CC BY
31
УДК 821.161.1
К ВОПРОСУ ОБ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ И АВТОБИОГРАФИЗМЕ МАЛОЙ ПРОЗЫ АНДРЕЯ БЕЛОГО
Н. В. Кокарева, А. Г. Грибков
Хакасский государственный университет им. Н. Ф. Катанова
В статье анализируется сплетение фольклорного, литературного и автобиографического начал в малой прозе Андрея Белого как способ построения повествования. В центре внимания находятся особенности поэтики рассказа «Куст». Авторами подчёркивается синкретизм художественного мышления писателя, свидетельством которого являются и тесная связь символики рассказа с другими произведениями Белого 1900-х годов, и обилие фольклорных элементов, и переклички с прозой Гоголя, и автобиографический подтекст.
Ключевые слова: Андрей Белый, символизм, мотив, сказ, фольклорные элементы, образ-символ, автобиографический подтекст.
Рассказ Андрея Белого «Куст», написанный в 1906 году, принято рассматривать как первый опыт сказового повествования на пути к повести «Серебряный голубь», которая, в свою очередь, стала первым опытом обращения писателя к большой «традиционной» прозаической форме. Данная повесть представляет собой орнаментальную, ритмически организованную прозу, обогащённую сказовыми элементами, что является прямой отсылкой не только к рассказу «Куст», но и к симфониям Андрея Белого, поскольку «многие специфически «орнаментальные» признаки были уже налицо в «симфониях» [4]. В связи с этим считаем целесообразным проследить сходство между 3-й симфонией («Возврат») писателя и его рассказом «Куст». Даже при простом, зрительном сопоставлении текстов 3-й симфонии («Возврат») и рассказа «Куст» обнаруживается сходство их синтаксической организации: разбивка на абзацы, длина фраз, прерывистость.
Помимо общих особенностей построения эти два текста имеют общий мотив - мотив безумия. Данный мотив у А. Белого связан с Ф. Ницше. Известно, что безумие Ф. Ницше воспринималось А. Белым как безумие священное, пророческое, позволявшее постигать высшее знание, недоступное обычному человеческому разуму. Общим является не только сам мотив, но и безумие как таковое обоих персонажей. «Безумие Хандрикова - в том, что ему суждено совмещать два плана, две внутренних точки зрения; при этом реальность земной жизни воспринимается им как нечто ложное и несуществующее, как бесконечная вереница отражений, отчуждённых от сущности» [3]. Так же, как и Хандриков, герой рассказа Иван Иванович видит два мира, и мир реальный, мир лечебницы есть для него лишь сон, в который он проваливается: «Лечебница Корней-Притесневича была только сном, в который проваливался по временам Иван Иванович» [1].
Рассказ «Куст» представляет собой два рассказа в одном: сказочный сюжет лежит внутри рассказа о человеке, сошедшем с ума, и вся эта история с кустом-ведуном - плод его больной фантазии. В тексте легко обнаруживаются переходы от одной части рассказа к другой. Такое сопоставление двух миров можно наблюдать и в симфонии А. Белого «Возврат», где контрастно сопоставляются два мира: «мир вечных сущностей и фиктивный мир земного существования» [4].
Обращение Андрея Белого в рассказе «Куст» к фольклорному повествованию стилистически выражается в обилии повторов и инверсий, характерных для фольклора. Сюжетная основа сопоставима с сюжетом многих волшебных сказок, где главный герой вступает в битву с врагом, только если в волшебной сказке главный герой, олицетворяющий добро, обязательно побеждает, то у Андрея Белого Иванушка-дурачок проигрывает кусту, проигрывает ему свою душу, что, в свою очередь, является прямой отсылкой, в случае с А. Белым, к Н. Гоголю, и, конечно, к И. Гёте.
Также в рассказе «Куст» мы наблюдаем использование народно-бытового языка: «Э, да какой там урод вырос!.. Э, да помолимся!», «Ай, Иванушка - ты видал зарю - свою душу, что люба так мне, сих мест владыке», «Гой еси, тучка-злючка, громовая, свинцовая, уж пади ты на дурака да иссеки его градом, да оглуши его рёвом, золотым копьём, плавленым, проколи его навылет» и др.; обилие восклицательных предложений, повествование от лица рассказчика.
Использование фольклорных элементов, элементов сказа, народного языка есть желание А. Белого подражать языку гоголевскому. Известно, что образцом для «Серебряного голубя» послужили «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород» Н. В. Гоголя - любимого писателя А. Белого. Многие фрагменты романа представляют собой откровенные вариации на гоголевские темы. Сам Андрей Белый позднее в своём исследовании «Мастерство Гоголя» приводит примеры следования за слогом Н. Гоголя, «вплоть до скликов фраз с фразами» [2].
Использование гоголевского языка обнаруживает и другой рассказ писателя - «Адам», написанный в 1906 -1907 гг. В герое рассказа угадываются черты гоголевских персонажей: «это и новый Иван Фёдорович Шпонька, но одержимый «мистериальными» фантазиями», и одновременно новый Поприщин; аналогия с «Записками сумасшедшего» подчёркнута авторским примечанием к рассказу: «Записки найдены в сумасшедшем доме <...> один из нервнобольных лечебницы доктора Халдина <...> записал исповедь своего недавно умершего друга, страдавшего круговым помешательством, свободно обработав исповедь в литературной форме» [3]. А. Белый по аналогии с «Записками сумасшедшего» Н. В. Гоголя также выстраивает повествование в данном рассказе, делая его прерывистым, разорванным.
Возвращаясь к «Кусту», отметим, что центральный образ-символ рассказа - куст - сохраняется и в поэзии А. Белого того периода, а также имеет своё продолжение в повести «Серебряный голубь». «В одних случаях повторения, сгущения, форсированные нагнетания образа куста создают тот фон, который действует на подсоз-
нание читателя, складывая в нём некую ритмическую смысловую фигуру, лишь позже оформляемую запаздывающим созданием в лейтмотив символического ряда. В других случаях, прежде всего в ключевых местах романа, образ куста даётся в той отстранённости, которая не позволяет читателю пройти мимо него, не поставив им некий акцент в сознании, памятную заметку, к которой в нужном месте и в нужное время ещё придётся вернуться» [6].
В «Серебряном голубе» образ куста используется многократно. Исследователь В. Н. Топоров особо выделяет эпизод, где Дарьяльский заблудился в лесу, и эпизод между Кудеяровым и Матрёной. ««Одушевлённость» куста с первого же шага поселяет в читателе некое тревожное чувство, потому что сама эта «одушевлённость» не нейтральна по отношению к человеку: кажется, что весь её смысл в том, чтобы на поверхности ясным, а на глубине «злым зрачком» коситься, следя за человеком, и вводить его в обман, в заблуждение, выдавая одно за другое и подводя, для человека незаметно, его к роковой черте. Такую игру заводит куст с Дарьяльским в переломном эпизоде романа: «- Стой!... Заблудился я! - прошептал Дарьяльский; один остановился посреди леса; ни тропы, ни канавки: пни, мхи, стволы, чириканье птицы, бой целебеевской колокольни, далёкий да круглый, падающий в кусты месяц. И никого, и ничего. И будто звон: и опять ничего; и будто сон: глухо, глухо отзывом дальним пролетел сквозь чащу полуночи звон. Видит Дарьяльский, что над проклятым местом стоит он: над тем самым, где лес вознёсся сосновой щетиной и где обрывается лес сырым, на гнили растущим кустарником; над тем над самым, где канула летом живая в болотном окне душа; и над тем самым местом стоит Дарьяльский теперь - стоит и прислушивается: «Катя, родная, люблю тебя... - ах, вспомнил!». Стоит, и уже ему иное лицо светится; и ударилось светом в него лицо из-за куста: той бабы лицо, рябой, да и вовсе не бабьино то лицо: глядит меж кустов большой, жёлтый, в кустах пропадающий месяц [...] Стало в душе его странное воспоминание, ужасным светом озаряя его жизнь [...] - так вот: помнит - в ту ночь... (в ветре рвутся деревья, в ветре пошёл на него куст; куст да куст; и уже его заливает болото)... » (СГ, с. 76-77) [6].
Приводимый В. Н. Топоровым пример фрагмента с Дарьяльским ситуативно близок эпизоду из рассказа «Куст», где Иванушка бьётся с кустом и проигрывает: «И обессиленно завизжал, отвалился от бойца зелёный лохмач, как ладонью тот, зачарованный током, оборонился. Передались тут Иванушке тучи тёмные водоёмные, да копьецом - молоньей - по воздуху над ним резанули. Подхватил он на лету копьецо золотое да как ужалит с треском его в задымившееся лицо; тут у него обломилось острие - искра; занозой оно в щеке чародея засело.
Не унялся куст: десницею, уродливо вверх протянутой, заклинания призывные чертил он, в то время как жалобно его шуйца к прожаленной щеке жалась, не кровь, а труху гнилую точившей. <...>
Окрутил, завился Иванушке под ноги мал цвет дурман, воней ядовитою чаровал его: чудилось дураку - девица красная с горячего камушка лицо своё вкрадчиво подняла на него, и оно задышало желаньем; чёрные под очами лежали смеженными у неё ресницы, чёрные, а из-под тех шёлковых ресниц да омочённых синие угли да разгорались.
- Вспомни меня, вспомни! Я это, ах, я!. .
Гой еси, берегись, богатырь!. .
Завизжав, взлетел куст, сорванный бурей. Длинной, длинной своей ветвью мстительно захлестал по песку. Сухим песком выхлестнул глаза. Тёмная к очам ратоборца ночь привалилась, надо всем распростёрлась» [1].
В эпизоде, где Кудеяров преследует Матрёну: «Бежит, задыхается: бьют ему в грудь сучки, бьют ему в грудь кусты, вьют ему в грудь многолетники травы [...]: тащится, кашляет, задыхается за Матрёной столяр, отстаёт, вслед грозится [...]» (СГ, с. 240-241) - кусты, бьющие в грудь столяра Кудеярова, который сам, подобно кусту, видимыми и невидимыми ветвями-путами оплёл и полонил Матрёну, в этом контексте воспринимаются символически: «кустовая» стихия Кудеярова-куста, как бы выплеснувшаяся из него наружу, ему же преграждает путь к принадлежащей ему Матрёне» [6].
Можно проследить и множество других частных перекличек между рассказом «Куст» и повестью «Серебряный голубь». В качестве примера приведём несколько.
«Он - обладатель огородниковой дочки, «куст», в своей человеческой ипостаси - «красивый мужчина с лиловым пятном обжога на щеке», сравнить с эпизодом о Дарьяльском: «Проходила тут попадьиха:
- Что это вы, Пётр Петрович, не в Гоголеве? [...] Заходили бы к нам; мой поп нынче с утра в Лихове... Ай, ай, эй, что это у вас на щеке - синячок?.. До свадьбы заживёт (СГ, с. 147-148). Далее ср.: С кругами синими у глаз... (впрочем, в повести «синие круги под глазами» (СГ, с. 80) у Кати, чьё «детское сердце» она отдала Дарьяльскому, который глубоко ранил его). Она - огородникова дочка: «люба» (!), «сестрица», «уста её красные» (дважды), «синие взоры» («не вынести её несказуемых, её синих, её, хотя бы и мимолетных, взоров», дважды), которые «обжигают» (не вынести её синих [...] взоров, [...] когда [...] обжигала она вскользь [...]»; «и синие её жгли угли-очи - ярко ширились синие [...]), «сверкают» («её синих взоров [...], на него засверкавших соблазнами ведовскими»), «кос золото», «медовые косы», «жёлтый мед» («и волос её патоки - жёлтый мёд»)» [6].
Рассказ Андрея Белого «Куст», как и большинство других его произведений, имеет автобиографический подтекст. За образом Ивана Ивановича скрыт отец писателя, декан физико-математического факультета Московского университета, Николай Васильевич Бугаев. Отец Андрея Белого является прототипом множества персонажей произведений писателя, но характерно то, что во всех произведениях А. Белый изображает отца гротескно сниженным, жалким, смешным. Это связано с крайне сложными отношениями писателя с отцом.
Любовь Дмитриевна Блок в рассказе «Куст» усмотрела оскорбление не только в свою сторону, но и в сторону своего супруга Александра Блока. Данный рассказ она сочла достаточным основанием, или достаточным
предлогом, для полного разрыва каких бы то ни было отношений с Андреем Белым. «Скажу Вам прямо - не вижу больше ничего общего у меня с Вами. Ни Вы меня, ни я Вас не понимаем больше <...> возобновление наших отношений дружественное ещё не совсем невозможно, но в столь далёком будущем, что его не видно мне теперь» (Письмо Л. Д. Блок к А. Белому от 2/15 октября 1906 г.) [4].
Письмо Любови Блок стало для А. Белого ударом. Позднее в письме к А. Блоку и своих мемуарах он подчёркивал, что не имел цели обидеть кого бы то ни было. Но поскольку основой для произведений писателя всегда сознательно или подсознательно становились знаковые события его биографии, сюжетная коллизия, выстраиваемая А. Белым в рассказе, совпала с недавно прошедшими жизненными обстоятельствами.
Обращение к фольклору в период 1907-1910 гг. характерно не только для прозы писателя, но и для поэзии. В сборнике «Пепел» исследователи также отмечают тяготение А. Белого к фольклору, причём к фольклору современному (частушки, присказки). (Грякалова Н. Ю. Фольклорные традиции в русской поэзии начала XX века) [4].
Столь сложное переплетение текстов произведений (обнаружение общих мотивов, образов, приёмов символизации, организации речи и т. д.) так же, как и неизменное автобиографическое начало, ещё раз свидетельствуют о глубинном синкретизме художественного мышления Андрея Белого, которому вся жизнь в рассматриваемый период представлялась непрерывным творческим актом. Отсюда - стремление к стиранию границ не только между произведениями, но и между творимым им художественным миром и реальностью.
Библиографический список
1. Белый, А. Полное собрание сочинений в двух томах. Том второй. / А. Белый. - М.: Альфа-книга, 2011. - 1260 с.
2. Белый, А. Мастерство Гоголя: Исследование / А. Белый. - М.: МАЛО, 1996. - 351 с.
3. Долгополов, Л. К. «Симфония» «Возврат» как этап в эстетическом и философском развитии А. Белого / Л. К. Долгополов // Исследования по древней и новой литературе / Ин-т рус. лит. (Пушкин, дом). - Л., 1987. - С. 68-72.
4. Лавров, А. В. Андрей Белый в 1900-е годы / А. В. Лавров. - М.: Новое литературное обозрение, 1995. - 335 с.
5. Спивак, М. Л. Андрей Белый - мистик и советский писатель / М. Л. Спивак. - М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2006. - 577 с.
6. Топоров, В. Н. О «блоковском» слое в романе Андрея Белого «Серебряный голубь» / В. Н. Топоров // Москва и «Москва» Андрея Белого. - М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1999. - С. 212-316.
© Кокарева Н. В., Грибков А. Г., 2017
УДК 82-14Карачаков
«КАРТИНА МИРА» И ИДИОСТИЛЬ ЛИРИКИ С. КАРАЧАКОВА
А. Л. Кошелева
Хакасский государственный университет им. Н. Ф. Катанова
Статья посвящена исследованию своеобразия поэтической картины мира хакасского автора Сергея Егоровича Карачакова, творческая деятельность которого отличается многогранностью. Анализируются особенности идиостиля лирики хакасского поэта. Констатируется, что поэтическое древо Сергея Карачакова дарит хакасскому и инонациональному читателю и «человеческое слово», и «доброе дело» — саму жизнь с мудростью народа из седого прошлого, с «неразберихой наших дней» и заветной мечтой «о дали призрачной и ясной». Ключевые слова: поэзия, перевод, традиция, лирический герой, аллюзия, поэтика, цикл.
Сергей Егорович Карачаков (1955) - член Союза писателей России, прозаик, поэт, переводчик на хакасский язык А. Пушкина, Г. Х. Андерсена, Л. Толстого, Ч. Айтматова, Детской Библии. Филолог по образованию, он прекрасно владеет хакасским и русским языками, талантливо преломляя это в своём творчестве. Широкий читатель знает С. Карачакова в основном по его прозе - рассказам, повестям, очеркам, новеллам, эссе, которые публиковались в сборнике «Утренний ветерок», альманахах «Ах тасхыл» (Белогорье), «Улуг Кем» (Енисей) и отдельными изданиями. В настоящее время писатель готовит издание сборника стихов на русском языке под знаковым названием «В день солнечного затмения» в переводе поэта Владимира Сорочкина. Сразу необходимо оговориться: талантливые стихи талантливо донесены до инонационального читателя, большой аудитории. По этому поводу вспоминаются мудрые слова патриарха русской поэзии - В. А. Жуковского - о том, что переводчик поэзии является в определённой степени «соавтором» того, чьи стихи переводит.
Разговор хочется начать с тревожного по заданности стихотворения «В день солнечного затмения», подарившего название сборнику и сигнализирующего о какой-то вселенской тревоге писателя1: «небо» и «светящее солнце» - они так нужны Жизни и Человеку: Надвигается ночь,
Скоро солнце погибнет на небе высоком... Птицы прячутся в гнёзда, в укрытья застрех, Гордый конь свою голову низко склоняет: «Помоги нам - спаси от беды, человек... -Видишь: солнце на небе уже умирает... » Пробегает озноб у меня по спине. Древний страх моих предков, преданья народа
'Солнечное затмение хакасы считают умиранием солнца, которое пытается съесть чудовище о семи человеческих головах - Чилбиген. На земле бьют в бубны, шумят, чтобы отпугнуть его (прим. автора - С. Карачакова).
