CC BY
807
УДК 821.161.1Толстой.06
К. А. Нагина
В поисках идиллии: дом Ростовых в романе Л. Толстого «Война и мир»*
Творческий путь Л. Толстого от повести «Детство» к роману «Война и мир» отмечен поисками идиллии, утраченной Николенькой Иртеньевым. Идиллический мир с его родовыми чертами возникает в повести «Семейное счастие», однако идиллия утрачивается ее персонажами. Подлинное обретение идиллии происходит в романе «Война и мир» и связывается с домом Ростовых, художественно родственным дому Иртенье-вых. Свойственное А.С. Пушкину сознание утопичности идиллии заменяется у Л. Толстого утверждением ее жизнеспособности.
L. Tolstoy's career from the story «Childhood» to the novel «War and Peace» is noted by searches of the idyll lost by Nikolenka Irtenyev. The idyllic world with its patrimonial features arises in the story «Family Happiness», but idyll is lost by its characters. Original finding of idyll occurs in the novel «War and Peace» and contacts Rostov’s house, to artly related Irtenyev’s house. The consciousness of utopianism of idyll peculiar to A.S. Pushkin is replaced at L. Tolstoy with the statement of its viability.
Ключевые слова: идиллия, дом, «Семейное счастие», «Война и мир»,
Л. Н.Толстой, А. С. Пушкин.
Key words: idyll, house, «Family Happiness», «War and Peace», L.N. Tolstoy, A.S. Pushkin.
В трилогии «Детство. Отрочество. Юность» дом осмысляется Толстым в «парадигме семейно-родственных отношений» [4, с. 3], при этом взросление персонажа связывается с выходом из «колыбели дома» в большой мир и сожалением о невосполнимой потере - том идиллическом доме, который он утратил. При этом родственное, семейное сопрягается с духовным: в стенах дома ребенок получает первые уроки любви и нравственности, переживает смерть близких людей, учится оценивать себя и других. Однако дом получает у Толстого и феноменологическое прочтение, выступая пространством души героя. Его чувства, переживания, невысказанные мысли и затаенные страхи обретают пространственную локализацию, сосредотачиваясь в различных помещениях - гостиной, детской, кабинете, столовой, классах, комнатах слуг и даже чулане и площадке под лестницей. Здесь же определяется и центральная роль женщины в пространстве дома: жилище только тогда становится домом, когда его одухотворяет женщина. В том случае, если ни одна из женщин, присутствующих в се-
© Нагина К. А., 2012
* Работа выполнена в рамках проекта 12-04-00041 «Семиотика и типология русских литературных характеров (XVIII - начало XX вв.)», поддержанного грантом РГНФ.
мье, не способна взять на себя роль хозяйки, дом, пусть даже наполненный детскими воспоминаниями и энергией прежней жизни, перестает быть домом. Это наглядно демонстрирует последняя часть трилогии, в которой семья Иртеньевых, включающая двух женщин - мачеху и юную сестру Николеньки Любочку - распадается, отчего Николенька утрачивает дом. Социальная и историческая жизнь еще не касается толстовского дома - это происходит лишь косвенно, когда ребенок наблюдает хозяйственную деятельность отца, общается со слугами, узнает историю своего учителя или задумывается о разделении людей на богатых и бедных. Скорее, дом осмысляется Толстым как феномен психологического порядка. Творческий путь Л. Толстого от «Детства» к «Войне и миру» отмечен поисками идиллии, утраченной Николенькой Иртеньевым. Герой «Утра помещика» живет в «большом с колоннадами и террасами деревенском доме», занимая в нем «одну маленькую комнатку» [7, II, с. 325]. Весь большой дом, со своим «чопорным старинно-барским убранством», кажется нежилым в сравнении с комнатой Нехлюдова, имеющей «бесхарактерный и беспорядочный вид» именно от того, что в ней есть обитатель. Молодой помещик мечтает о будущей хозяйке дома, с которой он будет жить «среди этой спокойной, поэтической деревенской природы» [7, II, с. 366] и которая вдохнет жизнь в этот замерший в ожидании старый дом.
Реализацией этих мечтаний становится маленький роман «Семейное счастие». Уже немолодой помещик Сергей Михайлович приводит в свой дом с патриархальным укладом юную жену Машу. В первые месяцы брака в доме воцаряется искомая идиллия. Маша по молодости лет и легкости нрава не претендует на роль хозяйки дома, с этой ролью великолепно справляется мать Сергея Михайловича Татьяна Семеновна. О том, как важно автору «Семейного счастия» все, что связано со старинным барским домом, свидетельствует его пространное описание, занимающее большую часть VI главы. Как и в повести «Детство», Толстой изображает идиллический мир, указывая на его основные признаки: ограниченность усадебного пространства, цикличность времени, соседство поколений, связь человеческой жизни с жизнью природы [1, с. 235]. «Наш дом был один из старых деревенских домов, в которых, уважая и любя одно другое, прошло несколько родственных поколений, - рассказывает Маша. - Ото всего пахло хорошими, чистыми семейными воспоминаниями, которые вдруг, как только я вошла в этот дом, сделались как будто и моими воспоминаниями» [7, III, с. 112]. «Любовь, рождение, смерть, брак, труд, еда и питье, возрасты» перечислены Толстым как «основные реальности идиллической жизни» [1, с. 235]: «Татьяны Семеновны не слышно было, но все в доме шло как заведенные часы, хотя людей было много лишних <...> все эти люди казались горды своим званьем, трепетали перед старою барыней. На нас с мужем смотрели с покровительственной лаской и, казалось, с особенным удовольствием делали свое дело. Каждую субботу регулярно в доме чис-
тились полы и выбивались ковры. Каждое первое число служились молебны с водосвятием, каждое тезоименинство Татьяны Семеновны, ее сына <...> задавались пиры на весь околоток» [7, II, с. 113]. Особого внимания заслуживает еда: сама церемония «торжественных обеденных заседаний», вечерний чай в гостиной, честь разливать который оказана Маше. Все это, безусловно, отсылает к трилогии, в которой обеденная тема играет немаловажную роль. Несмотря на то, что «большой старый дом» «внушает уважение» героине, она чувствует себя в нем чужой и постепенно начинает тяготиться самой сутью этой идиллии: «Хуже всего для меня было то, что я чувствовала, как с каждым днем привычки жизни заковывали нашу жизнь в одну определенную форму, как чувство наше становилось не свободно, а подчинялось ровному, бесстрастному течению времени» [7, III, с. 117]. Неприятие идиллии приводит к отъезду Маши и Сергея Михайловича из деревни. Пересечение пространственной границы влечет за собой негативные последствия. В рамках традиционного для идиллии противопоставления города и деревни светская жизнь не приносит счастья, а только разрушает былые любовные отношения супругов, лишая их взаимопонимания. С момента переезда в Петербург Толстой больше не описывает дом своих персонажей, хотя их семья увеличивается с появлением детей. Теперь дом замещают новая квартира, дача, чужое жилье, которое супруги снимают за границей. Отказ от дома равносилен распаду семьи.
В финале романа герои вновь оказываются в пространстве усадьбы. Возвращение к идиллии сомнительно, хотя ее родовые приметы - единство с природой, любовь, брак, соседство поколений, еды и детей, обращенность к прошлому, покой в душе - указывают на подобную возможность.
Действительное обретение идиллии состоится в «Войне и мире». Мысль о доминантной роли идиллического начала в книге была высказана Г. Лесскисом, который отметил идиллический характер «сюжетной схемы, способа развертывания интриги, благополучного финала и других “романных сторон” “Войны и мира”» [2, с. 511]. Идилличен, по сути, дом Ростовых, художественно родственный дому Иртеньевых. Знакомство с домом Ростовых начинается с праздника тезоименинства - в семье две именинницы, Натальи - мать и дочь. Интересы графини, как, впрочем, и графа, сосредоточены в семье. Уже уставшая от череды визитов, Ростова оживляется лишь тогда, когда речь заходит о единственном по-настоящему интересующем ее предмете - детях. Высказывая свои сокровенные мысли, она как будто отвечает «на вопрос, который никто ей не делал, но который постоянно занимал ее: - Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них (детей. - К.Н.) радоваться!» [7, IV, с. 55]. Темы разговоров графа Ростова с гостями - погода, здоровье и еда. Предметом его беспокойства является стол; он периодически заходит в «большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов» [7, IV,
с. 48], чтобы хозяйским взглядом оценить приготовления. Тема еды в линии Ростовых - одна из определяющих. Распорядок «званого обеда» демонстрирует еще одну родовую черту идиллии: обращенность к
прошлому, к патриархальному времени. Субординация мест застолья - его архетипический топос, и, в соответствии с традицией, граф и графиня рассаживаются на разных концах стола, причем самые почетные гости располагаются справа и слева от графини, «гости мужского пола» - от графа. С одной стороны стола сидит «молодежь постарше», с другой - «дети, гувернеры и гувернантки» [7, IV, с. 79]. Самым подробным образом перечисляются блюда и напитки, описываются предметы разговоров.
Связь Ростовых с темой еды поддерживается описанием обеда в Английском клубе, который устраивает старый граф Илья Андреич в честь князя Багратиона: «... редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел или хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройства пира» [7, V, с. 16]. Этот пир имеет еще больший размах - он готовится на «двести пятьдесят человек членов Английского клуба и пятьдесят человек гостей» [7, V, с. 18]. С тем же интересом к деталям вновь описываются блюда и напитки, подчеркивается иерархия мест застолья: «На первом месте, между двух Александров - Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: триста человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее - поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже» [7, V, с. 23].
Сращенность Ростовых с темой еды подчеркивается автором при каждом удобном случае. Иногда Толстой ограничивается лишь упоминанием об обеде, как в эпизоде визита князя Андрея в Отрадное, когда дом Ростовых в очередной раз полон гостей по случаю все тех же именин, или при описании жизни Ростовых в Петербурге, когда князь Андрей не может отказаться от настойчивых приглашений к обеду, или в описании зимнего дня в Отрадном, когда все семейство, включая гувернанток и учителей, собирается за чаепитием. Одной из кульминационных обеденных сцен является пир у дядюшки в Михайловке, продолжающий сцену охоты; охотничья тема уже звучит здесь на заднем плане, обрамляя повествование. В «холостую охотницкую» открыта дверь, оттуда слышны звуки балалайки, в кабинете пахнет табаком и собаками, на диване лежит пес Ругай, в сенях висят волчьи и лисьи шкуры. Хозяйкой застолья становится «толстая, румяная, красивая женщина лет сорока», дядюшкина экономка Анисья Федоровна: «“Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?” - сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей и счастливой улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна» [7, V, с. 274]. Точно так же, как и на званых обедах в доме Ростовых, Тол-
стой подробно описывает стол, уставленный закусками и напитками, причем Наташа приходит в такой восторг от еды, что ей кажется, будто ничего подобного «никогда она нигде не видала и не едала» [7, V, с. 274]. Сам дядюшка выступает чуть ли не квинтэссенцией идиллического - идеальной патриархальной жизни русских, причем в тему идиллического он включен очень по-толстовски, самым своеобразным образом, через мотив «чистого», на что обращает внимание Е. Толстая: «.он все время твердит поговорку “чистое дело марш”; затем говорится о его доме, что челядь не слишком заботилась, чтоб там не было пятен, и появляется его любовница Анисья - то есть устройство жизни его, по-видимому, совершенно не чистое, а безнравственное. И тем не менее, когда он поет, дважды подчеркивается чистота звука, то есть дядюшка при всем сомнительном, что есть в его жизни, чист в высшем смысле, - или, как это определяет Николай, “ладен”. Лад, гармония, музыкальный чистый тон - вот что искупает жизнь дядюшки» [6, с. 118].
Дом Ростовых, разрушенный войной 1812 года, обретает свое продолжение в доме Николая и Марьи в Лысых Горах. Ростов придает дому тот патриархальный, хлебосольный и гостеприимный характер, который единственный знает и любит с детства. В этом доме время также совершает свой годовой круговорот от праздника к празднику, в череде которых опять же выделяются именины. Знакомство с домом Ростовых Толстой начинает с именин Натальи, а историю этого «обновленного» дома заканчивает именинами Николая. Видимо, как замечает А. Ранчин, «для Толстого существенно то, что вслед за зимним Николиным днем следует Николь-щина: в народном быту “это празднество всегда справляют в складчину <...> В отличие от прочих, - это праздник стариковский, большаков семей и представителей деревенских и сельских родов” <.> К зимнему Николи-ну дню собираются вместе все оставшиеся представители родов Ростовых и Болконских и Пьер Безухов - единственный признанный законным сын графа Безухова; вместе оказываются главы, отцы семейств Ростовых -Болконских (Николай) и Безуховых - Ростовых (Пьер). Из старшего поколения - графиня Ростова» [5]. Толстой все так же подробно описывает гостей и домочадцев, сидящих за столом. Все так же хозяева сидят на противоположных его концах, только теперь место графа Ильи Андреича занимает Николай, а место старой графини - Марья. Однако в этой обеденной сцене интерес Толстого сосредоточен на графине Марье, которая страдает от временного разлада с мужем и потому не разделяет общего оживления. В этом доме, приобретшем дух Ростовых, присутствует и иное начало, связанное с графиней Марьей: духовное, преображающее родственное и семейное, приобщающее дом земной к дому небесному.
В изображении дома Ростовых как идиллического пространства Толстой наследует Пушкину. Обращаясь к вопросу влияния Пушкина на автора «Войны и мира», Г. Лесскис цитирует отрывок из «Евгения Онегина», в
котором Пушкин «противопоставил нравоучительному просветительскому роману XVIII века и роману ужасов направления романтического <...> программу своего романа»: «.Тогда роман на старый лад / Займет веселый мой закат. / Не муки тайные злодейства / Я грозно в нем изображу, / Не просто всем перескажу / Преданья русского семейства, / Любви пленительные сны, / Да нравы нашей старины. / Перескажу простые речи / Отца или дяди старика, / Детей условленные встречи / У старых лип, у ручейка; / Несчастной ревности мученья, / Разлуку, слезы примиренья, / Поссорю вновь, и наконец / Я поведу их под венец.» [3, IV, с. 59]. В этом отрывке Г. Лесскис видит «не просто литературную игру», а «подлинную литературную программу, выражающую антиромантический принцип изображения положительно прекрасного идеала, взятого из самой жизни, характерного для искусства высокого Ренессанса, для Гете <...> для Пушкина, для Толстого» [2, с. 512]. Именно эту программу, с точки зрения исследователя, и «осуществил Толстой, «“пересказавший” в “Войне и мире” “преданья” семейства Волконских - Толстых, а отчасти Берсов и некоторых других своих родных, свойственников и знакомых» [2, с. 512].
В творчестве самого Пушкина идиллический мир представлен широко и разнообразно. В «Евгении Онегине» в его парадигму вписано семейство Лариных, черты мира которых - «почти всегда идиллически инварианты» [8, с. 95]. Близость мира Ростовых миру Лариных заключается в описании реалий быта семей, проникнутых идиллическим представлением о времени. Тема еды, связанная с домом Ростовых, является доминантной и для Лариных: «Центр ларинского мира - стол, за которым собирается семья. С ним всегда связаны появления Лариных на страницах романа: 2-я глава -ужин с соседями, перечисление любимых блюд; 3-я - прием Онегина с Ленским <.> второй их визит <.> глава 5-я - у Лариных пир; в 7-й - Ларина с соседом - где ж, как не за столом, Татьяну “ждут давно”. В седьмой же главе в списке скарба, который везут в Москву, больше половины -провизия и посуда; Ларины пытаются увезти с собой свой мирок» [8, с. 62].
Нечто подобное происходит и с Ростовыми. Оставляя Москву, они укладывают в сундуки добро, которого «в доме на сто тысяч» [7, VI, с. 323). Особое внимание в этой сцене уделено коврам, хрусталю и фарфору; упоминаются «киевские тарелки» и «саксонские блюда». Но семейству не суждено забрать «домашний» мир с собой. Пересечение границы идиллического пространства чревато катастрофой, кроме того, свои условия диктует война: Ростовы отдают подводы раненым. Пожар Москвы окончательно разоряет их; имение продается с молотка, а семья поселяется в маленькой квартирке в Сивцевом Вражке.
Смерть в идиллии лишена трагичности; в мире Лариных она «благостна и едва ли не долгожданна», когда речь идет о главе семейства [8, с. 62]. В идиллии Ростовых смерть старого графа является ожидаемым со-
бытием; Илья Андреич предчувствует свою кончину и умирает на руках жены, оплаканный семьей: «С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку <...> Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых» [7, VII, с. 259]. Здесь следует заметить, что умирает граф не в собственном доме, а в «наемной квартире»: его смерть совершается уже после разрушения идиллического мира, которое ознаменовано «пожаром Москвы и бегством из нее, смертью князя Андрея и отчаянием Наташи, смертью Пети, горем графини» [7, VII, с. 259].
В идиллическом мире Толстого соседствуют еда и смерть: «В то время как у Ростовых танцевали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безуховым сделался шестой уже удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет.» [7, IV, с. 89]. Г. Лесскис указывает на сюжетную связь сцен именин и смерти: «Сперва княгиня Анна Михайловна, помогавшая графине Ростовой “в деле принимания и занимания разговором гостей”, едет от Ростовой к умирающему графу в надежде выхлопотать что-нибудь для своего сына, потом Пьер, оставив умирающего отца, отправляется к Ростовой на именинный обед, а затем снова Анна Михайловна с Пьером возвращается к постели умирающего графа» [2, с. 517]. Исследователь справедливо отмечает отсутствие драматизма в темах смерти и смены поколений; главное здесь - «естественность “младой жизни”, играющей у “гробового входа”» [2, с. 518]. Одинаково идилличны и у Пушкина, и у Толстого «заботливая прислуга», в «Евгении Онегине» поющая «по наказу» за сбором ягод, гадающая вместе с барышней на святках, в «Войне и мире» любовно-почтительно относящаяся к своим господам, разделяющая их горести и радости.
Идиллические мотивы, доминантные в линии Ростовых, у Толстого носят программный характер, отвечая представлениям писателя об идеальном русском доме. В пушкинском творчестве идиллические мотивы также связаны с идеей дома. На наличие у Пушкина особой модели сюжетообра-зования, близкой к сентиментальному роману, указывает Е. Хаев, обнаруживая ее в «Домике в Коломне», в «Медном всаднике», «Уединенном домике на Васильевском», в «Станционном смотрителе», «Русалке» и «Капитанской дочке». Сюжетная ситуация в этих произведениях связана с домиком на окраине города или села, вокруг которого - «открытое пространство, чуждый и опасный мир, где бушует метель, или наводнение, или пожар <...> Пересечение границы чревато гибельными последствиями» [8, с. 97]. Мотив идиллии труда, мотив поколений, соседствующих в идиллическом мирке, цикличность времени, движение времен года, обра-
щенность к прошлому, перфектность циклического времени представлены у Пушкина в каждом случае; смерть же «почти никогда не бывает идиллической <...> а, как правило, связана с катастрофической гибелью всего мира» [8, с. 97]. «Идиллический мир, - заключает Е. Хаев, - как нельзя лучше приспособлен к воплощению идеала <...> Но воплощение идеала - это его анализ, а анализ - это губительная объектность. <...> противоречивости утопического идеала патриархальности соответствует структурный механизм, обеспечивающий нестабильность идиллического мира. Поэтому идиллический мир у Пушкина столь часто предстает в ироническом и пародийном свете, с подчеркиванием его литературности, утопичности и в то же время сильнейшего его обаяния» [8, с. 104].
Отношение Толстого к идиллическому миру предельно серьезно, без намека на иронию и пародийность. Сознание утопичности идиллии, свойственное Пушкину, заменяется у Толстого мыслью о необходимости ее осуществления и художественным утверждением жизнеспособности, поскольку именно идиллия удовлетворяет потребность писателя в устойчивой концепции мира. Иное дело, что, утверждая идиллию, Толстой значительным образом модернизирует ее, осложняя устойчивой связью с идеей «живой жизни», сопряжением двух пространственных парадигм -дома и неба, а также мотивами музыки и волшебной трансформации пространства. Это как раз и придает ей устойчивость, способность «подстраиваться» под меняющийся мир, восстанавливаться после катастрофического вторжения мира чужеродного.
Список литературы
1. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. - М., 1975.
2. Лесскис Г. Лев Толстой (1852 - 1869). Вторая книга цикла «пушкинский путь» в русской литературе. - М.: ОГИ, 2000.
3. Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. - М., 1960. - Т. 4. - С. 5-201.
4. Радомская Т. И. Дом и Отечество в русской литературе первой трети XIX в. Опыт духовного, семейного, государственного устроения. - М., 2006.
5. Ранчин А. М. Мир символов в «Войне и мире» Л. Н. Толстого: несколько разъяснений. - [Электронный ресурс]: http: //www.portal-slovo.ru
6. Толстая Е. Экспериментальные приемы в «Войне и мире» // Лев Толстой и мировая литература: Материалы к Международной научной конференции. - Тула: Ясная Поляна, 2008. - Вып. 5. - С. 109-131.
7. Толстой Л. Н. Собр. соч.: в 22 т. - М., 1978-1985.
8. Хаев Е. Болдинское чтение: статьи, заметки, воспоминания. - Нижний Новгород, 2001.
