CC BY-NC-ND
44
«КАПИТАЛ» К. МАРКСА -НЕЗАВЕРШЕННОЕ ИСПОЛНЕНИЕ ФИЛОСОФСКОГО ЗАМЫСЛА (статья 2)
Социальная философия
А.И. Алешин
В статье освещаются основания структурного сходства того типа представления предмета экономического исследования, который, будучи итогом философской эволюции К. Маркса, был принят им в «Капитале», и трактовок реальности, характерных для метафизических проектов, основанных на принципиальном различении «истинно сущего» и реальности второго плана (мира явлений, видимости и т. п.).
Ключевые слова: К. Маркс, превратное бытие, иллюзорное сознание, классическая и вульгарная политическая экономия, товарный фетишизм, критический тип научности, метафизика.
стью привел его к постановке следующей задачи: раскрыть действительный, реальный смысл полагаемой им превратности буржуазного общества в качестве феномена, который, с одной стороны, независим от сознания людей, а с другой - является источником практически тотальной ложности их сознания.
Отметим специально, что при этом нравственная оценка этого бытия, будучи отчетливо негативной, хотя и имелась в виду, но вместе с тем не выступала в исследовании на первый план. Нравственное осуждение буржуазного общества должно было, таким образом, получить свое обоснование и оправдание в картине той объективной «патологии» существующей реальности, которая может быть раскрыта лишь посредством объективного научного знания. Следовательно, решение этой задачи в качестве задачи строго научной должно (прямо или по меньшей мере косвенно) указать на реальную возможность такого типа человеческого
© Алешин А.И., 2009
Ход философского развития К. Маркса с необходимо-
бытия, который свободен от превратности, свойственной буржуазному обществу. Отметим, что поскольку решение такой задачи предполагает неизбежное вторжение в сферу ценностей, постольку негласно исповедуется вера в то, что подобный объективный анализ может явиться необходимым и достаточным основанием для соответствующего ценностного выбора. Заметим, что знание, могущее притязать на решение проблемы подобного выбора, как о том недвусмысленно свидетельствует культурная история Европы, может быть либо философским, либо религиозным, но отнюдь не научным в современном смысле этого слова. Разумеется, объективный научный анализ способен на обоснованные предсказания успешного или неудачного исхода тех или иных социально-экономических, хозяйственных и т. п. предприятий, мотивированных определенными ценностными предпочтениями в организации хозяйства и жизни граждан, но это не означает, что из него как такового можно извлечь некие «истинные» ценностные ориентиры. Повторюсь, таковы притязания, которые характерны для религии, философии, идеологических систем в качестве типов интеллектуальной и духовной деятельности. Поэтому там, где наука (в том числе и относящаяся к числу социальных наук) обещает нам дать прямое оправдание какой-то системы ценностей или извлечь такую систему из чистой позитивности предмета своего изучения, там здоровый и разоблачающий скепсис должен проявить всю свою силу относительно тщеты подобных упований. Наука, серьезно притязающая на утверждение нормальной, подлинной или должной системы ценностного выбора, должна вызывать законное подозрение относительно своего собственно научного характера. Как правило, там, где речь идет о программе светского, а не религиозного характера, - это либо облеченный в «научную форму» философский подход, либо своего рода утопический или идеологический проект, рядящийся в форму научности.
Здесь не будет лишним напомнить так же и о том, что еще до написания своего главного экономического сочинения К. Марксом была провозглашена неотвратимость коммунистической перспективы, радикально меняющей характер общественного и человеческого бытия и утверждающей такую организацию жизни, в которой власть человека над обстоятельствами собственного существования стала бы несомненным фактом. На философском языке это означало преодоление всякого отчуждения, «возврат человека к самому себе», «обретение человечеством подлинного достоинства», вхождением человечества в собственно историческое бытие из доисторической фазы существования. Но по причинам, которые освещались в предыдущей статье1, полноценное решение такой за-
дачи, согласно убеждениям самого К. Маркса, на языке философии и в круге философских представлений не могло быть осуществлено. Только собственно научный подход мог прояснить существо дела, в то время как философское сознание, которое плоть от плоти этого отчужденного мира, не способно выйти за пределы иллюзорного (идеологического) видения реальности. Место философских фраз должно занять, по мысли Маркса, трезвое понимание действительности такой, какой она есть в своем реальном бытии и в своем существе. А на это способна только наука.
К тому времени, когда формировалась концепция К. Маркса, экономическая наука уже прошла значительный путь. Однако ее прогресс, согласно его оценке, практически иссяк. Вершины (Д. Рикардо и др.) экономической науки остались позади. Ныне за исключением ряда ценных исследований частного характера это «всецело литература эпигонов: воспроизведение старого, большее развитие формы, более широкое освоение материала, стремление к заостренности изложения, популяризация, резюмирование, разработка деталей, отсутствие ярких и решающих фаз анализа, инвентаризация старого, с одной стороны, и прирост отдельных частностей, с другой»2.
Таким образом, формальная (или декларируемая) причастность к науке сама по себе не обеспечивает отображение действительности такой, какой она есть. И речь идет не об ошибочных построениях и неизбежных неудачах, которые всегда имеют место в науке. К. Маркс усматривает сущностное различие внутри того, что притязает на статус политэкономической науки. Так, появляются важные дефиниции классической и вульгарной политической экономии.
В сущности, согласно К. Марксу, вульгарной политэкономии вообще следует отказать в статусе научности. Что же касается классической политэкономии, то и в ее адрес им высказаны серьезные упреки, поскольку самая возможность существования ее антипода имплицитно заключена в ней самой. Поэтому «Капитал» должен был дать не только подлинно научную картину системы экономических отношений буржуазного способа производства, но одновременно явиться критикой политической экономии как таковой. Ведь сама возможность ее существования могла быть реализована лишь при таких экономических отношениях, которые обладают независимостью в своем функционировании и не подвластны сознательному контролю со стороны человека и общества. Так как, согласно К. Марксу, в будущем коммунистическом обществе исчезнет самая важная предпосылка для бытия этой науки (независимое от человека функционирование мира экономики), то ее место зай-
мет сознательно организуемый контроль со стороны общества тем обменом веществ, который совершается между ним и природой. Это, судя по всему, потребует иных форм интеллектуальной деятельности, отличных от того, что ныне именуется экономической наукой.
Итак, необходим особый тип научности, который смог бы сладить с выдвинутой Марксом задачей. Предстояло дать изображение мира экономики капитализма, выявляющее с должной полнотой свойственную ему превратность, присущий ему внутренний конфликт, искажающий и камуфлирующий его «подлинный» облик, а потому и ответственный за продуцирование в массовом порядке ложных форм сознания, разнообразных форм идеологии.
Трактовке отношения двух вышеуказанных типов политической экономии, классической и вульгарной, посвящен превосходный очерк Андрея Баллаева в его книге «Читая Маркса»3, где это отношение представлено в соответствии со взглядами самого К. Маркса. В нем основной акцент сделан на характере выражения основной ценностной установки исследования. Автор очерка вслед за К. Марксом различает откровенно или почти откровенно выраженную апологетическую установку по отношению к предмету исследования - буржуазной экономической системе хозяйствования. Вместе с ней существовала установка, в которой вместе с приятием исследуемого типа хозяйства отчетливо выразила себя теоретически беспристрастная, критическая в отношении к социальной реальности интеллектуальная деятельность (особо выделен Карлом Марксом в ряду таких экономистов Давид Рикардо). Понятно, что указанное различие не отменяет того обстоятельства, что и та, и другая политэкономия в конечном счете есть «наука "буржуазная", не выходящая за пределы типично капиталистического способа производства (то есть за пределы основного отношения "труд - ка-питал")»4. Именно в силу этого, существует внутренняя связь между классической и вульгарной экономической наукой. Первая, по существу, несет полную ответственность за вторую: «Классическая наука сама порождает свою вульгарную противоположность»5. Творческая бесплодность представителя вульгарной науки обрекает его на развитие и приспособление «к собственным целям внутренние "вульгарные" компоненты классической науки»6.
Но наряду с различением той и другой науки, принимающим во внимание ценностный план исследования, и Карл Маркс, и верные ему комментаторы проводят еще одну разграничительную черту. Ее суть в том, что классическая наука «исследует внутренние зависимости буржуазных отношений производства»7, в то время как вульгарная «толчется лишь в области внешних, кажущихся зависи-
мостей» (с. 91). Вполне понятно, что и это различие не может быть проведено безупречно, так как внутреннее и внешнее трудно оторвать друг от друга. В силу этого выходы классической науки в сферу «внешних» отношений и зависимостей неизбежно считаются с той объективной видимостью и кажимостью, которыми отличается, согласно К. Марксу, «поверхность» буржуазной экономики. Может быть лучшим примером своеобразной амбивалентности политической экономии как науки, по крайней мере в характеристике самого К. Маркса, является учение Д. Рикардо. В гл. 10 ч. 2 «Теорий прибавочной стоимости» К. Маркс обсуждает научные достоинства и недостатки его метода:
Рикардо исходит из определения величины стоимости товара рабочим временем и затем исследует, противоречат ли прочие экономические отношения (прочие экономические категории) этому определению стоимости, или в какой мере они модифицируют его. С первого же взгляда очевидна как историческая правомерность такого метода <...> так и вместе с тем, его научная недостаточность - недостаточность, которая <...> ведет к ошибочным выводам, так как этот метод перепрыгивает через необходимые посредствующие звенья и пытается непосредственным образом доказать совпадение экономических категорий друг с другом8.
К. Маркс усматривает «великое историческое значение Рикар-до для науки» в том, что используемый им метод позволил выявить противоречия внешней формы проявления экономических отношений «той основе, на которой покоится внутренняя связь, действительная физиология буржуазного общества, и которая образует исходный пункт науки; дать себе отчет в том, как вообще обстоит дело с этим противоречием между видимым движением системы и ее действительным движением»9.
Именно последнее различение представляет особую ценность как для понимания существа проводимого К. Марксом различия (правда, вполне относительного по своей сути) между классической и вульгарной экономической наукой, так и для понимания ключевых аспектов искомого канона научности в области экономических исследований. Следует согласиться с А. Баллаевым в том, что «Маркс до некоторой степени не считает себя экономистом в стандартном дисциплинарном определении этого термина. Его позиция, зафиксированная впервые во "Введении" к "Экономическим рукописям 1857-1859 годов", названа им "критикой", "критикой политической экономии"»10. Речь идет о критике особого рода, отличающейся от той, которой буржуазные экономисты подвергают друг друга. Как же должен выглядеть тот канон научности, ко-
торый ориентирован на «критическое» изображение предмета собственного исследования?
Его необычность очевидна. Он так или иначе должен реализовать в используемых им способах описания реальности это принципиально критическое отношение к своему предмету. Не случайно замечание А. Баллаева о том, что при реализации такого рода критичности речь идет о перспективе выхода «из наличной исторической формы экономического дискурса, о научной утопии в положительном смысле этого слова»11.
Имеющееся здесь указание на утопию побуждает нас выявить то в каноне научности К. Маркса, что трансформирует позитивно-теоретическую установку исследования в установку критическую. Попытаться совместить позитивность и критичность в изображении действительности, вероятно, возможно различным образом. Так, еще до начала всякого исследования предмет может быть представлен таким образом, что его описание, сохраняющее все признаки теоретической беспристрастности и объективности, должно стать изобличением господствующей в нем видимости, а ход самого исследования утверждением некоего подлинного положения дел. На языке современных философских представлений это равнозначно признанию возможности единственного, привилегированного описания предмета изучения. Отметим еще раз, что феномен теоретической критики действительности отчетливо представлен и получил свою буквально изощренную разработку как раз не в научных теориях, а во множестве классических метафизических систем, религиозных и идеологических концепций. В утверждении «истинно сущего» и в противопоставлении ему того, что только «мнится» (хотя и обладает эмпирической реальностью), и заключен их верховный пафос. Реальность этого «мнимого», «неподлинного» следует уподобить реальности теней на стенах пещеры Платона. Понятно, что наука, исследующая природу, не реализует подобной формы критичности. Заключая в себе теоретический и эмпирический уровни описания, не совпадающие друг с другом и обладающие прочими различиями, она никоим образом не акцентирует их роковую конфликтность, не утверждает исключительную подлинность мира теоретических объектов сравнительно с тем, что описывается в качестве эмпирической реальности. Если и возникает в науке тема мнимой предметности в ее построениях, то она связывается, как правило, со сферой теории, ее объектами, но не со сферой эмпирии. Впрочем, «мнимость» идеализаций фундаментальных физических (и не только физических) теорий как раз отличается хорошо выраженной очевидностью. Тем не менее с теоретическим представлением в науке ассоциировано достоинство
объяснения, его точность и всеохватность. Ему лишь отказано в привилегии подлинного представления реальности такой, какой она есть сравнительно с ее собственно эмпирическим обликом (который к тому же не следует смешивать с чувственным восприятием реальности).
Иначе обстоит дело в том каноне «критической теории»12, который был принят К. Марксом. Он всецело проникнут духом метафизической трактовки реальности, столь решительно отвергавшейся Марксом-философом. То, что должно было явиться базисом для интерпретации всей совокупности экономических отношений и процессов современного Марксу общества, с самого начала, до всяких попыток добротного испытания на эмпирическом материале было представлено в качестве искомых «внутренних зависимостей отношений производства», «действительной физиологии буржуазного общества». Уже в «Экономическо-философских рукописях 1844 г.», набрасывая общие контуры предстоящего исследования, результаты которого усматривались Карлом Марксом в самых общих чертах, он определился с методом и с существом конечных результатов будущей работы. После завершения анализа отчужденного труда он замечает: «Как из понятия отчужденного труда мы получили путем анализа понятие частной собственности, точно так же можно с помощью этих двух факторов развить все экономические категории, причем в каждой из категорий, например, торговле (Schacher), конкуренции, капитале, деньгах, мы найдем лишь то или иное определение и развернутое выражение этих первых основ»13. Указание на то, что «мы найдем лишь... (выделено мною. - А. А.)» - отличное свидетельство добровольно принимаемого (и дисциплинирующего) ограничения относительно видения и отображения экономической реальности. Это («мы найдем лишь...») эквивалентно скрытой максиме, согласно которой следует усматривать в наличном предмете исследования уже предустановленный смысл, а то, что выпадает из этого «лишь», необходимо истолковать в качестве видимости, превращенной формы действительного положения и т. п. Таким образом, то, что представлено в качестве исследования буржуазной системы экономических отношений, есть, в первую очередь, последовательная интерпретация ее ключевых экономических феноменов и категорий, призванная дать такой ее образ, который свидетельствовал бы о роковом несовпадении эмпирически данных ее проявлений («поверхность явлений») с действительным существом такой системы. О «саморазорванности основы» этого общества К. Маркс поведал еще в «Тезисах о Фейербахе»14, но впечатляюще реализовать соответствующую программу описания буржуазной экономики в
«Капитале» он смог, только вооружившись диалектическим методом, этим детищем немецкого классического идеализма. И хотя были приложены усилия для того, чтобы представить этот метод в преображенном виде, как антитезу методу идеалистической диалектики, целый ряд его ключевых и собственно метафизических особенностей был бережно сохранен. Более того, он предстал в качестве универсального представления о развитии мира и открыто притязал на методологическую перестройку на его основе всего научного знания. Однако метафизическая оснастка существа диалектического метода вряд ли подлежит сомнению15. В настоящей статье я опускаю соответствующую интерпретацию диалектического метода Маркса, его трактовок восхождения от абстрактного к конкретному, единства исторического и логического и прочее. Это предмет следующей, третьей статьи, посвященной общей теме «исполнения философского замысла». Здесь же основное внимание будет уделено родовому признаку той метафизики, которая определила общий тон и характер экономических исследований К. Маркса, предпосылки проводимого им различия «внутренней физиологии буржуазного общества» и тех поверхностных проявлений ее движения, которые несут ответственность за господство в сознании ложных (неадекватных) образов этого общества.
Подходя к освещению этого вопроса, следует напомнить, что исходным пунктом развертывания К. Марксом его программы была несомненность убеждения в ложности господствующих форм общественного сознания. Цепкость лжи такого сознания побудила искать истоки ее силы именно в самом характере материальной, практической жизни общества. Оправдывающий себя «прагматизм» правового, политического, религиозного, философского и всех прочих форм общественного сознания был задан (и непосредственно обусловлен) как раз «внешними» формами бытия буржуазного общества. Именно по отношению к ним это ложное сознание могло искать свое оправдание и притязать на истинность. Но подобное оправдание в глазах Маркса лишено всякой законности. Оно всего лишь воспроизводит тот камуфляж, в котором являла себя подлинная суть буржуазных экономических отношений, отличная от своей собственной видимости. Таким образом, мы имеем дело с несомненным постулатом, который организует предварительное структурирование объекта исследования - необходимое различение «истинно сущего» и того, что следует отнести к сфере видимости. Это одно из тех заданий и условий, которое Маркс-философ (осознанно не желая этого) завещал Марксу-экономисту. И оно подлежало неукоснительному исполнению, иначе сам замысел потерпел бы крах.
В сущности Маркс-экономист принимает метод Рикардо, правда, подвергая его существенной перемене. Он с большей мерой последовательности проводит принцип трудовой теории стоимости, и для успешного решения такой задачи он не мог не воспользоваться хорошо известным ему опытом, который был накоплен метафизической мыслью и, в первую очередь, в гегелевской философии. Бескомпромиссная последовательность в проведении абстрактно-теоретического принципа требует столь же неукоснительного проведения монистической установки. Если для Гегеля все есть мысль, то понятно, что предметность любого рода должна быть представлена и проинтерпретирована в качестве ее инобытия, в качестве мысли, выступающей под чужим обликом. Такого рода трактовки, использующие распознаваемую идентичность предметностей различного рода, хотя и практикуются в науках (и даже в науках естественных), все же они не имеют преобладающего распространения. Но вот, к примеру, обратимся к одному из размышлений К. Маркса в его «Экономических рукописях 1857-1859 годов» (первоначальный вариант «Капитала»). Подобных мест не только в указанном произведении, но и других трудах зрелого К. Маркса можно найти немалое количество.
В качестве продукта труда выступает также и то обстоятельство, что продукт труда выступает как чужая собственность, обладающая самостоятельно противостоящим живому труду способом существования, а так же как для-себя-сущая стоимость; что продукт труда, овеществленный труд самим живым трудом наделен собственной душой и утверждает себя в противовес живому труду как чуждая сила16.
Этот текст отчетливо демонстрирует особую систему описания акта наемного труда и его результатов, к числу которых относится и утверждение стоимости в качестве «для-себя-сущего», и акцент на противостоянии «живого» и овеществленного труда, и утверждение овеществленного труда в качестве чуждой силы по отношению к труду «живому». Читателю этих текстов внушаются мысли о подлинно субъектной реальности труда «живого» и овеществленного, о независимости статусов того и другого труда. Разумеется, такой текст должен быть прочитан читателем, принимающим действительно (или хотя бы условно, в целях понимания) ту стилистику описания, которая предписана предполагаемым господством превратности. Но если такое предположение принято, то содержание текста предстает в качестве простой объективной регистрации происходящих процессов.
Если рассматривать эту чуждую силу с точки зрения труда, то получается, что она действует в процессе производства таким образом, что труд одновременно отталкивает от себя как чужую реальность свое собственное осуществление в своих объективных условиях и поэтому полагает самого себя как лишенную субстанции, всего лишь как неимущую рабочую силу в противоположность этой отчужденной от труда реальности, принадлежащей не труду, а другим; что труд свою собственную действительность полагает не как бытие-для-себя, а как лишь бытие-для-другого, а потому и как всего лишь инобытие, или как бытие иного против себя17.
Обилие характерных для немецкой метафизики словоупотреблений в описании того, что фактически уже было описано в несколько отличных терминах в предшествующем процитированном тексте, вряд ли случайно. В этом же тексте с исключительной отчетливостью представлена самодеятельность таких «реальных объектов», как «труд» и его «полагание самого себя как лишенного субстанции», как действенность различия «бытия-для-себя и бы-тия-для-другого» относительно живого и овеществленного труда, как возможность утверждения собственного бытия живого труда в качестве инобытия или «бытия иного против себя». В настоящей статье мы оставляем в стороне такие «частные» формы проявления и вхождения метафизики в экономические исследования К. Маркса. Их спонтанная экспансия в сферу экономических феноменов в его исследованиях вряд ли была простым кокетством с гегелевской диалектикой, неким жестом, смысл которого отдать должное великому философу. Во втором предисловии к «Капиталу» К. Маркс отмежевался и от своей приверженности к метафизике, и, тем более, от использования гегельянской софистики (с. 19). Полагаю, что эти декларации вполне могут быть поставлены под сомнение. Простое продолжение уже цитированного отрывка «Экономической рукописи 1857-1859 годов» - ясное свидетельство в пользу нашего тезиса.
Этот процесс претворения труда в действительность есть вместе с тем процесс, лишающий труд всякой подлинной действительности. Труд полагает себя объективно, но эту свою объективность он полагает как свое собственное небытие или как бытие своего небытия - капитала. Труд возвращается к себе всего лишь как возможность полагания стоимости или увеличении стоимости, так как ему противопоставлены в качестве самостоятельных сущностей: все действительное богатство, мир действительной стоимости, а также реальные условия его собственного претворения в действительность. В лоне самого живого труда покоятся возможности, которые в результате процесса производства существуют вне труда
как действительности, но как чуждые труду действительности, образующие богатство в противоположность труду (курсив мой. - А. А.)18.
Здесь, как мы видим, читателя побуждают проводить и удерживать в уме различие между «подлинной» и «неподлинной» действительностью, между собственным небытием и бытием своего небытия. Однако мой основной тезис заключается не в том, что экономический текст К. Маркса обильно оснащен терминологией из области классической метафизики (субстанция, полагание, небытие, в-себе и для-себя-бытие и т. п.) и уже в силу этого должен быть соответствующим образом квалифицирован. Отмечая это обстоятельно как неслучайное, я полагаю, что оно не является решающим обстоятельством для такой оценки. Главное здесь - это принципиальность членения реальности на «истинно сущее» и на то, что трактуется как «мнимость», не лишенная, тем не менее, собственного эмпирического бытия. Ясно, что использование метафизических формул и отвечающего им типа дискурса облегчало решение той задачи (отображение превратности), которую поставил перед собой К. Маркс, но оно, конечно, не имело решающего значения в ее реализации. Решающим было указанное членение реальности, которое Маркс последовательно проводил специально для того, чтобы оправдать правомерность указанной трактовки буржуазной реальности в качестве «превратной», трактовки, уже сложившейся в его философской лаборатории. И здесь решающее значение принадлежит выбору трудовой теории стоимости, позволившей Марксу развернуть программу интерпретации всей системы буржуазных экономических отношений и феноменов. Я делаю акцент именно на «интерпретации», поскольку само экономическое исследование Маркса в «Капитале», следующее по пути, проложенному, в первую очередь, Давидом Рикардо, было именно интерпретацией, то есть таким переописанием существа используемых и частью изобретенных самим Марксом экономических категорий, которое должно было строго отвечать избранной им трудовой теории стоимости. Ее ценность в значительной степени была обусловлена в глазах Маркса тем, что определение «величины стоимости рабочим временем есть поэтому тайна, скрывающаяся под видимым для глаз движением относительных товарных стоимостей. Открытие этой тайны устраняет иллюзию, будто величина стоимости продуктов труда определяется чисто случайно, но оно отнюдь не устраняет вещной формы определения величины стоимости» (с. 85). Именно это различение открывало путь к тому переописанию системы экономических феноменов, которое вполне отвечало своими основными чертами метафизическому дискурсу. Изобличение ил-
люзий духовного порядка следовало «углубить» изобличением источников иллюзий, бытующих в базисных структурах общественной жизнедеятельности. Фактически К. Маркс был вынужден приписать структуре самой социально-экономической реальности метафизический склад, что и следовало расценить как глубочайший факт ее патологии, подлежащей не только адекватному описанию ее характера, но и революционному преобразованию в последующем историческом развитии. Переописание и переосмысление системы экономических отношений как раз и было призвано оправдать это предвзятое видение глубокой порочности буржуазного общества и в самой малой степени предполагало позитивное описание его функционирования. Ограничение последним, по глубокому убеждению классиков марксизма, превращало политэкономию в простую служанку капитала.
В рамках настоящей статьи не ставится задача последовательного критического рассмотрения тех трактовок основных экономических феноменов, которые всецело отвечают установленному К. Марксом стандарту описания капиталистической системы хозяйствования. Ограниченность места побуждает нас сосредоточить внимание на марксовой версии коренного источника столь важной для него «превращенности». Она прекрасно представлена в разделе «Товарный фетишизм и его тайна» первой главы «Капитала».
Здесь К. Маркс начинает с характеристики товара, который при более внимательном рассмотрении оказывается вещью, полной причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений19. В качестве потребительной стоимости он не заключает в себе ничего загадочного и призван удовлетворить ту или иную человеческую потребность. Однако тот же товар, поскольку он выступает и как стоимость меновая, мигом обретает мистический характер. Исток присущей ему мистичности заключен, по Марксу, исключительно в самой вещественной форме товара. Отсутствует какая-либо мистика и в том, что стоимость товара зависит от трудовых затрат, необходимых для его производства. Мистичность связана напрямую с тем, что равенство «различных видов человеческого труда приобретает вещную форму одинаковой стоимостной предметности продуктов труда: измерение затрат человеческой рабочей силы их продолжительностью получает форму стоимости продуктов труда: наконец, те отношения между производителями, в которых осуществляется их общественные определения труда, получают форму общественного отношения продуктов труда» (с. 80-82). Выражаясь кратко, таинственность и мистичность товарной формы заключена в подмене общественных отношений между людьми общественными свойствами данных вещей. Более того, эти свойства
воспринимаются субъектами экономической деятельности в качестве того, что принадлежит этим вещам по природе. И специально для того, чтобы рельефней выразить осуществившуюся подмену одного другим, всю противоестественность такого превращения, он использует в качестве аналогии этим товарным таинствам туманные области религиозного мира. В мире религии «продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одаренными собственной жизнью, стоящими в определенных отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук» (с. 81-82). Как легко убедиться, главенствующая установка К. Маркса в представлении товарного капиталистического производства целиком и полностью укладывается в ту же схему отчуждения и его критики, которая сложилась в ходе критики гегельянства и религии на рубеже 3040-х гг. XIX в. в Германии. Для здравого человеческого рассудка критическая аргументация, касающаяся разоблачения таинств религии и метафизики, представлялась в общих чертах понятной, что не обязательно влекло за собой согласие с самой критикой такого рода. Однако простой перенос уже отработанной схемы отчуждения на мир экономической деятельности человека, влекущий за собой убежденность, что и в этой сфере мы обнаружим торжество «превратности», тот же разгул таинства и мистики, для того же здравого человеческого рассудка вряд ли представится чем-то вполне понятным. Были неслучайными жалобы множества партийных функционеров, которым в свое время предписывалось основательное знакомство с «Капиталом», на сложность для понимания именно этого раздела о товарном фетишизме. И она имеет свое объяснение, так как была напрямую связана с проектом тотального переопределения значений повседневного языка экономической деятельности. Для К. Маркса убежденность в том, что подобно тому как религия и метафизика обнаружили свой ложный смысл, будучи истолкованы в качестве отчуждения той или иной человеческой способности, так и товарное капиталистическое производство следует представить в сходном ключе. Но это означает, что такое описание должно явиться и последовательным изобличением скрытных плодов такого отчуждения, и критикой всего корпуса категорий экономической науки, освящающего правомерность существующего порядка вещей, и языка, используемого в массовых экономических практиках20.
Так, приравнивая «свои различные продукты при обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают» (с. 84). Но главное - в другом. Посколь-
ку фетишизм в качестве главенствующего способа восприятия продуктов и процессов экономической деятельности стал реальностью, постольку обмены на товарном рынке в глазах экономических субъектов принимают «форму движения вещей, под контролем которого они находятся, вместо того чтобы их контролировать» (с. 85). Собственно именно здесь высказывается самое главное, что характеризует существо социально-экономического проекта Маркса. Поскольку общественные отношения людей подвержены овеществлению, и это овеществление зримо свидетельствует о независимом движении мира экономики, утрате контроля над ним со стороны общества, постольку исторической задачей будущего явится устранение такого положения дел. «Строй <...> материального общественного производства сбросит с себя мистическое туманное покрывало лишь тогда, когда он станет продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным контролем» (с. 90).
Пока же следует отдать полный отчет в «превратности» не только экономического порядка вещей, но и в извращенности того языка, который всецело отвечает этой «превратности». В этой связи Карл Маркс выдвигает идею, пользующуюся популярностью и признанием и в настоящее время даже у тех философов и ученых, которые не склоны всецело разделять его идеи. Речь идет о так называемых объективных мыслительных формах для производственных отношений данного исторически определенного общественного способа производства - товарного производства, которые ответственны за формирование экономических категорий, и устойчивости словаря описания своей деятельности, которым пользуются субъекты экономической деятельности. «Поэтому весь мистицизм товарного мира, все чудеса и приведения, окутывающие туманом продукты труда при господстве товарного производства, -все это немедленно исчезает, как только мы переходим к другим формам производства» (с. 86).
Отсюда с несомненностью следует, что предшествующие формы производства не отличались сколько-нибудь сильно выраженной «превратностью» своего бытия, и это обстоятельство объясняется господством в них отношений личной зависимости, не облачаемых «в костюм общественных отношений вещей, продуктов труда» (с. 88).
Можно заключить поэтому, что именно «облачение» (этот явственный знак того, что хозяйственная деятельность осуществляется в форме товарно-капиталистического производства) ответственно за положение, при котором «процесс производства господствует над людьми, а не человек над процессом производства.» (с. 91).
Итак, в силу целого ряда оснований, существо которых было рассмотрено выше, мир товарно-капиталистической экономики в структурном отношении был уподоблен К. Марксом тому типу реальности, который проектировался классическими метафизическими проектами. Такой способ представления (задания) предмета своего исследования со всей определенностью сложился еще до времени его интенсивных экономических занятий как некоторого рода итог осмысления и критики современности, сложившийся в ходе его философской эволюции. Вместе с тем, хотя этот способ предварительного представления предмета изучения вырос на почве собственно философского видения реальности (и тем самым был его законным продуктом), он в силу заложенной в нем логики смысла, трактующей саму философию как род иллюзорного сознания, мог подлежать исключительно научному исследованию. Более того, само это научное исследование востребовало и нетрадиционный тип научности, который, в свою очередь, также был обусловлен той же логикой предварительного представления предмета изучения. (Замечу в скобках, что эта логика требовала от исследователя парадоксального совмещения научной и метафизической установок.) Поэтому К. Маркс не мог отнести себя к числу представителей ни классической, ни вульгарной политэкономии. Реализуя особый тип научности, он должен был дать адекватную картину экономической реальности, выступив тем самым в качестве позитивного исследователя. Но одновременно эта позитивность должна была явиться тотальным критическим изображением исследуемой реальности, а также и политической экономии, работавшей в присущем «традиционной» науке позитивном ключе. «Традиционные» формы критики, практиковавшиеся в ней, предметом которой были взгляды других экономистов, а также тех или иных акций и направлений в экономической политике, были глубоко отличны от тотальной критики К. Маркса. Это и обусловило принципиальность его противостояния политической экономии вообще как науки буржуазной.
Каким же образом он стремился добиться столь парадоксального совмещения и как можно охарактеризовать точные итоги этого совмещения как для реализации проекта «Капитал» в его целом, так и отдельно для собственно экономической составляющей этого произведения и для зримо всплывающей время от времени в его тексте темы метафизической логики (диалектики)? Именно последней принадлежит выдающаяся роль в том, что К. Марксу удалось достичь в своей книге и что сделать ему не удалось, более того, также и в том, что завершения работы вообще не случилось. Но об этом в следующих статьях21.
Примечания
1 См.: Вестник РГГУ. Сер. «Философия. Социология». № 7/08.
2 Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов (первоначальный вариант «Капитала»). Часть первая // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 46. Ч. 1. С. 3 Даже капитальный труд Дж.Ст. Милля характеризуется здесь же, как эклектический и синкретический компендий.
3 Баллаев А. Читая Маркса: историко-философские очерки. М.: Праксис, 2004. 288 с.
4 Там же. С. 175.
5 Там же. С. 173.
6 Там же. С. 174.
7 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 91. Далее ссылки на этот источник даются в тексте с указанием страницы.
8 Маркс К, Энгельс Ф. Указ. соч. Т. 26. Ч. 2. С. 177.
9 Там же. С. 178.
10 Баллаев А. Читая Маркса... С. 170.
11 Там же. С. 171.
12 К сожалению, за недостатком места я не буду касаться всех тех разработок этого концепта, которые были выдвинуты представителями Франкфуртской школы, начиная с работы Макса Хоркхаймера «Traditionelle und kritische Theorie», «Nachtrag» (1937) и др.
13 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 98.
14 Там же. Т. 3. С. 2.
15 Не случайна критика многими марксистами конца XIX- начала XX в. (ориентированными на собственно научный метод исследования) диалектики в качестве реликта сходящей с исторической сцены метафизики (в России -А.А. Богданов и близкие ему по взглядам философы и социальные мыслители). Не случаен и грандиозный провал той бешеной идеологической кампании, которая была развязана в СССР в 1930-1950 гг. под знаком грядущего торжества диалектики в науке. Последующие усилия в этом направлении (60-80 гг.) вплоть до конца СССР были более осмотрительными и осторожными, но тем не менее имели своих яростных адептов.
16 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 442.
17 Там же.
18 Там же.
19 Там же. С. 80-81.
20 «Формулы, на которых лежит печать принадлежности к такой общественной формации, где процесс производства господствует над людьми, а не человек над процессом производства, - эти формулы представляются ее буржуазному сознанию чем-то само собой разумеющимся, настолько же естественным и необходимым, как сам производительный труд» (Там же. С. 91).
21 Людвиг фон Мизес замечает в связи с фактическим прекращением работы К. Марксом над вторым и третьим томами «Капитала» задолго до смерти (фактически в середине 60-х гг.) следующее: «Когда Джевонс и Менгер провозгласили новую эру экономической мысли, карьера Маркса как автора экономических работ уже подошла к концу; первый том «Капитала» был опубликован за несколько лет до этого. Единственная реакция Маркса на предельную теорию ценности заключалась в том, что он отложил публикацию следующих томов своего основного труда. Они появились только после его смерти» (Мизес Л. фон. Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории. М.: Экономика, 2000. С. 76).
