КАРТИНА МИРА В РАССКАЗЕ А.П. ЧЕХОВА "МЕЧТЫ" Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Литературоведение

УДК 821.16

Г.И. Романова

Картина мира

в рассказе А.П. Чехова «Мечты»

В статье анализируются особенности изображения картины мира в рассказе А.П. Чехова «Мечты». В малом пространстве рассказа воссоздан характер человека, воспринявшего внешнюю, обрядовую сторону православия. Ему противопоставляется христианский гуманизм повествователя, позволивший увидеть человеческую суть в «последнем» бродяге, история которого подтверждает несчастливую предопределенность судьбы «маленьких» людей.

Ключевые слова: жанр; хронотоп; сюжет; конфликт; речь персонажей.

Рассказ «Мечты» впервые был опубликован в газете «Новое время» в 1886 г., а в 1898 г. был выпущен отдельным изданием Московским обществом грамотности с разрешения Министерства народного просвещения, которое признало рассказ пригодным для ученических библиотек средних и низших учебных заведений и для бесплатных народных библиотек. Правопреемник Министерства народного просвещения Российской империи — Народный Комиссариат просвещения, а с 1946 г. Министерство просвещения РСФСР — рассказ «Мечты» уже не рекомендовал для детского чтения. Ведь общая картина мира, представленная в нем, содержит явный православный аспект, а автор решает не социальные, а религиозно-философские вопросы. А.П. Чехов включил рассказ «Мечты» в сборник «В сумерках» (1887) [2]. Высокие достоинства составивших эту книгу произведений были оценены Академией наук, присудившей сборнику Пушкинскую премию (1888). Отметим, что «Мечты» открывают этот сборник, а заканчивает его рассказ «Святою ночью». Эта «перекличка» представляется многозначительной. «Святою ночью» — лирическая миниатюра о пасхальных торжествах и богослужении, в центре которой образ монаха-поэта, в котором Д.С. Мережковский увидел «все тот же излюбленный им (Чеховым. — Г. Р.) образ неудачника» [1: с. 92]. Гуманизм и поэтическая сторона христианского мировоззрения, явленные здесь, высвечивают глубинный смысл и других рассказов сборника, в первую очередь, рассказа «Мечты». Хотя в «Мечтах» (в отличие от заключительного рассказа)

персонажи не имеют непосредственного отношения к церкви, действие происходит не в святом месте и не во время церковных праздников, в нем также воссоздано христианское мировоззрение: и в изображении «последнего человека» — бродяги, терпеливо и незлобиво переносящего превратности жизни и мечтающего о счастье, и «в тоне и духе» повествователя, разглядевшего в изгое человеческую душу. Исследуя вопрос о религиозности А.П. Чехова, его творчества, критики и литературоведы опираются на резко противоречивые высказывания писателя по вопросам религии, на признания, сделанные им в письмах И.Л. Леонтьеву (Щеглову), А.Н. Плещееву, М.О. Меньшикову, С.П. Дягилеву и др. В начале ХХ в. этот вопрос, связанный с глубокой проблемой влияния православия на классическую русскую художественную литературу, такими литераторами, как А.А. Измайлов, Б. Зайцев, решался однозначно положительно. Это мнение оспаривалось в работах исследователей советского периода (Г.П. Бердников, В.Б. Катаев и др.). В конце ХХ и начале XXI в. стремление примирить противоречивые позиции и выявить наиболее вероятное прослеживается в работах И.А. Есаулова, А.С. Собенникова, вынесшего в название своей книги слова Чехова, которые якобы обозначают промежуточную позицию классика в этом вопросе: «Между "есть Бог" и "нет Бога"» (Иркутск, 1997). В XXI в. вопрос о наличии православного аспекта в картине мира, воплощенной в творчестве Чехова, остается актуальным. Для наиболее глубокого постижения авторской позиции особое значение имеет выявление функций различных аспектов формы, а также соотношение речи персонажей и повествователя. Анализ рассказа «Мечты» в этом отношении представляется показательным.

Жанр сценки обусловливает отсутствие в «Мечтах» развернутого действия (представлен один эпизод) и преобладание диалога. Соответствует жанру и пространственно-временная организация рассказа. Повествование в настоящем времени усиливает ощущение театральности. Пространство — небольшой клочок земли, по которому «путники давно идут, но никак не могут сойти», — ограничивается стеной дождя и тумана. Это характерная черта творчества писателя. Как отмечал Б. Эйхенбаум, «никогда, читая Чехова, не испытываешь чувства полноты реальности, а всегда видишь во всех подробностях... одну какую-нибудь деталь. Чувствуешь себя близоруким...» [4: с. 966]. Создается эффект достоверности описания и максимального жизнеподобия изображения, ощущение того, что выбор «сцены» обусловлен не столько волею повествователя, сколько специфическим сочетанием света и теней в данный момент. Место действия подчеркнуто ограниченно, это «малое пространство», поданное крупным планом. Данный композиционный прием характерен для Чехова, в «малом пространстве» рассказов которого повышенную смысловую нагрузку несут все элементы изобразительности, здесь откровеннее и весомее звучат высказывания персонажей. Особое значение приобретают движения, жестикуляция, мимика, передающие душевное состояние, — одним словом, поведение персонажей, а также оценочные комментарии первичного субъекта речи.

Сюжет рассказа «Мечты» вполне мирского содержания, отражающий обыденную ситуацию: двое сотских сопровождают бродягу в уездный город. В пути слабый, тщедушный «преступник» рассказывает о своей жизни, о судьбе матери, о каторге и побеге оттуда. Единственное, что он скрывает, — свое имя, так как за бродяжничество (отсутствие паспорта) грозит высылка в Сибирь, а назови он свое настоящее имя — будет возвращен на каторгу. В связи с этим в рассказе не единожды звучит определение «не помнящий родства». Существующее в русском языке до сих пор, это выражение имеет историческую основу. Уловку бродяги — утаивание имени с целью избежать сурового наказания — писатель использует как основу интриги рассказа. Этот литературный прием приобретет особую значимость, если вспомним о том, что имена и фамилии персонажей в произведениях Чехова выполняют важную смысловую (преимущественно характерологическую) функцию. В разговоре бродяги и конвойных содержатся разрозненные элементы богатой сюжетной схемы, где есть крестьянка, приближенная к барину, лелеющая своего сына, в котором течет «дворянская кровь», ее «огорчение» при появлении новой фаворитки, стакан, в который «заместо соды и кислоты мышьяку... всыпали», суд, каторга, к которой приговорен и малолетний сын как «пособник» преступления, участие в массовом побеге, бродяжничество и арест за это «занятие». Но не этот сюжет, знакомый читателям по произведениям русской и мировой литературы, привлекает внимание повествователя, а мечты бродяги о «поселении», где ему «дадут... землю и под пашню, и под огород, и под жилье.» [2: с. 12]. Мечтая о нормальной человеческой жизни («Поставлю сруб, братцы, образов накуплю. Бог даст, оженюсь, деточки у меня будут» [2: с. 13]), бродяга воодушевляется от «сладкого предчувствия счастья». Это кульминация рассказа, разрешением которой становится отрезвление и разочарование. Блаженство бродяги обрывает трезвый голос сопровождающего: «.не доберешься ты до привольных местов. Где тебе? Верст триста пройдешь и Богу душу отдашь. Вишь, ты какой дохлый!» [2: с. 15]. «Не помнящий родства» в широком смысле — тот, кто отрекается от традиций и обычаев родной стороны, человек без убеждений и традиций. Но чеховский герой как раз свято блюдет православные обычаи родной стороны: «Я не турок. И в церковь я хожу, и говею, и скоромного не кушаю, когда не велено. Леригию я исполняю в точности.» [2: с. 7], — это самое важное, а не имя человека, считает бродяга («а зови, как хочешь.»). Для речи бродяги и его провожатых характерны цитаты из Библии и книг церковного обихода («упокой, Господи, их душечку в Царствии Твоем, идеже праведные упокоя-ются!», «Пошли ей, Господи, место злачно, место покойно. Научи, Господи, рабу твою Ксению, оправданием Твоим!» [2: с. 9] — из заупокойной службы). Стилизация церковнославянского языка используется как прием, вызывающий комический эффект («У другого какого человека только и есть удовольствия, что водка и горлобесие, а я, коли время есть, сяду в уголке и читаю книжечку. .За иную книжечку пятачок дашь, а плачешь и стенаешь до чрезвычайности» [2: с. 9]). Церковнославянская ориентация, обусловленная стремлением автора

вести речь «в тоне и духе героев», свойственна и речи повествователя : фигура сотского напоминает ему «старообрядческих попов или тех воинов, каких пишут на старинных образах», а бродяга — «поповича-неудачника» или «фанатика — монастырского служку, шатающегося по русским монастырям», «упорно ищущего "жития мирна и безгрешна"» [2: с. 5, 6]. Последнее выражение выделено как цитата, взятая, возможно, из литургии верных: «Дне всего совершенна, свята, мирнаибезгрешна у Господа просим»1. Несмотря на болезненный внешний вид и мытарства, перепады судьбы, преступление и каторжное прошлое, бродяга, «родства не помнящий», сохраняет веру в счастье и по-своему стройный духовный мир, основой которого стала православная традиция, в которой он воспитан: «Теперя, парень, о чем меня ни спроси, я все понимаю: и светское писание, и божественное, и всякие молитвы, и катихизиц. И живу по Писанию.» [2: с. 9]. Правда, православие воспринято бродягой своей обрядовой, внешней стороной, что сказывается в его речи и поведении. «Осенение себя крестом», «поклоны», «молитвы» — неотъемлемая часть облика и поведения чеховского бродяги («А за маменьку я сорок поклонов кладу утром и вечером» [2: с. 12]). Двое сотских являются фоном, на котором более выпукло предстает «благообразие» бродяги. «Сотские» наблюдали порядок в «сотнях», т. е. на определенных участках селений, в частности на торговых площадях, в церквях. Они же докладывали вышестоящему начальству о всяких происшествиях: о подкинутых детях, сумасшедших, бродягах и пр. Под влиянием светлых грез бродяги и суровые провожатые поддаются мечтам о местах лучших, чем то, в которое определила их судьба. Однако, укорененные в жизни, они быстро возвращаются к реальности сами и обращают мечтателя туда, где царят «судебная волокита, пересыльные и каторжные тюрьмы <...> студеные зимы, болезни, смерти товарищей.» [2: с. 16].

Конфликт, воплощенный в сюжете рассказа, можно сформулировать как извечное несоответствие внешних обстоятельств жизни мечтам о счастье. Он соткан из массы противоречий: бродяга и конвойные должны испытывать неприязнь, но они легко находят общий язык, их отношения скорее доверительные, чем враждебные. Их положение как бы предопределено судьбой и не зависит от личных качеств: у сотских нет служебного рвения, у бродяги — стремления избежать наказания. Еще больше противоречий в прошлом героя. Несоответствием представляется воспитание героя («Грамоте меня маменька обучили, страх Божий с измальства внушили. людей не забижаю...» [2: с. 8-9]) и невольное соучастие в преступлении с осуждением на каторгу; его представление о себе как «в естестве благородного господина» и бродяжничество. Главное, «не помнящий родства» не соответствует даже распространенным представлениям о каторжниках («А какой я каторжник? Я человек нежный.» [2: с. 12]) и бродягах. Эмоциональной вершиной рассказа становятся «картины вольной жизни», «блаженное предвкушение далекого счастья», резко контрастирующие с тяжелой, мучительной «реальностью» (положением

1 URL: https://www.molitvoslov.com/node/456.

арестованного, болезненным видом, суровостью природы, вынуждающей с «тупым терпением» бороться «с осеннею невылазной грязью» [2: с. 6]). Душевное смятение, разочарование, которые отражаются на лице несчастного бродяги в минуту отрезвления, вызывают у читателей сочувствие и жалость. Все попытки изменить свою участь обречены на неудачу, — в этом глубинный смысл резких слов конвоиров, это понимает и сам бродяга. Напряжение рассказу и драматизм его окончанию придают не только циничные замечания сотских, но и общее ощущение противоречия между желаемым и действительностью, изначально осознаваемого повествователем, несмотря на все его стремление к максимально объективному повествованию (что проявляется в отсутствии прямых оценок, комментариев, в скудных описаниях персонажей, напоминающих ремарки в пьесе). Все свидетельствует об ограниченности человеческого понимания «реального» положения вещей: «Мечты о счастье не вяжутся с серым туманом и черно-бурой грязью» [2: с. 15], — констатирует повествователь. Течение жизни не меняется по прихоти людей, чье сознание способно постичь только небольшой, «видимый» фрагмент жизни. Персонажи рассказа не рассуждают на эту тему, но тон и смысл их разговора вызывает у читателей ощущение неуправляемости жизни, ее предопределенности.

Формальные особенности (композиция, художественная речь, предметный мир) рассказа «Мечты» воплощают специфическое художественное содержание, в самом общем виде которое можно сформулировать как констатация неизбежной ограниченности, относительности человеческого понимания жизни, очевидных на фоне более широкого взгляда на вещи. Мысль, по мнению Л. Шестова, характерная для писателя: «Всем существом своим Чехов чувствовал страшную зависимость живого человека от невидимых, но властных и явно бездушных законов природы. Ежедневный, ежечасный и даже ежеминутный опыт убеждает нас, что одинокий слабый человек, сталкиваясь с законами природы, постоянно должен приспособляться и уступать, уступать, уступать» [3: с. 207]. Иллюзия «реальности», создаваемая осенним унылым пейзажем (художественность которого была отмечена многими критиками — современниками Чехова), не затемняет условности изображаемого, его «театральности», подчеркивающей притчевый характер рассказа. Этому способствует соотнесение «малого» пространства с «большой» жизнью, с отсылкой к «большому Божьему миру»: «Сотские напрягают ум, чтобы обнять воображением то, что может вообразить себе разве один только Бог, а именно то страшное пространство, которое отделяет их от вольного края» [2: с. 16]. Обобщение слышится и в пейзажной зарисовке, передающей восприятие персонажей: «.суровый туман. тюремной стеною стоит перед глазами и свидетельствует человеку об ограниченности его воли» [2: с. 14] (курсив мой. — Г. Р.). История бродяги подтверждает стихийность, несчастливую предопределенность жизни «маленьких» людей. Изображенная ситуация вызывает и тягостное впечатление, и комический эффект, создавая настроение «смеха сквозь слезы», подводя читателей к мысли об ограниченности человеческого понимания жизни и относительности постигаемой истины.

Библиографический список

Источники

1. Мережковский Д.С. Старый вопрос по поводу нового таланта // Северный вестник. 1888. № 11. C. 77-99.

2. Чехов А.П. В сумерках. Очерки и рассказы. М.: Наука, 1986. 571 с. (Литературные памятники).

Литература

3. Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 2. Томск: Водолей, 1996.448 с.

4. Эйхенбаум Б. О Чехове // А.П. Чехов: pro et contra: Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX - начала XX в. (1887-1914): Антология. СПб.: РХГИ, 2002. С. 961-968.

References

Istochniki

1. Merezhkovskij D.S. Stary'j vopros po povodu novogo talanta // Severny'j vestnik. 1888. № 11. S. 77-99.

2. Chexov A.P. V sumerkax. Ocherki i rasskazy'. M.: Nauka, 1986. 571 s. (Litera-turny'e pamyatniki).

Literatura

3. ShestovL. Soch.: v 2 t. T. 2. Tomsk: Vodolej, 1996. 448 s.

4. E'jxenbaum B. O Chexove // A.P. Chexov: pro et contra: Tvorchestvo A.P. Che-xova v russkoj my'sli koncza XIX - nachala XX v. (1887-1914): Antologiya. SPb.: RHGI, 2002.S.961-968.

G.I. Romanova

An Image of the World in A. Chekhov's Short Story «The Dreams»

The article analyses peculiarities of the world image as presented in A. Chekhov's short story «The Dreams». The limited space of the story depicts the character of a person who embraced an external ritual side of Orthodoxy. The narrator's Christian humanism is opposed to it and displays a human essence in the «worst» vagabond whose life confirms an unhappy predetermination of «unimportant» people.

Keywords: genre; chronotopos; plot; conflict; characters' speech.