CC BY
2Воспевание рыцарских похождений, любовных свидании у источника, звездной ночи, элегические воздыхания эпического старца — «общие места» преромантической поэзии; но у Парни эти общие места получили откристаллизовавшееся, обобщенно-типическое выражение, они как бы созрели для иронического пародирования и последующего их преодоления. Это и сделал Пушкин в поэме «Руслан и Людмила».
Д. Шарыпкии
К ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ПЕРЕВОДА ПУШКИНА «ИЗ КСЕНОФАНА КОЛОФОНСКОГО»
1
В своем обзоре поэзии Пушкина Белинский назвал перевод Пушкина из Ксенофаиа Колофонского «высочайшим идеалом антологической поэзии» и привел его как один из примеров стихотворений поэта, в которых «наиболее ясно высказывается эллинский дух».1 В один ряд с переводом из Ксенофана критик поставил «Нереиду» и «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила», не отделяя, таким образом, перевод греческого поэта от оригинального творчества Пушкина. Исследователь проблемы «Пушкин-переводчик» Г. Д. Владимирский, классифицируя переводы Пушкина, отнес «Из Ксенофана Колофонскогд» к «сокращенным переводам».2 Сам Пушкин назвал свой перевод подражанием. Печатая его в «Библиотеке для чтения» вместе с другим переводом с греческого «Славная флейта, Феон», он объединил их общим заголовком «Подражания древним».3
Греческого языка Пушкин не знал и в своих переводах греческих поэтов пользовался французскими подстрочниками. В 1831 г. в объяснении к заметке об «Илиаде» он первоначально написал: «Что касается до моего объявления, то, не полагая, что имею право судить немедленно и решительно о таком важном труде, каков перевод песен „Илиады", я ограничился простым объявлением: по моему незнанию греческого языка, замечания мои были бы односторонни» (Акад., XI, стр. 372). К 1833 г. относится записанная в тетради № 2374 транскрипция заглавия и первых шести стихов первой песни «Одиссеи» и попытка дать их подстрочный перевод.4 С переводом Пушкин не справился, и это, так же как орфографические ошибки в транскрипции, позволяет предположить, что его транскрипция является первым и неудачным приступом к самостоятельному изучению языка.
Впервые на источник перевода из Ксенофана указал Г. Гельд.5 Это составленный грамматиком Афинеем (III в. н. э.) сборник произведений
1 В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. VII. Изд. АН СССР, М.—Л., 1955, стр. 325.
2 Г. Д. Владимирский. Пушкин-переводчик. В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 4—5. Изд. АН СССР, М.—JL, 1939, стр. 318.
3 «Библиотека для чтения», 1834, т. V, кн. 8, отд. 1, стр. 20.
4 См. комментарии Н. Козмина и Ф. Петровского и записи Пушкина в кн.: Рукописи А. С. Пушкина. Фототипическое издание. Альбом 1833— 1835 гг., тетрадь № 2374. Комментарии. Гослитиздат, М., 1939, стр. 26—27; ср.: Рукою Пушкина. «Academia», М.—Л., 1935, стр. 88—89.
5 Г. Гельд. Пушкин и Афиней. В кн.: Пушкин и его современники, вып. XXXI—XXXII. Л., 1927, стр. 15—18.
греческих поэтов во французском переводе Жана-Батиста Лефевра.6 Недавно М. П. Алексеев высказал предположение, что помимо книги Лефевра Пушкину мог быть известен французский перевод стихотворения, принадлежавший французскому философу-эклектику Виктору Кузену (1792—1867) и вошедший в обстоятельную статью о Ксенофане, которой открывалась книга Кузена «Nouveaux fragments philosophiques» (Paris, MDCCCXXVIII). Приводя текст перевода Кузена, M. П. Алексеев отмечает: «... представлялось бы весьма интересным тщательно сличить этот перевод с Лефевровским <.. .>, не упуская из внимания „Подражание" Пушкина; результат такого сравнительно-стилистического анализа еще ярче представил бы артистический блеск и пластичность произведенной Пушкиным мозаичной работы».7
Элегия Ксенофана — это наставление к пиру «мудрых людей»; поэт-философ поясняет, каким должен быть пир мудрецов. Описывается ритуал приготовления к празднику, убранство стола, а затем поведение гостей и их беседы. «Мудрые люди» как бы противопоставляются пирующим обывателям, которые тешат воображение рассказами о битвах титанов и гигантов и о делах кентавров, т. е. повторяют «измышления предков», в которых «нет никакой пользы».8 В своих наставлениях пирующим Ксенофан выступает как моралист: напоминает, что «всегда полезно помнить о богах», и советует после возлияния «славить бога благоговейными повествованиями и речами чистыми», «просить у него силы на дела справедливые» и рассуждать о добродетели. Моральная проповедь сочетается с советом умеренности. Мужи должны «пить столько, чтобы дойти домой без помощи слуги, если кто не очень стар». Пиршественный стол мудрецов отличается обилием и одновременно прост: вино, вода, сыр, хлебы и мед. На благородство и утонченность вкуса собравшихся указывают цветы и музыка.
Прозаический перевод Лефевра, тщательный и тяжеловесный, более точно передает смысловое содержание элегии Ксенофана. Обстоятельное, дословное изложение текста соответствует канонам построения прозаической речи: распространенные фразы, утяжеленные лишними прилагательными, придаточными предложениями, причастными оборотами, вводными словами, — все это лишает перевод гармоничности греческого текста. Стремление к детальной информации о содержании порождает многословие, несовместимое с поэтическим строем стихотворения. Краткая, лексически усеченная экспозиция, которую дает Ксенофан («Вот уже чисты и пол, и руки всех, и чаши») в переводе Лефевра растягивается и усложняется. Вместо одного прилагательного («чисты»), определяющего состояние разных предметов, появляются три, причем каждому из субъектов придано самостоятельное прилагательное, точно выражающее его состояние («Уже пол пиршественного зала чист, руки у каждого хорошо вымыты, чарки прополоснуты»). Синтаксическая усложненность, излишние, неловкие слова сопровождают весь перевод (например: вместо «Посредине ладан издает священное благоухание» у Лефевра «Среди всего этого ладан ласкает обоняние выделениями своего естественного пара»; вместо «Студеная вода, вкусная и чистая» — «свежая вода приятного и чистого вкуса»).
6 Banquet des Savans, par Athénée, traduit, tant sur les textes imprimés, que sur plusieurs manuscrits par M. Lefebvre de Villebrune. Paris, vol. I—V, 1789—1791. — См.: В. Л. Модзалевский. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание. В кн.: Пушкин и его современники, вып. IX-X. СПб., 1910, стр. 144—145 (№ 559).
7 М. П. Алексеев. К источникам «Подражаний древним» Пушкина. В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1962. Изд. АН СССР. М.—Л., 1963, стр. 27.
8 Отрывки из элегии приводятся по подстрочнику Лефевра в русском переводе.
Перевод Кузена (также прозаический и независимый от Лефевра) стремится приблизиться к поэтическому содержанию элегии. Он разбит на строки, соответствующие стихотворным строкам оригинала, лишен дополнительных слов и неловких выражений. Фразовые построения строже, чем у Лефевра, отсутствуют прозаические длинноты; таким образом, сделана попытка передать простоту и стройность греческого текста. Стремление к лапидарности приводит к сокращению некоторых деталей. Например, в ритуале приготовления к празднику не переведена фраза «другой подает в чашах мирро», некоторые действия слуг или рабов превращены в безличные обороты (вместо: «другой с вином» — «есть и вино»; в наставлениях гостям выпущены упоминания о «страшных распрях»). Вместе с тем Кузен вводит в перевод уточнения, которые исключили бы необходимость комментария к тексту. Греческий поэт пишет «чисты... руки всех», а в следующей строке: «один венчает сплетенными венками, другой подает в чашах мирро»; при этом само собой разумеется, что «все» — это гости, а «один» и «другой» — рабы или слуги, которые гостям прислуживают. Кузен уточняет: «сотрапезники умыли руки; ... один из рабов укрепляет венки на головах».
Пушкин в своем переводе несомненно пользовался подстрочником Лефевра, более полно излагающим содержание элегии. К нему восходят такие образы, как «чистый лоснится пол» (у Лефевра: «уже пол пиршественного зала чист», у Кузена: «зал приготовлен»), «все уж увенчаны гости» (у Лефевра: «у всех сотрапезников венки на головах», у Кузена «один из рабов укрепляет венки на головах»), «золотистые хлебы» (у Кузена: «вкусные хлебы»). От Лефевра в перевод Пушкина переходит и «ладан» (у Кузена — тимьян) и фразеологическая формула «ведь оно же и легче» (у Лефевра: «впрочем, это и легче», у Кузена: «потому, что это всегда самое верное»).
Некоторые детали указывают и на знакомство Пушкина с переводом Кузена. Греческое слово «чаша» Лефевр передает французским «gobelet» — чарки, а Кузен — «verre», т. е. стакан или предмет из стекла. В Греции производство полых предметов из стекла (чаш) появилось только на рубеже нашей эры, т. е. на несколько веков после Ксенофана (VI—V вв. до н. э.). «Verre» Кузена —это либо случайная ошибка, либо сознательное стремление приблизить греческий быт к современным представлениям (так же, возможно, в его переводе появился и thym — тимьян вместо ладана, ибо в католической Франции ладан курился только во время богослужений). Заменяя «чарки» Лефевра «стеклянными чашами», Пушкин повторяет ошибку Кузена, восстанавливая при этом античный колорит образа. Из подстрочника Кузена мог перейти в пушкинский текст и «запах веселый вина» (у Кузена: «Посередине чаша, наполненная весельем», у Лефевра: «Кратер здесь же, наполненный источником радости»).
Переводу Пушкина присуща общая черта всех его антологических стихотворений — «сжатость, музыкальность и гармоническая закругленность».9 Пушкинский перевод по количеству строк почти вдвое короче подлинника. Поэт не только избавляется от многословия подстрочника Лефевра, но и сокращает текст, строго отбирая детали и стремясь избегать лишних, необязательных слов. Точно и лаконично переводит «оэт те строки оригинала, на которые падает смысловая нагрузка.
Ксенофан описывает ритуал приготовления к пиру — Пушкин дает живописную картину только самого пира. Поэтому в его переводе нет упоминания о руках, которые «хорошо вымыты» и «благовонии приятного запаха». Описательную манеру Ксенофана Пушкин искусно оживляет, превращая описание в живописную картину. У Ксенофана дейст-
9 А. Слонимский. Мастерство Пушкина. Гослитиздат, М., 1959, стр. 82.
вуют слуги, выполняя ритуал приготовления к пиру, ^ у Пущкина все приготовления завершены и движения гостей, их действия, передают радостную атмосферу праздника. Поэт находит наиболее характерные, выразительные жесты и движения, рисующие обстановку. Эмоции гостей показаны через мимические детали, т. е. через внешние проявления чувств. Ладан называется не просто в перечне аксессуаров пиршества, а как источник наслаждения («иной обоняет зажмурясь ладана сладостный дым»), так же и вино не просто приготовлено в кувшинах (как в подлиннике и переводе Кузена) и не «наготове» в руках одного из гостей (как в подстрочнике Лефевра), оно разливается по бокалам, распространяет ощутимый всеми аромат и создает атмосферу «веселья» («другой открывает амфору, запах веселый вина разливая далече»). Это тот момент пира, когда бокалы наполняются первый раз и дидактическая часть элегии, вместо наставлений поэта, становится его застольным словом. Косвенную речь подлинника и обоих подстрочников поэт превращает в прямую речь с обращением «о други», которого нет в греческом тексте. Таким образом, мудрецы, «мудрые люди», «мужи, предавшиеся веселыо», превращаются в друзей, а «пир мудрецов» — в дружеское застолье. Речи хозяина придан иной интонационный строй. Менторские однообразные •интонации исчезают, и речь приобретает ораторски-торжествепный характер. Высокая патетика («Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою Правду блюсти») перемежается с интимно-разговорными формулами («ведь оно же и легче»). Пушкин снимает и момент противопоставления пира «мудрых» прочим пирам, где внимание й интерес гостей увлечены рассказами о «делах кентавров» и «других пелепостях, из которых нельзя извлечь никакой пользы».
В назиданиях Ксенофана главное место отводится благочестию. Поэт несколько раз напоминает о необходимости чтить богов. Этим призывом начинаются его наставления, он же последний раз появляется в заключительной строке, составляя концовку элегии («Но нужно всегда хранитт-мысль о- богах» — Кузен). Проповедь благочестия сочетается с моральными сентенциями, призывающими просить у богов помощи «всегда держаться в границах справедливости» и помнить о «ценности добродетели». Рассуждения Ксенофана о «добродетели» и «делах справедливых» у Пушкина сводятся к краткой формуле «правду блюсти».
Снят и элемент разумного воздержания, которое проповедует Ксено-фап. Строгая заповедь («Нет преступления в том, чтобы каждый выпил столько вина, сколько он может выпить с тем, чтобы он мог вернуться к себе без сопровождения слуги, если он только не слишком стар») заменяется изящной шуткой, утверждающей радость чувственного наслаждения в духе Анакреона («Беда не велика В ночь возвращаясь домой, на раба опираться, но слава Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо»).
Сокращая текст, Пушкин бережно сохраняет приметы быта эпохи: курящийся ладан, обязательно чистый пол (пирующие возлежали на низких ложах), убранный цветами жертвенник. Он исключает из перевода кратер — сосуд, служивший для смешивания вина и воды, но его отсутствие восполняется «амфорой». Этого слова нет в подстрочниках (у Кузена: «чаша» и «кувшины»), но оно более привычно русскому читателю и обозначает предмет, назначение которого широко известно. По сравнению с обоими подстрочниками Пушкин несколько усиливает античный колорит: вместо «алтаря», слова, равно применимого и к античным, и христианским обрядам, Пушкин употребляет «жертвенник», а вместо «музыки и пения» (Лефевр), «пения и радости» (Кузен) пишет «хоры поют», переводя таким образом в бытовой план привычный грекам термин античной драмы. Несколько экзотический для русских характер имеет и «сыр молодой» (у Лефевра и Кузена просто: «сыр»). Вслед за Лефевром Пушкин несколько архаизирует слог перевода, вводя церковнославянизмы (особенно в речи хозяина). «Высокие» слова в сочетании
с разговорно-бытовой речыо как бы создают временную дистанцию и служат формой исторической стилизации.
Элегия Ксенофана в подлиннике написана элегическим дистихом, однако излюбленным метром греческого поэта-философа был гекзаметр, и вполне вероятно предположение Р. Барджи, что Пушкин об этом мог знать.10 Выбор гекзаметра для перевода элегии безусловно связан и с метрическими поисками самого Пушкина, нащупывавшего пути воссоздания на русском языке антологической поэзии.
Известно, что Пушкин, как переводчик антологии, пробовал разные методы. В переводы из Анакреона он вводил рифмы («Поредели, побелели»), в переводе аналогичного стихотворения Катулла сохранял без-рпфменную структуру оригинала («Пьяной горечью Фалерна»). В начале 30-х годов он вводит гекзаметр как в свои оригинальные стихи в антологическом роде, так и в некоторые переводные (кроме элегии Ксенофана из той же книги Афинея гекзаметром переведены «Славная флейта, Феон» и «Юноша, скромно пируй»).
Интерес к гекзаметру, стремление овладеть этим античным метром, вызваны, по-видимому, появлением «Илиады» в переводе Гнедича, которую Пушкин встретил с «чувством глубокого уважения и благодарности» к «подвигу» переводчика, попытавшегося познакомить русских читателей с «образцом величавой древности». Представляя читателям «Илиаду», поэт писал: «Приступаем к ее изучению, дабы со временем дать отчет <.. .> о книге, долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность» (XI, 88).
Известную роль в обращении Пушкина к гекзаметру могло сыграть и частое общение с Дельвигом в период издания «Литературной газеты» (1830—январь 1831). Гекзаметрические опыты Дельвига Пушкин ценил очень высоко, и если в гекзаметрах Гнедича не все его удовлетворяло (о чем свидетельствует известная эпиграмма «Крив был Гнедич поэт преложитель слепого Гомера»), то идиллии Дельвига вызывали его неизменное восхищение. Перевод из Ксенофана — образец попытки самого Пушкина воспроизвести дух античной поэзии, следуя принципам, которые он находил в «Идиллиях» Дельвига, сумевшего «угадать греческую поэзию» сквозь вялые подстрочники и передать «ту прелесть, более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях» (XI, 58).
Пушкин никогда не был переводчиком в собственном смысле слова, т. е. не ставил себе задачей познакомить русскую публику с неизвестными ей образцами иноземной поэзии, и когда Г. Д. Владимирский пишет, что «пушкинские переводы — живая пропаганда любимых авторов»,11 с ним трудно согласиться. Пушкин был поэт, и, обращаясь к иностранным писателям, он подчинял их своим творческим задачам. В рецензии на «Денницу», развивая тезис И. В. Киреевского «только подражание из любви может быть поэтическим и даже творческим», он пишет: «Но в последнем случае можем ли совершенно забыть самих себя? и не от того ли мы и любим образец наш, что находим в нем черты, соответствующие требованиям нашего духа» (XI, 107).
Беря за образец элегию Ксенофана, поэт приспосабливает ее к своим представлениям об «эллинском духе» поэзии, как воплощении простоты и строгости меры, «классической рельефности выражений и строго классического рисунка мысли».12 Пушкин не стремится сделать перевод, верно воссоздающий подлинник. Он отступает от оригинала, чтобы подчерк-
10 Richard Burgi. Puskin and the Deipnosophists. «Harvard Slavic Studies», Harvard University Press, Cambridge Mass., 1954, стр. 267.
11 Г. Д. Владимирский. Пушкин-переводчик, стр. 320.
12 В. Г. Б е л и н с к и й, т. VII, стр. 323.
нуть, безотносительно к подлиннику, национальную и историческую специфику греческого стихотворения, воспроизвести гармоничный и светлый мир древней Эллады. Его «Подражания древним» связаны с поисками в античности эстетического идеала 13 и являются не столько переводами, сколько неотделимой частью его оригинального творчества.
2
В творческой истории стихотворения «Чистый лоснится пол» неясен вопрос его датировки. Известны два автографа -перевода Пушкина. 1. Перебеленный с поправками, написанный карандашом, с датой в конце текста: «12 января» <1833 года>. Поправки незначительные и касаются только трех строк.14 Дата поставлена одновременно с написанием стихотворения, поправки и помета после него — позднейшие. 2. Беловой автограф, написанный чернилами на одном листке со стихотворением «Славная флейта, Феон». Отмеченные сверху цифрами «1» и «2», оба стихотворения имеют общий заголовок «Подражания древним», под каждым указан источник («Из Ксенофана Колофонского» и «Из Афенея»), а в конце стоит дата — 1832. В таком виде стихотворение было напечатано в томе V «Библиотеки для чтения» за 1834 г. Сличение опубликованного текста с беловой рукописью показывает, что именно по ней печаталось стихотворение, а составление ее относят к первой половине или к середине 1834 г.15 Таким образом, готовя к публикации перевод, окончательно отделанный в 1833 г., Пушкин датировал его 1832 г., т. е. годом, когда оно, по-видимому, было закончено только вчерне. Правда, характер перебеленной рукописи свидетельствует, что в черновике, с которого переписывался текст, перевод был, по-видимому, в основном, готов.
Почему Пушкин изменил дату при публикации стихотворения? В его творческой практике это не единственный случай. Обычно нарочитое изменение даты связано со стремлением поэта скрыть связь стихотворения с каким-либо событием или переживанием, т. е. отвести читателя от своего душевного мира (см. «Ненастный день потух» и «Под небом голубым страны своей родной») или затушевать политический смысл стихотворения («Аквилон»). Обе эти причины не могут быть распространены на перевод из Ксенофана.
До настоящего времени не обращали внимания на одно свидетельство Е. Ф. Энгельгардта о лицейской годовщине 1832 г. В письме к своему постоянному корреспонденту Ф. Матюшкину от 23 октября 1832 г. бывший директор Лицея писал: «Кстати о 19 октября: была сходка годовая, нелюдная — Корф, Комовский, Корнилов, Стевен, Пушкин, Яковлев, Илли-чевский, Данзас, итого 8 человек. Юдин, Гревениц, Мартынов не являются. Собрание было у Илличевского, в квартире женатого брата его. Пушкин сговорил довольно милые стишки, которые, надеюсь, получить и прислать тебе».16 В письме от 31 октября речь снова идет о тех же стихах Пушкина: Энгельгардт их еще не получил, потому что Стевен, его
13 См.: Н. Ф. Д е р а т а н и. Пушкин и античность. «Ученые записки» кафедры истории всеобщей литературы Московского педагогического института. Вып. IV. М., 1938, стр. 34; Ю. П. Суздальский. Пушкин и античность. Автореф. канд. дисс., Л., 1969, стр. 9.
14 Первоначально было: в стихе 7 «хоры гремят», в стихе 10 «Теперь мы готовы», в стихе 13 «за чашей умеет беседовать».
15 О. С. Соловьева. Новые данные об автографах Пушкина. В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. 1962. Изд. АН СССР, М.—Л., 1963, стр. 12—17.
16 Н. А. Г а с т ф р е й н д. Товарищи Пушкина по Царскосельскому лицею, т. II. СПб., 1912, стр. 87.
«обыкновенный воскресный гость» еще «не бывал».17 Последний раз Эн-гельгардт упоминает о стихах Пушкина почти месяц спустя, в письме к В. Д. Вальховскому от 24 ноября 1832 г.: «Пушкин сотворил было стихи на сию сходку, но забыл их дома, хотел прислать, забыл — и стихи пропали».18 Больше упоминаний о «стишках», прочитанных Пушкиным на лицейской сходке 1832 г., в письмах Энгельгардта нет, как будто интерес к ним пропал.
После возвращения из ссылки Пушкин пять раз участвовал в «годовщинах»: в 1827, 1828, 1832, 1834 и 1836 годах. 19 октября 1831 г. он был в Петербурге и не попал на празднование случайно, потому что, как записал в протоколе годовщины «лицейский староста»/ М. Л. Яковлев, «не нашел квартиры».19 Четыре раза, участвуя или собираясь участвовать (как в 1831 г.) в лицейских сходках, Пушкин писал специально посвященные им стихи. В 1828 г. он не приготовил «годовщины» заранее, но в протокол, после' окончания праздника, вписал шуточный экспромт-четверостишие «Усердно помолившись богу», а кроме того, принес текст написанной еще в 1827 г. «Рефутации Беранжера». Исключениями являются годы 1832-й и 1834гй. В 1834 г. поэт только 15 октября вернулся в Петербург из Болдина. Болдинская осень этого года была как никогда бесплодной. Занятый хлопотами по имению, Пушкин жаловался в письме к жене от 25 сентября 1834 г., что «стихи в голову нейдут», а через пять дней после этого, так и «не расписавшись», выехал в Петербург. В протоколе годовщины 1834 г. упоминаний о каких-либо прочитанных Пушкиным стихах нет. По-видимому, протокол! празднования велся и в 1832 г., но до нас он не дошел, и единственным документальным свидетельством о годовщине 1832 г. и о чтении Пушкиным своих стихов являются приведенные письма Энгельгардта.
Можно предположить, что Пушкин читал 19 октября 1832 г. стихотворение, написанное к предыдущей годовщине и не прочитанное товарищам, собравшимся 19 октября 1831 г. у Илличевского, по несчастливому стечению обстоятельств — поэт только что вернулся из Царского Села и не успел узнать, у кого собрались лицейские. Однако такое предположение расходится с сообщением Энгельгардта, что Пушкин «забыл» стихи дома, «хотел прислать и стихи пропали». Мы знаем, что текст «годовщины» 1831 г. у Пушкина был, и скрывать его от друзей, для которых оно писалось, было незачем. Скорей всего лицейские друзья поэта знали эту «годовщину», как знали и предыдущие, задолго до их опубликования. Это тем более вероятно, что Пушкин, по-видимому, не предназначал ее для печати, как и некоторые другие стихи последних лет, в которых непосредственно отразились его мучительные переживания и тяжелые раздумья о своей судьбе. Во всяком случае «19 октября 1831 года» не вошло ни в издание его стихотворений 1832—1835 гг., ни в один из известных списков стихов, готовящихся к печати.
Нам кажется, что из всех стихотворений, написанных в 1832 г. или около этого года, Пушкин мог выбрать для чтения товарищам 19 октября свой перевод из Ксенофана Колофонского. Эти стихи не были специально посвящены лицейской дате, но именно они больше всех других стихотворений этого периода отвечали характеру и смыслу праздника.
Особенностью «лицейских годовщин» была их традиционность, из года в год повторяющийся ритуал. Это были вечера дружеской переклички и воспоминаний. Для бывших лицейских характерно стремление в день 19 октября воссоздать среду, в которой проходило их формирование, про-
17 Там же, стр. 89.
^ ИРЛИ, оп. -25, № 92, л. 44 об.
19 К. Я. Г р о т. Празднование лицейских годовщин при Пушкине и после него. В кн.: Пушкин и его современники, вып. XIII. СПб., 1910, стр. 12.
7 Временник
97
буждалась творческая активность и вольнолюбивые стремления. Сообщая подробности об одном из таких вечеров Матюшкину, Энгельгардт пишет: «Словом от 12 часов утра до 1 часа после полуночи жили совершенно в старом Лицее».20 Сохранившиеся протоколы годовщин и переписка лицеистов дают возможность представить, как проходили эти вечера: «обедали вкусно и шумно», «читали старинные протоколы, песни и проч. бумаги, хранившиеся в архиве лицейском», «поминали лицейскую старину», «пели национальные песни», пили «за здоровье отсутствующих», читали! письма лицейских, как полученные недавно, так и переписку прошлых лет.21 Обязательным было и исполнение «Прощальной песни» Дельвига, которую лицеисты называли «символом лицейской... веры».22 «Прощальная песнь» пользовалась огромной популярностью, ее пели на всех лицейских сходках и бесконечное число раз цитировали в переписке. Смысловой стержень песни — общественное служение. Конкретные пути этого служения еще не ясны автору, но отчетливо сформулирована его этическая сущность:
Храните, о друзья, храните Ту ж дружбу, с тою же душой То ж к славе сильное стремленье, То ж правде — да, неправде — нет, В несчастье — гордое терпенье И в счастье равный — всем привет!
Призыв «правде — да, неправде — нет» стал жизненным credo для многих лицейских. Старик И. Малиновский, в 1861 г., оглядываясь на свой жизненный путь, измеряет его нравственное и общественное содержание именно этой формулой Дельвига: «Мы пели: „Шесть лет промчалось как мечтанье В объятьях сладкой тишины". Теперь надо проверить нам себя, дать добросовестный отчет за 50 лет! Как состязались мы? — среди житейских бед! Было ль в нас: К правде пылкое стремленье».23 Эту же формулу вводит Пушкин в свой перевод из Ксенофана Коло-фонского.
К каждой годовщине лицейские поэты писали стихи. Начало было положено Дельвигом и Илличевским 19 октября 1822 г., в 1825 г. написал свою первую «годовщину» в Михайловской ссылке Пушкин, с тех пор читать свои новые стихи в день 19 октября стало для поэта данью традиции. И только когда Пушкин отсутствовал на празднике, традиционное послание друзьям сочинял кто-либо другой из лицейских поэтов. Несмотря на различные поэтические достоинства и различный характер разработки основной лирической темы, почти все стихи лицейских поэтов на 19 октября имеют общие черты: написаны в форме обращения поэта к пирующим друзьям и связаны с воспоминаниями о лицейских годах.
Тема воспоминаний о Лицее входит в «годовщины» по-разному — то как упоминания о реалиях лицейского быта, то в виде реминисценций из «Прощальной песни» Дельвига (например, в «19 октября» 1825 г. Пушкина), то как повторение, воспроизведение лицейских впечатлений и эмоций. Так, пушкинская «годовщина» 1836 г. («Была пора, наш праздник
20 Н. А. Г а с т ф р е й н д. Товарищи Пушкина по Царскосельскому лицею, т. II, стр. 31.
21 Я. К. Г р о т. Празднование лицейских годовщин при Пушкине и после него, стр. 61; то же отд. отт., стр. 85.
22 Письмо Е. А. Энгельгардта к Я. К. Гроту от 4 июня 1842 г. В кн.: К. Я. Грот. Пушкинский лицей. СПб., 1911, стр. 115.
23 Письмо к А. М. Горчакову от 4 июня 1861 г. опубликовано в кн.: Б. С. М е й л а х. Пушкин и его эпоха. Гослитиздат, М., 1958, стр. 168.
молодой...») как бы воспроизводит мальчишеское восторженное отношение лицеистов к победоносной армии и ее вождю.
Годы лицейского обучения характерны возрождением интереса к античности. В лицейское воспитание, круг чтения, быт прочно входила античность. Само Царское Село, его парки и скульптура, обстановка во дворцах, отделка фасадов, колонны, барельефы, арки, бюсты — все было пронизано античным духом, полно античной тематики. Справедливо отмечено, что «тот условный мир античной красоты, полный откликов из области античной истории, мифологии и искусства, который встречает нас в лицейских стихах Дельвига и Пушкина, не был искусственным созданием школьной практики... Живя среди античных мраморов, храмов и портиков, в местах, посвященных Аполлону и музам, легко было всецело проникнуться обаянием античной культуры и связать с нею свой повседневный быт».24 Среди стихов лицейских поэтов, и в первую очередь Дельвига, значительное место занимали опыты в антологическом роде. Поэтому чтение на лицейском празднике антологического по форме стихотворения не могло противоречить культу лицейских воспоминаний и скорее намечало еще одну дорогу в прошлое, напоминая о том времени, когда поэт и его друзья «в садах Лицея» «безмятежно расцветали».
В своих переводах и подражаниях из греческой антологии Пушкин начиная с лицейских лет часю обращается к темам вина и пиршества. Эти темы, раскрывающие обычаи древних, одновременно органически выражали жизнеутверждающее мироощущение поэта и таким образом несли в себе характерный для пушкинской антологии «синтез литературных традиций и глубокого самовыражения».25
В элегии Ксенофана дан новый аспект этой темы — общение единомышленников за пиршественным столом. Поэтическая картина Ксенофана повторяла ситуацию, воспетую Пушкиным в «лицейских годовщинах». И там, и там поэт обращается к сотрапезникам с наставлениями и рассуждениями о жизни. Внешняя схожесть жизненной ситуации в элегии Ксенофана и «лицейских годовщинах» и совпадение поэтических приемов повлияли в некоторой степени на перевод Пушкина: поэт приближает его по форме и смыслу к циклу «годовщин». В переводе снят ритуал приготовления к празднику. Назидания поэта превращены в его застольное слово — тост, косвенная речь оригинала заменена прямой с обращением «одруги». Это обращение, также как высокая торжественность речи хозяина в сочетании с разговорными интонациями, напоминает патетическое обращение к друзьям в «19 октября» 1825 г. Аморфные моральные сентенции Ксенофана Пушкин заменяет привычной ассоциацией из «Прощальной песни» Дельвига, пробуждающей круг ассоциаций, связанных с гражданской поэзией преддекабрьских лет. Формула «Правду блюсти» становится центральным моментом речи поэта.
Иначе решается в переводе Пушкина и тема вина. Элегия Ксенофана отражала умеренность пиршеств греков с их мудрыми застольными беседами.26 Мотив разумного воздержания определенно выражен в наставлениях Ксенофана. Этот же мотив, как характеристическая черта греческого сюмпосиона, звучит в другом отрывке из книги Афинея, который также был переведенЛЛушкиным: «Юноша, скромно пируй». В переводе этого двустишия заповедь умеренности точно соответствует греческому образцу,
24 М. П. Алексеев. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг. ..». «Наука», Л., 1967, стр. 161.
25 Ю. П. Суздальский. Пушкин и античность, стр. 5.
26 Ср. «Пир» Платона, где собравшиеся «мудрецы» перед началом пиршеств высказываются, как и сколько нужно пить. «Выслушав все это, — пишет Платон, — все согласились в настоящем собрании не налегать на вино, а пить его только для удовольствия» (Платон. Пир. Беседы о любви. Пер. И. Д. Городецкого. Изд. «Энергия», М., 1910, стр. 10—11).
7* 99
в то время как в переводе из Ксеиофана этот мотив снят. Сохраняя фразовую конструкцию греческого текста («Беда не велика»), Пушкин меняет его смысл, и «пир мудрых» сближается с теми застольями, во время которых, как свидетельствует протокол лицейской годовщины, написанный самим поэтом, бывало «выпито много здравий».27
В 1828 г., не написав к лицейской дате специального стихотворения, поэт, идя на праздник к Тыркову, захватил с собой написанную за год до того «Рефутацию Беранжера», которая и пелась хором всеми присутствующими, наряду с «Прощальной песнью» и «национальными» лицейскими песнями.
«Рефутация Беранжера» — пародия на французскую патриотическую песенку «Souvenir d'un militaire» — соответствовала традиционному строю праздника. Тема Отечественной войны связывалась с лицейскими воспоминаниями, а пародийный характер «Рефутации» как бы продолжал традицию лицейских «национальных песен». Можно предположить, что в 1832 г. поэт поступил так же. Отсутствие стихотворения к дате могло быть возмещено переводом из Ксенофана Колофонского. Стихи не были специально посвящены празднику, поэтому, вероятно, поэт и не удосужился передать их Энгельгардту. Бывший директор Лицея, который свято чтил лицейские традиции и бережно собирал и передавал своим корреспондентам все, что касалось «годовщин»,28 не относился к числу почитателей таланта Пушкина. Однако, публикуя стихотворение в «Библиотеке для чтения» в 1834 г., Пушкин счел необходимым датировать его не 1833 годом, как значится в перебеленной рукопис^ а 1832-м, когда оно было прочитано товарищам в знаменательный лицейский день.
Я. Левкович
СТИХОТВОРЕНИЕ ПУШКИНА «ХУДОЖНИКУ»
1
Стихотворение «Художнику» («Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую...»), написанное 25 марта 1836 г.,1 Пушкин не напечатал и не включил ни в один из списков произведений, намеченных к печати. Стихотворение почти не привлекало внимания исследователей и упоминается только в общих работах о лирике Пушкина. Между тем период его создания «едва ли не самый значительный во всем лирическом творчестве Пушкина по совершенству форм, глубине мысли, широте тематического охвата».2 К стихотворению применимо и известное наблюдение П. В. Анненкова, отметившего, что в произведениях Пушкина «слышится
27 К. Я. Грот. Празднование лицейских годовщин при Пушкине и после него, стр. 10.
28 От Энгельгардта исходят, например, три из четырех имеющихся копий годовщины 1827 г. «Бог помочь вам друзья мои». См.: Э. Найдич. Стихотворение «19 октября 1827». В сб.: Литературный архив, кн. 3. М.-Л., 1951, стр. 13-23.
1 Помета на беловой рукописи. — Акад., III, стр. 416 (текст), 1028 (варианты), 1267 (примечания). Впервые опубликовано в 1841 г.
2 См.: Н. В. Измайлов. Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов. В сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. И. Изд. АН СССР, М.—Л., 1958, стр. 7.
