия, настоящая Россия. Пассажиры в поезде говорят о торговле, новых певцах, о франко-русских симпатиях: всюду чувствуется живая, культурная, интеллигентная, бодрая жизнь...» (Т. 7. С. 358). Сложно мечты Лаевского связать с «культурной» и «интеллигентной» жизнью.
Есть и искаженные лермонтовские цитаты, например, вполне сопоставимы фразы Печорина и Лаевского о любви:
Печорин: «. любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой»6.
Лаевский: «Что же касается любви, то я должен тебе сказать, что жить с женщиной, которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света, так же не интересно, как с любой Анфисой или Акулиной. Так же пахнет утюгом, пудрой и лекарствами, то же папильотки каждое утро и тот же самообман...» (Т. 7. С. 356).
У Лермонтова больше психологизма в приведенном сравнении. У Чехова — быт и только быт. Все конфликты между героями вытекают из быта и определяются бытом. Запах утюга, пудры и лекарств сопоставим с гастрономией дороги — другие блюда и отсутствие «домашнего» запаха.
Наконец, герой способен заискивать перед другими персонажами, «робко гнуть спину» перед фон Кореном, что не было приемлемо ни для одного из его литературных предшественников. И опять возможно антисопоставление с Печориным. Печорин пытается уравнять себя и других, примеряя самооценки на окружающих его людей: «Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?..»7. И вновь иначе у Чехова. Лаевский копается только в себе и презирает себя, уважая силу другого человека, способен преклоняться перед ним: «Перед ненавистью фон Корена я робко гну спину, потому что временами сам ненавижу и презираю себя» (Т. 7. С. 399). Умаление себя в свете достоинств другого — вновь черта, роднящая Лаевского с Чулкатуриным.
Одной из типологических характеристик героя, определившегося как «лишний человек», стало его умение говорить и увлекать слушателей. И Лаевский немало говорит8, но не столько увлекает слушателей, сколько вызывает раздражение. Для него речь — попытка найти оправдание своей ненужности. Лаевский не только не способен говорить о «высоком предназначении человека», как Рудин, но и слушателей у него нет.
Нет ничего героического и благородного и в дуэли, но есть очищающее начало: «... ему казалось, как будто они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить» (Т. 7. С. 450). Для очищения от наносного, литературного9, шаблонного необходима была дуэль. После этого остается «маленький человек», который был за литературным и шаблонным «лишним человеком» — грызущий ногти, шаркающий туфлями, гнущий спину перед более сильными людьми, исполняющий маленькую должность.
В этом и отличие от героев 1840-х, живущих «под Печорина». У печориных типа Пигасова и Лучкова были задор, сила и нахальство. В образе Чулкатурина мы имеем героя, близкого к «маленькому человеку», но осознающего свою «лишность» в мире людей (о чем не задумывается «маленький человек»), не сумевшего стать, «как все». Совмещая все типы героев («маленький человек», «лишний человек» и тип, который условно назван в данной работе «скитальцем»), Чехов создает образ Лаевского, продолжающего скорее развитие типа Чулкатурина, чем Печорина (ассоциации каждый раз оборачиваются своей антитезой) и сводит его к образу «маленького человека» в финале повести.
Другого типа герои появляются в драматургии Чехова.
«Лишние» герои в драматургии Чехова
В драматургии А. П. Чехова вновь герои мечтают о будущем, вновь много и красиво говорят, вновь обретают благодатных слушательниц. Другими словами, открытия Тургенева и Некрасова10 начинают звучать с новой силой в самом конце XIX — начале XX вв.
К Лаевскому близок Платонов по самому принципу создания характера. Вновь значим романтически-реалистический литературный контекст11. Псевдопечоринские мотивы звучат в характеристике Платонова, наименее отвечающего из всех героев драматургии Чехова требованиям, предъявляемым к «лишнему человеку». Как и в лермонтовском романе, рядом с Платоновым много женщин, влюбленных в него. Как и в «Герое нашего времени», все персонажи дают свою оценку Платонову. Но каждый раз понимаешь, что Платонов — это не Печорин12. Близок к Лаевскому по внешнему, несколько неряшливому
виду13, часто пьян, игра с Грековой — не игра Печорина с Мери — все слишком грубо. Как у Лаевского частью характеристики стали обгрызенные ногти, так у Платонова — «нечесаная голова» (Т. 11. С. 11). Характеристики и самохарактеристики антитетичны. От высокой оценки Трилецкого («Такой умный и большой человек» (Т. 11. С. 70)) до нелицеприятной оценки Софьи Егоровны («При мне держишь ты себя каким-то уродом...» (Т. 11. С. 121)). Сам Платонов любит подчеркивать свою необыкновенность: «оригинал Платонов» (Т. 11. С. 66), поэтому принимает оценку Грековой — «необыкновенный негодяй»14. Впрочем, в самохарактеристике добавляется вариативное словосочетание — «смешной негодяй» (Т. 11. С. 97), что вновь не соотносимо с образом «скитальца», да и скитальчества нет15, только похождения. Есть семья и ребенок, «как у людей» (Т. 11. С. 96). Неясно, в чем необыкновенность Платонова, в чем он «на Гамлета похож» (Т. 11. С. 70), но литературные пратипы примеряются к Платонову: «Не терплю я этих романических героев! Что вы строите из себя, Платонов? Разыгрываете героя какого романа? Хандра, тоска, борьба страстей, любовь с предисловиями... Фи! Держите себя по-человечески! Живите, глупый человек, как люди живут! Что вы за архангел такой, что вам не живется, не дышится и не сидится так, как обыкновенным смертным?» (Т. 11. С. 133).
Предыстория максимально затемнена16. Вроде бы и можно выйти на скитальчество Платонова, однако вновь все слишком неясно, чтобы можно было вывести какой-то его жизненный путь. Кроме того, вновь есть лексемы, снижающие потенциальный трагизм героя («истаскался», «исшарлатанился»), и литературные сопоставления не «срабатывают», как, например, печоринское «Finita la commedia!», поскольку нет места дуэли и суицид не состоялся.
Ближе к традиционному пониманию «лишнего человека» выписан образ Иванова17. Герой сразу появляется разочарованным, неудовлетворенным собой и окружающими. Большую силу получает слово «других» о герое. Окружающие всегда обсуждали героя, восхищались им, пытались найти объяснение ему и его поступкам, но нигде так много не сплетничали о герое, не иронизировали над ним. Ирония проявляется уже с первых фраз пьесы с изобретением Боркиным оценочного неологизма («мерлехлюндия»), который чуть позднее наполняется привычной для всех семантикой: «меланхолия, сплин, тоска, хандра, грусть».
Сам Иванов осознает свою «лишность», но не гордится ею, а отталкивается от нее: «Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди... сам черт не разберет! Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними, но для меня это — позор! Это возмущает мою гордость, стыд гнетет меня, и я страдаю...» (Т. 12. С. 37). Лишность требует своего объяснения. Предыстория не дает определенности, он и сам понимает, что объяснения не получилось: «Мне кажется, что я тоже надорвался. Гимназия, университет, потом хозяйство, школы, проекты... Веровал я не так, как все, женился не так, как все, горячился, рисковал, деньги свои, сам знаешь, бросал направо и налево, был счастлив и страдал, как никто во всем уезде. Все это, Паша, мои мешки... Взвалил себе на спину ношу, а спина-то и треснула. В двадцать лет мы все уже герои, за все беремся, все можем, и к тридцати уже утомляемся, никуда не годимся. Чем, чем ты объяснишь такую утомляемость? Впрочем, быть может, это не то... Не то, не то!..» (Т. 12. С. 52). В другом месте возвращения к своей предыстории больше конкретики: «... был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал, до слез даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло. Я знал, что такое
вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери...» (Т. 12. С. 52-53). В этом слове Иванова не последнее место занимает умение говорить и увлекать любого слушателя». Вновь, как и в середине века, становится важным ораторское искусство героя.
Если предыстория более-менее выписана18, то непонятны причины разочарования — «утомился», «надорвался» — слова, за которыми ничего не стоит. Однако жизненный опыт позволяет сделать некоторые выводы. В ораторском слове звучит и поучительная сентенция, напоминающая сентенцию героя тургеневской «Переписки»:
Переписка Иванов
Живите, живите долго и счастливо, и помните одно: останетесь ли вы в той степной глуши, где вам иногда так тяжело бывает, но где бы мне так хотелось провести мой последний день,—вступите ли вы на другое поприще — помните: жизнь только того не обманет, кто не размышляет о ней, и, ничего не требуя, принимает спокойно ее немногие дары и спокойно пользуется ими19. .выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков. Вообще, всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше. Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены. Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей... Запритесь себе в свою раковину и делайте свое маленькое, богом данное дело... Это теплее, честнее и здоровее... (Т. 12. С. 15-16).
Если в предыстории трудно говорить о необыкновенности героя с самой обыкновенной фамилией, то в «рекомендации» д-ру Львову есть противопоставленность себя как необыкновенного человека серой обывательской жизни. И вновь не последнее место занимают слова.
И речи услышаны, как были услышаны и восприняты речи Рудина. Однако Саша более деятельная натура, чем тургеневская Наталья: она понимает, что идти за Ивановым некуда и ставит себе задачей излечить самого героя от тоски и поставить его на ноги. Вспомним Катерину Ивановну Достоевского и ее задачу-надрыв: «Я буду... Я обращусь лишь в средство к его счастию (или как это сказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою !»20. В обоих случаях речь идет о больше своем служении и назначении, чем о благе для героя.
Другими словами, изменяется герой (теперь он способен быть «Иваном» или «Ивановым»), в имени уже заложена некая обобщенность21, больше затемняются основные
мотивы построения характера. Но изменяется и героиня. Для нее важен не путь, указанный
22
героем, а некое самоназначение .
Финал «Иванова» ассоциативно связывается вновь с «Братьями Карамазовыми», со словом Ивана о «кубке об пол».
И появляется еще одна трактовка «лишности» — впервые слово обращено не только к герою, а и к «другим»: «Лишние люди, лишние слова, необходимость отвечать на глупые вопросы.» (Т. 12. С. 12).
Итак, в творчестве Чехова появляется несколько типов «лишнего человека»: Лаев-ский, близкий к Чулкатурину; псевдопечорин Платонов; тип, давший определение одному из типологических характеров (Иванов), близкий к «скитальцу» — Печорину, Рудину, Агарину. Наконец, можно и толпу увидеть «лишней» и мешающей жить герою. Впрочем, четкой грани между типами, как и единственно возможного определения генетического
пракорня, нет23. Наслаиваются самые разные традиции, влияния и взаимодействия на каждый из чеховских образов. В рамках дальнейшего чеховского творчества продуцирующим оказался тип Иванова.
Неоднократно отмечалась связь рассказа «Невеста» и пьесы «Вишневый сад». Произведения с героем, подвигающем героиню на путь активных исканий, могут быть включены в парадигму произведений о «скитальце». Достаточно много написано о герое чеховской «Невесты»24, практически все исследователи отметили некую шаблонность и ограниченность идей, фраз и мыслей Саши. Из предыстории мы узнаем, что он из обедневшей дворянской семьи, что вполне укладывается в родословную скитальца. А вот знаниями он похвастаться не может: «.. .пробыл здесь [в училище живописи] чуть ли не пятнадцать лет и кончил по архитектурному отделению, с грехом пополам.» (Т. 10. С. 203). Он любит говорить и говорит «много лишнего» (Т. 10. С. 204) и много обобщенного. Всегда герой противостоял «толпе». Трудно говорить о противостоянии толпе Саши, однако есть осознание вопроса «герой (личность) — толпа» на теоретическом уровне: «Главное то, что толпы в нашем смысле, в каком она есть теперь, этого зла тогда не будет, потому что каждый человек будет веровать и каждый будет знать, для чего он живет, и ни один не будет искать опоры в толпе» (Т. 10. С. 208). Есть и миссионерская роль и задача и не только в отношении Нади, но и в отношении других женщин, однако слово героя всегда могла услышать и принять девушка, готовая резко изменить привычный уклад жизни и последовать за героем. В рассказе Чехова эта роль героя несколько тиражируется: «А со мной едет один приятель с женой. Жена удивительный человек; все сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула» (Т. 10. С. 217). Любопытно, что на эту фразу, при всей изученности чеховского рассказа не обращали внимания, между тем она значима в плане характеристики героя.
Сам герой теряется на фоне женского более сильного и целеустремленного характера. За Сашей будущего нет. От него «веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушедшим в могилу» (Т. 10. С. 217). Нет и серьезности, например, в его поддразнивании за столом бабушки. Другими словами, в «Невесте» воплощается тургеневская мысль: «доброе слово — тоже дело», причем единственное дело, которое под силу герою.
Более сложный и до настоящего времени вызывающий неоднозначные интерпретации — образ Пети Трофимова25. Именно этот герой продолжает ряд «лишних людей» (с учетом генетических изменений типа во второй половине XIX в.)26.
Как и в образе Саши, с первого появления Пети Трофимова в пьесе задается тема нежизненности, старости («Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?» (Т. 13. С. 211)), продолжающаяся и дальше: («Какой вы стали некрасивый, Петя, как постарели!» (Т. 13. С. 232)). Сложно определить и возраст героя: сам о себе он говорит, что ему еще нет 30 лет, Любовь Андреевна дает ему 26-27 лет, а Лопахин, в шутку, — все 50.
Предыстории нет, кроме того, что он был учителем погибшего сына Раневской.
Нелеп его облик («облезлый барин» (Т. 13. С. 211, 230))27, нелепо и его поведение: он постоянно дразнит Варю, обзывает Пищика («Лошадь вы этакая...» (Т. 13. С. 231)). Как-то странно сочетаются в нем детскость поведения и старость. Наконец, нелепа его жизнь («Вечный студент! Уже два раза увольняли из университета» (Т. 13. С. 232)), кстати, неспособностью получить образование он отличается от большинства героев данного типа. Хотя доля несуразности была и в облике Рудина («Тонкий звук голоса Рудина не соответствовал его росту и его широкой груди»28), но у Трофимова она проявляется во всем и приобретает гротесковый характер.
Сходство с Рудиным продолжается и на серьезном уровне. Как и Рудин, Трофимов очень любит говорить об общем: «Человечество идет вперед, совершенствуя свои силы» (Т. 13. С. 223), в его речи очень редко звучит местоимение «я», чаще всего — «мы». Петя Трофимов любит говорить и много говорит о работе: «чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом» (Т. 13. С. 228). Но если Рудин пытался работать, то о Трофимове мы знаем немного, только то, что он заработал немного переводом и «не может без работы». Однако на хаотичное слово Раневской: «Вы ничего не делаете, только судьба бросает вас с места на место, так это странно. Не правда ли? Да? И надо же что-нибудь с бородой сделать, чтобы она росла как-нибудь. (Смеется). Смешной вы!» — Трофимов отвечает только на последнюю часть фразы («Я не желаю быть красавцем»), опустив вопросы о ничегонеделании (Т. 13. С. 234).
Уже Раневская задает тему скитальчества Пети Трофимова («судьба бросает вас с места на место»). О своем скитальчестве в мире говорит и сам герой: «куда только судьба не гоняла меня, где я только не был!» (Т. 13. С. 228), — однако текстового подтверждения и тем более миссионерского значения это скитальчество не несет, в отличие от тургеневского романа. Петя способен жить приживалом в доме, говорить о работе, но ничего не делать. Рудин постоянно ищет себе дела.
Пожалуй, наибольшего сходства произведения Тургенева и Чехова — начала рассматриваемого периода литературы и его конца — достигают в женских образах. Петя, как и Рудин, находит благодарную слушательницу. Аня, как и Наталья, воспринимает героя через «слово, им сказанное»29: «Как хорошо вы говорите!» (Т. 13. С. 227). Рудин отдает приоритет делу перед словом («Слова, все слова! дел не было!»). Вроде бы это же звучит и в слове Трофимова: «И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только чтобы отвести глаза себе и другим. <...> Я боюсь и не люблю очень серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров. Лучше помолчим!» (Т. 13. С. 223). Но больше всех говорит Трофимов. Говорит он о светлом будущем, к которому стремится, если не дойти сам, то другим путь указать. С трудом верится, что сам он дойдет до светлого будущего, поскольку символика финала разрушает ассоциативную связь героя с будущим:
Во-первых, будущее связано обычно с восходом солнца, Трофимов говорит о будущем при восходе луны: «Да, восходит луна. (Пауза.) Вот оно, счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги» (Т. 13. С. 228).
Во-вторых, Трофимов «с грохотом падает» с лестницы (Т. 13. С. 235), так что его шаг в будущее неустойчив.
В-третьих, ищет свои калоши:
Варя: Петя, вот они, ваши калоши, возле чемодана. (Со слезами.) И какие они у вас грязные, старые...
Трофимов (надевая калоши): Идем, господа!.. Здравствуй, новая жизнь!.. (Уходит с Аней.) (Т. 13. С. 252-253).
Учитывая особенности чеховской символики, вряд ли сможет Трофимов в «старых и грязных» калошах прийти в новую жизнь.
Как и Саша в «Невесте», Трофимов задачу свою выполнил — его слово услышано, «другим» (Ане) он «путь указал». У Чехова в «Невесте» и «Вишневом саде» учительская роль героя присутствует в чистом виде — не идет речь о любви и влюбленности, нет и служения героини герою, а не светлому будущему. И вновь звучащее красивое слово («Мы выше любви!» (Т. 13. С. 227)) оборачивается против героя: «Надо же что-нибудь
с бородой сделать, чтобы она росла как-нибудь... Надо быть мужчиной, в ваши годы надо понимать тех, кто любит. И самому любить. надо влюбляться! <...> Вы не выше любви, а просто. вы недотепа. В ваши годы не иметь любовницы!..» (Т. 13. С. 234). Есть и физическая неполноценность героя, что больше подчеркивает его нежизнеспособность и функциональное назначение: «указать путь другим».
Если попробовать всех героев схематично оценить с точки зрения наличия у них эстетического чувства и практичности, то получим следующие результаты:
Раневская Гаев Лопахин Аня Петя
Эстетическое + + - + +
Практическое - - + + -
Из таблицы очевидно, что человек «будущего» — личность гармоничная, и гармоничен образ Ани. Попробовав по тем же критериям оценить Петю Трофимова, видим, что он, скорее, человек «прошлого», чем будущего (это напоминает место Кулигина в системе персонажей пьесы Островского). От людей «прошлого» его отличает только временная направленность идеалов: для Раневской и Гаева они остались в прошлом, в поместье, в вишневом саде, а для Трофимова — они в будущем, в том саде, которого пока еще нет. Итак, будущее связано только с Аней, но подтолкнул ее к поискам новой жизни Петя Трофимов, как подтолкнул к поискам ответов на вопросы Агарин Сашу в поэме Некрасова.
Таким образом, в творчестве Чехова тип лишнего человека, трансформируясь, обретает новые черты, из которых наиболее важной является любовь к ораторскому слову. Все намеченные в творчестве разных писателей линии развития образа такого типа героя объединяются в пьесе А. П. Чехова «Вишневый сад». Пограничность произведения (1903 г.) позволяет предположить, что характер получит дальнейшее развитие в XX в., и тип «скитальца»-оратора будет значим и для более поздней литературы.
1 Г. А. Бялый отметил отличия Чулкатурина от других героев, которых принято в литературоведении называть «лишними людьми». См.: Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962. С. 31.
2 Чехов А. П. Полн. собр. соч.: в 30-и т. М., 1977. Т. 7. С. 355. В дальнейшем при цитировании чеховских произведений номер тома и страниц будет указан в тексте статьи в скобках.
3 Привожу достаточно большие цитаты с галереями «лишних людей», как их представляет фон Корен, вписывая в их круг Лаевского: «он сколок с Рудина», «.начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: "Это наши отцы по плоти и духу". Понимайте так, мол, что не он виноват в том, что казенные пакеты по неделям лежат нераспечатанными и что сам он пьет и других спаивает, а виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека!». И далее: «Надо понимать, видите ли, что он когда-то, во времена оны, всей душой был предан цивилизации, служил ей, постиг ее насквозь, но она утомила, разочаровала, обманула его; он, видите ли, Фауст, второй Толстой... А Шопенгауэра и Спенсера он третирует, как мальчишек, и отечески хлопает их по плечу: ну что, брат, Спенсер? Он Спенсера, конечно, не читал... И его слушают, и никто не хочет понять, что этот шарлатан не имеет права не только выражаться о Спенсере в такое тоне, но даже целовать подошву Спенсера!» (Т. 7. С. 370, 374). По сути, с позиций позитивизма Спенсера на практике фон Корен и оценивает Лаевского.
4 Необразованность Лаевского подчеркивает и фон Корен.
5 Читатель не знал и не думал о том, что ели странники до Лаевского. Для чеховского героя бегство связано с едой в первую очередь.
6 ЛермонтовМ. Ю. Сочинения: в 6-и т. М.; Л., 1957. Т. 6: Проза, письма. С. 232.
7 ЛермонтовМ. Ю. Сочинения: в 6-и т. М.; Л., 1957. Т. 6: Проза, письма. С. 313.
8 Это отмечает и Самойленко (Лаевский «говорил часто так умно, что только немногие его понимали»), и фон Корен («Такие люди, как он. болтливы и им нужны слушатели») (Т. 7. С. 359, 370).
9 Безусловно, литературно-культурные модели неизбежно закрепляются в сознании образованного человека. Об этом трактат Л. Толстого «Кому у кого учиться писать, крестьянским детям у нас или нам у крестьянских ребят?». Н. Е. Разумова отмечает эту тенденцию сознания как одну из характерных особенностей чеховского творчества: «Чехов фиксирует характерную тенденцию современного человека к безответственному потребительскому пользованию накопленным культурным достоянием, к подмене им своей личности, что парадоксально сочетается с эгоцентризмом». (Разумова Н. Е. Творчество А. П. Чехова в аспекте пространства. Томск, 2001. С. 302). В таком случае и художник, и его чувства к Мисюсь становятся только «исполнением "программы", заложенной в самой культурной модели». Легко потерять при таком анализе обаяние чеховской поэтики и трудно согласиться с категоричностью утверждения исследователя о безответственном потребительском пользовании, поскольку это одна из особенностей сознания и подсознания, которая позволяет, например, говорить о гиперинтертекстуаль-ности современной литературы.
10 Речь идет о поэме «Саша».
11 Подробно о литературном контексте в пьесе см.: Сухих И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова. Л., 1978. С. 17-29.
12 И. Н. Сухих находит параллели между Платоновым и Обломовым, Платоновым и Гамлетом (см.: Сухих И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова. Л., 1978).
13 «.от тебя пахнет вином, одет ты безобразно, не причесан.» (Т. 11. С. 121).
14 Оценка рождается из двух определений: «необыкновенный человек» и «негодяй». Рожденное словосочетание принимает Платонов «Смешной негодяй! Необыкновенный негодяй!» (Т. 11. С. 69, 70).
15 Правомерно говорить о комплексе мотивов, чтобы выйти на скитальчество как на черту героя, классического «лишнего человека», поскольку странничество за веру — это совсем иной мотив, в таком случае он становится самоценным. К странникам в этом смысле слова можно отнести героев чеховских рассказов «На пути» и «Перекати-поле», горьковского Луку, очарованного странника Лескова. О Чеховских странниках см.: ТолстаяЕ. Поэтика раздражения: Чехов в кон. 1880 — нач. 1890-х гг. М., 2002. С. 75-76.
16 О предыстории можно говорить условно на основе одной из фраз Платонова о себе: «Был голоден, холоден, истаскался, пропадал, исшарлатанился весь, пришел в этот дом... Дали мне теплый угол, одели, приласкали, как никого... Хорошо заплатил! <.> Убить Себя нужно... Гамлет боялся сновидений... Я боюсь... жизни! Что будет, если я жить буду? Стыд заест один... (Прикладывает револьвер к виску.) Finita la commedia! Одним умным скотом меньше! Прости, Христос, мне мои грехи!» (Т. 11. С. 175).
17 Рассматривая Иванова в контексте произведений о «лишних людях», В. Катаев главное отличие видит в отсутствии суда над героями у Чехова в противовес предшествующим произведениям. Однако суждение исследователя представляется слишком категоричным и спорным. См.: Катаев В. Б. Литературные связи Чехова. М., 1989. С. 134-136.
18 При всей «выписанности» предыстории трудно согласиться с тем, что «Герой для ориентированности в мире и для линии своего поведения в нем избирает определенные готовые формы, общие идеи, будучи убежден в их правильности. Он «воюет со злом, рукоплещет добру», готов преобразовать все вокруг себя — и в социальной, гражданской сфере, и в экономике, и в просвещении, и в личных отношениях. За все это он брался с восторгом, увлекаясь сам, увлекал других, в первую очередь женщин, острил, каламбурил, рассказывал небылицы, кувыркался на сене, смеялся и т. д. То, что при этом Иванов поступал «не так, как все», жил, веровал, не как все,—тоже давно известная форма поведения, так сказать, обратное «общее место» (Катаев В. Б. Литературные связи Чехова. М., 1989. С. 129). По крайней мере, текст пьесы не дает оснований утверждать многое из сказанного.
19 Тургенев И. С. Полн. собр. соч.: в 30-и т. М., 1980. Т. 5. С. 48.
20Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30-и т. Л., 1980. Т. 14. С. 172.
21 Среднесть и обыкновенность героя подчеркивается всеми литературоведами, обращавшимися к анализу данной пьесы. Рождение фамилии героя освещено в кн.: Катаев В. Б. Литературные связи Чехова. М., 1989. С. 124-125.
22 В романе Достоевского сложнее, поскольку надрыв Катерины Ивановны построен на служении другому брату, Дмитрию.
23 Иногда на других основаниях строится противопоставление героев, которых мы отнесли к разным типам «лишнего» человека. Например, разницу между Лаевским и Ивановым подметила Т. К. Шах-Азизова, сопоставляя чеховских героев с Гамлетом. См.: Шах-Азизова Т. К. Русский Гамлет («Иванов» и его время) // Чехов и его время. М., 1977.
24 См., напр.: Бердников Г. П. А. П. Чехов: Идейные и творческие искания. М., 1984. С. 438-441; Катаев В. Б. Финал «Невесты» // Чехов и его время. М., 1977. С. 158-175 и др.
25 Например, В. Б. Катаев связывает образ Трофимова с тургеневским Неждановым (Катаев В. Б. Литературные связи Чехова. М., 1989. С. 246), но в свою речь, произнесенную перед мужиками, Нежданов сам не верит. Трофимов имеет свои убеждения и их отстаивает.
26 Хотя точно социальную роль Трофимова определить сложно, как и всех чеховских героев. Один из парадоксов чеховского творчества отметил И. Н. Сухих: «персонажи не укладываются в привычные социальные и литературные амплуа. в конце концов разыгрывают предназначенные им историей социальные роли» (СухихИ. Н. Двадцать книг XX века. Эссе. СПб., 2004. С. 12). Добавим: вписываются и в литературную типологическую характеристику.
27 Абсурдна причина гордости: «Да, я облезлый барин и горжусь этим!» (Т. 13. С. 230).
28 Тургенев И. С. Полн. собр. соч.: в 30-и т. М., 1980. Т. 5. С. 219.
29 Тургенев И. С. Полн. собр. соч.: в 30-и т. М., 1980. Т. 5. С. 262.
