CC BY
86
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2009. № 2
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ И КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ПЕРЕВОДА
Е.М. Кирсанова,
канд. филол. наук, доцент кафедры английского языка переводческого
факультета МГЛУ. E-mail: [email protected]
К ВОПРОСУ О ВЛИЯНИИ ЭТНОКУЛЬТУРНЫХ
СТЕРЕОТИПОВ НА ПРОЦЕСС ПЕРЕВОДА
В данной статье на примере алиментарных стереотипов как неотъемлемой части национальных культур рассматривается проблема влияния устойчивых этнокультурных представлений на процесс принятия переводческого решения и анализируются возможные смысловые потери, возникающие в результате упрощенной интерпретации оригинала.
Ключевые слова: стереотип, этнокультурная специфика, символ, перевод.
E.M. Kirsanova,
Cand. Sc. (Philology), Ass. Professor, Department of English, Faculty of Translation, MSLU. E-mail: [email protected]
On the Impact of Ethnocultural Stereotypes on the Translation Process
On the example of alimentary stereotypes as an integral part of the national culture, the article regards the problem of misinterpretation and considerable losses of information caused by the translator's traditional conceptual inertia and a simplified interpretation of the original.
Key words: stereotype, ethno-national culture, symbol, translation.
Использование стереотипов в качестве готовых когнитивных моделей — естественная особенность человеческого мышления, которая позволяет оптимизировать мыслительные усилия и высвободить требуемые ресурсы для решения нестандартных творческих задач. Человек вынужден прибегать к помощи стереотипов, чтобы справляться с огромным количеством беспрерывно поступающей неструктурированной информации об окружающем мире. В этом свете стереотипы можно рассматривать как удобные отправные точки восприятия других культур и социальных групп, а также относящихся к ним индивидов.
Многоплановый характер человеческой деятельности отражает существование различных видов стереотипов:
— стереотипы восприятия (например, традиционные обобщённые образы-представления индивида/социума/этносообщества о себе самом или другом индивиде/социуме/этносообществе);
— стереотипы поведения (закреплённые в социуме стандарты поведения);
— стереотипы мышления (упрощённые схемы формирования суждений, например оценочные стереотипы, нравственные стереотипы);
— речевые стереотипы (устойчивые речевые модели).
В коммуникации стереотипы объективируются различными языковыми средствами, вызывающими в сознании индивида или представителей определённой национально-культурной общности «некоторый минимум сходных ассоциативных реакций по ряду семантических признаков оценочного характера» (Рыжков, 1983, с. 13).
Здесь и далее под стереотипом мы будем понимать обобщённое устойчивое представление об объекте или явлении действительности, сформированное на основе ассоциативных связей, зафиксированное в сознании отдельных личностей или целых социальных групп и объективированное различными языковыми средствами (как отдельными лексическими единицами, так и более крупными языковыми блоками — устойчивыми словосочетаниями, устойчивыми речевыми моделями, прецедентными высказываниями либо текстами).
В национальных культурах и языках находят отражение как некоторые универсальные, так и национально-специфические стереотипные особенности восприятия и понимания мира.
Особую роль стереотипы играют в процессах национальной самоидентификации и идентификации. В процессе познания и самопознания стереотип выполняет две прагматические функции: категоризирующую и оценочную. Упрощая процесс категоризации, позволяя применять систему устоявшихся концептов, прототипов и оценок для классификации людей, объектов и событий, стереотипы служат для очерчивания границ «своего», противопоставления себя «чужому».
Оппозиция «своё/чужое» является фундаментом, на котором выстраивается бытийная философия этноса, открыто или завуалировано провозглашающая превосходство собственной культуры. «Своё» выглядит естественным и имеет положительную оценку, «чужое», напротив, представляется в неестественном виде. Снисходительное, а иногда и уничижительное отношение к другим народам и культурам основано на убеждении, что они являются чужими, чуждыми. Данный факт, по нашему мнению, лежит в основе неискоренимости стереотипов: всякая социокультурная общность постоянно сопоставляет себя с другими общностями, при этом результат сопоставления должен быть преимущественно позитивным. Среди других причин живучести стереотипов можно
5 ВМУ, теория перевода, № 2
65
выделить традиционалистическую концептуальную инерцию, (нежелание индивидов обдумывать и изменять свое мнение), устойчивые предрассудки как часть национальной идеологии, присущие нациям комплексы неполноценности или превосходства, емкость и практичность стереотипов.
Степень интеграции нации в мировую культуру и интенсивность ее межкультурных контактов влияет на скорость формирования и разнообразие возникающих по отношению к ней стереотипных представлений. В сознании многих народов с культурами некоторых стран связан целый набор стереотипов, истинность которых рядовой носитель языка в принципе не подвергает сомнению (например, США, Франции, Китая, Бразилии). Такие национальные культуры мы предлагаем называть глобально стереотипизирован-ными. Другие же культуры представлены стереотипами только в сознании соседних народов, поэтому мы предлагаем называть их локально стереотипизированными (например, представления австрийцев о венграх и чехах или представления русских о татарах).
Национальные пищевые предпочтения и ритуалы приёма пищи традиционно являются источником устойчивых стереотипов. Алиментарные стереотипы характеризуют отношение того или иного этнокультурного сообщества к потреблению пищи вообще и определенным продуктам питания в частности. Они являются результатом ассоциативной работы национального сознания и закрепляются в системе национального пищевого символизма, который содержит информацию об устойчивых ассоциациях, связанных с национальными традициями питания. В этом процессе задействован целый ряд прагматических факторов: образность, эмотив-ность, оценочность. Несмотря на существующую информационную доступность и предпосылки для формирования более глубоких суждений о национальных характерах алиментарные стереотипы по-прежнему весьма востребованы в коммуникации, в том числе и двуязычной.
Будучи одними из наиболее древних и стойких (если не самыми древними и стойкими), алиментарные стереотипы фиксируются в языке и проявляются преимущественно в пейоративных оценках, раскрывающих этические и эстетические представления определенного этноса, по сути, о своем антагонисте.
Например, о русских и британских традициях питания сложилось достаточно много устойчивых стереотипов. Так, жена известного российского футболиста, приглашённого играть за одну из британских команд, имела неосторожность открыто выразить нелюбовь к местной кухне:
«The wife of the Premier League's latest foreign star has revealed she can't stand the English — except for Victoria Beckham. "I do not 66
particularly like England", Yulia, 26, said in an interview before the player clinched his £15 million move to London. "In my opinion, people there are too reserved and it's dull". In her swipe at Britain and our culture, the mum-of-two also revealed her dislike of English food. In May last year, after visiting Manchester, she said: "I do not like English cuisine. "If Andrey goes to play in England, finding the right food may turn into a problem". However, despite what she sees as the failings of the English, she admits that Victoria Beckham stands out as an icon».
Несмотря на то, что британская кухня никогда не имела у иностранцев репутации «здоровой» или «изысканной» и традиционно служила объектом насмешек, реакция англичан на «русский негативизм» оказалась болезненной, местная пресса мгновенно и весьма язвительно отреагировала на интервью, отыгравшись «на том же поле»:
"So do you fancy some Russian grub?
Andrey Arshavin's wife Yulia may have slated English grub but Russia is hardly known for its culinary delights. One of the most popular meals in the former Soviet state is okroshka — a cold soup made with sour milk. This is then mixed with cold vegetables and meat or fish. Yummy!
And if that doesn't take your fancy you could always get stuck into the nation's favourite dish of cabbage soup known as shchi or, as an alternative, rassolnik — a salty-sour cucumber stew.
Then for main course why not feast on jellied chopped pork, known as studen? This is served in a stodgy porridge and with sauerkraut on the side.
And if you've still got room after that lot, for dessert you can have va-trushka — a large ring of dough stuffed with cottage cheese. Bon appetit" (Andrey Arshavin's WAG Yulia can't stand the English — except Victoria Beckham, by Chris Hughes, 7.02.2009, mirror.co.uk — sport (online edition of The Daily Mirror).
По сути, в данной коммуникативной ситуации столкнулись два стереотипных суждения: англичане не умеют готовить здоровую еду ^ русские едят много несвежей пищи (кислый вкус в британской кулинарии не приветствуется, кислый значит 'несвежий' (Mennell, 1985)).
Как мы видим, в межкультурном диалоге стереотип возникает в результате межкультурного напряжения и является простейшей формой коммуникации.
Влияние стереотипов на процесс перевода — явление, на наш взгляд, еще недостаточно изученное. Насколько переводчик зависим или, напротив, свободен от существующих в его сознании стереотипных представлений о нации, чья культура является предметом его анализа? Готов ли он быть объективным и непредвзятым
интерпретатором незнакомых (или даже чуждых) ему реалий иной этнокультурной общности?
Рассмотрим в данной связи два широко распространенных этнокультурных стереотипа: русские люди печальные, несчастливые, по складу характера угрюмые, безудержные (стереотип восприятия), а распитие водки в больших количествах — неотъемлемая часть русского застолья (стереотип поведения). При этом водка становится символом русской тоски, отчаяния и безрассудности.
Источниками возникновения упомянутых выше представлений являются личный опыт или информация из газетных публикаций, туристических справочников, энциклопедий:
«Russians drink a great deal of tea, as well as vodka and wine. The latter is produced in the south of the country. Kvass, a slightly alcoholic beverage, is particularly popular in the summer, when it is also used in cold soups» (Customs of Russia. Encarta Encyclopedia Deluxe, 2004). (Примечательно в данной связи отметить, что даже квас рассматривается составителями данной энциклопедической статьи прежде всего не как освежающий напиток, а как алкогольный.)
Еще одним важным источником возникновения этнокультурных стереотипов являются тексты переводной художественной литературы, которые требует от переводчика не только глубокого знания «чуждой» ему культуры, но и умения по-новому взглянуть на предмет своего исследования, быть гибким в восприятии и интерпретации знакомых ему явлений.
Так, упоминание водки часто встречается на страницах одного из наиболее почитаемых за рубежом произведений — романа Л.Н. Толстого «Война и мир». При этом при внимательном прочтении становится очевидным, что использование этой реалии в различных социокультурных контекстах сопровождается передачей целой гаммы дополнительных значений. И ни разу она не встречается в упрощённом стереотипном толковании (как символ банального русского пьянства).
Так, водка — неотъемлемая часть простой безыскусной трапезы: «Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и есаулом подъехали к караулке. <...> В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола. Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью» (Толстой, 1979. Т. 4, с. 146).
Водка — часть солдатского рациона, необходимая для поднятия боевого духа: «В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, 68
равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений. И об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, — об этом-то периоде кампании нам рассказывают историки...» (Толстой, 1979. Т. 4, с. 180).
Но водка не просто атрибут солдатской трапезы, в определённых контекстах она становится своего рода благословением перед боем, фактически солдатским причастием: «В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки» (Толстой, 1979. Т. 1, с. 220).
Перед решающим сражением при Бородине русские солдаты отказывались пить водку, так как хотели сохранить ощущение сосредоточенной решимости: «— Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, — проговорил Тимохин. — Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. — Все помолчали» (Толстой, 1979. Т. 3, с. 216).
В некоторых контекстах солдатская каша и водка становятся символом гостеприимства: «Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что-то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что-то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки» (Толстой, 1979. Т. 4, с. 206).
Водка действительно упоминается в контекстах, описывающих необъяснимые с точки зрения прагматичной логики отчаянные поступки русского человека: «Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство
потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25-го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жёстком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое — было то неопределённое, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, — все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить. Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью. С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остаётся в Москве, — все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы. Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, — все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству» (Толстой, 1979. Т. 3, с. 372).
Водка стоит на столе Денисова, когда он, полный душевных терзаний, пытается высказать в письме к Наташе Ростовой свои чувства: «Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову. — Ей пишу, — сказал он. Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать, высказывал своё письмо Ростову» (Толстой, 1979. Т. 1, с. 166).
Но водка употребляется и в контекстах, лишённых мрачности: «Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых весёлых шуток во всём отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон» (Толстой, 1979. Т. 4, с. 143). «Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости. — Вы пьёте водку, граф? — сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего» (Толстой, 1979. Т. 4, с. 232).
Как оказалось, передача тонких оттенков смысла контекстов, содержащих данную национальную культурную реалию, может представлять определённую трудность для переводчика, находящегося под влиянием существующих стереотипов.
Так, в переводе поэмы В.В. Маяковского «Облако в штанах» переводчики М. Хэйворд и Дж. Риви заменяют слово вино на vodka, полагая, по-видимому, что подобная замена лучше укладывается в рамки стереотипного представления реципиентов текста о «буйном и безудержном» русском национальном характере: «Ёжусь, за-швырнувшись в трактирные углы, / вином обливая душу и скатерть» (Маяковский, 1988, с. 41) // "I huddle, slumped in corners of saloons; / with vodka drenching my soul and the cloth" (Mayakovsky, 1975, с. 147).
Казалось бы, единичный случай. Однако, проанализировав произведение М. Булгакова «Мастер и Маргарита», мы пришли к заключению, что влияние вышеупомянутых стереотипов на переводчиков романа — явление системное. Наиболее частое несоответствие, которое мы наблюдаем в оригинале и переводе, касается несоответствий в объёме выпитого. Трудность, которая возникает при переводе, связана с корректной передачей реалий, обозначающих традиционную русскую питейную посуду, предназначенную для водки: рюмка, стопка, лафитник.
Когда один из героев романа Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома, где и находилась «нехорошая квартира» № 50, приступает к трапезе в «своей маленькой столовой», супруга сервирует перед ним закуски и ставит графин водки и лафитник: «Через пять минут председатель сидел за столом в своей маленькой столовой. Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селёдочку, густо посыпанную зелёным луком. Никанор Иванович налил лафитничек, выпил, налил второй, выпил, подхватил на вилку три куска селёдки...» (Толстой, 1979, с. 150).
Лафитник — это небольшая изящная удлинённая рюмка. Заметим, что данный тип питейной посуды пришел в Россию из Франции, которая традиционно славится умением изысканной сервировки. Лафитники сейчас практически вышли из употребления, однако в 20—30-е гг. XX в. все еще были в ходу и являлись напоминанием о том времени, когда русские люди не знали общепита и соблюдали традицию неспешного приёма пищи. Никанор Иванович представлен М.А. Булгаковым как «человек с понятием»: полный достоинства председатель жилищного товарищества принимает пищу за грамотно сервированным столом (да ещё, заметим, не на кухне, а в столовой), что полностью согласуется с образом солидного человека при должности.
Однако переводчики, не зная или намеренно игнорируя особенности русского застольного этикета, используют в переводе эквиваленты, обозначающие сосуды гораздо большие по объёму — бокал и даже графин: "...poured himself a wineglassful of vodka, drank it, poured out another, drank that, speared three slices of herrings on his fork..." (Michael Glenny, Bulgakov, 2003, p. 120) // "...poured himself a small carafe of vodka, drank it down, poured another, drank that down, speared three pieces of herring on his fork..." (Diana Burgen & Catherine O'Connor. Bulgakov, 1997a, p. 83).
И лишь в переводе Р. Пивера и Л. Волконски мы видим попытку передать небольшой объём выпитого героем романа: "...poured himself a dram of vodka, poured another, drank it, picked up three pieces of herring on his fork... (Richard Pevear & Larissa Volokhonsky. Bulgakov, 1997b, p. 101).
Переводчиков не смущает (по-видимому, в силу сложившихся стереотипов) тот факт, что в их трактовке герой М.А. Булгакова из степенного должностного лица превращается в банального любителя выпить: небольшая порция водки в качестве аперитива и два стакана или графина водки несопоставимы по объёму и последствиям влияния на организм.
Рассмотрим еще один пример. После Великого бала у Сатаны Воланд предлагает Маргарите выпить, чтобы снять чудовищную усталость, которая навалилась на главную героиню романа: «...кот налил Маргарите какой-то прозрачной жидкости в лафитный стакан. — Это водка? — слабо спросила Маргарита? Кот подпрыгнул на стуле от обиды. — Помилуйте, королева, ...разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт. <...> Маргарита покорно выпила, думая, что тут же ей и будет конец от спирта. Но ничего плохого не произошло. Живое тепло потекло по ее животу, <...> вернулись силы, как будто она встала после долгого освежающего сна, кроме того почувствовался волчий голод. <...> После второй стопки, выпитой Маргаритой, свечи в канделябрах разгорелись 72
поярче, и в камине прибавилось пламени <...> Никакого опьянения Маргарита не чувствовала» (Булгаков, 2004, с. 352—353).
Из перевода М. Гленни англоязычный читатель понимает, что Маргарита выпила не два лафитных стакана, а два стакана спирта (существенную для женщины порцию чистого алкоголя) и даже не почувствовала опьянения, что не согласуется с образом хрупкой героини: "...remarked the cat, pouring out a glassful of clear liquid for Margarita... Margarita tried to push away the glass... After second glassful the light in the candelabra burned brighter, the coals in the fireplace glowed hotter, yet she did not feel at least drunk (Michael Glenny. Bulgakov, 2003, р. 315).
В переводе Р. Пивера и Л. Волконски лафитный стакан превращается в бокал (goblet): "...the cat poured some transparent liquid into a goblet for Margarita <...> After Margarita's second glass, the candles in the candelabra flared up more brightly, and the flame increased in the fireplace" (Richard Pevear and Larissa Volokhonsky. Bulgakov, 1997b, р. 277).
И лишь в переводе Д. Бергин и К. О'Коннор мы видим, что более точная передача слова лафитник все же возможна: "...he poured Margarita some transparent liquid into an ornate small glass (Diana Burgen & Catherine O'Connor. Bulgakov, 1977a, р. 236).
Аналогичные случаи достаточно вольной интерпретации переводчиками русского социокультурного контекста мы наблюдаем и при передаче значения слова стопка — небольшого стакана для крепких напитков: «Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно — жутких размеров черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой» (Булгаков, 2004, с. 130).
От читателей перевода ускользает своеобразная элегантность эксцентричного персонажа, ведь стопку водки и стакан водки держат в руках по-разному, да и пьют по разному поводу: "Now he was clearly visible: the feathery moustache, one lens of the pince-nez gleaming, the other not there. But worse things were to be found in the bedroom: on the jeweller's wife's ottoman, in a casual pose, sprawled a third party — namely, a black cat of uncanny size, with a glass of vodka in one paw and a fork, on which he had managed to spear a pickled mushroom, in the other" (Richard Pevear and Larissa Volokhonsky. Bulgakov, 1997, р. 83).
"...a black cat of revolting proportions sprawled in a nonchalant attitude on the pouffe, a glass of vodka in one paw and a fork, on which he had just speared a pickled mushroom, in the other (Michael Glenny. Bulgakov, 2003, р. 100).
"...sprawled in a relaxed pose on the pouffe... a black sat of horrific proportions with a glass of vodka in one paw and in the other a fork on
which he had speared a pickled mushroom" (Diana Burgen & Catherine O'Connor. Bulgakov, 1997a, р. 69).
На страницах романа мы встречаем и отношение к водке как к напитку, обладающему целебной силой. Здесь еще, по-видимому, сохраняется давняя ассоциация: со времени появления в XVI в. и до середины XVII в. водками на Руси называли целебные спиртовые настойки на травах (Судаков 2003, с. 79): «Заведующий большим гастрономическим магазином... перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел» (Булгаков, 2004, с. 482).
Излюбленный русский напиток представляется как эффективное «лекарство», небольшая «доза» которого способна «излечить» от жесточайшего похмелья: «— Дорогой Степан Богданович, — заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, — никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу, — лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской <...> Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожёвывая кусок икры, Степа выдавил из себя слова...» (Булгаков, 2004, с. 124).
Кроме того, как ни парадоксально, водку предлагают Степе Ли-ходееву для трезвости мысли: «Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной и ловко налил ему полстопки водки <...> И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил» (Булгаков, 2004, с. 125).
Р. Пивер и Л. Волконская предлагают следующий вариант перевода: "My dear Stepan Bogdanovich,'the visitor said, with a perspicacious smile, 'no aspirin will help you. Follow the wise old rule — cure like with like. The only thing that will bring you back to life is two glasses of vodka with something pickled and hot to go with it... His hand twitching, Styopa brought the glass to his lips, while the stranger swallowed the contents of his glass at one gulp. Chewing a lump of caviar, Styopa squeezed out of himself the words... <...> The stranger did not allow Styopa's amazement to develop to a morbid degree, but deftly poured him half a glass of vodka " (Richard Pevear and Larissa Volokhonsky. Bulgakov, 1997b, р. 78).
Как мы видим, и в этом случае в переводе используется эквивалент, обозначающий питейный сосуд большего размера, хотя в английском языке существуют эквиваленты shot glass и jigger, способные выступить аналогом русской стопки. Два «стакана водки» и еще «полстакана», на наш взгляд, не только не могут облегчить страдания героя М.А. Булгакова, но, напротив, лишь усугубят его физическое и умственное состояние.
Вышеуказанные стереотипы появляются и в аннотации на обложке одного из изданий книги "Master and Margarita":
"One hot spring the devil arrives in Moscow accompanied by two demons, a beautiful naked witch and a huge black cat with a fondness for chess and vodka." (Bulgakov, 2003. Translated by M. Glenny).
Как мы понимаем, любовь булгаковского кота к водке совсем не главное его качество. То, что он ее пьет, — авторский приём, позволяющий поместить героя в нужный социокультурный контекст. Русский читатель, скорее всего, проигнорирует эту деталь. Но аннотация, написанная для иноязычного читателя, требует «опоры» на знакомое для него знание, и этим знанием часто являются удобные стереотипы.
В современном мире, где нации и культуры находятся в тесном взаимодействии, знание существующих национальных стереотипов и способность учитывать их влияние в процессе перевода представляет собой важный компонент профессиональной компетенции переводчика. «Живучие» стереотипы могут приводить к поверхностному истолкованию заложенной в тексте оригинальной мысли и искажать ее в переводе, тем самым формируя или закрепляя искаженное (стереотипное) представление реципиента переводного текста об определенных чертах того или иного национального характера и национальных культурных традициях.
Список литературы
Булгаков М.А.. Мастер и Маргарита. М., 2004. Маяковский В.В. Сочинения: В 2 т. М., 1988. Т. 2.
Рыжков В.А. Национально-культурные аспекты ассоциативного значения интернациональных стереотипов: Афтореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1983.
Судаков В.Г. Водка вину тетка. Вологда, 2003. С. 74—81. Толстой Л.Н. Война и мир // Толстой Л.Н. Собр. соч. М., 1979. Т. 4—7. Bulgakov M. The Master and Margarita / Transl. by D. Burgen, C. O'Connor. Picador L., 1997a.
Bulgakov M. The Master and Margarita / Transl. by R. Pevear, L. Volokhonsky.
Penguin Books L., 1997b. Bulgakov M. The Master and Margarita / Transl. by M. Glenny. Vintage, L., 2003. Mayakovsky V. The Bedbug and Selected Poetry, translated by Max Hayward
and George Reavey / Transcribed by M. Abidor. Bloomington, 1975. Mennell S. All Manners of Food. Oxford, 1985.
