CC BY
27
[взаимосвязь литературы и языка] Т. И. Радомская
«К ПРИВЫЧКАМ БЫТИЯ ВНОВЬ ЧУВСТВУЮ ЛЮБОВЬ»: УКЛАД И БЫТИЕ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ СЛОВЕ А. С. ПУШКИНА
TATIANA I. RADOMSKAIA "I FEEL MY LOVE AGAIN TOWARDS THE DAILY ROUTINES OF BEING...": ORDER AND BEING IN PUSHKIN'S WORD ART
Судьба народного уклада допетровского периода в постпетровском пространстве находит у Пушкина свое особое художественное осмысление. В статье показана близость авторской модели мира к древнерусскому типу сознания. В своем творчестве поэт запечатлел возможные варианты развития народного уклада, два вектора его пути в имперском пространстве первой трети XIX века, что связано с художественными образами святости обыденного и противоположными им мертвенными формами человеческой жизни.
Ключевые слова: национальный уклад; обыденность; сакральность; обряд; традиция.
The author argues that the fate of the national way of life of the pre-Petrine period in the post-Petrine space has found Pushkin's special artistic interpretation. The article shows the proximity of Pushkin's model of the world to the Ancient Russian type of consciousness. In his work, the poet captured the possible options for the development of the national way of life, and the two vectors of it in the Imperial space of the first third of the 19th century, which is associated with the artistic images of sanctity of the ordinary life and with their opposite dead forms of human life.
Keywords: national way of life; routine; sacredness; ritual; tradition.
Татьяна Игоревна Радомская
Доктор филологических наук, профессор кафедры общей и славянской филологии Института славянской культуры
Российский государственный университет им. А. Н. Косыгина Хибинский проезд, д. 6, Москва, 129337, Россия ► [email protected]
Tatiana I. Radomskaia
A. N. Kosygin Russian State University 6 Khibinsky proezd, Moscow, 129337, Russia
В этой статье поднимается тема, неисчерпаемая сама по себе. Это отношения между национальным укладом православной традиции и художественным словом, в частности — А. С. Пушкина.
«К привычкам бытия вновь чувствую любовь» (т. 3, с. 96)* — эти хрестоматийно известные строки А. С. Пушкина («Осень») свидетельствуют об определенном понимании уклада жизни как бытия, несущего одухотворение земному существованию.
Думается, что зачатки подобного мироощущения поэта можно увидеть уже в его ранних романтических опытах. Так, в стихотворении «Таврида» тема особого одухотворенного, одушевленного бытия уже заявлена. Она связана с образом «одушевленных полей» (т. 2, с. 91).
С одной стороны, это может быть и некоторым «общим» местом, штампом, с другой — в нем могут быть заложены и более глубокие смыслы, если смотреть на него в перспективе дальнейшей судьбы и слова поэта. Этот образ корреспондирует с той моделью мира, контуры которой явственно проступают в более поздних текстах А. С. Пушкина. Стихотворение «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» в рукописи сопровождается следующей записью: «Юность не имеет нужды в at home; зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу: тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? Поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь et cetera. Религия, смерть» (т. 3, с. 366). Это идеал определенного уклада жизни, где земное пространство представляется одушевлен-
ным деятельностью человека и одухотворенным Богом. В его основе — модель мира, характерная для уклада жизни, сформированного православной отечественной традицией. Его особенности были подробно описаны и проанализированы архимандритом Константином (Зайцевым) [2: 411], позже В. Н. Топоровым. Так, древнерусская жизнь определялась трехчленной моделью «земство» (повседневная жизнь человека) — «царство» (государственная власть) — «святость», в которой последний член был доминирующим и соединяющим два предшествующих [4: 439-440]. Здесь са-кральность определяет повседневную, частную, и государственную жизнь человека. Так, ранние пушкинские «одушевленные поля», образ, вписанный в романтический текст поэта, по своему содержательному наполнению близок национальной отечественной модели мира. В пушкинских текстах художественно осмысляется и запечатлевается и то, в каком отношении между собой оказываются культура и народный уклад жизни в имперском пространстве первой трети XIX века. Это отношения оппозиции, суть которой в противостоянии естественности, покоя, воли — несвободе, неестественности, неистинности, ложности.
Так, в «Евгении Онегине» «опасная» книга романтизма определяет социокультурный стереотип поведения, речи, мысли, чувств. На разных этапах и по-разному он проявляется в образах Онегина, Ленского, Татьяны, лишает героев способности к собственному слову, мысли. Поэт Ленский, показывает Пушкин, не имеет своего слова, он пишет «темно и вяло», его текст наполнен романтическими штампами, определившими и заштампованность чувств и мыслей, отсюда пушкинское ироническое «он мыслит» по отношению к герою:
Он мыслит: «Буду ей спаситель, Не потерплю, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал; Чтоб червь презренный, ядовитый Точил лилеи стебелек; Чтобы двухутренний цветок Увял еще полураскрытый». Все это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я (т. 5, с. 165).
Так, в романтическом ослеплении, лишенный возможности самостоятельно мыслить, Ленский выходит на дуэль.
В определенном романтическом состоянии, сформированном «опасной книгой», Татьяна воспринимает Онегина, что получает и своё словесное выражение в её письме. После встречи с реальными переживаниями, смертью, разлукой, героиня, по замыслу автора, обретает свободу от стереотипов. Все мы помним, как в воспоминаниях о своем герое Татьяна оказывается сначала в его имении, потом в кабинете. Именно там она получает способность видеть и называть виденное, то есть думать и находить свои слова: «Ужель загадку разрешила?! Ужели слово найдено?» (т. 5, с. 187) Слово (курсив) выделено автором. Какое «слово» найдено Татьяной для определения Онегина:
Что ж он? Ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще, Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он? (т. 5, с. 186).
«Пародия» есть окончательное слово, раскрывающееся в контексте предшествующих ему определений, при этом «призрак» составляет здесь некоторый смысловой центр.
«Москвич в Гарольдовом плаще» — образ, являющий смешение разнообразного, нецелостность, неполноту, что соотносимо с семантикой «призрак». Один из смыслов этого концепта — неполнота образа, что рождает и производные значения — обманчивое, мнимое. Так, Татьяна освобождается от призрачной мечты, Пушкин наделяет её способностью к самостоятельному слову, к свободе быть самой собой. Этот вектор развития образа находит своё наиболее полное художественное воплощение в портрете героини в VIII главе романа.
Она предстает свободной от подражаний («без этих маленьких ужимок / без подражательных затей» (т. 5, с. 213)), поэтому может быть аристократически простой.
Наконец, именно «покоем и волей» — теми «покоем и волей», что составляет заветный иде-
ал зрелого Пушкина, поэт награждает Татьяну («Сидит покойна и вольна» (т. 5, с. 217)). В этом её новом качестве он сопоставляет её с «блестящей Ниной Воронскою», собирательным образом женщины кумира романтической эпохи, и «Нина мраморной красою затмить Татьяну не могла / хоть ослепительна была» (т. 5, с. 214).
Именно Татьяне в её новом состоянии принадлежат слова, в которых выражается устремление к тому же устроению души и собственного уклада жизни, что и в пушкинских прозаических строках после текста стихотворения «Пора, мой друг! пора, покоя сердце просит...»:
Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей (т. 5, с. 220).
«Поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь etc. Религия, смерть». Сравни: «полка книг», «дикий сад», «смиренное кладбище».
За горами, за лесами, За широкими морями, Против неба — на земле Жил старик в одном селе.
Эти строки из авторской сказки П. Ершова «Конёк-Горбунок». В пушкиноведении до сих пор остаётся открытым вопрос о степени участия Пушкина в написании этих строк (см.: [3: 229-243]). По духу — они пушкинские и одновременно народные, не случайно ими открывается сказка. Здесь показана та модель мира, где человек и формы человеческой жизни устрояются по принципу «против неба на земле» — в пред-стоянии Богу, что придаёт качество сакральности быту, и он стремится быть бытием.
Но если в допетровской эпохе святость определяла развитие не только частной жизни, то в культурном сознании первой трети XIX века она, в большой степени, распространялась лишь на личную сферу.
Отсюда возникает еще одна пушкинская тема, связанная с особенностями развития народного уклада в постпетровском пространстве. Это святость обыденного.
В своих художественных опытах Пушкин запечатлевает некоторый идеальный образ жизни «старинных людей». Их быт, «вещный мир» освящен и несет на себе печать вечности и сакральности.
Наиболее очевидно это явлено в укладе жизни семьи капитана Миронова. Люди «старого века» зримо и незримо связываются Пушкиным с жизнью «против неба на земле» и молитвой перед «кивотом».
По такому принципу создается образ комнаты, «смиренной девической кельи», Маши Мироновой — дочери «старинных людей»:
«Я взбежал по маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошел в комнату Марьи Ивановны и увидел её постелю, перерытую разбойниками, шкап был разломан и ограблен; лампадка ещё теплилась перед опустелым кивотом. Уцелело и зеркальце, висевшее в простенке... Где же была хозяйка этой смиренной девической кельи?» (т. 7, с. 503).
Пространство комнаты с его предметной конкретностью (перерытая постель, разломленный шкаф) «поставлены» перед теплящейся лампадой, символом молитвы, и освящены ею.
Подобная освященность земного уклада жизни характерна для семьи капитана Миронова. Она (эта жизнь) показана даже, может быть, нарочито простой, порой комически, например «семейное» управление крепостью при активном участии Василисы Егоровны — «Мы уже сорок лет в службе» (т. 7, с. 461), — говорит Василиса Егоровна, не разделяя себя и Ивана Кузмича, не разделяя семейное и государственное. Мотивы её поведения определяются её духовным устроением, о чем Василиса Егоровна говорит сама: «Ах, мой батюшка! Да разве муж и жена не един дух и едина плоть?» (т. 7, с. 461), что восходит к тексту Священного Писания (Быт. 2: 24; Мф. 19: 5).
Пушкин показывает, что уклад жизни «старинных людей» определяется теми привычками, которые из земной повседневности, быта устроя-
ют бытие. Так, особая точка земного пути человека, подводящая итог всему — смерть, изображается Пушкиным сдержанно, высоко и просто.
Этих героев, ведущих, казалось бы, далеко не возвышенную земную жизнь, автор награждает при их переходе в Вечность мученическим венцом. Верные присяге и друг другу, они умирают без романтической позы, естественно, так, как они и жили, и служили. «Умирать так умирать: дело служивое!» — говорит Иван Кузмич (т. 7, с. 497). Верность и единство семейного и государственного служения подготовили и смерть Василисы Егоровны. «Батюшки мои!.. Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу, что и было исполнено: она осталась лежать рядом с мужем, зарубленная саблей» (т. 7, с. 501-502). «Старинные люди» способны предать воле Божией не только свою жизнь, но и жизнь ребенка. «Иван Кузмич, в животе и смерти Бог волен, благослови Машу», — говорит Василиса Егоровна (т. 7, с. 496).
Пушкин показывает, как дух «милой старины» преображает их быт. Люди, близкие народной среде, сохранили не только «привычки милой старины» (т. 5, с. 63), как определен уклад жизни Лариных в «Евгении Онегине», но и его содержание.
В «Евгении Онегине» поэт запечатлел другой возможный вариант развития национального уклада в постпетровском пространстве.
Дом Лариных хранит «привычки милой старины»:
Они хранили в жизни мирной Привычки милой старины; У них на масленице жирной Водились русские блины; Два раза в год они говели; Любили круглые качели, Подблюдны песни, хоровод; В день Троицын, когда народ, Зевая, слушает молебен, Умильно на пучок зари Они роняли слезки три; Им квас как воздух был потребен, И за столом у них гостям Носили блюды по чинам (т. 5, с. 63).
Здесь Пушкин показал образ определенного уклада жизни. В нем в первую очередь акцен-
тируется внешняя материальная форма. Мир «вещный» («квас») если не заменяет, то ставится в одном иерархическом ряду с дыханием («воздухом») жизни. В полной мере эта тема находит своё художественное развитие в описании именин Татьяны. «Безобразный характер именин усиливается ещё и тем, что гости на празднике не имеют ни имен, ни фамилии. Вместо фамилий у них всего лишь эмблемы: Пустяков, Буянов, Скотинины и т. д. Бессмысленность именин и заключается в том, что они проходят без имен, поэтому так закономерен их безобразный итог — смерть Ленского», — отмечал А. А. Ильин [1: 40]. Именины без имени, жизнь без содержания и, наконец, смерть не в высокий час судьбы («Капитанская дочка»), а «в час перед обедом» (т. 5, с. 63), как умирает Дмитрий Ларин.
Пушкин показывает, как в таком внешне регламентированном, упорядоченном укладе жизни зарождается внутренний разлад, беспорядочность, безобразность и безобразность.
Соблюдение одной только «привычки», пусть и «милой старины» приводит к «гастрономическому» течению жизни, где и смерть ассоциируется с обедом.
Эти разные возможные варианты развития национально уклада, отраженные в художественном пространстве Пушкина, позже находят своё осмысление в творчестве Н. В. Гоголя, А. Н. Островского, Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова.
Проблема сохранения сакральности «вещного» мира, земной жизни человека — одна из постоянных тем русского мира. На протяжении XIX века так или иначе она пытается быть разрешенной. Освященность форм быта, рождающая бытие и «одушевленные поля», и жизнь, и смерть, связанные только с «обедом», — то распутие, которое очертил Пушкин и которое определило дальнейшие всходы и исходы устроения человека и его уклада.
ПРИМЕЧАНИЕ
* Здесь и далее в круглых скобках указан том и страницы по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 9 т. М., 1935.
ЛИТЕРАТУРА
1. Ильин А. А. О поступке в творчестве А. С. Пушкина // Традиция. Филология. Образование: науч. сб. Тольятти, 1996. С. 36-41.
2. Константин (Зайцев), архим. Чудо русской истории. М., 2000.
3. Толстяков А. П. Пушкин и «Конёк-Горбунок» Ершова // Ершов П. П. Конек-горбунок: Русская сказка в трех частях. М., 1987. С. 229-243.
4. Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. Первый век христианства на Руси. М., 1995.
REFERENCES
1. Il'in A. A. (1996) O postupke v tvorchestve A. S. Pushkina [On the act in the works of A. S. Pushkin]. In: Traditsiia. Filologiia. Obrazovanie: nauchnyi sbornik [Tradition. Philology. Education: scientific collection]. Togliatti, pp. 36-41. (in Russian)
2. Konstantin (Zaitsev), archim. (2000) Chudo russkoi istorii [The miracle of Russian history]. Moscow. (in Russian)
3. Tolstiakov A. P. (1987) Pushkin i «Konek-Gorbunok» Ershova [Pushkin and Ershov's "Humpbacked Horse"]. In: Ershov P. P. Konek-Gorbunok: Russkaia skazka v trekh chastiakh [Humpbacked Horse: Russian fairy tale in three parts]. Moscow, pp. 229-243. (in Russian)
4. Toporov V. N. (1995) Sviatost' i sviatye v russkoi dukhovnoi kul'ture [Holiness and saints in Russian spiritual culture] , vol. 1. Pervyi vek khristianstva na Rusi [The first century of Christianity in Russia]. Moscow. (in Russian)
[ представляем новые книги. рецензии]
ТАРЛАНОВ З. К. РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК ПУШКИНСКОГО ПЕРИОДА: СТАНОВЛЕНИЕ КРИТИКО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО СТИЛЯ.
Петрозаводск: Изд-во ПетрГу, 2017. 275 с.
(Окончание на с. 109)
Филологии вовсе не свойственна сухость.
Филология — это наша жизнь (А. А. Шахматов)
Это Шахматовское признание 1879 года весьма подходит к автору рецензируемой книги З. К. Тарланову. О ее представлении и рекомендации автора позаботилось само издательство: «30 монографий из 350 работ по русскому языку и его истории, теории языкознания, кавказоведению, языку художественной литературы и фольклора, этнолингвистике, русской речевой культуре». Не могу не прибавить к этому достойному перечню его знаменитое учебное пособие 2007 года «Университетский курс синтаксиса в научно-историческом освещении», в котором современная русская речь представлена системно, многоаспектно, в процессе непрерывного обновления и обогащения. К тому ж в методическом отношении оно выстроено с ориентацией на формирование у студентов исследовательских навыков и воспитание у них познавательных интересов. Новая монография З. К. Тарланова продолжает ту историческую нацеленность в филологии, у истоков которой в отечественной науке стояли Ф. И. Буслаев, о чем с восторгом говорил А. А. Шахматов, А. Н. Веселовский с «Исторической поэтикой», А. А. Потебня с фундаментальным трудом «Из записок по русской грамматике».
В этом году Замир Тарланов преподнес нам новый лингвистический дар (любимое слово Пушкина) — книгу о становлении критико-публицистического стиля в пушкинский период. О ее актуальности и практической значимости нечего и говорить — они очевидны, но к этому непременно хочется прибавить восхищение, продиктованное ее этической стороной. Она проявляется во многом и прежде всего — в целомудренности отношений с читателями весьма разными по лингвистической образованности и языковым способностям.
Покоряют читателя искренность и прозрачность, своеобразная легкость слога. Его воспринимаешь не только зрением, но и слухом. Не скрою посетившие меня по этому поводу ассоциации: необычайная звучность имени и фамилии Замира Тарланова, состоящих из открытых гласных, сонорных «р», «л» и губного «м» как бы намекают читателю о ждущей его коммуникативной успешности, доверительности и даже тихой радости1.
Вот как, например, искренне и просто рассказывает автор о появлении материала своего нового исследования: «Пути прихода к исследовательским темам разные. Среди них встречаются и достаточно случайные... Так вот, талантливая телеведущая С. В. Шкиль2 подарила нам в 2009 году замечательное издание в четырех огромных книгах «Пушкин в прижизненной критике», заду-
