CC BY
14
ва настоящего, через отрицание минувшего. Индустриальное мышление не может относиться к предшествующему опыту иначе, чем отрицая его, в чем и выражается сегодня трагедия старшего поколения.
Е.Д.Шамяунов
Челябинск
К.Леонтьев и Л.Тихомиров: две оценки индустриального общества в лагере русских консерваторов
В России проблема общественного прогресса, природы и перспектив индустриализма была актуализирована социологической мыслью (в каких-то аспектах даже раньше Европы) еще до завершения перехода к индустриальному производству и получила несколько основных решений, соответствующих европейской традиции: либеральное (И.Ковалевский), консервативное {К.Леонтьев), марксистское (В.Ленин). Либеральное и марксистское решения не являются оригинальными - это привычные для русского западничества заимствования, без оттенка национальной рефлексии, в то время как консервативная оценка проблемы, будучи абсолютно самостоятельной и оригинальной, представляет значительный интерес. В первую очередь, речь идет о социологическом учении К.Леонтьева, сложившемся в 60-е гг. XIX в. Это учение в общих чертах тождественно учению Ф.Ницше, и оно во всей полноте отразило тревожное предчувствие того, что потом назвали «индустриальным обществом». Прогресс, столь высоко ценимый либералами и марксистами, для Леонтьева есть не что иное, как «антихристов» путь, и народы надо «задержать» на этом пути - к чему и призвана сильная монархия в союзе с церковью, Разрушение традиционной сословной иерархии ведет к неадекватным притязаниям «маленьких людей», к возникновению огромного слоя неудовлетворенных люмпенов. Общество превратится в безликую, серую массу. Социальную нивелировку дополнит эрозия традиционных моральных ценностей, всеобщая секуляризация сознания и распространение потребительской материально-гедонистической этики. Она, поглотив человечество, подготовит путь антихристу, пришествие которого виделось Леонтьеву вполне реальным к концу XX в. Единственное спасение человечества Леонтьев видел в православии, в силу которого (в смысле его авторитета среди масс народа) он, впрочем, не верил и оставался пессимистом, уверенным в грядущем конце истории и апокалипсисе.
Иные взгляды были характерны для Л.Тихомирова, пришедшего в консервативный лагерь из революционного народничества и продолжавшего находиться под сильным влиянием западной социологии. Тихомиров вполне соглашался с Леонтьевым в негативной оценке состояния западного и российского общества, но если Леонтьев считал это состояние глубоко укорененным и происходящим из самих оснований глобальной исторической закономерности, направляющей общество от здорового состояния к постепенному падению и вырождению, то Тихомиров не принимал такого пессимизма. Он искренне верил в прогресс и рассматривал индустриальное производство как объективную стадию развития общественного хозяйства, чем ни в коем случае нельзя пренебрегать, а напротив, необходимо всячески использовать для усиления традиционных социальных, политических и духовных устоев российского общества, Неудивительно, что Тихомирова вдохновлял пример германской государственной политики, направленной на модернизацию, и он в печати требовал аналогичных мер и от русского правительства. Захваченный идеей соединить традицию с новацией, Тихомиров даже выдвинул особую социологическую теорию жизнедеятельности, в которой обосновывал возможность органического совмещения в одной социальной реальности сословного принципа общественной организации, неограниченной монархии, традиционной религиозности с индустриальным характером хозяйства со всеми его социо-урбанистическими реалиями. Исходя из этого, строилась и практическая политическая программа Тихомирова, предусматривавшая и укрепление корпоративной структуры общества с введением в нее нового элемента - рабочего сословия, и введение с целью укрепления монархии довольно широкого законосовещательного народного представительства, и обновление деревни в столыпинском духе, и проведение активной внешней политики, и многие другие меры, обычно ассоциирующиеся с расхожим термином «государственный социализм», Эту программу Тихомиров тщетно
пытался предложить для внедрения в правительственную практику, потратил немало сил, прежде чем на склоне своей публицистической карьеры в годы Первой мировой войны ему пришлось убедиться в противоречивости своей теории, невозможности ее практической реализации. В конце концов, Тихомиров вынужден был согласиться с тем, что Леонтьев гораздо лучше понимал действительность, чем он сам, и то же катастрофическое чувство наступления новой эпохи отразилось в его последней книге «Религиозно-философские основы истории»,
Человек в пространстве художественного осмысления
А.М Гильдина
Челябинск
Человек в лабиринтах города
(на материале новеллистки Джеймса Джойса)
Джеймс Джойс относится к тем писателям, которые сознательно выбрали жизнь вдали от своей родины. Все, что написал Джойс с момента своего отъезда, - об Ирландии, и местом действия неизменно остается Дублин. Сборник новелл «Дублинцы» создается с 1904 по 1907 г. Дублин, описанный с особой тщательностью, события и люди, населяющие эту книгу, впоследствии стали фоном для романов Джойса, создавая образ Города. Дублин - это и сердце Ирландии, и воплощение Города как такового. «Моим намерением было написать главу из духовной истории моей страны, и я выбрал местом действия Дублин, поскольку, с моей точки зрения, именно этот город является центром паралича», - писал Джойс по поводу замысла «Дублинцев»1.
В «Сестрах», первой новелле сборника, лейтмотив паралича символически и визуально связан с двумя другими выделенными словами - гномон и симония. Мотивы паралича и симонии вместе создают метафору духовной смерти католической церкви, усиленную событием физической смерти священника от паралича. Выбор ребенка на роль рассказчика многое проясняет в появлении «странного» слова гномон. Первое, и очевидное, объяснение: религия и математика - в частности, Евклидова геометрия - создавали взаимно поддерживающие системы беспрекословных верований в теорий образования конца девятнадцатого века, а также в иезуитском Ratio Studiorum. Мальчик, ученик отца Флинна, не может осознать смерть священника, пока не увидит его мертвым: он стремится «посмотреть вблизи на его (паралича) смертоносную работу»2. Строгие дедуктивные системы рассуждений, выведенных из исходных постулатов, какими являются «Начала» Евклида и катехизис, сковывают свободу восприятия ребенка, он буквально парализован ими. Его желание «посмотреть» говорит также о том, что он усвоил перцептуальную модель объективного знания и полагает, что, взглянув на явление, поймет его. Таким образом, религия оказывается связанной с евклидовой геометрией и через нее - с рациональным восприятием мира. Мальчик обманывается, попадая в «лабиринт зрения», по которому блуждают все герои «Дублинцев». Ему удается освободиться, он еще способен на духовное озарение, которое Джойс называет «епифанией», Вначале мальчику кажется, что мертвый священник улыбается, но постепенно он видит отца Флинна таким, какой он есть: «Важный и торжественный, лежал он, одетый как для богослужения, и в вялых больших пальцах косо стояла чаша» (с. 12). «Епифания» состоялась, когда мальчик ощутил тяжелый запах цветов, увидел гроб, встал на колени, попробовал вина и, преувеличенно вслушиваясь в каждый звук, который мог бы исходить от священника, осознал физическую смерть отца Флинна и духовный паралич всей его жизни. Становится понятным, почему мальчик «вдруг ощутил себя свободным, - как будто его смерть освободила меня от чего-то» (с. 10). И религия, и рациональное восприятие мира оказываются ловушкой; сам мир, в котором живут герои «Дублинцев» - больным и ущербным.
Глобальная проблема человека в современном городе - проблема «бездомности». Отсюда и странствия - очень важное для Джойса понятие. Герои патологически кружат по улицам, порою проделывая довольно длинный путь; но Дома в новеллах нет. Человек, лишенный Дома, оказывается не просто потерянным - он теряет свое «я», становится отчужденным от других и от себя самого. Находясь в плену собственных представлений о себе и об окружающих, человек теряет лицо и приобретает маску; маска подменяет ли-
