CC BY
24
БОБО ЛО
К ВОПРОСУ ОБ АМБИВАЛЕНТНОСТИ ВОСПРИЯТИЯ ЗАПАДА В РОССИИ
"Российскому восприятию Европы в некоторой степени свойственен своеобразный сплав любви и ненависти; с одной стороны, интеллектуальное почтение, зависть, восхищение, стремление
превзойти Запад, а с другой — эмоциональная враждебность, подозрительность, презрение, чувство собственной неполноценности, ... восприятие самих себя как аутсайдеров. Все это в конце концов приводит к чрезвычайному самоунижению перед западными ценностями и в то же время к агрессивному их порицанию" (Исаия Берлин ) (1).
"Мы — часть западноевропейской культуры. И вот в этом наша ценность, на самом деле. Где бы ни жили наши люди — на Дальнем Востоке или на Юге, мы — европейцы" (Владимир Путин) (2).
Введение
Никто так точно не уловил характер противоречий в отношении России к Западу, как Исаия Берлин в своем известном замечании о российском "своеобразном сплаве любви и ненависти" по отношению к Европе. Берлин, который всю свою жизнь оставался либералом, являлся также убежденным сторонником той точки зрения, что Россия была изначально, и в первую очередь, европейской страной, т.е. нацией, ориентированной на Запад. Последовавшие за первым, исходным прорывом Петра Великого в Европу, победа над Наполеоном и марш на Париж "передали России идею своего национального единства и выработали у нее самоощущение великой европейской державы, признанной в качестве таковой; Россия перестала чувствовать себя презираемым сборищем варваров, кишащих за китайской стеной, погрязших во мраке средневековья." (3). Тем не менее Берлин признал, что этот европоцентризм не был ни безусловным, ни единодушным. Заимствованные элементы западного рационализма, возможно, оказались решающими в становлении России как великой державы европейского континента, но это не означало массового
самоотождествления с западными ценностями или со всеобъемлющим духом Просвещения, которое и породило их. Вместо этого появилось "сочетание интеллектуального несоответствия и эмоционального превосходства, отношение к Западу с некоторой завистью, как к чему-то сдержанному, разумному, самодостаточному и удачливому, но в то же время неприветливому, скупому, расчетливому и закрытому, не способному на широкие взгляды и великодушные чувства." (4). Хотя Берлин писал эти строки об общественно-политическом климате, царившем в России до бурных событий эпохи Горбачёва и постсоветских лет, его суждения также применимы и справедливы в наше время. С одной стороны, проблема российской "европейскости" остается в центре внимания верхушки российской элиты, задумывающейся о российской идентичности и о месте России в мире. С другой стороны — этот кажущийся "западоцентризм" не является безоговорочным. Предметом уничижающей критики стала не только квазифилософская сущность, обозначаемая понятием "Запад". Последние 10-15 лет свидетельствуют также о популяризации взглядов, альтернативных господствующему западоцентристскому образцу. Наиболее популярные из существующих точек зрения делают акцент на российской "специфике" (сочетание "уникальности" и "своеобразия") и, соответственно, на возрождении сильно политизированного "евразийства", который рассматривает Россию
как отдельную, превосходящую всех и вся мировую державу, охватывающую и Европу, и Азию, которая присутствует везде, но свобода ее действий никем не ограничена.
Ниже я предлагаю рассмотреть сложный феномен российских противоречий в отношении к Западу в свете огромных политических, экономических и идеологических изменений последнего десятилетия. Сначала обратим внимание на проблему системы ценностей. В какой мере можно говорить о нравственном, интеллектуальном и духовном примирении России и Запада, последовавшим за окончанием "холодной войны?". Действительно ли русские, как политическая элита, так и население, считают, что теперь они менее отличаются от "других" и идут по общему пути, подчиняясь законам и процессам глобализации, центром которой является Запад? Или они все еще цепляются за спасательный круг национальной специфики, как за своего рода универсальное объяснение любых различий? Вторая часть статьи посвящена истории взаимных разочарований России и Запада друг в друге, которая имела место в последние годы. Я полагаю, что несмотря на все недостатки Запада, "западоцентризм" все же стал неотъемлемой частью позиции российских политиков, но это не обязательно означает "нормализацию" восприятия Россией Запада. Возможен ли прогресс в этой области, даже если на этом пути немало ухабов, или отношение России к западным странам будет вечно обречено на сменяющие друг друга волны любви и ненависти — этот вопрос пока остается открытым.
Проблема ценностей — схожесть и различия
Отношение России к Западу прежде всего является выражением российского самовосприятия. Расхождения в понимании национальной идентичности России и ее цивилизационного местоположения (славянское, европейское, евроазиатское) оказали колоссальное влияние на формирование в обществе различных взглядов на окружающий мир и взаимодействие с этим миром. Наиболее ярким доказательством этого стали взаимоотношения с Западной Европой, а с середины ХХ в. — и с Соединенными Штатами.
С одной стороны, убеждение, что Россия — неотъемлемая часть Западной Европы, на чем настаивает Путин (см. выше), логично предполагает стремление занять в общем конструктивную позицию по отношению к Западу. Разногласия по отдельным вопросам могут и будут иметь место, но подчеркивается, что их можно преодолеть, и при этом стороны будут стараться найти общий язык. С другой стороны — теория, отрицающая европейскую сущность России, придает большое значение не только различиям в политическом содержании, но также и различиям в моделях и уровнях общения. При этом главная проблема — взаимное непонимание — представляет собой уже совершенно другой уровень сложности.
Дихотомия Запад — Восток
Отношение России к Западу в основном подтверждало теорию дихотомии И.Берлина: Запад — воплощение прогресса и процветания по сравнению с отсталостью и регрессом Востока (и/или Юга). Эта идея сохранялась не только в умах немногих "радикальных" западников — она существовала, в той или иной в форме, в мыслях большинства российских политиков и со временем была высказана вполне определенно. Так, бывший министр иностранных дел Андрей Козырев с самого начала указывал, что для России важно развиваться как "...государство демократическое, свободное и миролюбивое, не несущее угрозы ни своим гражданам, ни другим странам" (5). В этой связи Запад не только является образцом, но обладает и необходимыми инструментами для ". гармоничного вхождения России в. сообщество демократических стран и глобальную экономику" (6). Другие политики хотя и были более сдержанными в своих заявлениях, тем не менее тоже демонстрировали "западоцентризм". Один из основных критиков Козырева, Владимир Лукин, писал: ".всегда существовали и всегда будут существовать трения и спорные вопросы (внутри демократического сообщества) . но они являются проблемами общей цивилизации, с единой системой ценностей, базирующейся на идеях о ценности
человеческой жизни и о превосходстве личного над государственным" (7). И хотя он настаивал на том, что Россия остается "многонациональной евразийской страной" (8), он также говорил о цивилизаторской миссии России в выражениях, напоминающих классический либерализм Берлина: "Как европейская демократизирующаяся держава, Россия может оказать цивилизующее и стабилизирующее влияние и помочь в сдерживании и исламского экстремизма, и в решении конфликтов, возникающих на почве этнических и религиозных распрей" (9). Прошло около восьми лет, но эти утверждения почти не изменились. В докладе Совета по внешней и оборонной политике, посвященном российско-американским отношениям, заявлялось: "В отличие от времен "холодной войны", обе страны разделяют одни и те же базовые ценности — приверженность демократии и правам человека, верховенство закона, уважение права частной собственности и политического, идеологического и рели-гиозного многообразия" (10). На практике пакет реформ администрации Ельцина также отражал дихотомию Запад — Восток. Четыре стратегических цели ельцинских реформ — демократизация, рыночная экономика, гражданское общество и интеграция России в мировое сообщество — были фундаментально западоцентристскими по духу и по содержанию. Конечно, эти цели не были полностью воплощены в жизнь, часто они так и оставались на бумаге. Но дело в том, что они до сих пор свидетельствуют о том, что российская элита гораздо чаще обращает свой взор на Запад, чем в каком-либо другом направлении. Без сомнения, Москва рассматривает такие страны, как Китай и (в меньшей степени) Индию как "игроков" мирового масштаба, с которыми жизненно важно развивать более существенные отношения в сферах политики, экономики и безопасности. Но вряд ли можно предположить, что Москва могла бы отойти от своей политической традиции и культурных ценностей. Запад, несмотря на многие его недостатки, является единственным важным ориентиром российской внешней политики.
Пример Запада
Проблема состоит не в том, что другие цивилизации, с другими политическими культурами предлагают альтернативные источники ценностей, но в том, на какой основе Россия включается в доминирующую западную модель и/или взаимодействует с нею. И именно здесь возникают основные различия в отношении к Западу. Хотя каждому исследователю следует остерегаться упрощенного подхода к хаотичной политике постсоветского периода, все же можно выделить три основных тенденции. Представители первой считают свою точку зрения самой "либеральной": действительная приверженность идеям демократизации, рыночной экономики и формирования гражданского общества. Согласно данной точке зрения, эти цели являются необходимыми условиями возвращения России в "семью цивилизованных государств", из которой она была исключена на 70 лет, когда существовал тоталитарный коммунистический строй. Без возвращения в эту "семью" невозможно достигнуть "подлинного величия и процветания" (11). Эти ценности составляют основу новой, постсоветской современности, предлагают новые идеи вместо коммунистической идеологии. Либеральная модель экономического развития, превосходство индивидуального начала над коллективными государственными ценностями, развитие полноценных политических партий и народной демократии, прозрачность законодательного процесса — все это основополагающие понятия для сторонников самых "западных" взглядов. Запад может подвергаться критике за проведение ошибочной политики и политики "двойных стандартов", например, за Косово, но он является единственно возможным путем для России, отвергающим "азиатскую" отсталость (12).
На другой стороне политического спектра находятся те, кто во всеуслышание отвергают сам принцип заимствования западных политических, экономических и социальных моделей. Задолго до того, как началось разочарование в западной финансовой помощи и экономических советах (см. ниже), эти люди были в политическом, идеологическом и культурном аспектах отрицательно настроены по отношению к тому, что им казалось унизительным в отношениях с Западом в условиях радикальных перемен в мире. В каком-то смысле твердые сторонники "жесткого" курса, относящиеся к лагерю коммунистическо-националистической оппозиции, представляют собой духовных наследников "славянофилов" XIX в., которые особо выделяли "славянскую духовность",
верховенство коллектива над лич-ностью и российскую специфику. Однако они отличаются от "славянофилов", так как их точка зрения по сути своей негативна и реакционна, их не столько интересует защита и возрождение так называемых традиционных ценностей, сколько сопротивление "чужеземной" атаке. Основной их довод — намерения Запада в отношении России бесчестны: Запад стремится держать Россию "на плаву" (13), но в ослабленном состоянии, его действия направлены на подрыв национальной экономики, чтобы сделать Россию "источником сырья и дешевой рабочей силы" (14), оставить ее на обочине мировых интеграционных процессов; Запад обвиняется в проведении политики стратегического "сдерживания" (15). Подобные теории заговора предполагают, что когда такие страны, как
Соединенные Штаты, проповедуют международную нравственность и гуманистические ценности, они виновны в лицемерии и двойных стандартах, касается ли вопрос российской торговли вооружением, предоставления ядерной технологии ряду стран или военного вмешательства в международные конфликты.
Наиболее распространенный подход среди российских политических элит к западным ценностям сводится к следующему: они вынуждены официально признавать значение западных ценностей, но в то же время задерживают их внедрение в жизнь и используют в инструменталистских целях. Например, демократия, рынок и правовое общество рассматриваются прежде всего как условия, при которых правительство может получить политическую поддержку и, главное, финансовую помощь Запада. Но с другой, чуть менее эгоистичной точки зрения, относительно свободные (но не обязательно честные) выборы, частичная либерализация экономики, законодательная реформа и более пристальное внимание к соблюдению прав человека — небольшая цена за постепенное включение России в мировые политические и экономические процессы, в которых доминирует Запад. Согласно этой схеме, вопросы западного могущества имеют большее значение, чем нравственно-цивилизационные ценности. В то время как в Америке и Западной Европе политическая демократия, рыночная экономика и гражданское общество являются необходимыми составляющими взаимозависимой системы ценностей и механизмов управления, большая часть российской элиты видит вещи совершенно по-другому. При отсутствии какой-либо традиции соблюдения прав личности, действенных законов или справедливости в действиях бюрократии, они рассматривают происходящее с позиций наиболее выгодных и циничных: признание западных политических, экономических и общественных ценностей служит прежде всего "билетом" в большой мир, и только в отвлеченном смысле рассматривается как основа качественно нового общества. Различие между этим мнением, выражающим узкую заинтересованность, с одной стороны, и искренней верой в то, что можно назвать "примером Запада" — с другой, становится понятным, если принять во внимание особенности постсоветской практики: недостатки выборов, слабость политических партий и народной демократии, манипулирование и давление на СМИ, мошенническая приватизация, отсутствие прозрачности экономики, пренебрежение правами личности и соответствующими законодательными процессами. Понадобились две чеченские войны, чтобы показать, как на самом деле недолговечна и условна приверженность России этим ценностям и как она далека от достижения взаимопонимания с Западом. Несмотря на все изменения, происшедшие в России за последние десять лет, и появившиеся возможности для возникновения новой политической и гражданской культуры, Россия остается в первую очередь обществом, основанным на силе власти, а не на законах, в котором отдельные фигуры и неформальные связи играют гораздо большую роль, чем политические институты и открытые действия.
Россия как "партнер" Запада
Хотя мало кто в России склоняется к принятию западного образца во всех его аспектах, тем не менее существует преобладающая точка зрения, — как среди элиты, так и в более широких кругах (16) — что Россия должна взаимодействовать с Западом. Несмотря на все разговоры о том, что Россия в мире представляет собой некий мистический евроазиатский полюс, или о повороте на Восток, к Китаю и Индии, именно Запад — и особенно Соединенные Штаты — играют ведущую роль и в вопросах международной
безопасности, и проблемах экономического развития, или, в более широком смысле, в мировой политике. Функциональные взаимоотношения с основными "игроками" были и остаются базисом жизнеспособной российской внешней политики — и эту реальность хорошо сознает вся элита, несмотря на произносимые время от времени пышные риторические заявления, уверяющие в обратном.
Проблема партнерства с Западом менее ясна. Отчасти эта путаница относится к самому понятию "партнерство". "Партнерство" — слишком часто применявшийся и недостаточно четко определенный термин, который может означать все, что угодно, начиная от квазисоюзнического сотрудничества и до отношений, время от времени приближающихся к враждебности. В последние десять лет получили распространение различные интерпретации. Первая из них основывалась на принципе кондоминиума. Советский Союз и Соединенные Штаты взаимодействовали как противники во время "холодной войны", но сейчас они будут взаимодействовать друг с другом в деле установления мира и стабильности во всем мире. Андрей Козырев был наиболее последовательным сторонником "стратегического партнерства" с Вашингтоном как инструментом для того, чтобы "позитивно влиять на ход мировых событий" (17). Однако, хотя Козырева усиленно критиковали за его неприкрытый атлантизм, идея русско-американского сотрудничества в сфере содействия решению мировых проблем неожиданно оказалась живучей. В совместном заявлении Ельцина и Клинтона на Хельсинкском саммите по проблемам европейской безопасности в 1997 г. отмечалось, что Россия и Соединенные Штаты являются "державами, ответственными в мировом масштабе" (18); в обзоре российской внешней политики за 1998 г. министр иностранных дел РФ Игорь Иванов заявил, что отношения между РФ и США остаются "стабилизирующим фактором международной жизни" (19).
В широком смысле, однако, понятие "партнерства" с Западом скорее стало означать чисто сотруднические отношения с западными странами, нежели дружбу или долгосрочную общность интересов. В этой связи Примаков определил партнерство как взаимоотношения такого рода, "когда две стороны имеют свои собственные интересы, но кроме того, есть и поля совпадающих интересов. Если поля совпадающих интересов игнорируются — это "холодная война". Если нет — это партнерство" (20). Основным моментом этой позиции является различие между ценностями и интересами. Существует много областей — стратегическое разоружение, разрешение международных конфликтов, торговые и экономические отношения — где взаимное сотрудничество является существенным, но это не обязательно означает принятие западных нравственно-цивилизационных ценностей, за исключением тех случаев, которые прямо содействуют продвижению и защите национальных интересов. Такая очень выборочная интерпретация "партнерства" выявляет противоречивость российского отношения к Западу. Военное, экономическое, техническое и культурное доминирование Запада — реальность, от которой нельзя уйти, и Россия, особенно ослабленная в постсоветское время, должна с этим считаться. Но, как свидетельствует популярность неоголлистских теорий, это не означает, что Россия не должна использовать любую возможность выразить "независимое" мнение в международных отношениях, в то же время внимательно следя за тем, чтобы не переступить какой-нибудь "красной линии" и нанести ущерб основным интересам (21).
Один из главных аспектов дискуссии о российском партнерстве с Западом — это вопрос о его ориентации, а именно о том, в какой мере следует ориентироваться на Америку, или, вместо этого, повернуться к Европе. Этот вопрос включает в себя целый ряд основных противоречий российского отношения к Западу, особенно в том, что касается проблемы выбора между европейским культурно-историческим наследием и более чем пятидесятилетней традицией супердержавности, когда Америка была противоположным полюсом. Доказательством отсутствия сентиментальности в российском мировоззрении является то, что, в конечном счете, в определении того, насколько тесным будет "партнерство", гораздо большее значение имеют сила и могущество, а отнюдь не цивилизационные ценности. Во время правления Ельцина политический истеблишмент продолжал действовать так, как будто лидерство США является единственной постоянной величиной мировой политики. Здесь недавнее
прошлое (22) совпало с современными реалиями, и это совпадение подтверждает, что несмотря на множество официальных заверений в обратном, Америка всегда была, в
большей, а не в меньшей степени, центром внимания внешней политики Москвы. Примечательно, что даже Примаков, главный приверженец географического "баланса", признал в обзоре за 1997 г., что отношения с Вашингтоном занимали "особое место" в российской внешней политике, и это несмотря на энергичные усилия Москвы добиться "диверсификации" внешней политики (23). И хотя в отношении к Западу время от времени имело место противопоставление "плохой" Америки и "хорошей" Европы, при принятии значительных решений, могущих воздействовать на национальные интересы, Россия действовала с оглядкой на Вашингтон. Попытки нарушить консенсус Запада в сфере безопасности, разыгрывая "европейскую карту" против США, более чем уравновешивались общим (но не высказываемым широко) мнением, что основные европейские державы подчиняются линии Вашингтона — мнение, достаточно полно проиллюстрированное российским отношением к расширению НАТО (24) и поведением России во время Косовского кризиса (25). Хотя Европа является основным торговым партнером России, а ЕС и ОБСЕ (в особенности) считаются более приемлемыми моделями "партнерских" отношений, но только Америка оказывает самое большое влияние на внешнюю политику России, например, на отношения с МВФ и другими международными финансовыми институтами, на стратегическое разоружение, на определение российских интересов в региональных и международных
вопросах или на понимание элитой российской идентичности. Таким образом, естественно, что Америка является важнейшим "партнером" России на протяжении всего постсоветского периода.
Россия и Запад - тенденции взаимного разочарования
Сразу после распада Советского Союза в России и на Западе было много разговоров о том, что биполярная геополитическая конфронтация прошедших лет уступает место появлению новых, в сумме позитивных сотруднических отношений. В своем первом важном
заявлении на посту министра иностранных дел РФ Козырев декларировал действительное окончание идеологической конфронтации, сказав, что "развитые страны Запада — естественные союзники России" (26); позже эта позиция была сформулирована в предложениях по основным направлениям внешней политики министерства иностранных дел РФ (27). Отмечалось, что хотя разногласия по отдельным вопросам неизбежно будут возникать, деидеологизация международных отношений стимулирует уже новую атмосферу, которая облегчает решение спорных вопросов по существу, вне зависимости от пагубного исторического и идеологического наследия прошлого. Обращалось особое внимание на то, что у бывших противников в "холодной войне" теперь есть общая заинтересованность в совместном продвижении к стабильности и доверию, которые выгодны всем.
Десять лет спустя стало очевидно, что эти надежды оказались ошибочными. Хотя сейчас Россия и Запад гораздо более тесно
сотрудничают в сфере международной безопасности и в экономике, чем во время "холодной войны", выяснилось, что обеим сторонам очень трудно преодолеть идеологические стереотипы и традиционное геополитическое мышление тех времен. В самом деле, первоначальный оптимизм породил все нарастающее разочарование и взаимные обвинения, что напоминает угасание любовных отношений. Несмотря на достаточное число заметных успехов, в последние годы разговор скорее шел об утраченных возможностях, нежели о появлении качественно новых отношений (28). В поиске объяснений этого можно выделить два решающих и взаимосвязанных вопроса, по которым точки зрения России и Запада расходятся. Первый из них касается роли и статуса России в современных международных отношениях, а второй — восприятие Россией Запада.
Роль и значение России в мировой системе
Один из основных спорных вопросов последних десяти лет состоит в том, какого типа игроком должна стать новая Россия на международной арене. Он фокусируется на следующей дилемме: или Россия попробует "обновиться" и стать современной передовой державой, характеризующейся политической стабильностью и конкурентной экономикой,
или же будет по-прежнему делать акцент, в разумных пределах, на традиционную военную мощь и роль влиятельного посредника. Не удивительно, что такой стратегический выбор оказывает огромное влияние на взаимоотношения России с Западом.
Преобладающая часть элиты продолжает считать Россию "великой державой". Хотя критерии "величия" варьируются — ядерный арсенал, громадные географические размеры, обилие природных ресурсов, выдающееся положение в таких институтах, как Совет Безопасности ООН — заявление Козырева в 1994 г., что Россия "обречена" быть великой державой (29), отражает общее согласие, что никакой другой идентичности не существует, даже если кто-то хотел бы ее найти (30). В то же время распространено мнение, что политические и экономические трудности страны и ослабление ее стратегических позиций — явление если и не кратковременное, то в любом случае, не постоянное. Биполярная эпоха закончилась, но это не значит, что Россия на данном этапе не может занять "достойное" место в международных отношениях, хотя и на другой основе (31).
С точки зрения взаимоотношений с окружающим миром теории "державности" влекут за собой ряд последствий. Во-первых, глобалистский менталитет. Как однажды заявил Примаков, "... будучи великой державой ... Россия, естественно, должна иметь многосторонние связи со всеми континентами, со всеми регионами мира" (32). Хотя глобализм никоим образом не является таким всеобъемлющим, как хрущевская модель, которая делала упор на более обширные связи с Африкой и Латинской Америкой, он возникает из предпосылки, что Москва, и никто другой, должна определять степень вовлечения России в международные дела. Во-вторых, понятие "незаменимость", заключенное в выражении, что "в мировых делах без России не обойтись" (33) — предмет гордости после саммита Большой семерки в Галифаксе в 1995 г. В разное время политики высказывали различные мнения о том, каким образом Россия должна участвовать в принятии международных решений. Однако, при небольших исключениях, все они склонялись к мнению, что необходимо вовлечение России в любой форме, включая членство в каких только возможно основных международных организациях (34). В-третьих, концепция "державности" делает акцент на понятия "достоинство" и "достаточное уважение". Как держава, без которой мир не может управлять своими делами, Россия должна получить соответствующее признание. Это, в первом случае, влечет за собой то, что Козырев назвал "рефлексом консультаций" (35), — термин, который означает, что перед тем, как предпринять какое-либо значительное действие, Запад, само собой разумеется, должен проконсультироваться или, по крайней мере, поставить в известность Москву о своих намерениях. В более общем плане идентичность России как великой державы, с учетом ее специфики, означает, что ее нельзя рассматривать как "обычную" страну; для нее должны быть исключения из общих правил. Таким образом, когда Игорь Иванов заявил, что Россия "слишком велика" для того, чтобы стать членом НАТО или ЕС (36), он не просто маскировал смелыми словами тот факт, что вышеназванные организации вряд ли примут Россию в свои ряды в обозримом будущем — на самом деле он также заявлял, что для России неприемлем унизительный статус "простой европейской нации" (37). Москва определенно стремится быть частью "единого" европейского сообщества в сфере безопасности, но в то же время она хочет добиться этого на тех же условиях, как и Соединенные Штаты, т.е. получить больше влияния в процессах принятия решений, оставаясь при этом свободной от коллективных структур и совместных обязательств.
Отсюда ясно, что возникновение проблем между Россией и Западом сразу же после спада эйфории, последовавшей за прекращением "холодной войны", было неизбежно. Главным источником
конфликта стало то, что Запад соглашается лишь с малой частью российских представлений о себе, упомянутых выше. Запад полагает, что Россия может оказывать значительное влияние и оставаться "незаменимой" лишь в очень ограниченном числе регионов (например, СНГ) и по ограниченному количеству вопросов (например, нераспространение оружия массового уничтожения); он находит утомительными постоянные притязания Москвы на право участия в международных делах. В то же время выявилось, что Россия не в состоянии действовать на практике соответственно своим заявлениям об особом влиянии и особом статусе (пример — отношение к режиму Милошевича в Сербии). Большинство западных стран желает видеть Россию конструктивной, вовлеченной в международные дела, но Запад считает, что России нельзя позволять диктовать свои условия
сотрудничества и интеграции в мировое сообщество. Другими словами, Запад хочет видеть "нормальную" Россию, чей статус определяется ее современным конструктивным вкладом в международные дела, а не прошлой славой или воображаемым потенциалом. Более того, если Москва не может играть по этим правилам, она должна в любом случае оставаться за бортом, до тех пор, пока не сменит образ мыслей; лучше вообще обойтись без России, чем сосуществовать с Россией практически как с досадной неприятностью.
Такая пропасть между представлениями о роли и статусе России ясно проявилась в большинстве острых проблем последнего десятилетия — военное вмешательство Запада в Боснии и Косово, расширение НАТО, Ирак, Чечня, Национальная система противоракетной обороны (ПРО) и т.д. В то время, как Европа постоянно становится все более интегрированной, Россия оказывается в маргинальном положении и даже изолированной. Как справедливо заметил Владимир Барановский, "во многом Россия чувствует себя менее удобно в отношениях с Европой, чем это было десять лет назад" (38). Такого рода непривлекательная реальность, в свою очередь, породила серьезные взаимные обвинения. Москва постоянно обвиняет Запад — прежде всего Соединенные Штаты — в том, что они отодвигают Россию на периферию, проводят "политику блоков" (39), и в целом в неуважительном отношении к России. В таком психологическом климате кажется, что любое политическое разногласие рассматривается как направленное прежде всего против России. Например, расширение НАТО становится не укреплением стабильности на европейском континенте (40), но символом победы Альянса в "холодной войне" и стратегией, raison d'etre которой сводится к "проблеме российской угрозы" (41). В этой связи необходимо отметить, что Основополагающий акт Россия — НАТО был важен для Москвы не потому, что в нем особое, в целом позитивное значение придается "общей и всеобъемлющей безопасности, основанной на приверженности общим ценностям, обязательствам и нормам поведения в интересах всех государств" (42), а потому что в нем видят квазиформальное признание "равного" статуса России в процессе принятия решений в сфере безопасности, включая отношения с новыми членами НАТО (43). Когда проявилось такое диаметрально противоположное понимание — сначала в работе Совместного постоянного совета, а затем, более серьезно, во время Косовского кризиса — разбитые надежды сразу же переросли в давно существующие и крепнущие подозрения и предубеждения в отношениях между Россией и Западом.
Столкновение российской и западной точек зрения также ясно видно в совершенно различных мнениях о целесообразности и modus operandi международных институтов, как европейских, так и всемирных. В случае с ОБСЕ, например, Москва заявила о главенстве этой организации в "новой европейской архитектуре" (44), и в то же время на практике действия России ограничивали прямое участие ОБСЕ в таких регионах, как Нагорный Карабах и Чечня, где Москва видит угрозу своим национальным интересам. Другими словами, основная функция ОБСЕ — быть противовесом или альтернативой НАТО, организацией, в которой Россия обладает не меньшим значением, чем любая другая страна, — а не инструментом распространения западных политических и общественных ценностей и идей совместной безопасности. Многополярность и международные институты, такие как ООН, получают высокую оценку едва ли потому, что Москва в самом деле убеждена в необходимости демократизации процесса международного принятия решений, при котором "учитывались (бы) мнения всех стран, независимо от их размеров и военной мощи" (45), а потому, что они рассматриваются как средства борьбы с "гегемонизмом" Америки, или, как однажды это "застенчиво" сформулировал Примаков, противодействия "негативным тенденциям... в международных отношениях" (46). В этой связи для элитарного по своей сути подхода Москвы к международным отношениям симптоматично, что Россия выступала за учреждение особого "Исполнительного комитета" в структуре ОБСЕ и противостояла попыткам уменьшить эксклюзивный характер Совета Безопасности ООН. На более широком уровне Россия приветствовала многополярность в качестве принципиального средства сохранения формы, и, отчасти, сущности России как влиятельного мирового игрока, — на этот раз с помощью своего рода "ревизованной биполярности", в которой Соединенные Штаты (и их европейские союзники) уравновешиваются другими великими державами — Россией, Китаем и Индией. При таких обстоятельствах едва ли удивительно, что понятие "многополярность" — само по себе нейтральное — может оказаться сильно "идеологизированным" и станет одной из принципиальных причин разногласий во взаимоотношениях России и Запада.
Российские представления о Западе
Постсоветские представления о Западе практически подтверждают мнение Исаии Берлина, упомянутое выше, о противостоянии между "эмоциональной враждебностью" и "подозрительностью", с одной стороны, и "стремлением превзойти" — с другой. На самом деле, прошедшие десять лет были особенно примечательны чередованием в российском восприятии Запада старых негативных стереотипов и необдуманных чрезмерно оптимистичных надежд. Первые наиболее четко проявляются в геополитическом мышлении большей части правящего класса. Бурная история России положила начало культурно-исторической традиции, которая делает ставку на превосходство силы и соперничества над отношениями, основанными на взаимозависимости и доверии. Задолго до того времени, когда выражение "кто кого" было сформулировано Лениным, такой подход фактически веками характеризовал российское восприятие внешней политики. После распада Советского Союза многие разделяли естественное опасение, что Запад использует изменившуюся стратегическую обстановку, чтобы реализовать свое преимущество, даже если он облекает свои намерения в разговоры об общих гуманистических ценностях и безопасности.
Такие действия Запада, как расширение НАТО, военное вмешательство в бывшей Югославии (Босния и Косово) и установление более тесных связей в сфере безопасности и в экономике, несомненно, уменьшали шансы возникновения в бывшем Советском Союзе новой российской стратегической культуры. Однако главное состоит в том, что действия Запада не породили новые чувства недовольства и недоверия, а просто послужили подтверждением укоренившихся точек зрения — либеральный историк Юрий Афанасьев назвал такое мышление "мышлением лисьей норы" (47). Политика Запада по отношению к России могла быть продуманной более или менее — главное не в этом, потому что сочетание упомянутых геополитических традиций и многочисленных проблем — политическая неопределенность, бедность в социальной сфере, военная слабость, постоянная нестабильность в регионах — с самого начала представляло собой чрезвычайно неблагоприятную почву для развития отношений, основывающихся на сотрудничестве. В этих условиях для многих политиков старое мышление стало своего рода помощью при решении эмоциональных и интеллектуальных проблем. Таким образом, этот zero-sum пример объясняет расширение пропасти между ослабленной Россией и доминирующими Соединенными Штатами; идеи о балансе сил предлагают рациональное объяснение попыток найти путь к созданию "мирового многополярного устройства"; защита сфер влияния "объясняет" попытки оставить Запад за пределами бывшего Советского Союза и Восточной Европы. Если подойти умозрительно, в отношениях России с Западом в сфере безопасности наблюдаются тенденции восприятия друг друга как "черного" и "белого", "хорошего" и "плохого", в то время как необходим более гибкий подход. Несмотря на разговоры о различиях между "тактическими разногласиями" и "общими стратегическими целями"(48), в целом оказалось легче обратиться к более постоянным, простым и четким образам противопоставления — "правильный" и "неправильный", "хороший" и "плохой", кооперация или соперничество, — чем признать существование более комплексного мирового сообщества, обладающего сложной системой взаимоотношений, ценностей и интересов. В этом климате доверие становится явной жертвой упрощенного мышления, когда фактически каждое расхождение между Россией и Западом приобретает особое значение, усложненный символизм, в результате чего фактически ничто не воспринимается реально. Таким образом, вмешательство Запада в косовскую проблему рассматривалось в России как мотивированное почти полностью силой, а не гуманными соображениями, а современные планы Америки по созданию стратегической системы ПРО — как направленные против России и принципа "стратегической стабильности", а не против растущей угрозы распространения ядерного и другого оружия массового уничтожения, которая исходит из так называемых "стран-изгоев".
На другом конце шкалы отрицательных стереотипов находится проблема раздутых ожиданий, но она точно так же вредна, как и вышеизложенные. Согласно наиболее распространенному в России и на Западе мнению, администрация Ельцина была виновна в рабском следовании западной экономической модели и политике, в то время как во внешнеполитической сфере Козырева критиковали за его "идеологизированный
демократический интернационализм" (49) и общую наивность; на самом деле реальная проблема заключалась не в безграничной вере в "мудрость" Запада и его добрые намерения, а скорее в неудачной попытке понять возможности и пределы границы иностранной помощи России, дабы последняя встала на ноги. С самого начала существовало безоговорочное предположение, что Запад сделает все, чтобы достичь этой цели ради своих собственных интересов. Особенно модным в этом контексте был аргумент, который предполагал, что Запад должен помочь, так как в противном случае ослабленная Россия станет "постоянным источником угрозы для безопасности человечества" (50). В самом деле, были споры о том, следует ли рассматривать инициативы такого рода, как программа Нанна-Лугара, направленная на содействие в деле безопасного уничтожения отслуживших свой срок боеголовок, в качестве западной помощи России или наоборот? Второй аспект "менталитета ожидания" связан с понятиями "компенсация" или "вознаграждение". Так как действия Ельцина (а до него Горбачёва), разрушавшие советскую систему и коммунистические режимы Центральной и Восточной Европы, были выгодны Западу, в ответ на это богатые страны якобы обязаны сделать все возможное для укрепления нового российского государства. В этом смысле типичным является замечание Козырева, что "Запад упустил шанс" применить в России план Маршалла (51), и убеждение, разделяемое многими людьми во всех политических течениях, что своим расширением на Восток в страны бывшего Варшавского договора НАТО нарушило букву и дух обязательств, принятых после окончания "холодной войны" (52). Вообще говоря, немногие российские политики, кажется, понимают, что сотрудничество и соперничество не обязательно несовместимы. Есть какое-то простодушие в том, как Россия удивляется тому обстоятельству, что оказание ей финансовой и технической помощи не мешает Западу одновременно проводить протекционистскую политику, защищая своих производителей с помощью антидемпинговых мер и тарифных барьеров (и с помощью других "дискриминирующих действий"), или тому, что членство России в международных экономических организациях, таких как ВТО, зависит от исполнения определенных условий. Последним, а возможно и самым деструктивным моментом этой "традиции ожидания" в отношении Запада, является подмена ответственных политических действий внешнеэкономической активностью. Сменяющие друг друга администрации хотели "превзойти" западное процветание, но не приложили для этого необходимых политических усилий. Спустя много времени после того, как либеральные экономические реформы получили дурную славу, Москва все продолжала надеяться на международные финансовые организации, особенно, на МВФ, а также на отдельные западные страны в сфере обеспечения бюджета, получения необходимых средств на выплату пенсий и зарплат и рассчитывать на политическую поддержку Запада, например, при переизбрании Ельцина в 1996 г. Степень зависимости от Запада такова, что даже убежденные критики Запада были сильно заинтересованы в том, чтобы отделить вопрос финансовой помощи МВФ от общего ухудшения отношений. Как заметил Примаков в разгар Косовского кризиса: "Косово — это одно, а наши переговоры с Международным валютным фондом — совершенно другое" (53).
Несмотря на свою противоречивую сущность, негативные стереотипы и раздутые надежды действуют как составные элементы в прогрессирующем ухудшении российского отношения к Западу. Первый аспект влечет за собой то, что становится недопустимой малейшая "ошибка". Проблема никогда не бывает просто проблемой, а рассматривается как отражение более широкой тенденции в отношении Запада к России. Дефекты экономических советов и помощи начинают рассматриваться как заговор, направленный на сохранение
России в состоянии "управляемой слабости" (54). И чем более экстравагантны ожидания, тем огромней разочарование, и тем более прочно укореняется общее негативное представление. Однако в то же время, несмотря на нарастающую критику в адрес Запада, поведение и политика Москвы продолжают находиться под сильным влиянием Запада — очень двусмысленное положение, при котором политическая линия становится весьма неопределенной. Таким образом, в экономической сфере, с одной стороны, с трудом сосуществуют нововведенные элементы, такие как растущая конкурентность, либерализация, финансовая и валютная стабилизация, а с другой стороны — советское наследство: протекционизм, коррупция, отсутствие прозрачности, неконкурентоспособная легкая и тяжелая промышленность и параноидальное отношение к иностранному участию
в ин-вестировании. Неизбежным результатом такой противоречивой политики являются неблагоприятные социальные и экономические последствия, однако реакцией на них является обвинение во всех бедах "чужеродных" идей и скрытых мотивов, исходящих извне, а не осознание несостоятельности самой политики — такая реакция естественна, когда иностранная помощь считается чем-то унизительным.
На пути к "нормализации" - новая динамика развития отношений с Западом?
Приход Владимира Путина поднял ряд вопросов, касающихся развития отношений с Западом в XXI в. Если судить по его собственным словам, новый президент считает свою страну европейской. Это выражение позитивных намерений, которое дополняется определенно более европоцентристским содержанием российской внешней политики за последние 12 месяцев. В то же время Путин снова повторяет многие заключения глобалистской риторики, ассоциирующиеся с концепцией "великодержавности" в традиционном смысле. Проблема определения того, приведет ли смена президента к пересмотру отношения России к Западу, отчасти заключается в том, что Путин к разным аудиториям обращается с разными лицами. Несмотря на его неистовую активность и гонки по всему миру, — а может и благодаря им — ответ на этот трудный вопрос остается неясным.
Тем не менее представляется, что Россия будет по-прежнему рассматривать Запад как единственный ориентир своей внешней политики. Станет ли Запад восприниматься в России как "партнер" или как угроза, с точки зрения сотрудничества или конфронтации, — все равно по целому ряду причин он остается единственной отправной точкой. Во-первых, важнейшей из этих причин является то, что, несмотря на разговоры о многополярности и растущем значении Китая, Россия осознает, что военное, экономическое, техническое и культурное доминирование Запада продлится и в XXI в. Как ни неприятна эта реальность, у Москвы нет иного выбора, ей приходится действовать на основе этого заключения. "Альтернатива" — исключение и изоляция. Во-вторых, Запад является доминирующим центром политического и экономического могущества и сотрудничество с Западом предоставляет России единственно реальные внешние стимулы для экономического возрождения. Как часто заявлял Путин, Россия нуждается в торговле с Западом, в западных инвестициях и политической поддержке (например, по вопросу о вступлении в мировые экономические организации, такие как ВТО). Уже один этот фактор гарантирует продолжение отношений с Западом, несмотря на влияние негативных стереотипов, разбитых надежд и даже отдельных кризисов, которые могут происходить время от времени. В-третьих, как всегда остро стоит проблема идентичности. Маловероятно, что Россия откажется от своей "европейскости" в пользу какой-то другой цивилизационной окраски или что незападные страны — Китай, Индия, исламский мир — помогут ей в этом. Кроме того, общность культурно-исторического наследия предполагает, что Россия продолжит поиск сотруднических отношений с Западом. Хорошо это или плохо, но тем не менее "европейскость" России отражает ее желание не быть изолированной в современном мире. В-четвертых, уже ясно видно, что российское общество становится все более "западным". В этом смысле знаменательно, что в ходе Косовского кризиса отношение общества к Западу было значительно более мирным и позитивным, чем отношение элиты (55). Хотя некоторые круги последней хотят для России более "географически" сбалансированной и "разносторонней" линии внешней политики, преобладающее большинство общества выступает за ориентацию на Запад. В-пятых, Россия сейчас должна двигаться вперед. Хотя незападные державы, такие как Китай и Индия, заинтересованы в развитии более серьезных отношений с Россией в сфере военного сотрудничества, это так называемое "стратегическое партнерство" является в большем смысле тактическим, нежели стратегическим, более ценным в качестве инструмента для сглаживания последствий мирового могущества Америки, чем партнерством ради сотрудничества. Жестокая правда заключается в том, что отношения с Россией не являются и еще какое-то время не будут являться важнейшим приоритетом внешней политики любой другой страны, играющей серьезную роль в мировой политике — ни на Востоке, ни на Западе, ни на Юге.
Принимая во внимание указанные обстоятельства, необходимо улучшить отношения взаимодействия между Россией и Западом, а не уходить от этой проблемы. Как ни парадоксально, но положительный момент заключается в том, что эпоха иллюзий и надежд закончилась как с одной стороны, так и с другой. Запад больше не идеализирует Россию как пример развивающейся демократии, рыночной экономики и гражданского общества. Он более не желает вкладывать силы и средства, получая взамен лишь нереализуемый потенциал. В то же время Запад действительно не преувеличивает силу ни положительного, ни отрицательного влияния России в международных делах. Россия не может пока считаться "нормальной" страной по западным стандартам, но ее внешняя политика действует в разумных пределах. Отдельные моменты политики могут вызывать беспокойство, например, сотрудничество с Ираном в ядерной сфере, но в целом российской внешней политике присущи прагматизм и старание избегать серьезного риска. В Москве наблюдаются признаки реализма в понимании того, что на России сейчас лежит ответственность за создание лучших условий для более значительных политических, экономических отношений с Западом, сотрудничества в сфере безопасности. Хотя традиции порицания Запада и безответственности продолжают играть очень большую роль в психологии российской элиты, процесс зашел уже слишком далеко, чтобы взаимные обвинения оказали значительное влияние на развитие событий; вопрос о "конфронтации" не ставится. Независимо от того, насколько России неприятно расширение НАТО, американские планы развертывания системы ПРО или глобальное доминирование Запада, по сути дела уже существуют необратимые политические линии и тенденции, к которым Россия должна приспособиться. В этой связи примечательно то, что отношение к ОБСЕ как к главной европейской организации в сфере безопасности (56) или концепция "мирового многополярного устройства" в последнее время стали менее распространенными. Все это указывает на более практичную и обдуманную позицию, чем существовавшая ранее.
В то же время негативные стереотипы будут оставаться характерной чертой российского отношения к Западу. Отношения с Западом, особенно с Соединенными Штатами, будут выражать недоверие, подозрительность и "эмоциональную враждебность". Маловероятно, что Россия под управлением Путина в ближайшее время усвоит разносторонние западные цивилизационные и моральные ценности. Вторая чеченская война, атака Кремля на независимые СМИ, манипулирование управлением на региональном уровне, показывают, что в этом смысле Россия сделала шаг назад. "Партнерство" остается деловым предложением и пока не означает и не предвещает сближения в ценностных установках. Как отметил в 2000 г. Совет по внешней и оборонной политике, рассматривая отношения России и США, "существуют области близких и совпадающих интересов, стимулирующих сотрудничество, есть сферы, в которых Россия и США являются преимущественно конкурентами" (57). Хотя Москва будет искать любую возможность участия в европейских и мировых западо-центристских международных процессах, но далеко не безоговорочно. Российское понимание "глобализации" будет очень выборочным и материалистичным, более ориентированным на достижение конкретных целей, таких как улучшение доступа на экспортные рынки, нежели на абстрактные идеи западного универсализма. В конечном итоге такая "нормализация", какую мы можем выявить в российском отношении к Западу, является частичной.
Наконец, пройдя полный круг до исходных, сфокусированных на Европе, замечаний Исаии Берлина, полезно поставить вопрос о том, будет ли Москва отходить от "америкоцентризма", который доминировал в ее мировоззрении последние 50 лет. Существуют и позитивные, и негативные сигналы. С одной стороны, Путин определенно старается "обхаживать" важнейшие европейские державы; его первая крупная поездка за пределы своей страны состоялась в Соединенное Королевство, затем он посетил Германию, Италию, Францию и другие ключевые страны Евросоюза. С другой стороны, его европейские культурные пристрастия более чем перевешиваются геополитическими соображениями, которые характерны как для его мировоззрения, так и для мировоззрения правящего класса в целом. Хотя треть общего объема российской внешней политики приходится на ЕС (58), но продолжающееся доминирование геополитики над экономическими и другими доводами означает то, что Вашингтон еще долгое время будет сохранять первое место в расчетах российских политиков. Дополнительным препятствием европеизации российского отношения к Западу является также то, что оно будет менее
зависеть от внешней политики Москвы, чем от отношения Соединенных Штатов и Западной Европы к России. Хотя заметное снижение роли двусторонних отношений, проводимое администрацией Буша, стимулировало более энергичные усилия администрации Путина по сближению с Европой, два фактора в особенности будут препятствовать реализации стремления Путина к европеизации России.
Первый из них — самоуверенность Америки в таких областях, как урегулирование международных кризисов и конфликтов, которая, вероятно, объясняет внимание России к решению безотлагательных "жизненных" вопросов в ущерб долгосрочным целям, таким как геостратегическая реориентация и формирование идентичности. Второй фактор — осторожное отношение европейцев к Москве. В то время как ЕС и его страны-члены определенно нацелены на более тесные экономические связи, особенно в такой сфере, как поставки газа, они продолжают относиться очень осмотрительно, даже подозрительно, к российским предложениям — включая предложения в сфере безопасности, например, по ПРО, когда страны — члены ЕС дали решительный отпор попыткам подорвать трансатлантическое согласие. В самом деле, чрезвычайная прочность этого согласия подразумевает, что развитие более тесных связей России с Западной Европой развивается параллельно, а не противоречит сотрудническим отношениям с Вашингтоном (59). Возможно, более важно, что многие европейские страны осуждают кажущееся неуважение Москвы к ценностям и нравственным установкам западной цивилизации. В сравнении с Соединенными Штатами, которые часто закрывали глаза на подобные проблемы (60), европейские страны придают гораздо более важное значение приверженности России к нравственной составляющей западных ценностей. Пока Москва не желает принять эти ценности ради них самих, как внутренние "фундаментальные качества", а не инструментально, как средства для обеспечения иностранной поддержки, взгляды Путина на Россию как на "часть западноевропейской культуры" не будут реализованы. С учетом этих обстоятельств вопрос о том, является ли современный европоцентристский стиль российской внешней политики признаком действительного сдвига в стратегической ориентации или представляет собой просто преходящее увлечение, остается открытым.
Примечания
1. Berlin I. Russian Thinkers. — Harmondsworth: Penguin Books, 1994. — P. 181.
2. Путин В. От первого лица: Разговоры с В.В.Путиным — М.: Вагриус, 2000. — C. 156.
3. Berlin I., op. cit., p. 118.
4. Ibid., p. 181.
5. Козырев А. Преображенная Россия в новом мире // Известия. — М.,1992. — 2 янв. — С. 3.
6. Совместное заявление Клинтона и Ельцина на Ванкуверском саммите в 1993 г. См: Ванкуверская декларация // Известия. — М., 1993. — 6 апр.
7. Lukin V. Our Security Predicament // Foreign Policy. — Wash., 1992. — Fall, N 88. — P. 75.
8. Ibid., p. 58.
9. Ibid., p. 71.
10. Российско-американские отношения на рубеже веков // Доклад рабочей группы Совета по внешней и оборонной политике. — М., 2000. — C. 15.
11. Дашичев В. Выкрутасы российского внешнеполитического мышления // Независимая газ. — М., 1994. — 23 апр. — С. 2.
12. См.: Лацис О. Удары по Сербии поражают Россию // Новые Известия. — М., 1999. — 26 марта. — С. 2.
13. Липицкий В. Когда же будет переоценка ценностей? // Российская газ. — М., 1992. — 26 июня. — С. 7.
14. Фролов А. Ядерный фактор: аз и я // Советская Россия. — М., 1992. — 14 февр. — С. 1.
15. См.: Чернов В. Москва должна хорошо подумать // Независимая газ. — М., 1994. — 3 февр. — С. 4.
16. Согласно данным опроса, проведенного ВЦИОМ в январе 2000 г., 69% респондентов указали, что Россия должна укреплять "взаимовыгодные отношения с западными странами", против 19%, сказавших, что она должна "отдалиться от Запада". Цифры приведены по ст.: Бочарова О., Ким Н. Россия и Запад: общность или отчуждение? М., ВЦИОМ, 2000.
17. Kozyrev A. The Lagging Partnership // Foreign Affairs. — Wash. 1994. — Vol.73, N 3. — P.59. Интересно, что Козырев опасался отрекаться от любого предположения о кондоминиуме, говоря вместо этого о влиянии, оказываемом "каталитически, через конструктивное партнерство".
18. Рогов С. Пять пунктов согласия - встреча в верхах в Хельсинки: успех или провал? // Независимая газ. — М., 1997. — 25 марта.
19. Соколов В. РФ против изменений договора по ПРО - Игорь Иванов доволен работой своего ведомства // Независимая газ. — М., 1999. — 23 января. — С. 6.
20. Примаков Е. Министр, которого не ругает оппозиция. Интервью // Общая газ. — М., 1996. — №37. — С. 4.
21. В разговоре с автором осенью 1999 г. один из наиболее известных сторонников неоголлизма обрисовал сущность последнего как согласие с Западом по "крупным проблемам" при одновременном сохранении различий и разграничений во "вторичных" приоритетах.
22. См.: Arbatov G. A New Cold War? // Foreign Policy. — Wash., 1994. — Summer, N 95. — P. 97.
23. См.: Кондрашов С. У нас свое лицо, и мы нигде не скатывались к конфронтации // Известия. — М., 1997. — 23 сент. — С. 3.
24. В 1997 г. главный военный атташе посольства в Москве одной из стран Вышеградской группы очень сожалел в разговоре с автором, что Москва ни разу не сделала ни одного серьезного усилия, чтобы обсудить расширение НАТО со странами-кандидатами на членство.
25. См.: Baranovsky V. Russia: a part of Europe or apart from Europe? — International Affairs. — L., 2000. — Vol.76 — N 3. — P. 455.
26. Козырев А. Преображенная Россия... С. 3.
27. Козырев А. Внешняя политика России — МИД предлагает и отстаивает // Российские вести. — М., 1992. — 3 дек. — С. 2.
28. An Agenda for Renewal — U.S. — Russian Relations, a Report by the Russia and Eurasian Program of the Carnegie Endowment for International Peace. — Wash, 2000. — P. 1-2.
29. Козырев А. Россия и США: партнерство не преждевременно, а запаздывает// Известия. — М., 1994. — 11 марта. — С. 3.
30. Говоря по справедливости, некоторые авторы утверждают, что ничего плохого для России не было бы в том, чтобы она стала "нормальной" или даже "относительно небольшой" страной. (Фурман Д. Синдром отставного начальника // Общая газета. — М., 1999. — № 15. — 15-21 апр. — с. 4). Но такие взгляды разделяет значительное меньшинство, и они, более или менее часто, звучали как немедленная реакция на трудности и проблемы российской внешней политики. Интересно, что Сергей Караганов, один из ведущих защитников более самостоятельной внешней политики в 90-х годах, поменял позицию после Косовского кризиса и предложил политику избирательной вовлеченности, отказавшись от бесполезной веры в "фантом статуса великой державы". См.: Караганов С. Новая внешняя политика // Московские новости. — 2000. — 29 февр. — 6 марта. — N 8. — C. 11.
31. См.: Arbatov G. Op. cit., p. 101.
32. Примаков E. Мы работаем по всем азимутам. Интервью // Труд. — М., 1997. — 3 дек. — С. 4.
33. Шикаренко П. В мировых делах без России не обойтись // Российские вести. — М., 1995. — 20 июня. — С. 2.
34. Рогов С. Указ. соч. — C. 1.
35. Козырев А. Не партийные, а национальные интересы // Российская газ. — М., 1994. — 2 февр. — С. 6.
36. Иванов И. Я не представляю себе нашу страну в составе НАТО // Известия. — М., 1998. — 28 окт. — С. 6.
37. Барановский ссылается на российский "инстинктивный импульс" восстановить себя в качестве особого игрока, "не как другие". См.: Baranovsky V. Op. cit., p. 451.
38. Ibid., p. 447.
39. Концепция национальной безопасности // Независимое военное обозрение. — М., 2000. — № 1, 14-20 янв., N 1. — C. 6.
40. В речи, произнесенной в Варшаве в июле 1994 г., президент Клинтон сделал акцент, как он неоднократно говорил и в последующие годы, на том, что расширение НАТО "будет средством продвижения безопасности и стабильности в этом регионе в целом." — См.: Asmus R.D, Kugler R.L, Larrabee F.S. NATO Expansion: The Next
Steps // Survival. — L., 1995. — Spring, N 1. — P. 7.
41. Kozyrev A. Partnership or Cold Peace? // Foreign Policy. — Wash., 1995. — Summer, N 99. — P. 12.
42. Основополагающий Акт о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между Организацией Северо-Атлантического Договора и Российской Федерацией. — Париж, 1997. — С. 3.
43. Ельцин Б. Наши национальные интересы ограждены. Интервью // Российская газ. — М., 1997. — 27 мая. — С. 1.
44. Kozyrev А. Partnership .., P. 10-11; см. также комментарии Виктора Черномырдина в статье: Карпов М. На общеевропейском форуме в Лиссабоне Россия вновь выступила против расширения НАТО // Независимая газ. — М., 1996. — 3 дек. — С. 1.
45. Иванов И. Я не представляю.., с. 1.
46. Примаков Е. Россия ищет новое место в мире. Интервью // Известия. — М., 1996. — 6 марта. — С. 3.
47. Afanasyev Y. Russian reform is dead // Foreign Affairs. — Wash., 1994. — Vol. 73, N2. — P. 23.
48. Kozyrev A. Partnership.., p. 9; Иванов И. Я не представляю.., p. 1.
49. Lukin V. Op. cit., p.65.
50. Ельцин Б. Стратегическая цель - создать процветающую страну. Послание Федеральному Собранию РФ // Российская газ. — М., 1994. — 25 февр. — С. 1.
51. Козырев А. Чечня была для меня Рубиконом. Интервью // Сегодня. — М., 1995. — 20 окт. — С. 9.
52. Москва долгое время заявляла с некоторым анекдотическим убеждением, что госсекретарь США Джеймс Бейкер обещал Михаилу Горбачёву, что НАТО не воспользуется объединением Германии в целях расширения на Восток. См.: Горностаев Д. Мы обманули русских // Независимая газ. — М., 1997. — 22 янв. 1997. — С. 4; неудивительно, что Вашингтон всегда отрицал принятие каких-либо обязательств такого рода.
53. См. комментарий В.Лапского: 24 марта. 16.00. "Томагавки" еще не взлетели, а иных российских политиков уже контузило // Российская газ. — М., 1999. — 25 марта. — С. 7.
54. Эта памятная фраза была сказана автору известным телеведущим.
55. В опросе, проведенном ВЦИОМ в феврале 2000 г., более 66% респондентов охарактеризовали свое отношение к США как "позитивное или в основном позитивное", против 22%, заявивших о "негативном или в основном негативном" отношении. Контраст даже более выражен в отношении к "американцам как к народу" - 78% против 10% (остальные затруднились ответить). См.: Головачёв В. Холодная война - в прошлом? // Труд. — М., 2000. — 7 марта. — С. 1.
56. Отчасти снижение популярности ОБСЕ в российском истеблишменте основывается на попытках ОБСЕ стать посредником в текущей чеченской войне. В этом смысле Дмитрий Тренин сравнил изоляцию России по этой проблеме на саммите ОБСЕ в Стамбуле в 1999 г. с изоляцией Советского Союза в ООН в 1980 г., вызванной его вторжением в Афганистан. См.: Тренин Д. Россия и основные институты безопасности в Европе: встречая XXI век. — М.: Московский центр Карнеги. — 2000. — С. 19.
57. Российско-американские отношения.., с. 34.
58. Таможенная статистика внешней торговли Российской Федерации. — М., 2000. — С. 7.
59. Пушков А. Россия в новом миропорядке: рядом с Западом или сама по себе? // Междунар. жизнь. — М., 2000. — № 10. — С. 41.
60. Об этом свидетельствует, например, сочувственное отношение администрации Клинтона к ведению Кремлем первой чеченской войны. См.: An Agenda for Renewal.., p. 31.
Перевел О.Кузин
