CC BY
7К ПРОБЛЕМЕ «ПУШКИН И МИЛЬТОН»
В кругу вопросов, объединяемых емкой рубрикой «Пушкин и западные литературы», проблема рецепции творчества Мильтона величайшим русским поэтом принадлежит к числу, казалось бы, вполне очевидных. Между тем в ее освещении есть еще немало белых пятен, а разработка отдельных частных вопросов до сих пор еще не сложилась в общую картину.
Своеобразие этой проблемы в значительной мере определяется тем обстоятельством, что Мильтон питал специальный интерес к России. Еще в 1650-х гг. он написал «Краткую историю Московии и других малоизвестных стран, лежащих на Восток от России до самого Китая»,1 опубликованную уже после смерти поэта — в 1682 г. Отзвуки его интереса к России слышны и в поэме «Потерянный рай».
Знакомство с творчеством Мильтона в России возникает в середине XVIII в. Первый перевод поэмы «Потерянный рай» был выполнен бароном А. Г. Строгановым. Это был любительский перевод, который так и остался рукописным.2 В 1780 г. в типографии Н. И. Новикова был напечатан прозаический перевод «Потерянного рая», выполненный с французского посредника архиепископом Амвросием (Серебренниковым). За три года до того переводчик «Энеиды» В. П. Петров — «второй Ломоносов», по выражению Екатерины II, — переложил прозой (но непосредственно с английского!) три первые книги «Потерянного рая». Наконец, на пороге нового века, в 1805 г., появился перевод фрагмента из третьей книги поэмы, выполненный Н. И. Гнедичем с французского перевода Делиля. К началу века относится и зарождение интереса к Мильтону в русской критике и академическом литературоведении.
Итак, в русской литературе рубежа XVIII—XIX вв. и начала XIX в. у Пушкина было довольно много предшественников среди писателей, критиков, переводчиков и историков литературы, всерьез интересовавшихся Мильтоном. Назовем только некоторые имена: А. А. Писарев,
A. Ф. Мерзляков, акад. И. И. Давыдов, Н. М. Карамзин, А. Н. Радищев,
B. А. Жуковский, Н. И. Гнедич, В. К. Кюхельбекер. Даже этот неполный ряд достаточно представителен.
В единственной работе, посвященной интересующему нас вопросу, — статье «Творчество Джона Мильтона в оценке Пушкина» — Р. М. Самарин своеобразно «вписывает» пушкинские оценки в историю восприятия Мильтона в России. Не очень лестно отозвавшись о толковании Мильтона русским академическим литературоведением (в лице А. Ф. Мерзлякова и И. И. Давыдова), исследователь пишет: «Но была другая русская традиция восприятия Мильтона, умевшая в авторе „Потерянного рая" найти те черты „политического писателя", которые так понравились в Мильтоне Пушкину.
1 Подробнее об этом см.: С е н ц и М. Мильтон о России // Русско-европейские литературные связи. М.; Л., 1966. С. 284—292; Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи (XVIII в.—первая половина XIX в.) // Литературное наследство. М., 1982. Т. 91. С. 40—44, 97—98.
2 См.: Одаховская И. Примечания // Мильтон Дж. Потерянный рай; Самсон-борец; Стихотворения. М., 1976. С. 510.
Эта традиция от Радищева шла к декабристам, среди которых Кюхельбекер был глубоким знатоком и ценителем Мильтона.. .».3
Несомненно, русская дворянская культура конца XVIII—начала XIX в. отнюдь не была монолитна, и в толковании явлений литературы прошлого русская критика обнаруживала разные, подчас полярные тенденции. Тем не менее попытка резко разграничить «две традиции» в восприятии творчества Мильтона русской литературной мыслью выглядит, на наш взгляд, некоторым упрощением.
В несостоятельности и априорности такого разграничения убеждаешься при внимательном изучении «допушкинских» суждений о Мильтоне. Радищев, к примеру, восхищался его изобразительной мощью,4 а Карамзин отдавал предпочтение «глубокомысленным сочинениям» Мильтона перед «бессмысленными» писаниями «коварного фанатика» Кромвеля.5 Действительно, не всех критиков и литераторов в равной степени привлекал политический радикализм английского поэта и памфлетиста, однако же непроницаемой стены между разными тенденциями в его творчестве нет. Так, у А. Ф. Мерзлякова встречаем мы восхищение богоборческим пафосом «Потерянного рая» и энтузиазмом Мильтона-художника и, напротив, у Кюхельбекера находим «нейтральные», казалось бы, суждения о «гармонии стиха» Мильтона, о точности его описаний и т. п.6
Попытки оторвать Пушкина от традиции академического литературоведения — это по сути и попытки вывести его за рамки карамзинской традиции в восприятии творчества и личности Мильтона. Разумеется, ни Кюхельбекер, ни Пушкин не повторяли карамзинских оценок, но значение Карамзина для восприятия истории и исторических личностей каждым из них трудно переоценить.
По-видимому, сколь бы ни отличались друг от друга высказывания разных русских литераторов о Мильтоне, будет правомернее заключить, что со второй половины XVIII в. в России существовала одна, довольно широкая традиция восприятия личности и творчества великого английского поэта; притом каждой последующей стадии в освоении его наследия были свойственны больший охват материала и большая точность в сравнении со стадией предыдущей. Пушкин — критик Мильтона несомненно наследовал и академическому литературоведению рубежа веков, и Карамзину, и литературной критике начала XIX в.
Впервые Пушкин упомянул имя Мильтона еще в лицейские годы в отрывке из оставшейся неоконченной поэмы «Бова» (1814). Начиная с 1825 г. поэт в своих статьях, заметках и письмах все чаще обращается к личности и наследию создателя «Потерянного рая» и «Самсона-борца». Венчает его рассуждения о Мильтоне статья «О Мильтоне и Шатобриа-новом переводе „Потерянного рая"» (1836), опубликованная посмертно в пятом томе «Современника» за 1837 г. В библиотеке Пушкина сочине-
3 Самарин Р. М. Творчество Джона Мильтона в оценке Пушкина // Доклады и сообщения филол. фак-та Моск. ун-та. 1948. Вып. 6. С. 69.
4 Радищев А. Н. Полн. собр. соч. M.; JL, 1941. Т. 2. С. 115.
5 Карамзин H. М. Письма русского путешественника. JI., 1984. С. 348.
6 См.: Литературная критика 1800—1820-х годов. М., 1980. С. 158—161; Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 306, 480.
9*
131
ния английского поэта (в оригинале и во французских переводах) были-представлены разными изданиями.7 Разрезанные страницы и пометы говорят о том, что русский поэт читал в оригинале не только «Потерянный» рай», но и поэму «Возвращенный рай», оды, сонеты, псалмы и другие поэтические сочинения Мильтона, включая его переводы с греческого, латинского и итальянского языков.
Мильтон упоминается Пушкиным в разном контексте, но чаще всего в одном ряду с именами Гомера, Вергилия, Данте, Ариосто, Шекспира, Гете, Байрона. Не будет преувеличением сказать, что Мильтон находится в числе кумиров Пушкина, его наивысших литературных авторитетов. Факт этот в какой-то степени объясняется и тем обстоятельством, что Мильтон привлекает русского поэта смолоду и как творец и как личность.
В восприятии уникальной личности великого английского поэта Пушкин идет, в основном, в русле традиций, проложенном Карамзиным и Радищевым. Вот некоторые из его суждений, укладывающиеся в значащий и выразительный ряд.
В статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» (1825) есть такие слова: «Но Мильтон и Данте писали не для благосклонной улыбки прекрасного пола...» (XI, 33). Здесь звучит не только преклонение перед духовной независимостью гениальных людей, но и презрение к современникам, заискивающим перед светской публикой.8
В «Заметках и афоризмах разных годов» Пушкин восхищается «гордым желанием» Мильтона, который «говаривал»: «С меня довольно и малого числа читателей, лишь бы они достойны были понимать меня» (XII, 178). А во второй черновой редакции статьи «О ничтожестве литературы русской» читаем: «Ни один из франц<узских> поэтов не дерзнул быть самобытным, ни один, подобно Мильтону, не обрекся от современной-славы...» (XI, 503).
Более развернуто рассуждает русский поэт о личности великого англичанина в статье «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая"». В этом сочинении помимо разбора перевода, выполнен* ного Шатобрианом,9 содержится резкая полемика по поводу изображения личности Мильтона в драме В. Гюго «Кромвель» и в романе А. де Виньи «Сен-Map». Первый из них (в отличие от Мильтона «второстепенный» поэт, по мысли Пушкина) изобразил создателя «Потерянного рая» в кругу придворных Кромвеля «жалким безумцем», «ничтожным пустомелей» (выражения Пушкина), человеком, которого легко унизить и осмеять. Еще резче осуждает автор статьи другого французского романтика — «чопорного, манерного графа Виньи», выведшего в одной из глав романа «Сен-Map» фигуру Мильтона, ставшего посмешищем французского салона, в коем лишь Декарт, Корнель и Мольер могли по достоинству оценить стихи английского гостя.
7 См.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина // Пушкин и его современники. СПб., 1910. Вып. 9—10. С. 290.
8 Точный комментарий к этому высказыванию см.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 64—67.
9 О проблеме «Пушкин и Шатобриан» в связи с рассматриваемой статьей см.: Гиллельсон М. И. Статья Пушкина «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного Рая"» // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979. Т. 9. С. 231—240.
Решительно отвергая «удивительные вымыслы» Гюго и Виньи, Пушкин предлагает читателю — как положительную антитезу — ознакомиться с картиной «встречи одного из действующих лиц с Мильтоном в кабинете Кромвеля» в романе Вальтера Скотта «Вудсток». Как заметил в свое время Д. П. Якубович, «Пушкин ошибочно указал Мильтона как лицо, встречающееся в „Вудстоке" с Кромвелем (в действительности Мильтон там только упоминается)»,10 но ошибка эта не вносит переакцентировки в ведущийся спор. Пушкин отдает предпочтение иной, скоттовской, поэтике: у Гюго и Виньи ему явно недостает историзма.
Очень точно Пушкин указывает на слабость в повествовании Виньи: Мильтон зачем-то декламирует стихи из «Потерянного рая», хотя гостям в салоне Марион Делорм уже розданы листочки с французским переводом этих мест. К пушкинскому упреку можно добавить другой, не менее серьезный. Мильтон у Виньи читает в парижском салоне отрывки из «Потерянного рая» по крайней мере за полтора десятилетия до того, как он в действительности приступил к работе над этим произведением. Таким образом, в «Сен-Маре», автор которого шел по пути, проложенному Вальтером Скоттом, Пушкину явно не хватало скоттовской точности в соотнесенности судьбы вымышленной с исторической реальностью.
Основным источником представлений о Мильтоне-человеке оказываются для Пушкина произведения английского поэта. Споря с трактовкой выдающейся личности в драме Гюго, автор статьи восклицает: «.. .не таков был Джон Мильтон, друг и сподвижник Кромвеля, суровый фанатик, строгий творец Иконокласта и книги: Defensio populi! Не таким языком изъяснялся бы с Кромвелем тот, который написал ему свой славный пророческий сонет: Cromwell, our chief <of men>! He мог быть посмешищем развратного Рочестера и других придворных шутов тот, кто в злые дни (имеется в виду период Реставрации. — М. С.), жертва злых языков, в бедности, в гонении и в слепоте сохранил непреклонность души и продиктовал Потерянный Рай» (XII, 140—141).
Мильтон для Пушкина — редкая по целостности, бескомпромиссная натура (недаром его имя часто вспоминается в одном ряду с именем Данте), а потому личность борца и личность творца воспринимаются Пушкиным в неразрывном единстве. Приведенная выше цитата интересна еще и тем, что дает представление о довольно широком знакомстве русского поэта о творчеством Мильтона. Помимо «Потерянного рая» здесь упомянуты два памфлета («Богоборец» и «Ioannis Miltoni pro populo Anglicano defansio»), а также сонет «К Оливеру Кромвелю», первые слова которого Пушкин приводит в оригинале. Кстати, определение «пророческий», данное им этому сонету, написанному по конкретному поводу (один из парламентских комитетов обсуждал проект реорганизации церкви, чреватый определенным ограничением свободы совести всех верующих) и содержавшему немаловажные предостережения, указывает на то, что русский поэт имел довольно точное представление об историческом контексте, в котором это стихотворение появилось.
Пушкин не был одинок в кругу своих современников, расслышав громкое звучание имени Мильтона в общеевропейской литературной ис-
10 Якубович Д. П. «Капитанская дочка» и романы В. Скотта // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. 4—5. М.; JL, 1939. С. 192.
тории. Но ©и был одним из немногих русских литераторов, чье преклонение перед Мильтоном базировалось на основательном знании разных сторон его творчества.
Не случайно и то, что пушкинские оценки соотносятся с разными аспектами творчества английского поэта. «Мильтон говорит, — пишет Пушкин в 1827 г., — что адское пламя давало токмо различать вечную тьму преисподней. Мы находим эти выражения смелыми, ибо они сильно и необыкновенно передают нам ясную мысль и картины поэтические» (XI, 61). Так высоко оценивает русский поэт необычайную изобразительную мощь автора «Потерянного рая». Но то же слово «смелость» возникает и при оценке уже не частных фрагментов, а целостного замысла мильтоновского шедевра: «Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию, — такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a, Гете в Фаусте, Молиера в Тартюфе» {XI, 61). Замечание это, вызывающее ассоциацию со знаменитым пушкинским суждением о гениальном плане дантовского «Ада», еще раз подтверждает закономерность расположения имени Мильтона (в разных статьях и заметках Пушкина) среди высочайших его авторитетов.
Многие весьма лестные упоминания о Мильтоне-поэте рождены не только значительным интересом Пушкина к поэту английской революции, но также и контекстом литературной полемики в России. Это может быть выпад против чрезмерного, с точки зрения автора «Евгения Онегина», влияния современной французской поэзии, «робкой и жеманной» (XIII, 40). Это может быть — особенно часто! — рассуждение о проблемах русской литературы, которая, к счастью, по мнению поэта, начинает испытывать воздействие и английской словесности (XIII, 40) .и Наконец, это может быть разговор о волнующих проблемах художественного перевода, когда, критикуя Шатобрианов перевод «Потерянного рая», Пушкин в принципе осуждает перевод буквалистский, воспроизводящий или стремящийся воспроизводить языковой строй подлинника.
Внимание к Мильтону прямо или опосредствованно проявилось и в двух поэтических произведениях Пушкина. Первое из них — «Бова (Отрывок из поэмы)»— написано пятнадцатилетним поэтом-лицеистом. Прежде чем перечислить авторов, чьи произведения он почитал за образцы (это Вольтер и в какой-то мере Радищев), автор «Бовы» отталкивается от различных поэтов, в ряд которых вместе с Гомером, Клопш-током, Шапленом, Ширинским-Шихматовым (Пушкин называет его Рифма-товым) попадают и Мильтон с Камоэнсом:
Я хочу, чтоб меня поняли Все от мала до великого,
— декларирует юный стихотворец свое намерение, а далее идут такие строки:
За Мильтоном и Камоэнсом Опасался я без крпл парить;
11 См. также письмо А. С. Пушкина П. А. Вяземскому от 19 августа 1823 г.
л Не дерэал в стихах бессмысленных *
Херувимов жарить пушками, С сатаною обитать в раю...
I. 63 »
Вряд ли стоит преувеличивать серьезность и обоснованность критического запала юного лицеиста,13 для которого, как явствует из «Бовы»г идеалом в ту пору являлась «Орлеанская девственница» Вольтера — «катехизис остроумия».14 Представляется справедливой сопоставительная оценка, данная Ю. Н. Тыняновым: «Тогда как „Руслан и Людмила" произвела жанровый переворот в русской поэзии, „Бова" остался незначительным и не доведенным до конца опытом».15
Упоминание о «стихах бессмысленных» требует, очевидно, комментария. Является ли оно свидетельством непонимания 'юным Пушкиным «Потерянного рая» или есть выражение определенного устойчивого отношения?
Р. М. Самарин в уже цитировавшейся статье стремится объяснить «добродушно-ироническое отношение» автора «Бовы» к поэме Мильтона «и всем комплексом эстетических воззрений Пушкина-лицеиста», и общим «ироико-комическим» характером замысла «Бовы».16 После этих в некотором роде телеологических объяснений исследователь констатирует, что слово «бессмысленный» применительно к Мильтону не случайно сохранилось с 1815 г. до статьи «О Шатобриановом переводе...» (1836). В самом деле, слово «бессмыслие» встречается в названной статье, но — в каком контексте? Пушкин характеризует здесь Мильтона как «поэта, все вместе и изысканного и простодушного, темного, запутанного, выразительного, своенравного и смелого даже до бессмыслия» (XII, 144). Хотя вначале речь заходит о Мильтоне-поэте, но последняя характеристика («своенравный и смелый <.. .> до бессмыслия») уж никак не соотносится лишь с поэтическим творчеством. Это сказано о Мильтоне-человеке, и слово «бессмыслие» употреблено в том высоком значении, в каком слово «безумие» употребляется, например, применительно к сервантесовскому Дон Кихоту.
В этой связи трудно принять концепцию Р. М. Самарина, находящего уже в «Бове» приметы серьезного и устойчивого отношения Пушкина к Мильтону. Впрочем, комментарии такого рода к юношескому фрагменту
12 При первой публикации «Бовы» в «посмертном» собрании сочинений Пушкина (1841), предпринятом В. А. Жуковским, по цензурным соображениям было выпущено 29 стихов, в том числе и два последних стиха, посвященных Мильтону.
13 Акад. М. М. Покровский безусловно преувеличивал, говоря, что в «Бове» анализируются Камоэнс и Мильтон. См.: Покровский М. М. Пушкин и античность // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. 4—5. С. 33.
14 Заметим, что позднее Пушкин в чем-то пересмотрел свое отношение к вольтеровской поэме. См.: Заборов П. Р. Русская литература и Вольтер. Л., 1978. С. 186-188.
15 Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. С. 135.
16 С а м а р и н Р. М. Творчество Джона Мильтона в оценке Пушкина. С. 62.
представляют значительно меньший интерес, чем вопрос об источниках и степени знания Мильтона Пушкиным в лицейские годы.
Еще с конца прошлого века утвердилось мнение, что первым знакомством с Мильтоном Пушкин был обязан посредничеству французской литературы. Акад. JI. Н. Майков относил упоминание о Мильтоне в «Бове» на счет «туманной фразы» вольтеровского Кандида; имелся в виду диалог Кандида и Протокуранте о Мильтоне из двадцать пятой главы повести Вольтера.17 Б. В. Томашевский полагал, что до 1820-х гг. Мильтон был знаком Пушкину лишь по французскому переводу Делиля.18 Стихотворный перевод «Потерянного рая», вышедший из-под пера аббата Делиля, был достаточно известен в России. Его хорошо знали Гнедич и Жуковский; безусловно, знал его и Пушкин. В 1830-х гг., когда он уже читал произведения Мильтона в оригинале, редактор «Современника» сурово отзывался о качестве перевода Делиля, «который ужасно поправил его (Мильтона. — М. С.) грубые недостатки и украсил его без милосердия» (XII, 138). Заметим, что за несколько лет до пушкинской статьи невысоко оценил тот же перевод Н. А. Полевой, отметив, однако, при этом и объективно-положительное значение работы Делиля: «Вольтер, обкрадывающий Шекспира, Дюсис и Делиль, общипывающие Шекспира и Мильтона, Летурнер, восхищавший французов переделкою Оссиана <.. .> все это были литературные анархисты, ломавшие треножник классицизма».19 Итак, с делилев-ским переводом Пушкин познакомился, но когда — в лицейские годы или позднее?
Самый авторитетный знаток русско-английских литературных связей акад. М. П. Алексеев высказал сомнение по поводу того, что Пушкин в Лицее знал стихи Мильтона. Полемизируя с Л. Н. Майковым, считавшим, что источником сведений о Мильтоне для пятнадцатилетнего лицеиста могла быть фраза из «Кандида», М. П. Алексеев пишет: «Не удобнее ли предположить, что Мильтона Пушкин мог знать по частым ссылкам в „Le Paradis Perdu" Парни?»20 Это предположение кажется более обоснованным, ибо знакомство Пушкина-лицеиста со скабрезно-сатирическими поэмами Э. Парни — факт известный и доказанный.
Ассоциация с Парни возникает и в связи с еще одним произведением русского поэта — с созданной в 1821 г. поэмой «Гавриилиада». Собственно, речь идет о тех поэмах Парни, одна из которых своеобразно соотносится со знаменитой поэмой Мильтона. Еще в 1804 г. Парни выпустил в свет примыкавшую к «Воине богов» книгу «Украденный портфель», в которую, в частности, вошли две кощунственно-игривые поэмы, пародирующие Библию, — «Утраченный Рай» («Le Paradis Perdu») и «Галантная Библия» («Les Galanteries de la Bible»). Мари-Жозеф Шенье в своей «Исторической картине состояния и развития французской литературы после 1789 г.» (1815) писал об «Утраченном рае» Парни, что автор стремился «весело разработать деликатный и своеобразный сюжет, о котором Мильтон, более
17 См. примечания Л. Н. Майкова: Пушкин А. С. Соч. СПб., 1899. Т. 1. С. 157.
18 Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. М., 1960. С. 91.
19 Московский телеграф. 1832. Ч. 43, № 2. С. 213.
20 А л е к с е е в М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972. С. 309.
смелый в ином отношении, написал серьезно; но мы не можем иметь об этом суждение».21 ,
Еще П. И. Бартенев высказал мнение, что Пушкин использовал готовый сюжет, заимствуя его из вышеназванных поэм Парни.22 Эта точка зрения просуществовала до 1922 г., когда появилось первое научное издание «Гавриилиады» под редакцией и с комментарием Б. В. Томашевского. Томашевский доказательно представил круг сюжетных источников «Гавриилиады», среди которых основными считал Протоевангелие Иакова и Псевдоевангелие Матфея.23 Он предполагал, что «Пушкин не читал подлинные тексты апокрифов, а какие-то изложения их»;24 тем не менее источник пародируемой версии благовещения был указан однозначно. Роль же поэм Парни как источника, по мысли Томашевского, была его предшественниками сильно преувеличена.
«Общего у Парни и Пушкина только эротическое истолкование грехопадения. Но такое же истолкование имеем у Мильтона, и как раз описание эротических последствий вкушения запретного плода ближе у Пушкина к Мильтоновской версии, чем к пародии Парни».25 Это мнение Б. В. Томашевского базируется на его глубоком убеждении, что пародирование у Пушкина и функционально, и по своей поэтике в корне отлично от «пропагандистских приемов» Парни.
Поэма Мильтона, по мнению комментатора «Гавриилиады», также попадает в круг сюжетных источников. «Что касается вводного пародируемого эпизода — о грехопадении, то здесь также вряд ли Пушкин восходил к Рагпу и его „Paradis Perdu". Parny пародировал Делилевский перевод Milton'a и Делилевское дополнение к нему „Départ d'Eden". Он повторял,, в пародической окраске, все эпические украшения и усложнения сюжета вплоть до деталей Мильтоновского боя дьяволов с ангелами».26
Через три года после выхода этого издания пушкинской поэмы появилась заметка М. П. Алексеева «Мелкие заметки к „Гавриилиаде"». Автор оспаривал точку зрения Б. В. Томашевского, возводившего сюжег «Гавриилиады» в основном к апокрифическим евангелиям, и доказывал, что Пушкин мог узнать о двукратном благовещении «и из памятников живописи, и, конечно, скорее всего из устных преданий, особенно распространенных на юге и, между прочим, в той Бессарабии, где писалась поэма».27
Следует заметить, что и при позднейшей перепечатке этой статьи (под названием «К источникам „Гавриилиады"» 28) М. П. Алексеев не развернул аргументации по этому поводу, не указал какого-то конкретного предания, которое с большой вероятностью могло послужить источником
21 Цит. по: Парни Э. Война богов. Л., 1970. С. 214.
22 Бартенев П. И. Пушкин в Южной России. М., 1914. С. 125.
23 См. примечания Б. В. Томашевского: Пушкин А. С. Гавриилиада» Пг., 1922. С. 56-57.
24 Там же. С. 58—59.
25 Там же. С. 59.
26 Там же.
27 А л е к с е е в М. П. Мелкие заметки к «Гавриилиаде» // Пушкин: Статьи и материалы. Одесса, 1925. Вып. 1. С. 28.
28 Алексеев М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследоваг ния. С. 314-325.
для «кощунственной поэмы» Пушкина. Г. Ф. Богач, тщательно исследовавший связи между творчеством поэта и молдавским фольклором, в своей книге не называет каких-либо бессарабских источников «Гавриилиады».29 Множество же возможных, с точки зрения М. П. Алексеева, сюжетных источников поэмы начиная с новеллы об инсценированном благовещении из «Декамерона» Боккаччо доказывает лишь многотрудность однозначного решения интересующего исследователей вопроса.
С другой стороны позиция Б. В. Томашевского была подвергнута критике видным антиковедом и знатоком раннехристианской литературы С. Я. Лурье, иредположившим, что Пушкин шел от какой-то очень древней версии благовещения, и придавшим серьезное значение известной строке из поэмы: «Но говорит армянское преданье.. .».30 Эта линия рассуждений получила свое развитие лишь в 1970-х гг.31
Завязавшаяся в 1920-х гг. полемика по этому вопросу пока не получила логического завершения, и обсуждаемая проблема осталась в какой-то мере открытой.82 Причиной тому, думается, явилась недостаточность источников. К примеру, когда М. П. Алексеев, оспаривая взгляд Б. В. Томашевского на генетическую связь эпизода о грехопадении с поэмой Мильтона, пишет, что эпизод этот «также мог иметь корни в народном сказании»,33 он даже приводит богомильскую по духу малороссийскую легенду, но ... обходит стороной вопрос о том, знал ли Пушкин эту легенду. Как принято писать, «мог знать», но весной 1821 г. превосходно мог и не знать этой легенды.
Впрочем, суждения оппонентов Б. В. Томашевского не перечеркивают его выводов о связи «Гавриилиады» с «Потерянным раем» Мильтона. Добавим к наблюдениям Томашевского еще один пример. Столкновение Гавриила с Сатаною травестийно соотносится с четвертой и шестой книгами «Потерянного рая» больше, чем с поэмами Парни. На соотнесенность с мильтоновской поэмой (в большей степени, чем с апокрифами) указывают и эпическая интонация изложения, и размер (пятистопный ямб) — русский силлабо-тонический аналог того размера, который Парни, предпочтя его александрийскому стиху, позаимствовал у Мильтона, а Пушкин в свою очередь — из делилевского перевода Мильтона либо у того же Парни.
Конечно же, вряд ли целесообразно преувеличивать роль прямого или опосредствованного воздействия поэзип Мильтона на становление и развитие русского поэта. Более интересно и важно то, что обращения
29 Б о г а ч Г. Ф. Пушкин и молдавский фольклор. 2-е изд. Кишинев, 1967.
30 Лурье С. Я. «Гавриилиада» Пушкина и апокрифическое евангелие: (К вопросу об источниках «Гавриилиады») // Пушкин в мировой литературе: Сб. ст. Л., 1926. С. 1—10.
31 См.: Мурьянов М. Ф. «Армянское преданье» в «Гавриилиаде» // Временник Пушкинской комиссии. 1971. Л., 1973. С. 73—80; Гуллакян С. «...говорит армянское преданье» // Литературная Армения. 1974. № 6. С. 85—96.
32 В сравнительно недавней статье Л. И. Вольперт «О литературных истоках „Гавриилиады"», например, об этой полемике не сказано ни слова. См.: Русская литература. 1966. № 3. С. 95—103.
33 А л е к с е е в М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. С. 322.
Пушкина-поэта к автору «Потерянного рая» расширяют и углубляют наше представление о Пушкине как критике Мильтона.
«Пушкин был первым русским критиком, сумевшим подойти к Мильтону как к большой и по-своему актуальной теме», — справедливо пишет Р. М. Самарин, а затем замечает, что статья Пушкина «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного Рая"» «выгодно выделяется на всем фоне европейской мильтонистики 20—30-х годов XIX века».34
Противопоставление Пушкина-критика не только «лицемерам Шато-бриану и Маколею», но и всей европейской мильтонистике 1820—1830-х гг., на наш взгляд, неправомерно и в научном отношении малопродуктивно. Разумеется, среди западноевропейских современников Пушкина — критиков Мильтона — были и антиподы создателя «Гавриилиады», но были и единомышленники. К таковым (в разных аспектах восприятия Мильтона) можно отнести и Шелли, и Кольриджа, и Вальтера Скотта; впрочем, этот перечень имен можно продолжить. Думается, что не своим весьма проблематичным противостоянием западной литературной мысли значителен Пушкин — критик Мильтона.
Суждения Пушкина о Мильтоне интересны и важны главным образом в контексте русской литературы и литературно-критической мысли. Великий поэт не просто проявил интерес к крупнейшей фигуре в английской литературе XVII в. Он усвоил и обобщил все лучшее, что было добыто русской мильтонистикой допушкинского периода. Он значительно расширил интерес и к личности, и к наследию английского поэта. Решительно опережая свое время, он узаконил внимание к текстам Мильтона в оригинале, минуя французские посредники.
И, пожалуй, самое главное. В допушкинской русской мильтониане личность и творчество английского поэта существуют лишь как факты истории литературы, литературного прошлого. Не случайно многие предшественники и современники Пушкина, включая Карамзина и Жуковского, вспоминали имя Мильтона всякий раз, когда начинался спор о «древних» и «новых» — спор, в российском его варианте довольно вялый и безжизненный.35 Пушкин «оживил» Мильтона для России, т. е. сделал его творчество причастным живой русской литературной действительности-Споры и раздумья о Мильтоне были вписаны Пушкиным в круг злободневных проблем — таких как проблема художественного перевода, осмысление литературных традиций и их жизненности, вопрос независимости поэтической личности и поэтического творчества и т. д. Проблемы эти были необычайно актуальны для времени Пушкина, они отличались не меньшей актуальностью и в последовавшие литературные эпохи.
М. Г. Соколянский
34 С а м а р и н Р. М. Творчество Джона Мильтона в оценке Пушкина. С. 69.
35 См.: И о н и н Г. Н. Спор «древних» и «новых» и проблемы историзма в русской критике 1800—1810-х годов // Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII—начало XIX в. Л., 1981. С. 201.
