CC BY
50
Калита И.В. Стилистические трансформации русских субстандартов, или книга о сленге. М.: Дикси Пресс, 2013. 240 с.
В соответствии с аннотацией на обороте титула книги, рецензируемая монография «представляет отдельные этапы развития стилистической системы русского языка и обозначает роль сленговых единиц в размывании границ стилей на рубеже ХХ-ХХ1 веков», «дает наглядный пример изменения стилистической системы конкретного языка под воздействием субстандартной лексики в период, когда наплыв единиц сниженного регистра имеет лавинообразный неконтролируемый характер», при этом «воздействие сленга на стандартный язык представлено в рамках стилистического дрейфа как явление закономерное, повторяющееся в языке через некоторые промежутки времени», а сам «сленг представлен как импульс к трансформации языка, как генератор его обновления» (с. 2).
Монография получила премию «Книга года 2014» ректора университета имени Пуркине в Усти-над-Лабом (Чехия), победила в номинации «Филология; искусствоведение; культурология» международного конкурса «Лучшая научная книга в гуманитарной сфере - 2014» (Киров) и заняла призовое место на международном конкурсе научных изданий «Global Science 2014» (Казань).
Рецензирующий рукопись данного исследования профессор В.М. Мо-киенко представляет автора монографии И.В. Калиту как «уже известного чешскому читателю специалиста по теоретическим проблемам жарго-нологии» и отмечает, что «ее новая книга продолжает анализ этой актуальной темы на новом и свежем языковом материале» (4-я страница обложки).
Важно и то, что родившаяся в Бресте и изучавшая в Белорусском государственном университете в Минске белорусистику и русистику, а в «докторантуре» (=аспирантуре) Карлова университета в Праге - славистику и с 2001 г. преподающая русский язык студентам университета имени Пуркине в Усти-над-Лабом в северной Чехии И.В. Калита тем самым может оценить данную проблематику не только «изнутри» (с позиции носителя русского языка), но и «снаружи» (с позиции носителя язы-
ка белорусского или чешского), ведь современные русский и чешский языки демонстрируют разительное несходство как в области непосредственно самой русской и чешской языковой ситуации, так и в научном осмыслении данной ситуации в русистике и богемистике, что порой приводит к крайне прискорбным последствиям.
Например, специфической особенностью чешской языковой ситуации является наличие так называемого «обиходно-разговорного чешского языка» (оЬеспа Се§йпа), а специфической особенностью языковой ситуации русской - наличие просторечия, которое в последнее время стали подразделять на «просторечие-1» малообразованных пожилых женщин и «просторечие-2» малообразованных молодых и среднего возраста мужчин (см., например, работы Л.П. Крысина). В результате появляется искушение эти идиомы типологически отождествить, что мы и наблюдаем, например, в статье «Просторечие» московского «Лингвистического энциклопедического словаря» 1990 г. Однако такое отождествление противоречит как собственно лингвистическим, так и социолингвистическим критериям.
Во-первых, чешский обиходно-разговорный язык, в отличие от русского просторечия, является системным языковым образованием, характеризующимся языковой нормой (!), пусть и не такой строгой, как цементированная кодификацией норма литературного чешского языка.
Во-вторых, круг носителей обиходно-разговорного чешского языка отнюдь не ограничивается людьми с низким уровнем языковой культуры, как у русского просторечия, будь то так называемое «просторечие-1» или же «просторечие-2» (см. выше). К чешскому обиходно-разговорному языку при каждом удобном случае обращается и университетский профессор, и директор музея, и дипломат высокого ранга, потому что такое обращение свидетельствует не о недостаточно высоком образовательном уровне говорящего, а о неформальной обстановке общения, сама же языковая ситуация в Чехии близка к ситуации классической диглоссии Ч. Фергюсона с автоматическим переключением кодов (не будем углубляться в проблематику, отстаивая ее диглоссный, преддиглоссный или постдиглоссный характер).
По тем же причинам с чешским обиходно-разговорным языком ни системно, ни функционально не соотносим формирующийся, как считают некоторые исследователи, русский «общий сленг» (=# «общий жаргон»).
Весьма существенно отличаются и традиции осмысления данных языковых ситуаций в чешской и в отечественных стилистических иссле-
дованиях, хотя они и восходят по сути дела к одному источнику - работам лингвистов Пражского лингвистического кружка, написанным в 1930-е гг.
В центре интересов отечественной стилистики традиционно был язык художественной литературы, и лишь в последние годы ситуация изменилась, ср. выступление О.Г. Ревзиной на II Международном симпозиуме «Славянские языки и культуры в современном мире» о том, что художественный дискурс теряет свою востребованность и уходит на периферию, тогда как главным становится дискурс публицистический, что актуализируются социолекты и профессиональные языки, то есть о том, что чешские лингвисты учитывали еще четверть века назад, приступая к проекту Чешского национального корпуса. Отбор текстов для подкорпу-са SYN2000 - первого из ряда 100-миллионных подкорпусов современных письменных текстов в составе Чешского национального корпуса -осуществлялся на основании социологических данных о чтении книг и периодики гражданами Чешской республики в последнее десятилетие XX в.: наличие и степень представленности в корпусе конкретных изданий и авторов зависит от их читаемости среднестатистическим чехом, поэтому большую часть материала SYN2000 образуют публицистические тексты (60%), на втором месте находятся специальные тексты -справочники, энциклопедии и т.д. (25%), на третьем - беллетристика (15%). При этом по мере увеличения объема Чешского национального корпуса (в настоящее время объем одного только (под)корпуса современных письменных текстов SYN определяется в 3,626 миллиарда токенов) доля художественных текстов еще более уменьшалась, тогда как Русский национальный корпус, по выражению одного из его создателей В.А. Плунгяна, был и остается литературоцентричным.
Показательно сопоставление отечественной и чешской традиции в отношении функциональных стилей, которые лингвисты Пражского лингвистического кружка называли «функциональными языками». Богемистика продолжает успешно пользоваться (например, при стилистической разметке вышеупомянутого Чешского национального корпуса) разработанной Б. Гавранеком четырехкомпонентной классификацией функциональных стилей, которая на русской почве превратилась в классификацию пятикомпонентную за счет раздвоения «специального функционального стиля» на «научный функциональный стиль» и «официально-деловой функциональный стиль». Этому ничуть не мешает появление в «Настольной грамматике чешского языка» (Рпгист т!^тсе
cestiny. Praha, 1996) более подробной «Таблицы функциональных стилей», включающей 12 компонентов (в том числе «рекламный функциональный стиль») с возможностью дальнейшего членения, когда появляется, в частности, и «религиозный функциональный стиль» (nábozensky), который, в соответствии с соответствующей статьей «Энциклопедического словаря чешского языка» (Encyklopedicky slovník cestiny. Praha, 2002), может, в свою очередь, подразделяться на «проповеднический» (kazatelsky), «богослужебный» или «литургический» или «обрядовый» (bohosluzební или liturgicky или obradní), «молитвенный» (styl moliteb) и т. д. В этой же статье отмечается возможность использования в составе «религиозного» стиля, в зависимости от традиций того или иной конфессии, так называемых агиолектов (hagiolekt = lingua sacra), например древнееврейского, латыни, церковнославянского. Возможность сосуществования и краткой, и подробной (в различных вариантах) классификаций объясняется, в частности, выбором адекватной целям описания степенью обобщения материала.
Экскурс в чешскую стилистику был нужен потому, что значительная часть рецензируемой монографии И.В. Калиты посвящена обсуждению проблем выделения на современном русском материале «рекламного» и «церковно-религиозного» стилей, под которым в монографии «подразумевается коммуникация служителей культа вне стен храма с целью привлечь внимание к религии» (с. 107), и огромное количество противоречий и вопросов (как тех, которые автор монографии пытается решить, так и тех, которые возникают по ходу чтения у читателя) можно было бы легко снять, просто применив к русскому материалу изложенную в предыдущем параграфе концепцию М. Елинека и Я. Крауса.
Мы могли бы сформулировать данную концепцию применительно к русскому материалу следующим образом. Можно сохранить традиционную систему функциональных стилей русского языка, а можно, исходя из тех или иных изменившихся условий, в том числе условий экстралингвистических, изменив степень обобщения материала, выделить дополнительно «рекламный функциональный стиль» и «религиозный функциональный стиль», причем особенностью последнего является возможность инкорпорированности в него того или иного агиолекта (у иудеев - древнееврейского, у мусульман - арабского, у православных - церковнославянского и т. д.). В качестве возможного критерия выделения «религиозного функционального стиля» мы рассматриваем его использование в «религиозной сфере коммуникации», то есть в молитвенном общении с
Богом, а также в общении верующих между собой в связи с исполнением религиозных обрядов.
И.В. Калита предупреждает, что «при рассмотрении субстандартных единиц» она будет «исходить из теоретических посылок, предложенных в [ее более ранней] книге "Контуры и формы речевой субстандартности: русский язык vs. чешский язык. Русский сленг в процессе развития" [Obrysy a tvary nespisovnosti: rustina vs. cestina. Komparativni pohled. Rusky slang v procesu vyvoje], которая вышла в 2011 году в Чехии», а «в связи с тем, что предлагаемая читателю книга непосредственно опирается на теоретические формулировки, приведенные в указанном выше чешском издании», считает необходимым «познакомить читателя с основными авторскими определениями» (с. 17). Мы процитируем эти «основные авторские определения» дословно:
«Автор классифицирует субстандартную лексику и делит ее на две группы:
субстандартный словарь 1, (обсценная лексика);
субстандартный словарь 2.
Субстандартный словарь 2. включает в себя два разряда:
(2а) Профессиональная лексика и лексика групп по интересам. Это лексика условная, ограниченная сферами употребления.
(2б) Метафорические выражения, или собственно сленг.
В зависимости от выполняемых каждой группой единиц функций и сфер использования, психологических связей, а также от характеристик их продуцентов и адресатов, с целью более точного дефинирования и отделения профессиональной лексики и лексики групп по интересам от других разрядов сниженного регистра, автор предлагает использовать для их обозначения термин ПРОФИРЕЧЬ или ПРОФИЛЕКТ (чешск. -PROFIMLUVA, PROFILEKT). Данный лексический пласт в чешской традиции принято относить к сленгу в широком понимании.
В отличие от разрядов, связанных с профессиональной или околопрофессиональной коммуникацией, жаргон рассматривается как социолект, связанный с определенной социальной группой, объединенной общими интересами, напр. воровство, попрошайничество (на рубеже XIX-XX и XX-XXI веков у некоторых социальных групп попрошайничество - как работа). Развитие жаргона и профилекта (профиречи) - это диахронное преобразование одного и того же явления: речь не идет о явлениях, развивающихся в одном временном измерении, речь идет о "отце" и его "потомке".
[Приводится схема «жаргоны XIX век - начало XX века» > «профи-лекты (профиречь) начало XX века».]
Поэтому термин жаргон предложено воспринимать как термин устаревший, т. к., за небольшим исключением, он отражает старший (примерно на 100 лет) период развития профилектов - период допрофессио-нальный, когда определенных профессий в их современном понимании еще не существовало, а их функции выполняли ремесла, часто связанные (или ассоциировавшиеся в представлениях потребителей) с жульничеством. Жаргон передал свое генетическое наследство профилектам и (почти) исчез. Поэтому термин жаргон можно использовать для обозначения устаревших групп профилектов - жаргонов, развивавшихся в XIX - начале ХХ века.
Субстандартный словарь 2б объединяет собственно сленговые единицы.
Значительная часть сленгового словарного запаса представлена метафорами, возникшими на русской лексической базе. Вторая значительная составляющая - новейшие заимствования или их русифицированные варианты, в подавляющем большинстве - англицизмы или интернациона-лизмы.
Что обозначаем термином сленг?
Сленг - явление разговорной речи, носящее инвазийный характер. Сленговые единицы не образуют самодостаточную коммуникативную систему, они «вписываются» в существующие в языке грамматические и синтаксические стандарты, их вклад в язык заключается в том, что постепенно они заменяют устаревающие единицы литературного языка. Сленговые единицы - это метафорические единицы и выражения, обладающие разной степенью проявления экспрессии, их семантика привязана к определенному историческому периоду и понятна большинству носителей национального языка. Сленг - репрезентант изменяющихся ментальных особенностей носителей языка в конкретный период» (с. 17-19).
Выделенный полужирным курсивом текст дан в качестве определения центрального для монографии понятия (перед нами «.. .книга о сленге»), однако из него мы узнаем лишь то, что и так известно: сленг не является системной полноуровневой языковой формацией (поэтому в богемистике сленг объединяют с жаргоном и арго и противопоставляют литературному чешскому языку, обиходно-разговорному чешскому языку, территориальным диалектам / интердиалектам; идиомы из второй
группы могут существовать самостоятельно, идиомы из группы первой - только на базе какого-то идиома из второй группы). В этом выделенном тексте есть утверждения, с которыми нетрудно согласиться (Сленговые единицы не образуют самодостаточную коммуникативную систему), есть утверждения, которые можно оспорить (Сленг - явление разговорной речи), есть утверждения неоднозначные и просто непонятные, когда без специальной оговорки используется не являющийся общепринятым термин (Google документирует употребление термина инвазий-ный исключительно в медицинских и биологических текстах; в этих же текстах находит термин инвазивный и Яндекс, упорно рассматривающий огласовку инвазийный как результат опечатки). При этом, однако, не сказано главное - для И.В. Калиты сленг не социолект (об этом будет сказано на с. 42), а идиом, вышедший за рамки социальной группы и ставший «общим» для всех носителей языка (по крайней мере автор рецензии на основании остального текста монографии понял концепцию И.В. Калиты так).
Исследователь имеет право корректировать уже сложившуюся терминологию в той или иной области, если она перестает соответствовать современному уровню развития научного знания, однако эта новая терминология должна быть как минимум не хуже старой как в плане соответствия названному уровню, так и в плане внутренней строгости.
В связи с этим процитированные выше «теоретические формулировки» И.В. Калиты не представляются удачными по следующим причинам:
1. Монография написана (насколько можно судить по ее тексту) в рамках выросшей из работ Фердинанда де Соссюра и членов Пражского лингвистического кружка системно-функциональной научной парадигмы, которая и сейчас занимает весьма почтенное место как в отечественной, так и в чешской лингвистике, однако в «формулировках» мы наблюдаем недопустимое смешение тех явлений, которые в данной научной парадигме относятся к разным разрядам, а именно к разрядам идиом («сленг», «жаргон», «социолект», *«профилект»), лексический состав идиома («субстандартная лексика», «обсценная лексика», «профессиональная лексика», «лексика групп по интересам»), раго1е-реализация идиома («профиречь»), функциональный потенциал идиома («явление разговорной речи» и т. д.).
4. Не охарактеризовано соотношение данных «теоретических формулировок» со взглядами других современных исследователей (хотя бы в мейнстриме) и не показано их преимущество перед этими другими взглядами в случае несовпадения.
2. Предлагаемое членение субстандартной лексики на два субстандартных словаря, из которых второй подразделяется еще на два разряда, ничуть не лучше описывает ситуацию, чем вполне логичное выделение такого количества «субстандартных» словарей, сколько мы сочтем необходимым выделить субстандартных идиомов (в том числе сленгов), ср. концепцию П. Сгалла и И. Гронека в их книге «Cestina bez pnkras» (Praha, 1992), в которой они относят к литературному языку лексику «высших сленгов» (медицинского, студенческого и т. д.) и выносят за его рамки лексику «низших сленгов» (сленга наркоманов, железнодорожников и т. д.).
3. Предлагаемые «теоретические формулировки» отличаются неполнотой, когда те или иные используемые термины и понятия оказываются не охарактеризованными вообще (инвазийный) или охарактеризованными недостаточно (сленг, субстандарт). О том, что «стандартный язык» (см. аннотацию к книге на с. 2) для И.В. Калиты, в отличие от большинства русистов и богемистов, не является синонимом «литературного языка», мы узнаем лишь на с. 21, причем изложенная там мотивация введения нового термина (стандартный язык) в дополнение к уже существующему (литературный язык) явно неубедительна, поскольку в этой мотивации речь о явлениях исключительно сферы parole.
4. Эти «теоретические формулировки» отличаются многословием и нечеткостью, что, впрочем, характерно для стиля всей монографии, ряд пассажей из которой заставляет вспомнить о «Корчевателе» (созданной компьютером с помощью программы генерации псевдонаучных текстов статьи, которую М. Гельфанд и другие шутники отправили в провинциальный и до этой истории «рецензируемый» «Журнал научных публикаций аспирантов и докторантов», где она и была за не очень большие деньги напечатана), ср.:
«Дрейф - частичное отклонение, но не коренная ломка, он характеризует внутрисистемные отношения отдельных разделов языкознания, и тем раскрывает свой глубокий двойственный характер - непосредственную зависимость от особенностей лексических и морфологических (фонетические изменения занимают более длительный временной отрезок, намек на них сегодня ощутим в сленге падонков)» (с. 54).
Намек на какие фонетические изменения ощутим в «сленге падон-ков», являющимся не результатом языковой эволюции, а продуктом игры Дмитрия Соколовского и его последователей на сайтах fuck.ru, fuckru.net и udaff.com? В чем «непосредственная зависимость [стилистического
дрейфа] от особенностей лексических и морфологических»? И почему речь идет о двойственности, если после тире указано не два, а одно качество этого дрейфа - только что названная «непосредственная зависимость...»? (На последующих страницах, где «двойственность природы стилистического дрейфа» будет обсуждаться вновь, появятся действительно два качества «внутренних трансформаций стилистической системы» [=стилистического дрейфа], но это будут качества совершенно иные, а именно «психологическая обусловленность» и «связь с внешними влияниями»). Какие «внутрисистемные отношения» могут быть у теоретической лингвистики, прикладной лингвистики и прочих «отдельных разделов языкознания» и каким образом эти «внутрисистемные отношения» могут быть вышеупомянутым дрейфом характеризоваться, при этом раскрывая его «глубокий двойственный характер»?
В приведенной цитате речь идет о «стилистическом дрейфе» - втором после сленга центральном понятии монографии (слово «дрейф» употреблено в тексте книги около полусотни раз, а сочетание «стилистический дрейф» - около двух десятков раз), под которым имеется в виду, судя по контекстам его употребления, то ли давно известный процесс изменения стилистической значимости тех или иных слов и выражений в процессе развития языка (когда в 2005 г. издательство LEDA переиздало большой чешско-русский словарь 1973 г., стилистическую помету сменили сотни слов), то ли общее падение языковой культуры общества, вызванное вступлением в общественную жизнь детей «лихих девяностых» (одно из определений культуры, в том числе культуры языковой, - система запретов; например, мужчина не должен сидеть в присутствии стоящей женщины или, по свидетельству исследователя традиций использования русской экспрессивной фразеологии Б. Успенского, не должен выражаться матом при женщинах и детях; решившая притворяться бывшей гимназисткой героиня романа Б. Акунина «Любовник смерти» заучивает наизусть список слов, которые гимназистке нельзя произносить вслух). Ни то, ни другое не имеет, по нашему мнению, никакого отношения к используемому Э. Сепиром понятию «языкового дрейфа» - явления, которое А.Е. Кибрик сравнивал с генетической программой, заложенной в структуру языка и проявляющей себя в независимом однонаправленном изменении родственных языков. Авторское же определение «стилистического дрейфа» («Стилистический дрейф - это значительные, ощутимые носителями языка в определенный отрезок времени видоизменения в структуре языка», с. 54) принять всерьез мы не можем, так как ни о каких
подобных изменениях «в структуре языка» в книге не говорится. Да и возможно ли, например, чтобы наш современник, вернувшись из отпуска, обнаружил, что за это время в русском языке творительный падеж слился с дательным, как это когда-то произошло в греческом, или что русский инфинитив теперь склоняется, подобно турецкому инфинитиву?
Масштабность стилистических пертурбаций в русском языке последних десятилетий, в связи с которой в монографии и используется понятие «стилистический дрейф», - «Под термином стилистический дрейф будем понимать стремительное движение единиц различных языковых уровней, ведущее к ощутимым изменениям в структуре субкодов (системе стилей одного языка)» (с.52-53); «Дрейф проявляется, во-первых, в стремлении стилистической системы к дальнейшей градации функциональных стилей. Наряду с пятью, выделяемыми традиционно в ХХ веке: научный, официально-деловой, публицистический, художественный и разговорный, в начале XXI века выделяют новые стили - церковно-ре-лигиозный (Л.П. Крысин, О.Б. Сиротнина, О.А. Крылова) и рекламу (Е.С. Кара-Мурза, О.А. Крылова, Е.Г. Соболева и др.» (с. 65), - представляется сильно преувеличенной. Увеличение числа функциональных стилей русского языка (с пяти до семи, то есть на 40%), к тому же не всеми русистами принимаемое, само по себе не является, как уже упоминалось, показателем изменения языка, иначе, исходя из данной логики, получилось бы, что в чешском языке аналогичный «стилистический дрейф» не просто тоже есть, но что он там протекает на порядок интенсивнее (там количество функциональных стилей увеличено с четырех до двенадцати с возможностью дальнейшего членения, то есть на 200% и более). Тех трех сотен словарных единиц, которые за «последние приблизительно 25 лет устоялись и вжились в языке настолько, что в начале нашего века их начали выделять в разряд общего сленга» (с. 73), как представляется, слишком мало, чтобы сформировать полноценный идиом, сопоставимый, скажем с чешским «обиходно-разговорным языком» (даже если речь не идет о «фантомном идиоме» и не о затухающем эхе «лихих девяностых»). Однако в любом случае авторский тезис о том, что «разгерметизация ранее охраняемого запаса единиц сниженного регистра привела к половодью в языке, размывшему границы существующих стилей» (с. 88), нуждается в подтверждении фактическим материалом, чего в монографии, увы, не наблюдается: ни один из примеров, приводимых в монографии для иллюстрации особенностей «церковно-религиозного стиля» (один из аспектов декларируемого размывания системы стилей),
ничуть не выходит, по нашему мнению, за рамки классического «публицистического стиля». К тому же для иллюстрации данного стиля, под которым в монографии «подразумевается коммуникация служителей культа вне стен храма с целью привлечь внимание к религии» (с. 107), в монографии используются высказывания не только «служителей культа», но также и явно антиклерикально настроенных читателей «Новой газеты».
К сожалению, в монографии регулярно нарушается принцип, которому американских студентов учат в рамках предмета Academic English, а студентов отечественных - в рамках спецсеминаров: каждый высказываемый авторский тезис должен подтверждаться конкретной ссылкой на фактический материал либо ссылкой на конкретные результаты уже опубликованной работы (списка фамилий в начале главы или списка работ в конце монографии недостаточно). Например, раздел «2.2. Сленг как метафора», начинающийся на с. 76 тезисом «Метaфоризация - основная форма образования русских сленговых единиц» и содержащий различные рассуждения автора монографии по данному поводу, не содержит ни одного (!) примера, так что корректность / некорректность ни одного из высказанных в данном разделе утверждений читателю оценить нельзя.
Так же регулярно нарушается и другой не менее важный принцип построения научного текста - все используемые термины, если речь не идет о терминах всем заведомо известных и однозначных, должны быть охарактеризованы. В монографии же мы, например, читаем «Сленг можно сравнивать именно с поэтической речью, функция которой, по мнению Я. Мукаржовского, заключается в максимальной актуализации языкового акта. Актуализация является обратной стороной автоматизации» (с. 23). Я убежден, что абсолютное большинство отечественных читателей данной монографии (а ведь именно для них эта монография в первую очередь и печаталась - в Москве и на русском языке) не в курсе, что в чешской лингвистике термин «стилистическая актуализация» используется в совершенно ином значении, чем в русской. Чехи, включая Я. Мукаржовского, об «автоматизированном» (automatizovany) употреблении слов, словосочетаний, синтаксических конструкций, графического и / или фонетического оформлений текста говорят тогда, когда это употребление отвечает стилистической норме, а об употреблении «актуализированном» (aktualizovany) - когда данное употребление этой норме противоречит. При этом регулярное актуализированное употребление того или иного средства приводит к его автоматизации, тогда как средство автома-
тизированное, напротив, может под воздействием тех или иных факторов актуализироваться. В отечественной же традиции «стилистическая актуализация» - это замещение обычного значения слова значением переносным, актуальным лишь в пределах данного художественного произведения; ср. лирическую миниатюру А.А. Вознесенского «Война»: С иными мирами связывая, глядят глазами отцов дети - широкоглазые перископы мертвецов.
Возражения вызывают и некоторые встречающиеся в книге утверждения. Например, как и в своих более ранних публикациях, И.В. Калита «сознательно использует букву а в написании слова беларус», так как считает, что «в современном контексте употребления устаревших названий - Белоруссия <...>, отражающих концептосферу советской эпохи и воспринимающиеся сегодня как исторически устаревшие обозначения бывшей советской колонии, звучат неэтично» (с. 57). В многократно (по-русски, по-чешски и по-английски) упоминаемой в рецензируемой монографии книге М. Кронгауза убедительно показано, что сохранение русским языком традиционного облика некоторых географических названий (Белоруссия) и соответствующих дериватов, равно как и традиционных предлогов с этими названиями (на Украине), является не «посягательством на независимость» новых субъектов международных отношений, а свидетельством укорененности в русской культуре соответствующих феноменов. Это американцу все равно, как писать - Kiev или Kyiv, ведь значительная часть граждан «страны свободных и дома храбрых», как мы подозреваем, вообще не представляет, что речь идет о городе.
На с. 11 мы читаем: «В чешской традиции начала ХХ века сложилось два оппозиционных течения: ученые, входившие в Пражский лингвистический кружок, разрабатывали теоретические вопросы культуры речи; ученые, сплотившиеся вокруг журнала "Наша речь" ("Nase гее"), изучали субстандарты, непосредственно "оперируя" живую речь». На самом деле «ученые, входившие в Пражский лингвистический кружок», плодотворно разрабатывали как теоретические вопросы культуры речи, так и проблематику, связанную с субстандартами: в первых же номерах издаваемого ПЛК журнала «Slovo a Slovesnost» мы находим статьи, посвященные арго, сленгу, разговорной речи (оцифрованные версии журнала доступны на http://sas.ujc.cas.cz/archiv.php). Их противостояние с журналом «Nase гее», ставшим тогда оплотом языкового пуризма, было в другом: члены Пражского лингвистического кружка призывали исследовать чешский язык во всем богатстве форм его существования, а издатели
журнала «Nase rec» боролись за узко понимаемую «чистоту» письменного и прежде всего художественного текста; ср. крайне пафосную фразу о том, как «эпоха наша воздымает полузабытое знамя очищения языкового», которой начинается статья В. Мостецкого о языке классических романов А. Ирасека: Právem doba nase vedle jinych hesel, volajících v boj za veliké statky kulturní, zdvíhá polozapomenuty prapor ocisty jazykové (оцифрованная статья доступна на http://nase-rec.ujc.cas.cz/archiv.php?art=lll).
Ср. также: «Смута способствовала ускорению медленно текущего процесса европеизации России» (с. 58-59). А как насчет «ускорения... европеизации России» в 1941-1943 гг.? «В парадигме современный русский язык - церковнославянский язык можно видеть отражение русского менталитета, для которого характерен крайний идеализм, практически несовместимый с бытовыми категориями» (с. 118). А как же совмещали с «бытовыми категориями» церковнославянский язык (да еще старопечатных книг) дореволюционные миллионеры-старообрядцы? Да и вообще, то, что в монографии говорится в связи с церковнославянским языком, заслуживает, по нашему мнению, отдельного рассмотрения и явно не укладывается в оставшиеся строки рецензии. Здесь заметим лишь, что рекомендуемый И.В. Калитой «перевод языка богослужения на модернизированные языковые рельсы» в целях «объединения нации» (с. 119) мы не считаем удачной идеей, учитывая опыт подобной модернизации при патриархе Никоне, не говоря уже о свойственной современной России поликонфессиональности (включая весьма солидную атеистическую составляющую, то есть тех, кто «верит, что Бога нет»).
Суммируя сказанное, отметим, что данная монография содержит весьма интересный языковой материал - интересный тем более, что речь идет, на наш взгляд, об угасающем эхе «лихих девяностых», то есть о феномене, уходящем и частично уже ушедшем в прошлое, однако ее переизданию (вполне вероятному, учитывая популярность данной книги в Сети) должна предшествовать самая серьезная переработка текста.
А.И. Изотов
Сведения об авторе: Изотов Андрей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры славянской филологии филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected].
