CC BY
159
Т. Г. МАЛЬЧУКОВА
«ПОДРАЖАНИЯ ДРЕВНИМ», «ЭПИГРАММЫ ВО ВКУСЕ ДРЕВНИХ» И «АНФОЛОГИЧЕСКИЕ ЭПИГРАММЫ» В ЛИРИКЕ А. С. ПУШКИНА
Если вместо формы стихотворения будем брать за основание только дух, в котором оно написано, то никогда не выпутаемся из определений.
(А. С. Пушкин)1
Названные пушкинские циклы или особые виды его лирической поэзии современные исследователи сближают — вплоть до отождествления — в едином «антологическом роде». Это приводит к непониманию авторских жанровых обозначений и к натяжкам в истолковании текстов. Так, жанровое определение «эпиграммы во вкусе древних» Т. Г. Зенгер-Цявловская принимает только для 2 стихотворений из 19, включенных Пушкиным в предполагаемый сборник2, В. Б. Сандомирская удивляется присутствию в его составе коротких элегий и считает необходимым объяснять наличие их дополнительными причинами3, С. А. Кибальник оспаривает правомерность отнесения к нему надписей и шутливых стихов4. Что касается интерпретации текстов, то здесь характерные примеры дают статьи В. А. Грехнева и А. Д. Григорьевой, в которых пушкинский цикл «Анфологические эпиграммы» — вопреки местным и современным чертам в их содержании — трактуется в духе античных мифов о превращениях, а используемый автором
1 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. — Т. 1—Хт — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937—1959. — Т. XI. — С. 36. Далее ссылки на это издание (цитаты и комментарии) даются в тексте с указанием тома римской и страницы арабскими цифрами.
2 См. ее комментарий к черновым вариантам стихотворения «Редеет облаков летучая гряда» (Цит. изд. — Т. II. — С. 637).
3 Сандомирская В. Б. Из истории пушкинского цикла «Подражания древним» (Пушкин и Батюшков) // Временник пушкинской комиссии. 1975. — Л.: Наука, 1979. — С. 22, 27—30.
4 Кибальник С. А. Антологические эпиграммы Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. — Т. XII. — Л.: Наука, 1986. — С. 154.
48
стихотворный размер — элегический дистих — произвольно называется гекзаметром5.
Приведенные примеры явного расхождения между поэтом и его толкователями не имеют цели укорить исследователей в недостаточной осведомленности или субъективности. Напротив, налицо известное сходство толкований, которое свидетельствует если не об объективности интерпретаций, то во всяком случае о единомыслии интерпретаторов. Так что здесь, по-видимому, нужно вести речь не о частных ошибках, но о таком переосмыслении авторских жанровых интенций, которое подлежит исследованию в набирающей в современном литературоведении силу и популярность «рецептивной эстетике»6: оно должно иметь корни и известное историческое обоснование. К изучению исторических истоков произошедшего переосмысления мы теперь и обратимся. Сравнение единой концепции так называемой «антологической» пушкинской поэзии с разнообразными авторскими жанровыми интенциями, с «горизонтом ожидания» современных ему поэтов и читателей, сравнение, которое, на наш взгляд, может помочь более верному пониманию теоретических воззрений Пушкина на проблему лирических жанров и адекватной интерпретации соответствующих поэтических текстов, будет задачей этой работы.
Начало новой концепции «антологического стихотворения», «антологического рода» в лирической поэзии было положено В. Г. Белинским. Побудительным толчком для него послужила, по-видимому, известная характеристика пушкинской лирики у Гоголя, который, однако, говоря об антологии русского поэта, не выходит за пределы этимологического значения слова, а сближение ее с античностью дает как художественный образ, сокращенное сравнение: «В мелких своих сочинениях, этой прелестной антологии, Пушкин разносторонен необыкновенно и является еще обширнее, виднее, нежели в поэмах... Это собрание его мелких стихотворений — ряд самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки, в котором быстро
5 Грехнев В. А. «Анфологические эпиграммы» Пушкина // Болдинские чтения. — Горький, 1976. — С. 31—47; Григорьева А. Д. Опыты в антологическом роде. Язык лирики Пушкина 30-х годов // Григорьева А. Д., Иванова Н. Н. Язык лирики XIX века. Пушкин. Некрасов. — М.: Наука, 1981. — С. 120—154. Подробный разбор предложенной авторами интерпретации текстов, как и поправки к ней, см. в статье: Мальчукова Т. Г. О жанровых традициях в «Анфологических эпиграммах» А. С. Пушкина // Жанр и композиция литературного произведения: Межвузовский сборник. — Петрозаводск, 1986. — С. 64—82.
6 См. реферативный сборник: Современные зарубежные литературоведческие концепции (Герменевтика, рецептивная эстетика). — М.: Изд-во АН СССР, 1983.
49
и ярко мелькают ослепительные плечи, или белые руки, или алебастровая шея, осыпанная ночью темных кудрей, или прозрачные гроздия винограда, или мирты и древесная сень, созданные для жизни»'.
Критик метафору Гоголя понял как прямое определение и истолковал антологию как поэзию в античном духе — отсюда выводятся его понятия антологической поэзии и антологического стихотворения.
Концепция антологического стихотворения складывается у Белинского в 1841 г. Еще годом раньше, рецензируя «Одесский альманах», он пишет о двух стихотворениях А. Майкова, «отличающихся художественностью формы, напоминающей
7 Гоголь Н. В. Несколько слов о Пушкине // Собр. соч.: В 7-ми т. — М.: Художественная литература, 1977—1978. — Т. VI. — С. 67. Статья, датированная автором 1832 годом, была опубликована в кн.: «Арабески. Разные сочинения Гоголя». — Ч. 1. — СПб., 1835, и стала рано известна русскому читателю. Заметим, что в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1846) и в работе «Учебная книга словесности для русского юношества» (1844— 1845) слова «антология», «антологический» получают у Гоголя значение — «в духе античной эпиграмматической поэзии», но только в качестве дополнительного и оттеночного, никогда не утрачивая при этом основного: относящийся к сборнику мелких стихотворений, к собранию греческих эпиграмм». Приведем соответствующие места по упомянутому выше изданию, указывая страницы в скобках: «От одного только Капниста послышался аромат истинно душевного чувства и какая-то особенная антологическая прелесть, дотоле незнакомая. Вот его «Деревенский домик в Обуховке»: «Приютный дом мой под соломой, По мне, ни низок, ни высок, Для дружбы есть в нем уголок, А к двери, нищему знакомой, забыла лень прибить замок» (339); «Я разумею здесь наших так называемых антологических поэтов, которые произвели понемногу; но если из этих немногих душистых цветков сделать выбор, то выйдет книга, под которою подпишет свое имя лучший поэт» (349). «Не по стопам Пушкина надлежало Языкову обрабатывать и округлять стих свой; не для элегий и антологических стихотворений, но для дифирамба и гимна родился он, это услышали все» (383); «Она (лирическая поэзия. — Т. М.) обширна и объемлет собою всю внутреннюю биографию человека, начиная от его высоких движений в оде, и до почти прозаических и чувственных в мелком антологическом стихотворении, в котором он желает отыскать сторону поэтическую» (388). Выделяя жанр антологических стихотворений (наряду с одами, песнями, эклогами, идиллиями и думами), Гоголь в качестве их примеров приводит только стихотворения небольшого объема, часто тематически связанные с надписью. Из Ломоносова называются стихотворения «К статуе Петра Великого», и «На спуск корабля Златоуста»; из Державина — «Пир Потемкина, данный Екатерине»,
«Черта к биографии Державина» и последние стихи «Река времен», из Капниста — «Обуховка», из Жуковского — «Воспоминание» («О милых спутниках»), из Батюшкова — «Сонет при посылке книги, воспоминанье об искусстве», из Пушкина — «Труд», «Монастырь на Казбеке», «Красавице перед зеркалом», «Домовому», «Нереида», «Красавице», «На статую играющего в бабки», «На перевод «Илиады», сонет «Поэту», «К портрету Жуковского», «Сафо», «Дориде», «Сожженное письмо», «Рифма», «Мой голос для тебя и ласковый и томный», «Ты и Вы», «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (402—403). 50
подражания древним Пушкина»8. В то же время в короткой рецензии на перевод А. Струговщиковым «Римских элегий» Гете критик, не употребляя еще понятия «онтологическая поэзия», дает ей следующую восторженную и патетическую характеристику: «...они («Римские элегии») относятся к тем из его (Гете. — Т. М.) созданий, которые наиболее характеризуют его объективный гений. В те лета жизни, когда пожирающая эксцентрическая деятельность субъективного гения Шиллера изнемогала в борьбе с внешним миром, — спокойный, созерцательный, сосредоточенный гений Гете, под счастливым небом Италии, на лоне прекрасной природы, посреди памятников древнего искусства, роскошно упивался действительностью, вполне переживая греческий период жизни и в пластических античных образах священной эллинской музы передал человечеству этот поэтический период своей жизни... и самые стихи г. Струговщикова большей частию пластичны, исполнены гармонии, а образы почти везде грациозны и благоуханны... Вот она, дивная поэзия древности, рельефная, выпуклая, пластичная, как формы Венеры Медичейской, вся обнаженная, целомудренно стыдящаяся своей прелестной наготы, вся проникнутая живым чувством упоительного наслаждения и вместе с тем скромная и деятельная!... Это не стихотворения, а одно из тех дивных изваяний древнего резца, к которым так идет стих — И дышит медь и мрамор говорит» (III, 413—414). В промежутке между патетическими порывами и преувеличенными восторгами критик дает обещание читателю подробнее разобрать переводы г. Струговщикова «в одной из следующих книжек «Отечественных записок» (III, 413). Обещанная статья появилась 2 августа 1841 года в XVIII томе, в 8 номере журнала и содержала, помимо разбора переводов, рассуждение об «антологической поэзии» и очерк ее истории. «Римские элегии» Гете, — пишет критик, — явно есть то, что у нас в прошлом называлось легкой поэзией, а теперь получило название антологической поэзии. Название это произошло от сборника мелких произведений греческой поэзии, или эпиграмм». Последнее замечание критика верно, сближение греческой эпиграммы с европейской и русской poésie fugitive можно принять с рядом ограничений, как говорится теперь, на уровне типологической аналогии. Но отнесение к антологическому жанру стихотворений Гете вызывает сомнения и очевидно противоречит намерениям поэта: его элегии называются римскими на двойном основании — и потому, что написаны в Риме, и потому, что написаны в духе римской элегии. Тем не менее это отождествление является для Белинского
8 Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9-ти т. — М.: Художественная литература, 1977—1978. — Т. 3. — С. 379. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома — римской и страницы — арабскими цифрами.
51
основной платформой. Отправной точкой для определения сущности антологической поэзии служит описание «Римских элегий», выдержанное, по-прежнему, в тонах патетического восторга: «Да, обвеянный гением классической древности, где и природа, и люди, и памятники искусств, — все говорило ему о богах Греции, о ее роскошно поэтической жизни, — Гете должен был сделаться на то время если не греком, то умным скифом Анахарсисом, в чужой земле обретшем
свою родину. Период жизни, который он переживал, артистическая настроенность духа, — все соответствовало в нем духу эллинской жизни. И как идет гекзаметр к его элегиям, дышащим юностью, спокойствием, наивностию и грациею! Сколько пластицизма в его стихе, какая рельефность и выпуклость в его образах! Забываете, что он немец и почти современник ваш, забываете, как и он забыл это, принявший Капитолийскую гору за Олимп и думая видеть себя приведенным Гебою в чертоги Зевса. Подобно антологическим стихотворениям древних, каждая элегия Гете схватывает какое-нибудь мимолетное ощущение, идею, случай и замыкает их в образ, полный грации, пленяющий неожиданным, остроумным и в то же время простодушным оборотом мысли» (IV, 110).
По этим рассуждениям Белинского можно понять, что антологическая поэзия — это своего рода «подражание древним», она требует особого эллинского миросозерцания и стиля, это стихи в античном духе и греческом вкусе, требующие соответствующего содержания и формы. Ряд мест как из анализируемой статьи, так и из написанной несколько позднее статьи «Стихотворения Аполлона Майкова» (опубликована в журнале «Отечественные записки», 1842, XXI, № 3) как будто подтверждает это толкование: поэзию Дмитриева нельзя признать антологической, потому что «в его духе не было ничего родственного с духом эллинизма» (IV, 114), в противоположность ему «муза Батюшкова сродни древней музе» (IV, 116), стихотворения Пушкина «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду», «Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают (Из Ксенофана Колофонского)», «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила» приводятся в качестве образцового примера «для того, чтобы яснее и очевиднее показать, что такое антологическая поэзия и как высказывается эллинский дух в «божественной эллинской речи» (IV, 118); «перл поэзии г. Майкова — это «стихотворения в древнем духе и антологическом роде» (IV, 342), «сколько эллинского и антологического в его стихотворениях: любое из них можно принять за превосходный перевод с греческого; любое из них можно перевести с русского на чужой язык как греческое, и только бы перевод был изящен и художествен, никто не будет спорить о греческом происхождении пьесы... Эллинское созерцание составляет основной элемент таланта г. Майкова: он смотрит на жизнь глазами грека...» (IV, 346). 52
Однако наряду с приведенными определениями антологической поэзии Белинский развивает и другие, прямо им противоречащие. Согласно этим противоположным определениям, антологическая поэзия не требует ничего античного в содержании, никакого характерного эллинского духа в одушевляющей идее и греческого вкуса в форме. Содержание может быть новым, миросозерцание современным, а форма может быть ориентирована на любой национальный стиль, например, на стиль древнееврейской или арабской поэзии. Поэтому к антологическим стихотворениям Пушкина критик относит не только его переводы из древних авторов, не только его стилизации классической или неоклассической лирики, но и стихотворения с явно выраженными современными или местными чертами, такие, к примеру, как «Город пышный, город бедный» или «Поедем, я готов», или даже «Подражание арабскому», или вариации на темы библейской «Песни песней» «В крови горит огонь желанья» и др. Критик сам чувствует — здесь явное противоречие и пытается его объяснить и сгладить, обобщая характерные черты и расширяя — почти безгранично — пределы антологической поэзии: «Многим, может быть, покажется странно, что мы относим к числу антологических не только такие стихотворения, которых содержание принадлежит скорее новейшему миру, нежели древнему, но даже и подражание арабской пьесе, тогда как аравийская поэзия не имеет ничего общего с греческой. На это мы ответим, что
сущность антологических стихотворений состоит не столько в содержании, сколько в форме и манере. Простота и единство мысли, способной выразиться в небольшом объеме, простодушие и возвышенность в тоне, пластичность и грация формы — вот отличительные признаки антологического стихотворения. Тут обыкновенно в краткой речи, молниеносном и неожиданном обороте, в простых и немногосложных образах схватывается одно из тех ощущений человеческого сердца, одна из тех картин жизни, для которых нет слова на вседневном языке богов в поэзии...» (IV,
119); «Содержание антологических стихотворений может браться из всех сфер жизни: только тон их и форма должны быть запечатлены эллинским духом» (IV,
120); «Поэт может вносить в антологическую поэзию содержание совершенно нового и, следовательно, чуждого классицизму мира, лишь бы только мог выразить его в рельефном и замкнутом образе, этими волнистыми, как струи мрамора, стихами, с этой печатью виртуозности, которая была принадлежностью только древнего резца» (IV, 120). При такой широте и неопределенности толкования понятно, что критик находит антологические стихотворения везде. Они в эпической поэме Гомера «Илиада», и в песнях Сафо и Анакреонта, и в греческой Антологии, и в одах Ломоносова и Державина, и в лирике Шенье, Гете и Шиллера, и в переводах Гнедича
53
и Батюшкова, и в поэзии Пушкина, и в сборнике А. Майкова. Не способствуют определенности антологического рода и выделенные автором как безусловно для него необходимые «запечатленные эллинским духом» тон и форма, раз они обнаруживаются и в патетической, напряженной по тону библейской поэзии, и в пышно орнаментированном стиле арабской. Не спасают дела и указанные критиком предпочтительные размеры: «Для антологической поэзии употребляются преимущественно гекзаметр и шестистопный ямб» (IV, 121), особенно если учесть, что в греческой Антологии, элегиях и эпиграммах Гете, анфологических эпиграммах Дельвига, Дашкова, Пушкина употребляется не гекзаметр, но элегический дистих, а александрийский стих широко употребляется в таких лирических жанрах, как ода, элегия и послание.
Недостатки анализируемой статьи Белинского лежат на поверхности и сразу бросаются в глаза. Легко увидеть историко-литературные ошибки, противоречия в концепции, укорить критика в многословии и велеречивости, излишней восторженности и патетичности тона, в претенциозности и неточности ряда выражений, вроде «волнистыми, как струи мрамора, стихами», в отступлениях от темы, непоследовательности изложения, в длинном вступлении — введении «начиная с Лединых яиц». Эти недостатки, конечно, замечались и отмечались современными читателями его статей, в первую очередь, наиболее литературно образованными и самостоятельно мыслящими. Кажется, когда Гоголь пишет о недостатках современной ученой продукции, он имеет в виду и подобные критические рассуждения: «Ученые рассуждения и трактаты должны быть коротки и ясны, отнюдь не многословны... В последнее время стали писать рассуждения, начиная с Лединых яиц. Думая через это более раскрыть дело, более темнят. Терминов нужно держаться только тех, которые принадлежат миру той науки, о которой дело, а не общих философских, в которых блуждает, как в лабиринте, и отдаляется от дела. Приступ должен быть невелик и с первого же раза показать, в чем дело. Заключение должно повторить дело трактата и в сокращенье объять его снова, чтобы читатель мог повторить самому себе» (VI, 398—399). В анализируемой статье Белинского были все названные погрешности и не было ни одного из требуемых достоинств, и тем не менее она утвердила в русской литературе этимологически неверное, не имеющее соответствующих аналогий в других
европейских литературах, крайне расплывчатое понятие антологической поэзии как стихотворений, каким-то образом связанных с античностью, то ли по содержанию, то ли по характеру миросозерцания, то ли по тону, то ли по метрической форме, то ли по стилю. Понятие антологического рода было принято и поэтами (Майков, Щербина) и критиками 54
40—50-х годов (А. Григорьев, А. Дружинин) и историками литературы и благополучно дожило до нашего времени: современные пушкинисты пишут об опытах поэта в едином антологическом роде, несмотря на то, что это, как было показано выше, создает массу неудобств для классификации и интерпретации.
Что сыграло главную роль в утверждении нового рода лирической поэзии? Созвучие слов «античный» и «антологический» и народная этимология? Наивная вера в истинность печатного слова? Зависимость поэтов от критики? Общая внушаемость людей, которых легко убедить в чем угодно? Авторитет Белинского у читателей журнала, среди которых было много людей, впервые приобщившихся к культуре, а для них и недостатки статей Белинского были достоинствами. Для такого читателя был нужен и известный литературный дилетантизм — неточность в фактах, обобщение, огрубление литературного материала, широкая и поверхностная эрудиция, охват истории литературы от древности до современности, философские отступления и выходы в жизнь, особенно к нравственным вопросам, рассуждения на темы любви и брачных отношений и т. п. Здесь на месте был и полемический задор критика, полное уничтожение каких-то имен и произведений, и оказывался кстати его же патетический восторг перед другими именами и произведениями. Читатель хотел ориентироваться в литературном мире и искал здесь кумиров и козлов отпущения: перед чем следует «возблагоговеть», а над чем можно и посмеяться.
Обратим, однако, внимание и на имеющиеся историко-литературные причины появления и развития в 40—50-х годах «антологической» поэзии и на нужду в ее обозначении, что поможет нам обнаружить в расплывчатой концепции Белинского ее рациональное зерно, а в ее успехе объективное основание. Можно заметить, что современную антологическую поэзию Белинский поднимает в противовес романтической поэзии патетических страстей и мрачной рефлексии. Современных последователей Лермонтова или Байрона Белинский осуждает за эпигонство, зa ложную аффектацию, за небрежный гиперболический стиль9, но это не значит, что он безоговорочно осуждал это литературное направление или считал его окончательно устаревшим. Бенедиктов и Кукольник его раздражали безвкусицей, но в поэзии Пушкина он восторженно принимал не только «антологическую», но и «неантологическую», патетическую, трагическую, рефлектирующую лирику: «Но «Воспоминание» и «Под небом голубым страны своей родной» уже не могут быть отнесены к разряду антологических стихотворений, сколько по
9 Бухштаб Б. Я. Русская поэзия 1840—50-х годов // Поэты 1840—1850-х годов. — Л.: Советский писатель, 1972. — С. 14—20.
55
содержанию, слишком полному думы и вникания, столько и по форме, поэтической, но не пластической. Антологическая поэзия допускает в себя и элемент грусти, но грусти легкой и светлой... грусть в антологической поэзии — это улыбка красавицы сквозь слезы» (IV, 120—121).
В отличие от нынешнего читателя, который со школьной скамьи твердо усвоил, что суть литературного прогресса состоит в смене общих литературных направлений классицизма романтизмом, а романтизма реализмом, непосредственные свидетели этого литературного процесса, поколение Белинского и особенно старшие и, может,
в меньшей мере младшие его современники, воспринимали классицизм и романтизм и как сменяющие друг друга влияния французской и немецкой или английской литератур, и как перемещение культурно-исторической ориентации с античности на средние века, и как определенные ступени общелитературного процесса, отражающего в свою очередь определенные этапы в развитии человеческого сознания, и как национально и исторически окрашенные два вечных типа человеческой культуры, один из которых направлен на постижение и воплощение внешнего, объективного, предметного мира и чувственного человека, а другой — на истолкование и выражение внутренней субъективности. Так понимал историческое противостояние «наивной» и «сентиментальной» поэзии Шиллер и примерно так же истолковывал противоположность классического и романтического искусства Гегель, хотя и принимал историческую закономерность смены одного искусства другим. Подобным образом Белинский противополагает современной интроспективной поэзии антологическую, ориентированную на изображение внешнего мира и чувственного человека — только так, по ту сторону от подчеркнуто психологической современной лирики возможно объединение древней греческой, древнееврейской и древней арабской поэзии — все это виды поэзии «наивной».
При всем национально-историческом разнообразии видов «наивной» поэзии греческая обладает тем преимуществом, что здесь вечные темы нашли наиболее общечеловеческое, прекрасное воплощение. Отсюда предпочтительность эллинского мироощущения, тона и форм в антологических стихотворениях. Вместе с тем новая антологическая поэзия отнюдь не является простым повторением или возрождением античной лирики. Во-первых, предполагается синтез классической формы и романтической субъективности. «Идеал новейшей поэзии, — пишет в цитируемой статье Белинский, — классический пластицизм формы при романтической эфирности, летучести и богатстве философского содержания» (IV, 112). Этот идеал не раз реально воплощали в своих стихах адепты европейского неоклассицизма и до, и во время, и позднее Белинского. Так, А. Шенье 56
стремится наполнить «современным содержанием прекрасные формы и выразить новые мысли в античных стихах»10, а затем последние слова французского поэта «sur des pensers nouveaux faisons des vers antiques» возьмет в качестве эпиграфа к своим «Греческим стихотворениям» Н. Ф. Щербина11, Гете выскажет свои чувства в классических «Римских элегиях», у Пушкина в форме «подражания древним» часто обобщено и скрыто глубоко пережитое личное событие, у Дельвига, по верному и картинному выражению И. Киреевского, классическая муза укрыта «нашею народною одеждой», на классические формы наброшена «душегрейка новейшего
уныния», и вообще, по наблюдению этого критика, «новейшие (авторы. — Т. М.)
" 12 всегда остаются новейшими во всех удачных подражаниях древним»12.
Во-вторых, возрождать греческую поэзию предполагалось отнюдь не во всей ее полноте и многообразии исторически сложившихся реальных жанров. Античное искусство, в том числе и словесное, поколение Белинского понимало по Винкельману и искало в нем прежде всего идеальных форм. На роль такой абсолютной формы в античной лирике как раз хорошо подходила антологическая эпиграмма. Это был единый и едва ли не единственный вид книжной поэзии, который, используя преимущественно один размер — элегический дистих — и варьируя — в незначительных пределах, от двух до четырех строк, — объем, выражал любое содержание — от посвятительной и надгробной надписи до описательного, пейзажного, философского, любовного, пиршественного и сатирического стихотворения. Широкий тематический диапазон антологической эпиграммы был результатом эволюции античной поэзии, ее перехода от устного
исполнения восходящих к обрядовому фольклору лирических жанров (каждого со своим музыкальным сопровождением, ритмом, составом исполнителей, тематикой, композицией, стилем, даже с особым диалектом греческого языка) к книжной поэзии. Книжная поэзия естественно примкнула к уже существовавшей форме стихотворной надписи, придерживаясь ее размера, объема и стиля: исконный для надписи лаконизм наилучшим образом соответствовал новой установке на читателя, как прежней установке на слуховое восприятие соответствовали эпическое раздолье, лирический беспорядок, повторы, словесная избыточность и орнаментализм. Заменив
10 Chénier A. Poésies. Édition critique par L. Becq de Fouquiéres. — Paris, 1864. — P. 3—4.
11 Щербина H. Ф. Избранные произведения. — Л.: Советский писатель, 1970. — С. 66, 483—494.
12 В качестве примеров критик называет «Ифигению» Гете и «Мессинскую невесту» Шиллера. Киреевский И. В. Критика и эстетика. — М.: Искусство, 1979. — С. 70—71. См. оценку мыслей и выражений Киреевского у Пушкина в статьях «Денница» и «Опровержение на критики» (XI, 107, 15).
57
предшествующие лирические жанры, эпиграмма усвоила и их тематику и тем сгладила свои первоначальные жанровые черты — надгробной или посвятительной надписи. По сути дела, со времени своего литературного существования в эллинистическую эпоху греческая эпиграмма стала единственным и универсальным лирическим жанром — своего рода эквивалентом современного понятия лирического стихотворения.
Отменив в известной мере жанровую классификацию, новая книжная поэзия поначалу не предложила никакой иной. Эпиграммы одного или разных авторов иногда группировались в рукопись по случайным формальным признакам — например, по начальным буквам первого слова, а иногда переписывались и вовсе без видимого порядка. Отсюда названия первых сборников «Сноп», «Венок», «Цветник» или «Букет» (буквальное значение греческого слова anthologia).
При этом обращалось внимание и на пестроту целого, и на единство, своеобразие поэтической манеры различных авторов. Мелеагр «сплетает свой «Венок» из роз Сапфо, лилий Аниты, нарциссов Меланиппида» и т. д. Начиная со 2 в. н. э., появляются тематические сборники, засвидетельствованы собрания эпиграмм сатирических и любовных. С полной тематической классификацией эпиграмматической поэзии мы сталкиваемся уже в рамках византийской культуры. Поэт VI в. Агафий Схоластик составляет свой «Круг» из 7 книг: посвятительных, описательных, надгробных, побудительных (философских), сатирических, любовных и застольных эпиграмм. Тематической классификации следует, обогащая ее новыми разделами, и составитель так называемой Палатинской Антологии, приобретшей мировую известность в европейской культуре конца XVIII — начала XIX века.
Нетрудно увидеть, что особая популярность греческой антологии в это время питалась не только новым подъемом интереса к античности (немецкий «неогуманизм», русский «неоклассицизм» или «неоэллинизм»), но и своего рода встречными течениями. В конце XVIII — начале XIX века европейская лирика переживала процесс перехода от устного функционирования к письменному, от восприятия на слух к восприятию, так сказать, на глаз.
В связи с этим происходила аналогичная эволюция традиционных лирических жанров. Различия этих жанров, по традиции сохранившие особенности первоначальных песенных или ораторских образцов, в книжной поэзии неизбежно бледнеют. Отсюда размывание классицистической системы, несоблюдение канонов и параметров, нарушение жанровых границ, усвоение элегией высокого одического стиля, посланием элегических мотивов и т. д. На месте прежнего жанрового
единства теперь выступает своеобразие авторской манеры или единство 58
творческого пути, связанные с повышением личностного и авторского самосознания. Характерно, что Белинский совсем не приемлет жанровой классификации, и если она есть, ставит ее в вину поэту: «Я никогда не назову великим поэта, которого стихотворения можно печатать по родам пиес, а не в хронологической последовательности. Батюшков — поэт с замечательным талантом, но нет никакой нужды видеть под его пьесами год и число, означающие время их сочинения» (IV, 353). На месте потускневшей жанровой классификации складывается новая, тематическая. В перспективе здесь выделение пейзажной, психологической, философской, гражданской, урбанистической и пр. видов лирической поэзии. Проводимое Белинским разделение поэзии на антологическую и современную — один из возможных опытов новой классификации — взамен старой жанровой. Параллельно проявляется тенденция к сокращению объема лирического стихотворения. Показательно в этом плане появление жанра «фрагмента» в поэзии А. Шенье и жанра «отрывка» (не без влияния Шенье) в поэзии Пушкина. В этом контексте понятно тяготение европейской и русской поэзии к наименьшей по объему, единой по форме и разнообразной по тематике греческой эпиграмме. Понятны и поиски жанрового обозначения для складывающегося в книжной поэзии, так сказать, наджанрового (или нежанрового) стихотворения. Современное определение «лирический» в ту эпоху воспринималось в связи с одической традицией. Этим оправдано понятие антологического стихотворения, как стихотворения со стертыми жанровыми признаками, малого объема, предназначенного для собрания мелких стихотворений, наподобие греческой антологии. В этом значении употребляет слово «антологический» Гоголь. Белинский более жестко и прямо связывает понятие антологического стихотворения с античной культурой, что в некотором роде оправдано современной ему историко-литературной ситуацией, но не соответствует этимологическому значению определения.
Было бы, однако, неверно и опрометчиво принимать суммарную ретроспекцию Белинского за адекватное отражение литературного процесса и искать в ней соответствия жанровым концепциям поэтов 10—20-х годов. Не только сторонние наблюдатели, но и непосредственные участники литературного процесса, прошедшие классическую школу мастера поэтической формы, они воспринимают жанры более дифференцированно. Модифицируя их и тем самым предугадывая и предуготовляя внежанровое бытие лирики, они не менее остро ощущают ее жанровые истоки, творят в привычном русле и обыгрывают жанровые каноны.
В первую очередь это относится к лидеру литературного движения того времени или, как говорили тогда, к первому поэту русского Парнаса — к Пушкину.
59
Исследователями его лирики не раз отмечались примеры нарушения жанровых границ, тяготение к циклизации, новая форма «отрывка», как и общая тенденция к сокращению объема. Добавим к этому, что последняя тенденция особенно ярко проявилась при подготовке лицейских стихотворений для печати — при переходе от устного функционирования13 к книжной поэзии, что эстетика отрывка складывается у поэта не без влияния «фрагментов» Шенье, который, в свою очередь, ориентировался на «надписи», собранные в греческой Антологии, и что тематическая группировка текстов у Пушкина соседствует, а иногда и пересекается с жанровой.
Это можно увидеть как раз на примере авторского обозначения разных циклов стихотворений, которые затем Белинский и его последователи объединяют в едином
антологическом роде. Авторских обозначений три: одно тематическое — «Подражания древним» и два жанровых — «Эпиграммы во вкусе древних» и «Анфологические эпиграммы». Начнем с последнего.
Слово «анфологический» или «антологический» употребляется Пушкиным как отыменное прилагательное от слова «Антология» или «Анфология», а это последнее, в свою очередь, понимается в полном соответствии с этимологией и историей как обозначение собрания мелких стихотворений, главным образом, самого большого и знаменитого собрания греческих книжных надписей. Отсюда отсылка (ироническая) эпиграммы 1827 г. «Лук звенит, стрела трепещет» — «Из Антологии» (III, 51): подзаголовок указывает на воспроизведение (пародийное) в стихотворении классического содержания книжной надписи — описание статуи бога или изложение соответствующего мифа. В этом же смысле как сборник греческих эпиграмм употреблено слово «Анфология» в характеристике поэзии А. Шенье: «...От него так и пышет Феокритом и Анфологиею»14. В расширительном
13 См.: Мальчукова Т. Г. Жанр послания в лирике Пушкина. — Петрозаводск, 1987. — С. 33—37.
14 Эту характеристику поэзии А. Шенье Пушкин дает в письме к П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г., возражая против отнесения его к романтикам: «Говоря о романтизме... ты упоминаешь о Шенье. Никто более меня не уважает и не любит этого поэта, но он истинный грек, из классиков классик. C'est un imitateur savant et inspiré. От него так и пышет Феокритом и Анфологиею. Он освобожден и от итальянских concetti и от французских антиthèses, но романтизма в нем нет еще ни капли» (XIII, 380—381). В окончательном тексте письма Пушкин всю литературную полемику опустил, оставив деловую часть (XIII, 73), но к этой полемике он еще вернется и тогда — в письме к П. А. Вяземскому от 5 июля 1824 г. — повторит свою характеристику поэзии А. Шенье в более обобщенном виде, не называя конкретных произведений греческой литературы: «Никто более меня не любит прелестного André Chénier — но он из классиков классик, от него так и несет древней греческой поэзией» (XIII, 102).
60
смысле — не без элемента шутливого преувеличения и метафоры — Пушкин употребляет это слово для обозначения собственного небольшого собрания стихотворений, отданных для напечатания в «Полярной звезде» в письме к А. А. Бестужеву от 13 июня 1923: «...Нельзя ли вновь осадить цензуру и со второго приступа овладеть моей Анфологией» (XIII, 64). Что касается определения «анфологический» или «антологический», то оно употребляется у Пушкина только два раза и только в связи с эпиграмматической поэзией15. «Анфологическое надгробие» — так называет поэт эпитафию Гнедича Дельвигу (XIV, 149). «Антологические» эпиграммы он выделяет среди видов эпиграмматической поэзии: «Повторенное острое слово становится глупостью. Как можно переводить эпиграммы? Разумею не антологические, в которых развертывается поэтическая прелесть, не маротическую, в которой
15 Словосочетание антологическое стихотворение или антологическая поэзия в языке Пушкина не зафиксировано. Разумеется, сохранившиеся печатные тексты отражают язык поэта не в полной мере, но все-таки отсутствие этих словосочетаний само по себе показательно. Как будто у современников Пушкина слова «антология», «антологический» допускают более широкую сферу применения и более широкую сочетаемость, но и в этих случаях они не выходят за пределы значений, указанных в словаре В. Даля: «сборник мелких образцовых статеек или стихотворений; антологичный или антологический — «к этому роду поэзии относящийся» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. — М.: Русский язык, 1978. — Т. 1. С. 18). Так, по образцу французской антологии — сборника эпиграмм, мадригалов, эпитафий, надписей, афоризмов, куплетов, анекдотов, острот, ответов, коротких рассказов (Anthologie françoise ou Choix d'épigrammes, madrigaux, épitaphes, inscriptions, moralités, couplets, anecdotes, bonmots, reparties, historettes. — Paris, 1816. — T. 1—2; Ср.: Nouvelle Anthologie françoise, ou Choix des épigrammes et madrigaux de tous les poëtes françois depais Marot jusqu'à ce jour. — Paris, 1769. — T. 1—2) издает свои «Опыты в антологическом роде или Собрание кратких басен и сказок, нравственных мыслей, надписей, мадригалов, эпиграмм, эпитафий и других мелких сочинений» (Спб., 1827) А. Д. Илличевский и годом позже по тому же образцу под
аналогичным названием М. Л. Яковлев публикует хрестоматию русской поэзии: «Опыт русской анфологии, или избранные эпиграммы, мадригалы, эпитафии, надписи и некоторые другие мелкие стихотворения». — М., 1828. Упомянем также об определении «антологический» в заглавиях стихотворений Пушкина в печатных текстах или рукописных копиях. Под названием «Антологический отрывок» в «Новостях литературы» (1825, книжка XI, апрель, с. 50) было напечатано стихотворение Пушкина «Подруга милая! Я знаю отчего...». Название, по-видимому, не принадлежит автору: в беловом автографе стихотворение называется «Идиллия». И не было им принято: вторую редакцию стихотворения, вошедшую в издание 1826 г. в цикл «Подражания древним», Пушкин озаглавил — «Дионея» (II, 684—685, 1098).
В копии С. Д. Полторацкого с рукописного сборника M. Н. Лонгинова не публиковавшемуся автором произведению «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» придано заглавие «Антологическое стихотворение». Вряд ли это название восходит к пушкинскому автографу, как полагают некоторые исследователи.
61
сжимается живой рассказ, но ту, которую Буало определяет словами: un bon mot de deux rimes orné» (XI, 61). Поэтому толкование слова «антологический» как «стихотворения в духе античной лирики», данное в Словаре языка Пушкина16, представляется неточным. Точным будет понимание его как относительного прилагательного от слова антология или анфология (это последнее, акцентирующее произношение на греческий лад, с большой определенностью указывает на греческую антологию), как уточняющее определение к слову эпиграмма или эпиграмматическая поэзия, необходимое для того, чтобы отделить эпиграмму «в греческом вкусе» от насмешливой латинской и французской.
Замеченное отличие кажется, на первый взгляд, маловажным. Велика ли разница понимать слово «антологический» — «в духе античной лирики» или «по образцу греческой эпиграммы», тем более, что, начиная с эпохи эллинизма, греческая эпиграмма стала в известной мере книжным эквивалентом устной лирики. Тем не менее различие есть, и очень существенное. Первое толкование ориентирует на воспроизведение «духа античной эпохи» и исключает намеренную модернизацию, второе имеет в виду античный жанр, который в силу литературной традиции оказывается живым жанром новой поэзии так же, как насмешливая эпиграмма, идиллия, элегия, послание, ода, трагедия, комедия, и потому не только не исключает современного содержания, но даже в какой-то степени предполагает его. Этим объясняются, в частности, современные и местные черты в цикле Пушкина «Анфологические эпиграммы». Первая из них описывает царскосельскую статую работы скульптора П. П. Соколова, вторая рассказывает о судьбе отрока «с брега студеного моря» — Ломоносова, третья повествует о происхождении рифмы, представляющей новоевропейскую поэзию в отличие от нерифмованной древней, в четвертой говорится о грустных чувствах поэта при завершении его труда.
Эти личные и местные черты в содержании
Опровергает это предположение прежде всего само разнообразие «редакторских» названий текста в разных копиях («Жене», «К жене», «Прелестнице», «Антологическое стихотворение»), как и их отсутствие в других. Это является, на наш взгляд, косвенным свидетельством того, что в автографе стихотворение озаглавлено не было. Заметим, что все «редакторские» названия имеют проясняющий характер, комментируя текст с точки зрения биографической или литературной ситуации. Название «Антологическое стихотворение» показывает, что литературная ситуация понимается в духе 40—50-х годов — по Белинскому, а не в духе 20—30-х годов — по Батюшкову — Пушкину. В последнем случае было бы: «Анфологическая эпиграмма», если, в свою очередь, верно предположение о связи этого стихотворения с эпиграмматической традицией. 16 Словарь языка Пушкина. — М., 1956. —Т. 1. — С. 42.
62
«Анфологических эпиграмм» современных пушкинистов, понимающих их по Белинскому, ставят в тупик, из которого они пытаются выйти либо их не замечая,
либо старательно затушевывая, либо с помощью той самой казуистики и эквилибристики, которую в свое время испробовал Белинский. Говорится, что антологическая поэзия предполагает воспроизведение древнего мира, но как бы не обязательно, требуется только воздержание от явной модернизации, так что ненарочитая современность, по-видимому, допустима; что Пушкин, не имея наших точных представлений об исторических этапах древней культуры (что говорится без иронии) трактовал ее слишком широко, очевидно, не затрудняясь включать в нее и современность, и понимал ее в общем плане — в духе абстрактно-философских интерпретаций толкователей, так что «Царскосельская статуя» оказывается стихотворением о струе бытия, о вечности жизни, а «Отрок» — о вечном зове судьбы. С другой стороны, интерпретаторы утверждают, что Пушкин, заботясь о местном колорите и подражая Овидиевым «Метаморфозам», рассказывает в стихотворении «Царскосельская статуя» миф о чудесном превращении девушки в статую, а в «Отроке» о таком же чудесном (?!) превращении отрока в мужа; в стихотворении «Рифма» он повествует о происхождении поэзии по образцу поэмы Лукреция «О происхождении (?!) вещей «De rerum natura»; с этой же целью имитации античной поэзии (которую Пушкин, дескать, воспринимал так же, как и этапы культуры, — недифференцированно) поэт использует стихотворный размер античного эпоса — гекзаметр17. Между тем на самом деле, Пушкин, прекрасно представляя жанровую систему античной словесности и в классических образцах, и в неоклассических, в том числе и русских, подражаниях18, в данном случае примыкал не к традициям древнего эпоса, но к традициям древнегреческой эпиграммы. Он использовал ее размер — элегический дистих, и ее тематику — описание произведений искусства, и соответствующий этой тематике тон, и характерную простоту стиля. Избрав предметом своих
17 См.: Мальчукова Т. Г. О жанровых традициях в «Анфологических эпиграммах» А. С. Пушкина // Жанр и композиция литературного произведения. — Петрозаводск, 1986. — С. 64— 82.
18 См. высказывание Пушкина в статье «О поэзии классической и романтической»: «Если вместо формы стихотворения будем брать за основание только дух, в котором оно написано, то никогда не выпутаемся из определений. Гимн Ж.-Б. Руссо духом своим конечно отличается от оды Пиндара, сатира Ювенала от сатиры Горация, «Освобожденный Иерусалим» от «Энеиды», однако ж все они принадлежат к роду классическому. К сему роду должны отнестись те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам, или коих образцы они нам оставили; следовательно, сюда принадлежат: эпопея, поэма дидактическая, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь» (XI, 36). Выделено Пушкиным.
63
«Анфологических эпиграмм» искусство современное, Пушкин, по-своему и, надо сказать, справедливо и исторически верно решает двухвековой спор «древних и новых», с одной стороны, утверждая преемственную связь новой поэзии с классической, как и их равноценность19 («Рифма»), а с другой стороны, заявляя о появлении в национальной культуре великих деятелей («Отрок») и памятников классического значения («Царскосельская статуя», «Труд»)20.
Таким образом, как в теории, так и в практике Пушкина антологические стихотворения — это эпиграммы, в противоположность сатирическим, латинским и новоевропейским, эпиграммы греческого типа, «без соли». Содержание этих эпиграмм Пушкин не конкретизирует. Его определение: «антологические, в которых развертывается поэтическая прелесть» (XI, 61), широко до неопределенности, что соответствует реальному многообразию этого едва ли не универсального по тематике жанра. Согласно «Поэтике» Ю. Ц. Скалигера «эпиграмм столько видов, сколько вещей», — «epigrammatum tot genera sunt, quot rerum»21. В «Словаре древней и новой поэзии» Н. Остолопова обращено внимание на «разные роды эпиграмм,
бывших в употреблении у старых и новых писателей»22. В статье С. С. Уварова «О греческой «Антологии» говорилось: «Надо объяснить с точностью то, что греки понимали под словом эпиграмма. Мы называем эпиграммою краткие стихи сатирического содержания, кончающиеся острым словом, укоризною или шуткою. Древние давали сему слову другое значение. У них каждая небольшая пьеса, размером элегическим писанна (т. е. гекзаметром и пентаметром), называлась эпиграммою. Ей все служит предметом... Часто она не что иное, как мгновенная мысль или быстрое чувство, рожденное красотами природы или памятниками художества»23. При всей широте и разнообразии предметов содержание «Антологических эпиграмм» Пушкина
19 См. высказывание Пушкина о новоевропейской, рифмованной, в его терминологии «романтической», поэзии и ее оценку сравнительно с поэзией классической древности в уже цитированной статье «О поэзии классической и романтической»: «Таково было смиренное начало романтической поэзии. Если бы она остановилась на сих опытах, то строгие приговоры французских критиков были бы справедливы, но отрасли ее быстро и пышно процвели, и она является нам соперницею древней Музы» (XI, 37).
20 Подробности полемики и аргументацию предложенного толкования см. в статье: Мальчукова Т. Г. О жанровых традициях в «Анфологических эпиграммах» А. С. Пушкина. — С. 64—82.
21 Scaliger J. С. Poetices libri septem. III, cap. 126. — Lyon, 1561. — P. 435.
22 Словарь древней и новой поэзии, составленный Николаем Остолоповым, действительным и почетным членом разных ученых обществ. — СПб., 1821. —Т. 1. — С. 386.
23 О греческой Антологии. СПб., 1820. — С. 5.
64
укладывается в «надписи и лирические отрывки», выделяемые Уваровым в греческой Антологии в соответствии с реальным положением вещей24. Действительно, литературную греческую эпиграмму сформировали эллинистические поэты двух школ: дорийско-пелопоннесской и ионийско-александрийской. Первые развивали темы надгробной и посвятительной надписи и связанные с нею описания памятников или окружающего ландшафта; вторые шли от элегии и сочиняли любовные или пиршественные эпиграммы25.
В кругу названных тем остаются все эпиграммы Пушкина, написанные в элегическом дистихе. Кроме разобранного «Анфологического цикла» назовем остальные. Их всего 10. Среди них одна любовная — «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила» (1835), две пиршественных — по античным источникам: «Юноша, скромно пируй и шумную Вакхову влагу...» и «Вино» («Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный») (1833), одна эпитафия по античному источнику — «Славная флейта, Феон, здесь лежит» (1933). Все остальные связаны с надписью на произведении искусства: «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы» (1829), «На перевод «Илиады», «К переводу Илиады» (1830), «На статую играющего в свайку», «На статую играющего в бабки» (1836), «Художнику» (1836).
Из этой трактовки Пушкиным греческой эпиграммы можно понять и состав предполагаемого им сборника «Эпиграммы во вкусе древних». Такое обозначение в «третьей кишиневской тетради» (ПД № 833) предваряет ряд стихотворений 1820— 1821 гг., часть которых затем в издании «Стихотворения Александра Пушкина» (СПб., 1826) вошла в тематический цикл «Подражания древним». Сколько стихотворений объединяет первоначальное жанровое заглавие, вопрос спорный. В. Е. Якушкин, опубликовавший это название впервые26, относил его к двум стихотворениям — «Нереида» и «Редеет облаков летучая гряда»27. В. Б. Сандомирская отнесла это название к 19 текстам, записанным на 1—9 страницах рукописи. Приведем, пронумеровав, перечень-этих стихотворений с принятой датировкой, а также с обозначением листа тетради, как и времени и места записи:
24 См.: «О греческой Антологии». — СПб., 1820. — С. 4: «Под именем Антологии разумеем мы собрание мелких стихотворений, включая в сие число надписей и лирические отрывки».
25 См.: Beckby H. Einführung in die griechische Anthologie // Anthologia Graeca. Bd I—IV. — München, 1957—1958. — Bd I—S. 21—36.
26 Якушкин В. E. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее // Русская старина, 1884. — T. XLII, май. — С. 339.
27 См. примечания к стихотворению «Нереида» в издании: Соч. Пушкина Изд. имп. Академии наук. — Т. II. — СПб., 1906. — С. 361—362.
65
1. «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду» (1820) — 1 л.;
2. «Редеет облаков летучая гряда» (Каменка, 1820) — 1 л. — 1 л. об.;
3. «Морской берег. Идиллия Мосха» (8 февр. 1821, Киев) — 1 л. об. — 2 л.;
4. «Мила красавица, когда свое чело» (9 февраля 1821) — 2 л.;
5. «Увы, зачем она блистает» (1820. Юрзуф) — 2 л. об. — 3 л.;
6. «К портрету В. (Вяземского)» («Судьба свои дары явить желала в нем») (предпол. октябрь 1820. См.: Т. Зенгер. — Т. II. — С. 1087) — 3 л.;
7. «Элегия» (из поэмы: «Кавказ») («Я пережил свои желанья») (Каменка, 22 февр.) — 3 л. — 3 л. об.;
8. «В альбом» («Пройдет любовь, умрут желанья») (1817) — 3 л. об.;
9. «Клеветник без дарованья» (1821) — 3 л. об.;
10. «Муза» (14 февр. 1821) (Кишинев. Апреля 5. 1821) — 4 л.;
11. «Я говорил тебе: страшися девы милой» (март — 5 апр. 1821) — 4 л. — 4 л. об.;
12. «Эпиграмма» («Оставя честь судьбе на произвол») (1821) — 4 л. об.;
13. «Катенину» («Кто мне пришлет ее портрет») (5 апреля 1821) —5 л. (последние 6 стихов);
14. «Ты прав: хоть он поэт изрядный» (первые числа апреля 1821) — 5 л.;
15. «К Чедаеву» (6 апреля 1821. Кишинев) — 5 л. об. — 7 л. об.;
16. «Христос воскрес» (12 апреля 1821) — 8 л.;
17. «Аделе» («Играй, Адель») (1822. См.: Т. II. — С. 1122) — 8 л. об.;
18. «Элегия» («Воспоминаньем упоенный») (Апрель 1819. — См.: Т. II. — С. 1046) — 9 л.;
19. «Идиллия» («Подруга милая, я знаю для чего») (апрель—май 1821. — См.: Т. II. — С. 1098) — 9 л. об.
Столь обширный список, устанавливаемый исследовательницей на основании данных рукописи («об этом с несомненностью свидетельствует история заполнения тетради»)28, вызвал, однако, возражения. С. А. Кибальник обращает внимание на неуместные здесь послания, а также элегии, надпись к портрету, «острые» эпиграммы, альбомные стихотворения и высказывает свое предположение об отнесении авторского заглавия только
28 Сандомирская В. Б. Из истории пушкинского цикла «Подражания древним»: Пушкин и Батюшков // Временник пушкинской комиссии. 1975. — Л.: Наука, 1979. — С. 18—20.
66
к первым пяти пьесам, включая «Идиллию» Мосха, оговаривая, что «вопрос этот, впрочем, нуждается в дополнительном изучении»29. Последуем совету и попытаемся прояснить ситуацию.
Прежде всего не все возражения С. А. Кибальника представляются основательными. Непонятно его удивление присутствию среди «эпиграмм во вкусе древних» надписи «К портрету Вяземского». Разве греческая эпиграмма это не надпись? Разве Пушкин не испробовал многократно популярный жанр надписи к
портрету? Непоследовательно возражение исследователя против помещения в список элегии «Я пережил свои желанья», если другая элегия «Увы, зачем она блистает», как он пишет, «действительно» соответствует «значению, которое Пушкин вкладывает в то время в понятие «Эпиграммы во вкусе древних». Разумеется, если это последнее хорошо известно С. А. Кибальнику, то спорить, как говорится, не о чем. Возникает только вопрос, на основании каких данных, поскольку данных не приводится. Если же понять авторское название «Эпиграммы во вкусе древних» в общеупотребительном смысле, то есть включая эпиграммы, надписи и лирические отрывки, то ни наличию в их числе коротких элегий, ни наличию в их числе насмешливых эпиграмм удивляться не приходится: кроме антологической греческой была еще и сатирическая латинская эпиграмма, известная Пушкину по творчеству Катулла и Марциала, да и с насмешливой греческой эпиграмматической поэзией он мог ознакомиться по ее подражаниям во французской антологии; позднее с французской переделки Пелиссона, который в свою очередь опирался на точный латинский перевод Иоанна Секунда, Пушкин перевел эпиграмму греческого поэта I в. н. э. Никарха «Глухой глухого звал к суду судьи глухого». Что касается альбомных стихотворений или мадригалов30, то их присутствие в списке можно объяснить как опытом французской антологии, так и французским или немецким посредничеством в рецепции классического наследия в новой русской литературе, в результате чего античные литературные формы сближались и порой отождествлялись с западноевропейскими. Так, к примеру, В. К. Тредиаковский свою переделку («со склонением на наши нравы» — «в похвалу богатой
29 Кибальник С. А. Антологические эпиграммы Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. — Т. XII. — Л.: Наука, 1986. — С. 154.
30 Та «Анфология», о которой Пушкин писал Бестужеву 13 июня 1823 г.: «...нельзя ли вновь осадить цензуру и со второго приступа овладеть моею Анфологией?» (XIII, 64), появилась в печати в 1824 г. (Полярная звезда. Карманная книжка на 1824 год. Для любительниц и любителей русской словесности. Изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. — СПб., 1824. — С. 60 и сл.) и содержала, кроме стихотворения «Домовому», также 4 текста из анализируемого списка, а именно: 1, 2, 6 и 17 — «Аделе» под названием «В альбом малютке» (см.: Т. II. — С. 790, 1121).
67
аудиенц-сале, построенной по указу ее императорского величества здесь в Санктпетербурге») описательной эпиграммы Марциала («Книга зрелищ», 1) называет мадригалом31. Единственное, чего нельзя понять и принять при любой, самой широкой интерпретации жанра, это присутствия в списке эпиграмм посланий «Катенину» и «К Чедаеву», обширного стихотворения в 84 строки. Это побуждает, в свою очередь, отнестись внимательнее к предложению В. Б. Сандомирской и проверить ее аргументацию.
История заполнения тетради, на которую ссылается исследовательница, вряд ли с такой уж «несомненностью свидетельствует», что авторский список «эпиграмм во вкусе древних» продолжается до девятнадцатого стихотворения включительно, а не обрывается раньше или позже. Граница мотивируется временным перерывом в записи: запись 19 стихотворения датируется апрелем 1821 года (в ПСС (Т. II. — С. 1038) сочинение этого стихотворения датируется апрелем-маем 1821 г.), запись 20 стихотворения — августом 1821 г. Однако и первые девятнадцать текстов, судя по пометам автора, записывались с перерывом: в Киеве около 8—9 февраля, в Каменке около 22 февраля, в Кишиневе — начиная с 5 апреля. Если, как считает комментатор, поэт, в течение трех месяцев одержимый идеей создания единого жанрового цикла, всякий раз на новом месте открывал заветную тетрадь для присовокупления новых опытов в этом жанре, ничто не мешает предположить, что подобное настроение могло сохраниться в нем и на следующие три месяца; если же
нет, то это второе так же маловероятно, как и первое. Думается, однако, временная мотивировка для исследовательницы вторична. Главное же в том, что 19 текст представляет ее конечную цель. Это стихотворение «Идиллия» («Подруга милая, я знаю для чего»), которое в переработанном виде под названием «Дионея» вошло в пушкинский цикл «Подражания древним» наряду с другими стихотворениями, записанными в анализируемой тетради, а именно, 1, 2, 3, 4, 10 и 11.
Таким образом получается, что 7 из 12 текстов «Подражаний древним» (или, как говорится в статье на стр. 17, — 9 из 11, хотя в приведенном списке отсутствуют
5 текстов будущего цикла — «Дорида», «Дориде», «Приметы», «Ночь» и «Сафо») были ранее квалифицированы Пушкиным как «эпиграммы во вкусе древних». Это, по мнению исследовательницы, проливает свет на происхождение как первого, так и второго цикла, которое мотивируется появлением книжки Батюшкова — Уварова «О греческой Антологии». Автор статьи как бы пытается подтвердить общую мысль Белинского о преемственной связи
31 Тредиаковский В. К. Избранные произведения. — М.; Л.: Советский писатель, 1963. — С. 415, 535. 68
антологической лирики Пушкина с антологической лирикой Батюшкова конкретным историко-литературным материалом, а для этого факты требуют особого отбора или причесывания. Отсюда манипуляции со списком, натяжки и умолчания. Не объясняется присутствие среди записей 1821 г. стихотворения «Аделе», датируемого 1822 годом. Замалчивается датировка первого белового автографа стихотворения «Муза» — 14 февраля, принимается нужная исследовательнице датировка первой публикации (Сын отечества. — 1821. — № 23. — С. 132—133) — 5 апреля. О вырванных страницах между 4 и 5 листами рукописи говорится бегло, что там были
32
«записаны еще какие-то стихи»32, предполагается, очевидно, того же жанра. Допустим ради объективности и другое: там могли быть стихи в ином жанре, как и иные жанровые обозначения: после вырванных страниц на 5 листе записаны
6 стихов — конец послания Катенину, первого в анализируемом списке, за ним идет второе — обширное послание «К Чедаеву». Впрочем, для решения вопроса о том, какие тексты Пушкин обозначил заглавием «Эпиграммы во вкусе древних», как кажется, нет нужды в предположениях, как и необходимости искать их по всей тетради. Новое жанровое обозначение мы видим в 3 стихотворении списка: «Морской берег. Идиллия Мосха». «Поэтому представляется целесообразным вернуться к мнению В. Е. Якушкина об отнесении авторского названия «Эпиграммы во вкусе древних» к первым двум, никак иначе не озаглавленным в тетради стихотворениям «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду» и «Редеет облаков летучая гряда». Попытка В. Б. Сандомирской опровергнуть это ставшее традиционным мнение и расширить этот цикл за счет стихотворений иных жанров не представляется убедительной. При всем близком историко-литературном соседстве и принадлежности к «единому классическому роду» жанры послания, идиллии и эпиграммы в творческом сознании Пушкина не смешивались. Обратим внимание на разделение жанров в его оценке поэзии А. Шенье: «От него так и пышет Феокритом и Анфологиею» (XIII, 380). В связи с этим возникает вопрос: не подсказано ли объединение антологических эпиграмм и идиллий в пушкинском цикле «Подражания древним» примером французского поэта. Тем более, что ряд стихотворений цикла связаны с поэзией А. Шенье образом или сюжетом. Стихотворение «Дориде» (датируемое 1820 г., хотя в «генваре» 1820 г. оно было уже напечатано в «Невском зрителе», ч. 1, с. 96) заключается цитатой из элегии французского поэта «И ласковых имен младенческая нежность». Имеются сюжетные соответствия между пушкинскими стихотворениями «Редеет облаков летучая
гряда», озаглавленном в первой публикации «Таврическая
32 Сандомирская В. Б. Цит. соч. — С. 19 и сл.
69
звезда», «Нереида», «Муза» и IX элегией Шенье «Bel astre de Venus», (которая, в свою очередь, является вольным переводом VIII фрагмента Биона), а также X и IX текстами из раздела «Этюды и фрагменты» — «Je sais, quand le midi leur fait désirer l'ombre», «Toujour ce souvenir m'attendrit et me touche». Можно отметить сходство имен в пушкинской «идиллии» «Дионея» и в V тексте из «Этюдов и фрагментов» «Accours, jeune Chromis» («Хромид», в черновых вариантах у Пушкина упомянута также «Галатея». — Т. II. — С. 684—685), а также тематические соприкосновения с французскими элегиями для стихотворения «Дева».
Конечно, эти давно обнаруженные параллели являются, что тоже замечено, достаточно отдаленными. Но и они свидетельствуют об ориентации поэта, о его желании, идя вслед таланту, «открыть новые миры». Само название корпуса стихотворений Шенье «Poésies antiques» с его разделами «petits poémes, élegies, idylles, épigrammes, études et fragments», с творческой декларацией: «Je veux qu'on imite les anciens» — не могло пройти мимо внимания Пушкина и не оказать воздействия на формирование как жанрового его цикла «Эпиграммы во вкусе древних», так и тематического — «Подражания древним». Напомним еще раз, что для Пушкина своеобразие Шенье как раз в антикизирующей лирике. Об этом говорит не только уже цитированное определение в письме к Вяземскому (XIII, 380), но и подбор текстов для переводов и их интерпретация. Так, переводя поэму «Aveugle», Пушкин заменяет французский александрийский стих гекзаметром «Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий» (1823), в элегии «Jeune fille, ton coeur avec nous veut se taire» — «Ты вянешь и молчишь, печаль тебя снедает» (1824) поэт усиливает античный колорит, введя мотив колесничных ристаний, в переводе «Hercule» («Oeta, mont ennobli par cette nuit ardente» — «Покров, упитанный язвительною кровью») (1825—1835) поэт отказывается и от пресного, стертого элегического стиля французского подлинника, и от учено-описательной трактовки сюжета, возвращаясь к героическому рассказу и к простоте и силе эпического выражения.
Все эти факты известны исследовательнице, которая посвятила их истолкованию специальную статью33, но в анализируемой работе они замалчиваются. Делается это для того, чтобы поднять значение переводов Батюшкова из Антологии, представив их единственным импульсом к созданию пушкинских циклов.
Менее всего следует, преуменьшать общеизвестное влияние
33 Сандомирская В. Б. Переводы и переложения Пушкина из А. Шенье // Пушкин. Исследования и материалы. — Л.: Наука, 1978. — Т. VIII. — С. 90—106.
70
поэзии Батюшкова на Пушкина, как и гипотетическое воздействие на него переводов из Антологии34. Однако, на наш взгляд, в таком сложном деле, как творческий процесс, не стоит руководствоваться теорией единой и единственной действующей причины. Поэтому, как кажется, нет необходимости, принимая во внимание формирующее влияние гедонистической лирики Батюшкова, как и основных ее источников — мифолого-эротической поэзии Парни и любовной римской элегии Тибулла, Проперция, Овидия, отрицать явное воздействие элегических отрывков А. Шенье «Bel astre de Vénus de son front délicat», «Je sais, quand le midi leur fait désirer l'ombre» на название и содержание пушкинских элегических «эпиграмм во вкусе древних»: «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду» и «Редеет облаков
летучая гряда». В русле творчества Шенье, который в своих этюдах и фрагментах, идиллиях и элегиях часто отправлялся от текстов греческой Антологии, находят, как кажется нам, объяснение и аналогию оба планируемых Пушкиным цикла «Эпиграммы во вкусе древних» и «Подражания древним».
В противоположность жанровым объединениям (раннему «Эпиграммы во вкусе древних» и позднейшему «Антологические эпиграммы») разножанровый цикл «Подражания древним» объединен тематически. Античный колорит исконный или стилизованный соединяет здесь идиллии и элегии, перевод античного автора Мосха и подражания неоклассической поэзии Шенье, облекающей лично пережитое в «прекрасные античные формы». Название обязывает, и ориентация на древность предполагает принципиальное исключение или смягчение современных и местных черт. Характерно, что Пушкин снимает заглавие
34 Знакомство Пушкина с книжкой Батюшкова — Уварова «О греческой Антологии», изданной в 70 экземплярах, прямо не засвидетельствовано и принимается на основе косвенных данных: 1. Общение Пушкина с Батюшковым в 1817—1818 г. в Петербурге; 2. Известность книги в кругу друзей и знакомых Пушкина; рецензия В. Кюхельбекера «О греческой Антологии» (Сын Отечества. — 1820. — Ч. 62. — № 23. — С. 145—146); 3. Словесные совпадения пушкинских стихотворений «Дориде» (1819) и «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» (1830) с VIII и IX текстами переводов Батюшкова из Антологии (см.: Ботвинник Н. М. «О стихотворении Пушкина «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» // Временник Пушкинской комиссии 1976. — Л.: Наука, 1979. — С. 150, 152); 4. Переданные свидетелями слова Пушкина в связи со стихотворением «Муза»: «Я люблю его, оно отзывается стихами Батюшкова». (Приводится В. Б. Сандомирской в анализируемой статье на стр. 30 со ссылкой: Барсуков А. Альбом автографов Н. Д. Иванчина-Писарева // Старина и новизна, 1905. — Кн. X. — С. 482). Заметим, однако, что самопризнание Пушкина отнюдь не указывает точно на переводы из Антологии, но имеет в виду всю поэзию Батюшкова. Что касается отмеченных Н. М. Ботвинник словесных совпадений, то они не выходят за пределы формульной части элегической традиции и, как кажется, не могут перевести мнение о знакомстве Пушкина с переводами Батюшкова из разряда вероятных предположений в ряд установленных фактов.
71
«Таврическая звезда» и заменяет конкретное определение «таврические волны» более нейтральным «полуденные волны» (II, 636—637).
Что касается второго опубликованного Пушкиным цикла «Подражания древним» («Библиотека для чтения», 1834, т. V (кн. 8), отд. I, с. 20), то он представляет собой переводы греческих авторов Ксенофана Колофонского и Гедила и, понятным образом, исключает всякую модернизацию. Показательно, что Пушкин не стремится соединить в едином цикле переведенные из античных источников тексты и «анфологические эпиграммы» на современные темы, такие, к примеру, как надписи «На статую играющего в свайку» и «На статую играющего в бабки», но публикует их отдельно. В авторском проекте последнего издания стихотворений принципы жанрового объединения («Лирические стихотворения», «Послания», «Баллады и песни», «Сонеты») показательно сочетаются с тематическими («Стихи, сочиненные во время путешествия», «Вольные подражания восточным стихотворениям», «Простонародные сказки»), и раздел «Эпиграммы и надписи» присутствует здесь наряду с «Подражаниями древним». Таким образом, как итог уходящей системы лирических жанров и залог будущего внежанрового развития лирической поэзии соседствуют в теоретическом сознании и в творческой практике Пушкина принципы жанровой и тематической классификации лирики, которые могут пересекаться и смешиваться, но не заменяют и тем более не отменяют друг друга.
