CC BY
51
О. С. Ильченко
К ВОПРОСУ О РАЗВИТИИ НЕЛИЧНОЙ ОДУШЕВЛЕННОСТИ В ИСТОРИИ РУССКОГО ЯЗЫКА
Неличная одушевленность — наиболее дискуссионная часть общей проблемы «русской» одушевленности, вокруг которой сломано немало копий и которая продолжает будоражить умы как отечественных, так и зарубежных исследователей.
«Очевидно, когда род.-вин. явился в языке, названия животных стали также пользоваться им, хотя надобность в знаке Pat. была редка в названиях животных» [1, с. 259]. Действительно, формы В = Р от имен существительных, обозначающих животных, встречаются уже с самого начала письменной истории. Референциальная однородность животных и человека, имеющая общеиндоевропейские истоки, подтверждается культурологически. Животный мир (в широком смысле, включающем и человека, и человекоподобных богов) противостоит растительному миру как наделенный «духом», «способностью дышать»1. По русским, украинским, македонским поверьям, звери, как и человек, имеют душу [3, с. 561; 4, с. 499]. Внутри группы «человек—животные» противопоставление мира «людей» миру «животных» в древнейшей индоевропейской традиции осуществляется прежде всего по признаку дара речи2. Христианство также видело в животном «душу живую», пусть и бессловесную: не гако дппо сдовссьноу нлгЬвкфа, н'ь гако koy хотАцио (сказано о льве в СП, 187). Показательно, что названия подкласса «одушевленных» в классе «живых» совпадают в основном с еще более древним активным классом в бинарном делении именной системы на актив ~ инактив, тогда как названия растений, в частности деревьев, как правило, соотносятся с древним инактивом, во многих случаях позднее переосмысленным как женский род [2, с. 467].
Статистическая обработка А. Болек языковых фактов СП, УС и РП показала, что, во-первых, в СП существительные, обозначающие животных, преимущественно имеют форму В = Р (17 примеров), хотя форма старого В. п. (9 примеров) встречается у них чаще, чем у личных существительных; во-вторых, в УС на 19 форм В = Р от названий животных приходится 18 форм старого В. п.; в-третьих, хотя в РП названия животных и птиц и обладают большой частотностью, они ни разу не встретились в форме В = Р. Причем исследование условий, в которых выступали отмеченные дополнения, свидетельствует, что появление В = Р у названий животных и птиц, как правило, являлось необязательным с точки зрения семантико-синтаксического плана языка, т. е. трудностей в разграничении субъекта и объекта действия в случае сохранения старой формы В. п. не возникло бы. Сохранение же старой формы В. п. во всех случаях оправдано языковыми фактами, т. е. обнаруживается в предложениях, не допускающих
1 «Одушевленность» животных в древней индоевропейской традиции, проявляемая в факте регулярной этимологической связи в древнейших индоевропейских диалектах «дух», «душа» ^ «животное», может быть проиллюстрирована на материале древних текстов, где животные наделяются часто душой, как, например, в авестийском «Гимне Души Скота». См.: [2, с.467].
2 В ритуальных хеттских текстах в отношении домашних животных особо отмечается то, что они «ртом не говорят»; аналогичное противопоставление засвидетельствовано и в латинской традиции, что указывает на исключительную древность такой классификации, восходящей к общеиндоевропейской эпохе. См.: [2, с.471—472].
© О. С. Ильченко, 2010
двусмысленности [5]. Уже эти результаты наводят на мысль, что «надобность в знаке Pat.» необходимо трактовать шире, чем это делает А. И. Томсон, —не только с позиции возможных трудностей в разграничении субъекта и объекта действия.
Очевидно, что картина представленности новых и старых форм В. п. в РП заметно отличается от показаний СП и УС. На наш взгляд, дело не столько в том, что древнейший сборник законов ближе к живому русскому языку, что язык РП более архаичен, что традиционные формы и обороты речи являются весьма устойчивыми в юридических документах, сколько в том, что в деловой письменности животным отводится совсем другая роль, нежели в литературе религиозного содержания. Мы полагаем, что причина кроется в различном способе представления действительности в деловых и церковных памятниках.
В юридических документах, к которым относится и РП, животные — это, как правило, объекты купли-продажи, «вещи», собственность владельца: ожс кто вт^садсть на чюжь конь не прашавъ (РП, 34); а за во.ук грнвноу <... > а за корант» ногата (РП, 38 39). Главный участник событий здесь — истец. Именно подчиненная, пассивная роль животных требовала сохранения старой формы В. п. Распространенное представление об отсутствии в РП форм В = Р в обозначениях животных как доказательстве неразвитости в народно-разговорном типе восточнославянского языка неличной одушевленности теряет силу при взгляде на контексты с позиций широкой концепции семантики и жанрово-стилевой специфики текста. А были ли в данном документе содержательные предпосылки для появления новой формы аккузатива? Благоприятствовал ли контекст форме В = Р? Как видим, нет. Именно смысловое содержание юридического памятника порождало (и вполне закономерно) формы В = И от наименований животных. Категорично отрицая влияние каких бы то ни было факторов на выбор формы аккузатива [6, с. 65], В.Б.Крысько тем не менее вынужден (под давлением фактов) объяснить «стремлением к дифференциации ранее свободно варьировавшихся форм некоторую морфологическую обособленность названий животных» [6, с. 119] в деловых и бытовых текстах среднерусского периода.
Разумеется, ведь в церковной книжности животные, как правило, являются полноправными участниками религиозного сюжета. Именно поэтому так много примеров с В = Р от существительных, обозначающих животных, в конфессиональных памятниках: Жр'Ьккцл н тсльца внднлгь (Гр. Наз., 25. XI в.); Внждк грнча (пса) н злша грозлфагосл на лишена мснс ((Ж. Андр. Юрод.) ВМЧ, Окт. 1-3, 205. XVI в. ~ XII в.); вт^здр^ сдинт» от вслькл^дт» нхт», в'ъсплашнша н осла, и пок’Ъже и сверже когы ((Откровение Авраама) П.отреч. I, 33. XIV в.); А ад^Ц1«н гаврана н врана ... лнко орла глароса таковнн (Правила, 145. XIV в.). Л. В. Левшун подчеркивает, что «“церковная письменность” не есть определение содержания, жанрового состава или функции ее произведений, как принято считать, но обозначение определенного, а именно церковного, соборного, православного, — христоцентричного, типа сознания, способа мышления художника, его иерархии ценностей, его отношения к миру» [7, с. 14]. Таким образом, «церковная» —характеристика мировоззренческая.
Мы полагаем, что вариативность В = Р и В = И у нелично-одушевленных имен удерживается особенно устойчиво потому, что взгляд на животных может быть разным. Ср. в СП: львт» же погоукнвт» осьла (184) и ко^пать осьлт» вч> нотр'кку сск’Ь (185). Возможность двоякого взгляда на животных отмечает также А. В. Гура: «В традиционной народной культуре животные фигурируют как особые персонажи, но наряду с этим они являются и объектом различного акционального использования, что объединяет их с широким кругом неодушевленных предметных образов» [8, с. 15]. Последним и
объясняется, по нашему мнению, факт длительного сохранения В = И от названий животных в деловых и бытовых текстах: царевт» конюх^ у него потерАлт» конь (Крым. д. I, 254. 1498 г.); Пришли де конь мои, а не пришлешь кона, и а дс у текл отонму жену ((Гр. тю-менск. воев.) РИБ II, 54. 1596 г.) Дал ... а за тот конь выкупу четыре зенденн (Астрах, а., №1304. 1633 г.). Языковой материал свидетельствует, что форма В = И используется в том случае, если животное рассматривается как «вещь», «объект купли-продажи», «необходимый атрибут снаряжения», «средство передвижения», «мех животного».
Кроме того, А. В.Гура справедливо указывает на немаловажность таких признаков животных, как единичность/немногочисленность/множественность, крупный/мелкий. Звери, как правило, единичны (и преимущественно крупны). Им свойственна большая степень индивидуализации, чем животным других классов (гады (с подгруппой насекомых), птицы и рыбы), поэтому они чаще (но не всегда!) выступают как самостоятельные, одиночные персонажи и менее поддаются описанию в целом [8, с. 19]. Интересный случай представляет собой употребление форм В = Р в летописях: И новел'Ь раздражднтн кыка; н кыка пустнша; н похватн кыка рукою за кок’ь (Лавр, лет., 123). Обратим внимание на то, что слово шкъ в широком контексте выступает активным производителем действия: И нал’Ьзоша кыкт» велик'к н силен'к (Лавр, лет., 123), что могло обусловить выбор В = Р в функции прямого объекта. Замена деятеля другой лексемой не меняет «положения дел»: И новел’Ь раздражннтн вола... н пустнша вола... И покеже вол мимо его, н похватн вола рукою за кокт» (Тип. лет., 40).
Однако животные реже, чем люди, являются производителями действия, и в сравнении с употреблением существительных, обозначающих лиц, названия животных в функции прямого дополнения встречаются намного реже. Поэтому сравнительно-статистические данные о количественном соотношении разных форм В. п. от названий лиц и от названий животных не могут быть релевантными для истории вопроса. Принято считать, что статистика дает верную картину распространенности и употребительности языковых форм. «Количественные показатели несомненно играют роль при выяснении судьбы варьирующихся пар» [9, с. 16]. Нельзя не признать справедливость данного утверждения. Однако подчеркнем, что В. Н. Ярцева говорит только о «судьбе», а не о причинах появления и, особенно, длительного сохранения вариативности. Тем не менее изучение В = Р как особой формы для выражения прямого объекта не выходит за рамки однажды установленного подхода. Заключения о закреплении новой формы для тех или иных лексем делаются на основе ее количественного преобладания в каком-либо тексте (или текстах) без учета возможности закономерного варьирования. Немногочисленные колебания, которые, кстати, отмечал почти каждый (!) исследователь, рассматриваются как пережитки, случайности, влияние стиля. Представляется неправомерным пренебрежение фактами языка. Именно эти случаи должны были в первую очередь попасть в зону пристального внимания исследователей. Еще Л.Ельмслев говорил о возможности «заложить новый фундамент для семантического изучения морфем, в частности грамматических родов, и добиться прогресса в исследованиях, освободив их от некоторых бесплодных понятий, которые заранее обрекают на неудачу любое решение вопроса. Это такие понятия, как “пережиток”, “формы, лишенные смысла и права на существование”, или “произвольные исключения”» [10, с. 122]. Вообще экспансия статистических методов в лингвистике последних десятилетий привела к тому, что количественные показатели заслонили самое главное — то, ради чего, собственно, и используется язык — выражение того или иного смысла. Отсюда — методологические ошибки во многих, особенно современных исследованиях.
Альф Граннес в работе, посвященной неличной одушевленности в русском язы-
ке XVIII в. [11, с. 251-266], представляет процентное соотношение старых и новых форм аккузатива. Тем не менее остается нерешенным самый главный вопрос: какова причина «застревания» формы В = И в определенных им 24,38% в Петровскую эпоху (1700-1721)? Проблема в том, что, подсчитывая количество форм, лингвист совершенно не озабочен широким контекстуальным окружением. Однако прямой объект — не самостоятельная языковая единица, а зависимый компонент специфической модели «переходный глагол + субстантив». Дополнения раскрывают и конкретизируют семантические роли, которые имплицируются предикативным признаком. Поэтому если перевести внимание с количественных показателей на качественные и исследовать семантику конструкций, потенцируемую ЛЗ управляющего глагола, то можно увидеть вполне четкую закономерность (имеем в виду представленные в статье Граннеса иллюстрации). Например, типичные действия, обозначаемые глаголами забирать, взять, имать и послать (как посылку), совершаются с пассивными предметами, по статусу приравненными в контекстах к вещам, например: ... у шляхты, сверх взятого провиян-та, волы и бараны имать велит (Петр, 1707, VI: 268). Таким образом, семантика указанных глаголов потенцирует пассивное значение объекта, с которым что-то делается другими людьми. Вот и выходит, что не отягощенная проблемами смысла статистика не только не проясняет ситуацию варьирования, являясь бесполезной по сути, но даже, на наш взгляд, может исказить картину развития категории одушевленности. Следует, по нашему мнению, говорить о потенцируемой широким контекстом семантике пассивности (или активности). Таким образом, довольно высокий процент употребления форм В = И (причем контекстуально закономерных) в статье Граннеса говорит только о том, что морфологизация первоначально субъективных и зависящих от контекста различий не вполне завершилась и к XVIII в., т. е. даже в это время мы можем наблюдать остатки прежней дистрибуции падежных вариантов. Далее, при подсчете аккузативов имен существительных с определением или без него Граннес опять совершает ту же методологическую ошибку — подсчет ведется в отрыве от семантики контекста. Поэтому преобладание форм В = Р у существительных без определений, когда не принимаются во внимание другие возможные факторы, тормозящие или потенцирующие употребление формы В = Р, теряет доказательную силу. Ведь все дело могло быть не в наличии / отсутствии определения, а, к примеру, в олицетворяющем контексте (ср. ЛЗ глаголов держать и кормить, модальность, созданную инфинитивами, связь с настоящим моментом речи и пр.): Артилерских лошадей... до указу еще держать и кормить... (Петр, 1710б, XI: 400). Методологические недостатки такого рода подвергались критике еще А. М. Пешковским. Так, в рецензии на книгу Е. К. Тимченко «Функции генитива в южнорусской языковой области» (1913) выдающийся синтаксист пишет: «Автор не изолирует изучаемого фактора и приводит всегда множество смешанных примеров, в которых данный фактор сочетается с другими» [12, с. 309]. Хотя Граннес и делает попытку в этом направлении, исключая из материала формы Р. п., обусловленные отрицанием или спецификой глагольного управления, однако на этом все и заканчивается, если не считать объяснения только одного случая (0,70%) В = И в конце XVIII в. — он ел свои вши с удовольствием—несколькими благоприятствующими факторами: притяжательным местоимением, значением «пища» и низким рангом десигната. Однако, удачно взяв в качестве эпиграфа к своей статье широкий контекст данного выражения (Доктор Гавриил Клаудер упоминает об одном человеке, которой с удовольствием ел живых, недавно пойманных вшей ... он. .. ел свои вши с удовольствием, так, как прекрасное какое-нибудь кушанье (История насекомых... М., 1794)), автор упустил шанс, который был ему предоставлен наличием
варьирования в одном и том же контексте. Методологически более правильным, на наш взгляд, было бы выявлять сдерживающие и потенцирующие семантику одушевленности факторы на основе сопоставления семантики двух конструкций. Так, хотя в обеих конструкциях дополнение зависит от глагола ел, в первом случае налицо эксплицитно выраженные факторы, способствующие актуализации объекта (характеристики самого объекта, привлекающие к нему внимание) и потенцирующие семантику одушевленности: определение объекта как одушевленного посредством прилагательного живых и как активного посредством причастного оборота недавно пойманных; во втором же случае, наоборот, можно отметить несколько факторов, потенцирующих семантику неодушевленности: на первый план (в результате инверсии и уточнения) выступает характеристика самого действия (ел с удовольствием), эксплицитно выраженное сравнение с кушаньем, причем с подчеркиванием его качества (прекрасное). Низкий ранг десигната является интегральным, а не дифференциальным признаком в обеих конструкциях, поэтому не проясняет употребления В = И в рассматриваемом контексте. Притяжательное местоимение, как мы полагаем, обычно влияет не само по себе (оно может участвовать в формировании самой разной семантики), а лишь в составе пассивной семантики конструкции в целом3 — именно в этом мы видим причину существования прямо противоположных взглядов на роль притяжательного местоимения —как сдерживающего фактора [13, с. 186] и как фактора, способствующего выбору В = Р [14, р. 96].
Поражает объемом «статистически выверенного» материала монография В. Б. Крысько, посвященная развитию категории одушевленности в русском языке. Но исследователь обходит стороной жанрово-стилевые особенности памятников письменности с точки зрения представления действительности и не учитывает возможности влияния совокупности факторов, что подрывает достоверность выводов. А ведь в приводимом им [6, с. 39] наиболее раннем примере В = Р ед. ч. от названия животного из рижской грамоты (памятника неновгородского происхождения)—оудюкнл'ъ ссн однного кона Гр. ок. 1300 (пример был найден еще в XIX в. М. А. Колосовым) —налицо совсем не характерная для деловой письменности содержательная специфика конструкции. Семантика управляющего глагола репрезентирует особое отношение субъекта к объекту, причем согласованное определение сужает объем понятия — вплоть до уникалии (во всяком случае, с точки зрения субъекта действия). Трудно представить что-либо подобное в юридическом памятнике типа РП. Утверждая, что в целом выбор формы В. п. в большинстве контекстов происходит «безотносительно к роли животного в описываемых событиях», Крысько — опять же под давлением фактов — вынужден признать, что чаще других в форме В = Р выступает обозначение льва [6, с. 62]. Не дает, на наш взгляд, достаточных оснований отрицать роль животного в описываемых событиях и вариативность В. п. обозначения «страдательного» по роли осла в житии преп. Герасима из СП: ведь лексема львт», как обозначение главного действующего персонажа, представлена исключительно В = Р. Вообще изученный нами языковой материал дает основания полагать, что те объекты, которые являются для пишущего значительными, употребляются, как правило, в форме В = Р. В случае же исполнения второстепенных ролей ( ), когда активность персонажа не обозначена или «затушевана» активностью главного «героя» ( ), выбор формы В. п. может быть обусловлен самыми раз-
3 Пассивную роль объекту потенцирует такая семантика конструкции, в которой местоимение свои указывает на несамостоятельность, подчиненное положение объекта, к тому же нередко выступающего в качестве исполнителя воли субъекта, акцентирует внимание на принадлежности объекта субъекту действия.
Распределение семантических ролей разных форм В. п. у слова ОСЬЛ'Ъ (примеры извлечены из СП)
в = и В = Р
Отсутствие самостоятельной активности (исполнение чужой воли), т. е. пассивность, абстрактность (название вида животного) , неопределенность, неизвестность (первое упоминание), актуализация сигнификативного компонента в значении Самостоятельная активность (действие по своей воле), конкретность, определенность, известность (повторное упоминание), актуализация денотативного компонента в значении
В = И (5) В = Р (4)4
Житие аввы Герасима
1) НЛ\АІШ же тл ллврл одннъ осьлъ (183); 2) когнать оскл’ь вт» нотр'Ьког сек’Ь (185); 3) Н.П’Ы ОСЬЛЪ С’Ь С0К01Ж (185); 4) льв'к же познавт» осьл'к тече к'ь немоу (185); 1) лыгь же ногогкшгь осьла (184); гако осьла кго же ногогкн (185); 2) тко нз'Ьл'ъ ксть осьла льв'к (184); льв'к НЗ'ЬЛ'Ъ осьла (185); 3) вельклоудьинкт» же иже К’Ь осьла по-АЛТ» (185);
Другие части патерика
5) оседьлавкть осьлт. н рекоуть к,йог. ндн вт» врьтоградъ кт> слоуз'к н принеси налгь зелнк (257). 4) н ксм’ь внд’Ьтн осьла к'ьиноу... суода-ціа н слоужАціа старьцелгь (257).
ными факторами (см. таблицу), которые в конкретном высказывании могут выступать в совокупности — так появляется варьирование, сигнализирующее о неустойчивости статуса объекта.
Таким образом, выбор формы В. п. нелично-одушевленного объекта определяется в конечном счете ситуативной семантикой, а не лексическим значением существительного, хотя от последнего иногда зависит, какую роль — активную или пассивную — оно потенцирует субстантиву.
Развитие грамматических явлений обусловлено взаимодействием множества факторов. Поэтому мы полагаем, что если исследователь принимает во внимание только один фактор (например, определенность / неопределенность, наличие определения, в частности притяжательного местоимения, позицию актанта и др.), а не их совокупность, то интерпретация причин варьирования форм аккузатива не может быть корректной. А. М. Пешковский, конечно, справедливо говорит о необходимости изолировать изучаемый фактор в целях чистоты эксперимента. Однако заметим, что на практике сделать это довольно трудно. Ведь реальные тексты действительно содержат множество смешанных примеров, в которых данный фактор сочетается с другими. В реальном предложении сочетание факторов одной направленности может подавлять факторы другой направленности — так формируется широкая семантика контекста. «Вариативность всегда обнаруживает множество переменных: факторы регистра речи и социолингвистические параметры, равно как и факторы системные (лексическая семантика существительных и глаголов и — шире — смысл словосочетания в тексте)» [15, с. 12].
Следует заметить, что результаты тонкого и многомерного анализа даже одного памятника письменности способны представить реальную картину варьирования акку-зативных форм в других текстах той же жанрово-стилевой специфики, того же времени создания и того же происхождения. Ведь язык — один, а его речевые реализации определяются вышеуказанными параметрами. Поэтому можно сколь угодно подсчитывать
4 Контекстное дублирование в подсчет форм не включено.
количественные показатели и тем не менее не сдвинуться с места на пути определения причин варьирования старых и новых аккузативных форм в памятниках письменности донационального периода. Ведь вопрос, по нашему мнению, не в количестве форм В = И и В = Р и не в их процентном соотношении — сами по себе эти цифры мало что проясняют: они подчиняются, как мы пытаемся показать, требованиям контекста. Главный вопрос в том, чем вызвано употребление той или иной формы аккузатива. Поэтому полагаем, что для исторической русистики назрела необходимость в переинтерпретации введенного в научный оборот языкового материала с указанных выше методологических позиций.
Ориентация на форму не должна заслонять многомерности грамматического явления. Пока мы не избавимся от чисто формального подхода к исследованиям, мы не добьемся прогресса в изучении развития категории одушевленности в русском языке.
Список сокращений
Астрах. а. — Акты Астраханской воеводской избы XVII в. Хранятся в ЛОИИ, ф. 178.
Гр. Наз. — Будилович А. XIII слов Григория Богослова в древнеславянском переводе по
рукописи имп. Публ. б-ки XI в. Изд. ОРЯС АН. СПб., 1875. XII в.
ВМЧ — Великие Минеи-Четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием.
Изд. Археогр. комис. М.; СПб., 1868-1917. XVI в.
Крым. д. I — Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Нагайскою ордами и с Турцией. Т. 1. С 1474 по 1505 г. Сб. РИО. Т. 41. СПб., 1884.
Лавр. лет. — Лаврентьевская летопись. Вып. 1-3. ПСРЛ. Т. 1. 2-е изд. Л., 1926-1928 [воспроизведение текста издания 1926-1928 гг. М., 1962]. Сп. 1377 г.
Правила — Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины
(тексты и заметки). Чт. ОИДР. 1912. Кн. 3. Отд. 2. Сп. XIII-XVII вв.
П. отреч. I-II — Памятники отреченной русской литературы. Собр. и изд. Н. Тихонравовым.
Т. 1-2. СПб.; М., 1863. Сп. XII-XVIII вв.
РИБ II — Русская историческая библиотека. Т. 2. СПб., 1875. 1291-1645 гг.
РП — Карский Е. Ф. Русская Правда по древнейшему списку. Л., 1930. Сп. 1282 г.
СП — Синайский патерик / Изд. подгот. В. С. Голышенко, В. Ф. Дубровина. Под ред.
С. И. Коткова. М., 1967. XI-XII вв.
Тип. лет. — Типографская летопись. ПСРЛ. Т. 24. Пг., 1921. XVI в.
Литература
1. Томсон А. И. Родительный-винительный падеж при названиях живых существ в славянских языках // ИОРЯС Императорской Академии наук. Т. XIII. Кн. 2. СПб., 1908.
2. Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы: Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Тбилиси, 1984. Кн. 1-2.
3. Moszy’nski K. Kultura ludowa Slowian. T. 1, 2. Warszawa, 1967. T. 2: Kultura duchowa. Cz. 1, 2.
4. ФилиповиН М. Обича]и и веровайьа у Скопско] Котлини // СЕЗб, к!ь. 54. Београд, 1939.
5. Болек А. Становление категории одушевленности (на материале Синайского патерика, Успенского сборника и Русской правды): Дис. ... канд. филол. наук. Л., 1977.
6. Крысько В. Б. Развитие категории одушевленности в истории русского языка. М., 1994.
7. Левшун Л. В. История восточнославянского книжного слова XI-XVII веков. Минск, 2001.
8. Гура А. В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997.
9. Ярцева В. Н. Проблема вариативности на морфологическом уровне языка // Семантическое и формальное варьирование. М., 1979.
10. Ельмслев Л. О. О категориях личности-неличности и одушевленности-неодушевленности // Принципы типологического анализа языков различного строя. М., 1972.
11. Граннес А. Неличная одушевленность в русском языке XVIII века // Граннес А. Избранные труды по русскому и славянскому языкознанию. М., 1998.
12. Пешковский А. М. Библиография. Е. К. Тимченко. Функции генитива в южнорусской языковой области. Варшава, 1913 г. // Известия II Отд. Императорской Академии наук. Т. XX. 1915. Кн. 3.
13. Кедайтене Е. И. К вопросу о развитии форм родительного-винительного падежа (на материале восточнославянских языков) // Исследования по лексикологии и грамматике русского языка. М., 1961.
14. Klenin E. Animacy in Russian: A new interpretation. Columbus (Ohio), 1983.
15. Тимберлейк А. Вкусить от древа познания и убояться: вариативность в развитии вини-тельного-родительного падежа (По поводу книги В. Б. Крысько. Развитие категории одушевленности в истории русского языка. М., 1994. 224 с.) // Вопросы языкознания. 1996. №5.
Статья поступила в редакцию 17 июня 2010 г.
