CC BY
62
ПРАВО
© 2006 г. И.В. Абдурахманова
К ВОПРОСУ О САМОСУДЕ В ПЕРИОД ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ
В ФЕВРАЛЕ - ОКТЯБРЕ 1917 г.
Факторы формирования революционного правосознания и формы его реализации в моделях правового поведения вызывают вполне обоснованный академический интерес у современных исследователей, большинство которых подчеркивает междисциплинарный характер данной проблематики. Согласно новым методологическим подходам, распространившимся в российской гуманитарной науке после девальвации монистической, идеологически детерминированной концепции государственно-правового развития России в начале XX в., массовое правосознание выступает самостоятельным фактором исторического процесса. Данное обстоятельство актуализирует изучение его состояния и типологических черт в революционную эпоху. Значительное внимание в современной историографии уделяется формам реализации деструктивных черт массового правосознания (самосудам, погромам, самочинным обыскам и реквизициям), которые в значительной степени способствовали реализации большевистской социально-политической парадигмы.
На протяжении нескольких столетий самосуд представлял собой устойчивую традицию в крестьянской правовой культуре. Многие исследователи, изучая пореформенное развитие крестьянского судопроизводства, обращались к этому явлению юридического быта в конце XIX - начале XX в. Одни авторы не отделяли самосуд от народных судов; другие считали, что необходимо различать самосуд и судебные инстанции, не предусмотренные законом, но признаваемые тяжущимися; третьи обозначали понятием самосуд все виды общинных судов. Западная историографическая традиция интерпретирует самосуд как явление правовой культуры, присущее всем народам на определенной стадии исторического развития. Многие современные историки права подчеркивают, что самосуды в дореволюционной России не были простым актом вандализма русского крестьянина, так как любой самосуд вершился только с согласия «мира» и проходил в соответствии с определенными правилами.
Анализируя масштабы распространения самосудов в русской деревне в начале XX в. и их место в крестьянском правосознании, О.Г. Вронский характеризует правовую культуру основной массы российского населения в этот период как «власть тьмы», царившей под сенью волостных судов и сельских сходов. Описывая случай дикой расправы над крестьянской девушкой, заподозренной в совершении кражи в доме священника, исследователь отмечает, что государственная власть отреагировала на столь возмутительный с точки зрения цивилизованного человека инцидент только после публикации известным орловским земским деятелем А. Стаховичем статьи в «Санкт-Петербургских ведомостях», обличавшей не только крайне жестокий
самосуд, но и позицию властных структур по этому вопросу. «Бедная наша деревня, - писал он, - где в начале XX в. все описанное могло произойти не келейно, а открыто, почти на виду у всех! Каково ужасающее по своим последствиям бесправие, царящее в деревне нашей, каково возмутительное отсутствие какого-либо признака законности и осознания прав и обязанностей граждан у местных властей!» [1, с. 49].
В начале XX в. описаниями самосудов были переполнены все центральные и региональные российские газеты. Нередко эти материалы были проникнуты искренним сочувствием корреспондентов к вершителям «суда» в провинции. Рассуждая о причинах массового правового нигилизма, распространенного в дореволюционной России и тем самым объясняя масштабность самосудов, профессор М. Гернет писал, что «у нас суд был школою самосуда и беззакония, неуважения к суду и закону; суды не воспитывали, а развращали народ» [2, с. 4].
Анализ многочисленных случаев самосудов на основе архивных и публицистических источников позволяет сформулировать вывод, что деструктивные тенденции массового правосознания, сформировавшиеся задолго до начала революции, лишь частично обусловили эскалацию самосудов в 1917 г. Мощный деструктивный потенциал мог реализоваться только в условиях правовой и нравственной аномии и крушения организационных структур, обеспечивавших существовавший правопорядок и выполнявших роль своеобразных ограничителей импульсов индивидуального и коллективного поведения. В условиях трансформации системы морально-этических ценностей в ходе политизации общества неизбежно должны были проявиться типологические черты массового сознания, препятствовавшие развитию гражданского правосознания. «Когда народ теряет установленное равновесие, создававшееся веками, когда внезапно исчезает привычка и скрепа столетий, и родная земля дрожит в каком-то землетрясении, тогда естественно вырываются наружу все злые силы», - писал Ю. Айхенвальд. Далее он отмечал, что в таких условиях всегда является «готовый к услугам дух стихийного беспорядка, дух разрушения» [3, с. 53].
Многовековая традиция самосуда получила новый импульс после Февральской революции. На наш взгляд, самосуды революционной эпохи представляли собой качественно новое явление правовой культуры. В период трансформации институтов российской государственности это явление вышло за рамки общинного судопроизводства. Если до революции самосуд являлся чертой исключительно крестьянской правовой культуры и был обусловлен спецификой крестьянских правовых представлений, то теперь он приобрел широкое распространение как в деревне, так и в городской
среде. Самосуд революционного времени был связан с формированием особого типа правосознания - революционного, в полной степени отразившего многовековую традицию правового нигилизма. На протяжении 1917 г. самосуд претерпел существенную эволюцию от «эпизодических эксцессов» до массового явления, с которым многие современники, в том числе и представители юридической общественности, связывали воцарение в стране анархии. Ужесточаясь по мере обострения социально-политических и экономических проблем, по мере дезорганизации государственной власти и нарастания угрозы голода, самосуд приобретал все более массовый, стихийный, жестокий, неконтролируемый характер. В этой связи не выдерживает критики позиция ряда исследователей, трактующих самосуд этого периода как проявление «некультурности разнузданной толпы» и типологических черт национальной правовой ментальности.
Падение монархии ассоциировалось в сознании основной массы населения, особенно крестьянского, с крушением традиционных юридических норм. Синкретическое крестьянское сознание по-прежнему не в состоянии было понять абстрактную природу закона как основы правопорядка. «Как было бы важно, - писал М. Гернет, - если бы народ, учиняющий самосуды и самоуправство, понял, что, поступая так, он идет той же самой позорной дорогой беззакония, которой шло ненавистное ему царское правительство. Как было бы важно, если бы он сумел стряхнуть с себя все то грязное, что он бессознательно впитал, видя дурные примеры всякого произвола старой власти и ее полного неуважения к правам личности, правам гражданина» [2, с. 12].
В качестве факторов эскалации самосудов можно назвать целый ряд обстоятельств, среди которых особое место занимали психологические изменения, вызванные Февральской революцией и пришедшие в резонанс с особенностями национальной правовой ментальнос-ти. Провозглашенная свобода трактовалась обывателями как вседозволенность. Основной массе населения были недоступны понятия «правопорядок» и «парламентаризм». Известный тогда эсеровский публицист А. Минин отмечал, что в первые недели после Февраля народ быстро усвоил механику революции: «Николай Романов сидит под арестом, его полиция отправлена на фронт, следовательно, над обывателем не висит вечная угроза кулака или нагайки. Отсюда ясно, что прошли те времена, что теперь - свобода» [2, с. 54].
Начиная с первых дней революции в Министерство внутренних дел со всех регионов страны поступали сведения о зверских самосудах. Не считаясь с отменой временным правительством смертной казни, «толпа придумывала новые способы ее осуществления, оскверняя даже тела убитых». В ходе самочинных революционных действий были разгромлены многие тюрьмы как в центре, так и в провинции, в результате чего масса уголовников, оказавшихся на свободе, стала представлять реальную угрозу для населения. Амнистия, объявленная А.Ф. Керенским политическим заключенным, сопровождалась освобождением значительного числа уголовных элементов, которые наводнили российские города, ухудшая криминогенную ситуацию. В отчете
отдела Государственной думы по сношениям с провинцией отмечалось, что «выпущенные на произвол судьбы уголовные, не снабженные ничем необходимым, не имея никакого заработка и просто пользуясь удобным случаем, терроризировали горожан» [4, с. 34]. На страницах газет и журналов появились заголовки: «Терроризированные москвичи», «Вооруженные громилы», «Загадочный стрелок».
Ежедневные сводки о наиболее значительных происшествиях, поступавшие в Министерство внутренних дел из всех губерний России, содержали невиданный ранее перечень преступлений. Так, например, лишь в небольшом городе Ревеле, согласно сводке, составленной Эстляндским губернским комиссаром, за одну только ночь с 30 апреля на 1 мая 1917 г. было совершено 18 краж. Из Ростова-на-Дону сообщали, что «шайка дерзких грабителей безнаказанно производит ежедневные налеты на банки и магазины» [5, л. 440], наводя ужас на обывателя. Следствием роста преступности стало «возрождение самых отвратительных форм народного самосуда». Официальные источники сообщали, что бывали случаи, когда опытные грабители сумели отдать на растерзание толпы ни в чем не повинных людей, а сами скрылись.
Власть, с которой обыватели связывали свои надежды на спокойное существование, а имущественные слои - на обеспечение безопасности своей собственности, была не в состоянии бороться с разгулом преступности. Замена полиции народной милицией хаоти-зировала и без того нестабильную ситуацию. Во многих свидетельствах той эпохи милиция фигурирует как «безобразное, нелепое, суррогатное образование», куда записывали даже профессиональных воров и мошенников. Енисейский губернский комиссар сообщал министру внутренних дел, что «с первых дней переворота жизнь стала протекать ненормально. Мировые судьи и следователи не могли и не могут быстро, как этого требует дело, выезжать на места. Приговоры судов как гражданских, так и уголовных не приводятся в исполнение. Производство следствия крайне затрудняется или вмешательством различных местных организаций, или же безнаказанным противодействием органам юстиции со стороны населения вплоть до угрозы насилия». «Если в дальнейшем будет так продолжаться, - предупреждал губернский комиссар, - то надо признать суды и правосудие фактически упраздненными» [6, л. 30]. Негативная тенденция заключалась в противодействии осуществлению правосудия и работе милиции со стороны Советов и различных общественных организаций. Официальные судебные и следственные учреждения повсеместно подменялись деятельностью образованных явочным порядком комитетов.
Из Могилевской губернии сообщали, что «Советы арестовывают без всяких оснований неугодных им лиц, принуждают другие организации присоединяться к ним, проявляют стремление захватить власть над местными учреждениями и населением, указывая, что они выражают волю народа». От Нижегородского губернского комиссара в Министерство юстиции поступали сведения об образовании самочинных организаций, которые «присваивают себе власть и распоряди-
тельные функции, вмешиваются во все стороны жизни, включая судопроизводство» [7, л. 36].
Многочисленные источники сообщали об арестах судей и других работников юстиции, которые имели место во всех регионах страны. Губернские комиссары убеждали министра юстиции в необходимости принятия властью самых решительных мер к пресечению таких случаев.
Крестьянский депутат I Государственной думы от Харьковской губернии Д.И. Назаренко в своем письме на имя товарища министра внутренних дел рассказывал о типичном случае, когда в деревне Лиговке после убийства грабителями целой семьи односельчане поймали трех виновных и решили «казнить преступников, а заодно расправиться и с теми своими односельчанами, которые еще раньше зарекомендовали себя конокрадами» [8, л. 43-об.]. Другой источник сообщал о том, как в слободе Кириковке Ахтырского уезда на ярмарке были задержаны и избиты толпой жители села Пуш-карного Кириковской волости А. Колосник и Г. Козак, укравшие лошадей в селе Грайвороне Курской губернии. Избитые конокрады скончались от зверских побоев [9, л. 15]. Комиссар Курской губернии сообщал в сводке происшествий от 25 августа, что в селе Мезе-новке Славгородской волости Ахтырского уезда местный житель Мартыненко, бежавший из Грайворонской тюрьмы, был уличен своими односельчанами в краже хлеба. Толпа крестьян учинила над ним самосуд с истязаниями, выразившимися в забивании гвоздей в пятки, от чего Мартыненко скончался.
Милиция демонстрировала полную неспособность противостоять самосудам. Так, в городе Елизаветграде в ночь на 23 августа в квартире домовладельца Ганге-лова были задержаны два вора, третий при попытке бежать был убит. Вокруг дома собралась огромная толпа солдат, которые требовали выдачи воров для самосуда. По сообщениям очевидцев, воры были буквально вырваны из рук милиции. Один из них был сильно избит и в полусознательном состоянии отвезен в больницу, где вскоре скончался.
Местные корреспонденты сообщали в редакцию центральной газеты, что крестьяне села Грушен Кишиневского уезда, созвав мирскую сходку, вынесли приговор убивать «всех воров, грабителей и прочих вредных для общества субъектов». Немедленно приступив к его исполнению, крестьяне схватили известного в селе вора, привязали его к хвосту лошади и погнали по селу, после чего бросили растерзанный труп на съедение собакам [10]. Аналогичные по жестокости расправы совершались часто даже не по факту преступления, а лишь по подозрению в его совершении. На страницах прессы описывались многочисленные случаи, когда толпа, присутствовавшая при задержании милицией преступников, не принимая во внимание тяжесть совершенного ими преступления, отбивала у конвоя и забивала до смерти подозреваемых.
Источники свидетельствуют об участившихся летом 1917 г. случаях, когда толпы горожан, возмущенные длительностью судебного разбирательства или «слишком мягким обхождением с задержанными», врывались в камеры и убивали преступников, приме-
няя изощренные по своей жестокости методы приведения в исполнение смертного приговора. Так, корреспонденты «Раннего утра» из Саратова сообщали, что на пароходе толпа поймала трех воров, привязала их к столбам и истязала так, что преступники умоляли убить их [11].
Негативное влияние на состояние массового правосознания, на рост нигилистического отношения к праву и к власти оказала пропаганда левой прессы. «Правда» внушала обывателю: «Не общество покоится на законе, а наоборот, закон должен быть выразителем всеобщих интересов и опираться на общество». Предельно упрощенная логика, отличавшая левую прессу, была доступна пониманию самых низших и необразованных общественных слоев, соответствуя их духовным потребностям и разжигая стремление к революционному, «справедливому правотворчеству». Законы, которые, как гласила «Правда», «превращались в клочок бумаги», уступали место «революционной необходимости» и «целесообразности». Если в первые послереволюционные недели в ключе революционной целесообразности рассматривались расправы с офицерско-коман-дным составом армии и спекулянтами, то летом 1917 г. «право революции» стало служить оправданием зверских самосудов, которые в отличие от «эксцессов» начального революционного периода теперь возникали в основном на бытовой и уголовной почве.
В такой же степени был девальвирован и авторитет судебных властей. В Ростовском областном архиве отложилось множество документов, зафиксировавших постоянное стремление обывателей вмешаться в ведение следствия, оказать давление на самого следователя и повлиять на результаты расследования. В селе Архангельском Донской области в камеру судебного следователя во время допроса ворвались солдаты, потребовавшие дело об убийстве солдата Носова. Когда следователь Н.Янович отказался выдать дело, мотивируя свой поступок тем, что «по закону посторонние лица не имеют право обозревать документы следствия», солдаты стали стучать кулаками и кричать: «Ты не следователь, а давитель христианства. .. .Какой же ты следователь? У нас теперь нет следователей, генералов и офицеров» [12, л. 4]. Так как судебный следователь отказался выполнить требование об освобождении обвиняемого из-под стражи, то сам был арестован солдатами. Только после того, как Н. Янович в их присутствии отправил телеграмму уездному комиссару о случившемся, солдаты разошлись, угрожая расправой. Вследствие того, что наблюдавшие за инцидентом односельчане высказывали горячее одобрение действиям солдат, судебный следователь подал ходатайство о перемещении его камеры в город Святого Креста, не считая себя в безопасности и опасаясь повторения подобных эксцессов со стороны населения.
На страницах другого источника описывался случай, когда ворвавшиеся в камеру следователя во время судебного разбирательства крестьяне обратились к мировому судье с вопросом: «Почему до сих пор существуют старые суды, почему от свидетелей отбирается подписка, почему по-прежнему применяются старые законы и наказания?» [13, л. 20]. Не удовлетворив-
шись объяснениями судьи, они заявили, что по приказу А.Ф.Керенского никаких судов старого режима быть не должно, все старые законы следует бросить в печку, никаких наказаний, арестов, тюрем теперь не полагается. Не подозревая о грандиозных масштабах, которое приняло данное явление на российских просторах, мировые судьи обращались в вышестоящие инстанции с просьбой «принять законные меры к предупреждению подобных эксцессов для ограждения местных судов от вторжения злонамеренных лиц в область правосудия».
Самоуправство в области судебных отношений приводило к образованию в некоторых местах временных судов, например, в пос. Туапсе Черноморской губернии, которые по инициативе общественных комитетов или Советов вносили грубые упрощения в судопроизводство, отменяли мотивировку приговоров и судебных решений, упраздняли подписку свидетеля о присяге, а также подписи свидетелей в протоколах судебных заседаний. Данное явление, по признанию прокурора Екатеринодарского окружного суда, не могло служить делу укрепления среди населения начал законности и порядка [14, л. 8].
На съезде губернских комиссаров и представителей местных исполнительных комитетов, открывшемся 4 августа в Москве, министр юстиции А.А.Зарудный констатировал крайний упадок правосудия [15, л. 10]. Речь шла об отсутствии организационных структур и институтов, способных обеспечить соблюдение в стране правопорядка.
Пик самосудов пришелся на август - сентябрь 1917 г., что было связано с обострением продовольственных трудностей, топливного кризиса, ростом инфляции и спекуляции, а также с реальной угрозой голода. Как отмечал М. Гернет, «скопившееся в массах и вызванное, главным образом, продовольственною разрухою недовольство при недостаточности умственного и духовного развития должно было особенно грубо и бурно проявиться в тех случаях, когда в руки толпы попадались спекулянты» [2, с. 8].
В циркуляре прокурора Екатеринодарского окружного суда указывалось на некоторые затруднения в судебной практике «ввиду предъявляемых со стороны общества требований в смысле более репрессивного отношения к лицам, учинившим те или иные преступления» [16, л. 37]. Достаточно было одного подозрения в сокрытии продовольственных запасов, чтобы самосуду подвергся и сам владелец магазина, и его близкие. Известный философ и публицист А.С. Изгоев, рассуждая о массовом характере самосудов и самоуправств, писал: «Торжественным указом Временное правительство отменило смертную казнь, а население так широко применяет эту меру, как никогда не бывало при старом порядке. Нет города, нет дня, когда бы озлобленные толпы, не верящие ни милиции, ни судам, не приводили бы в исполнение смертных казней даже над мелкими воришками» [17].
Хроника «диких насилий» росла с каждым днем. Отличие самосудов этого периода заключалось в том, что его жертвами нередко становились не столько уголовные преступники, сколько представители власти, включая милиционеров. Одна из столичных российс-
ких газет писала: «Нет в народе дисциплины психики, нет общественного правосознания. Жадно вбирает толпа весь дурман безвластия, волнами вливается в него разнузданная вольница, и в криках «Теперь свобода!» тонет весь каскад указов, приказов всех многочисленных органов власти без власти» [17].
Особый тип самосудов представляли собой расправы с офицерами русской армии в связи с разразившейся в обществе «контрреволюционной истерией» после подавления корниловского выступления. Вести о диких расправах с офицерами в Выборге, Або, Таммерфорсе и других местах страшной чередой проходили перед глазами обывателя. «Биржевые ведомости» от 28 сентября поведали читателям историю о том, как в местечке Экипи вблизи Гельсингфорса в 428-м Лодейнепольском полку был убит поручик А.Смирнов только за то, что на митинге солдаты вдруг вспомнили, что после назначения Л.Г.Корнилова на должность главнокомандующего А.Смирнов «лестно отозвался о генерале». По подсчетам прессы во время самосудов в Выборге было убито 22 офицера и около 60 человек пропало без вести. Армейский комитет и Выборгский совет обратились к войскам с воззванием, в котором, заклиная именем революции, призывали их сдерживать «наименее сознательные и волнующиеся элементы от нежелательных эксцессов».
С приходом к власти большевиков явление самосудов приобрело новую направленность, соответствовавшую эгалитарным устремлениям масс.
Таким образом, источник массовых самосудов в период с февраля по октябрь 1917 г. следует искать в глубинных многовековых традициях крестьянского судопроизводства и особенностях национальной правовой ментальности. Вместе с тем самосуд революционного времени, представляя собой качественно новое явление правовой культуры, культивировался российскими социокультурными и политико-правовыми реалиями того времени, которые можно охарактеризовать как крушение российской государственности, ее правовых и морально-нравственных устоев. Специфика этого самосуда была обусловлена особой социально-психологической обстановкой, сложившейся в России после Февральской революции, влиянием первой мировой войны, которая усилила маргинализацию социума, ростом преступности, крайне низким авторитетом милиции, разлагающим влиянием левой прессы. Эти обстоятельства придали массовым самосудам особый максимализм, стихийность и жестокость.
Литература
1. Вронский О.Г. Крестьянская община на рубеже 19-20 веков: структура, управление, поземельные отношения, правопорядок. Тула, 1999.
2. Гернет М. Суд или самосуд. Пг.,1917.
3. Канищев В.В. Русский бунт - бессмысленный и беспощадный: погромное движение в городах в 1917-1918 гг. Тамбов,1995.
4. Красный архив. 1926. Т. 2.
5. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 1791, оп. 7, д. 46.
5. ГАРФ, ф. 1788, оп. 1, д. 37.
6. Там же, оп. 2, д. 116.
7. ГАРФ, ф. 1788, оп. 2, д. 151. 12. Там же, д. 792.
8. Там же, ф. 1791, оп. 6, д. 346. 13. Там же, д. 794.
9. Биржевые ведомости. 1917. 27 мая. 14. Там же, д. 104.
10. Там же, 1917. 20 июня. 15. Там же, оп. 2, д. 32.
11. Государственный архив Ростовской области, ф. 835, оп. 1, 16. Биржевые ведомости. 1917. 7 сент. д. 796.
Ростовский государственный экономический университет 11 апреля 2006 г.
© 2006 г. А.Н. Ватутин
АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ УГОЛОВНО-ПРАВОВОЙ ОЦЕНКИ ПОДДЕЛКИ ДЕНЕГ, ЦЕННЫХ БУМАГ, КРЕДИТНЫХ КАРТ И ИНЫХ ПЛАТЕЖНЫХ ДОКУМЕНТОВ
Рассматривая проблемы квалификации преступлений, предусмотренных ст. 186 и 187 УК РФ, необходимо в первую очередь определить предмет указанных преступных посягательств. Предметом подделки денег и ценных бумаг являются непосредственно банковские билеты Центрального банка Российской Федерации, металлическая монета, государственные и иные ценные бумаги в валюте Российской Федерации или ценные бумаги в иностранной валюте. Предметом же такого преступления, как подделка кредитных либо расчетных карт и иных платежных документов, являются собственно кредитные и расчетные карты и другие платежные документы. Стоит отметить, что в соответствии с постановлением Пленума Верховного суда РФ от 28.04.1994 г. № 2 «О судебной практике по делам об изготовлении или сбыте поддельных денег или ценных бумаг» денежные знаки и ценные бумаги, изъятые из обращения, а также билеты денежно-вещевой лотереи не относятся к предмету преступления, предусмотренного ст. 186 УК РФ.
В свою очередь от предмета преступления следует отличать средства совершения преступления, в качестве которых также фигурируют определенные вещи. «Если предметом преступления являются вещи, на которое оказывает определенное воздействие преступное действие (тем самым образуя посягательство на охраняемый правом объект - общественные отношения), то под средствами совершения преступления понимают те вещи (или их комплекс), при помощи которых субъект совершает свои преступные действия» [1].
Однако на практике зачастую непросто различить средство и предмет преступления. Так, например, при изготовлении поддельных денег и ценных бумаг на копировальной технике денежная купюра может выступать одновременно и как средство, и как предмет преступления; кроме того, если изготовление фальшивых купюр заключается в создании поддельных денег с помощью каких-либо предметов, являющихся средствами совершения преступления, то при сбыте сами фальшивые деньги выступают средством совершения преступления. То же самое касается расчетных карт - при изменении каких-либо записей или данных на кредитной карте она сама выступает и как предмет, и как средство совершения преступления.
Объективная сторона преступлений, предусмотренных ст. 186, 187 УК РФ, также требует тщательного
изучения. Именно по этому поводу возникают многочисленные споры в теории и в применении рассматриваемых статей УК РФ на практике.
Объективная сторона подделки денег и ценных бумаг состоит из двух альтернативных действий: изготовления и сбыта. Под изготовлением понимается полное или частичное изменение реквизитов, номинала, различные дорисовки, а также любое дополнение, влияющее на изменение ценности денег или ценных бумаг. Для признания преступления оконченным необходимо изготовить хотя бы один фальшивый экземпляр.
Подделка денег и ценных бумаг может быть как полной, так и частичной. При полной изготавливается абсолютно новый экземпляр денежного знака или ценной бумаги (способом рисования, копирования или изготовления с помощью различной техники отдельного экземпляра). При частичной - в существующий оригинал вносятся некоторые изменения, которые влияют на его ценность. Это может быть дорисовка, доклейка, изменение реквизитов, номинала с помощью копировальной техники; в данном случае ценная бумага или денежный знак остается прежним, изменяется лишь значение, стоимость, собственник и другие значимые реквизиты.
Некоторые авторы предлагают частичную поделку денег и ценных бумаг квалифицировать как мошенничество. Так, например, А. В. Петрянин утверждает, что любая частичная подделка должна рассматриваться как мошенничество, поскольку частично подделанная купюра либо ценная бумага не может долго находиться в обращении в силу ее невысокого качества, и ее сбыт возможен лишь ограниченному кругу лиц при отсутствии возможности внимательно рассмотреть данную купюру или ценную бумагу [2, с. 12]. На наш взгляд, такая точка зрения ошибочна, так как частичная подделка может быть выполнена на очень высоком уровне. В некоторых случаях изменение реквизитов или формы ценной бумаги выполнено настолько качественно, что обнаружить подделку удается только при использовании специальной техники и познаний. Кроме того, поддельный экземпляр денег или ценных бумаг в любом случае поступит в обращение и причинит определенный вред как хозяйствующим субъектам, так и экономике страны. Квалификация данного деяния не может зависеть от времени нахождения поддельной купюры в обращении, как утверждает автор. Следовательно, позиция законо-
