CC BY
17
присутствия. Возможно, новые киргизские власти для укрепления своих позиций усилят сотрудничество с Россией и согласятся на создание новых военных баз на своей территории. Однако это приведет к укреплению военных позиций США в других странах, и в первую очередь в Узбекистане.
События в Киргизии практически не изменили распределения сил внешних игроков, но в значительной степени осложнили безопасность в регионе. Это заставит их искать новые пути укрепления здесь своих стратегических позиций. Россия, скорее всего, попытается расширить не только военное присутствие в Киргизии, но и полномочия ОДКБ. Правда, это придется делать достаточно медленно и осторожно, чтобы резко не ухудшить отношений с Узбекистаном. США продолжат политику расширения военного присутствия в регионе для проведения афганской и ближневосточной политики в целом. Китай по-прежнему будет осторожничать и выжидать, пойдя на укрепление сотрудничества между ШОС и ОДКБ лишь в случае быстрого и значительного укрепления американских военных в регионе. В общем, Большая игра - но теперь уже большего количества игроков и в современных условиях -продолжается.
«Мир перемен», М., 2011 г., № 3, с. 167-178.
Александр Джумаев,
писатель
К ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫМ ОСНОВАНИЯМ БЛИЗОСТИ СРЕДНЕЙ АЗИИ И РОССИИ: ВЗГЛЯД ИЗ УЗБЕКИСТАНА
Когда-то, еще в доисламские времена, в Средней Азии была распространена древняя религия зороастризм с ее концепцией противоборства двух «вечных начал» - добра и зла, составляющих движение мирового исторического процесса, - и верования в неизбежную конечную победу добра. Следы ее и сейчас продолжают открывать ученые в культурном, материальном и духовном наследии среднеазиатских народов. А ее пережитки мерцают необъяснимыми сполохами в ментальности современного среднеазиатского человека. В русле зороастрийской традиции был изречен постулат, который, несмотря на кажущуюся горечь пессимизма, таит в себе проблеск надежды: «Я давно предвидел постоянство нескольких вещей. Не более (далее) чем на протяжении ста лет
тело умрет, а власть уничтожится. На протяжении трехсот лет род разрушится, имя забудется и исчезнет из памяти, жилища и обители разрушатся и подвергнутся осквернению, род и потомки (будут) уничтожены и заслужат сожаление, старания (станут) бесплодными, труды и усилия - напрасными, власть перейдет к кратковременным правителям. Но богатство останется у тех, для кого была создана слава времени. Ведь вечное («вечные вещи») осталось и не разрушится, а слово праведное, творения вечные и добрые дела никем не могут быть похищены».
Печально, но не прошло и ста лет, как исполнилось первое из этих предвидений - уничтожилась не только советская власть, но и распались многие культурно-исторические общности, складывавшиеся на протяжении более длительного времени. До сих пор остается неясной судьба самого советского культурного наследия в Средней Азии, взращенного на синтезе русско-европейских и национальных традиций. Так же как неясна и судьба среднеазиатского советского человека. Неясны и наши сложные культурные отношения с новой Россией, которая претерпевает разительные изменения, и эти изменения приводят ко все более возрастающим различиям между нами.
Самая сложная проблема здесь - это критерии оценок происшедших и происходящих изменений. В советское время существовала (ныне осмеянная и дискредитированная) достаточно емкая и многосторонняя марксистская система оценки ситуаций, основанная на целостном подходе к явлениям, на учете многих составляющих (и экономических, и культурных, и эстетических, и нравственно-этических, и других), которая в целом базировалась на идее гармонически развитой личности. Скажут, что эта идея -сплошная утопия. Но даже если и утопия, то и в этом есть свой резон, своя прелесть: утопия как путеводная звезда создает пространство и большое время для движения, для совершенствования. В этом смысле утопия о гармонически развитой личности, пусть и отдаленно, но напоминает учение о «совершенном человеке» (ин-сони комил) в классическом средневековом суфизме - мистическом течении, распространенном в прошлом и в Средней Азии (особенно в городской культуре). И в этом — в наличии социалистических утопий, возможно, и коренилась близость социализма исламскому мышлению, близость русской идеи справедливого социального устройства исламской доктрине устройства социума. Отсюда и такое долгое прощание с социализмом (да и простимся
ли?) в Средней Азии у народов с большим исламским наследием (узбеков и таджиков).
В предлагаемых же ныне схемах отношений и концепциях человек как многосложное существо больше никого не интересует, он рассматривается только лишь как «экономическая единица», как рабочая сила - товар. А человек из Средней Азии - особый товар, это очень дешевый товар, почти рабская рабочая сила. Единственным «утешением» для него, а для капиталистов-гуманистов и гордостью являются призывы научиться продавать себя подороже и бороться за «право» отстаивать возможность продавать себя самостоятельно, а не так, как это происходит сейчас, когда тебя продают (а иной раз и перепродают по несколько раз) другие.
Среднеазиатские народы (в первую очередь узбеки и таджики) сохранили во многом представление о «справедливом правителе», уважение к власти и осознание необходимости подчинения ей. Киргизстан - это особый случай, здесь и иные народные исторические традиции, и правители перешли все пределы, и все доведено до крайностей. Но и в прошлом в городской традиции таких правителей объявляли «золимами» - злодеями, тиранами-притеснителями. Таджикский революционный поэт-джадид Абдулвохид Мунзим в своей газели, посвященной революции в Бухаре, написал о том, что казнь шаха в праздник революции допустима, а из его головы можно сделать чашу для музыкального инструмента танбур - «Каллаашро косаи танбур мебоист кард» (такое бы, наверное, и Сальвадору Дали не приснилось). Уважительное отношение к верховной власти у горожан связано, очевидно, и с тем, что на протяжении веков в культуре Средней Азии, в особенности, повторю, в ее городской части, культивировалась тема «справедливого правителя» (подшохи одил), которому противополагался «несправедливый правитель-злодей» (подшохи золим). На эту тему было написано большое количество всевозможных литературных сочинений в прозе и поэзии на таджикском и узбекском языках, как принадлежавших известным поэтам, философам, так и созданных самим народом (в фольклорной традиции). Конечно, и в российской глубинке народ продолжает надеяться на «справедливого правителя». Но в целом, в преобладающей части, эти представления уже не характерны для современного российского общества, проникнутого скептицизмом и цинизмом и по отношению к патернализму, и в особенности по отношению к любым упованиям этического толка.
В Средней же Азии идея справедливого правителя сохраняется и, более того, модифицируется в соответствии с затянувшимся ожиданием его прихода в мир: он, мол, уже здесь, работает, но окружен продажными чиновниками, мафией; бедный правитель пытается помочь народу, но ничего не может поделать - не дают чиновники, ближайшее окружение. Скрывают от него правду о действительном плачевном положении народа, блокируют поступление правдивых сигналов о ситуации, не подпускают к нему ходоков из народа. А сами тем временем разворовывают все что можно. Конечно, в наше время информационного прорыва и даже информационного диктата вряд ли такое возможно. Хотя очевидно, что чиновничье засилье, произвол и коррупция в разы превышают аналогичные явления в недалеком еще «проклятом советском прошлом». Тогда все же, пусть и в борьбе, но на чиновника можно было найти управу. Вспоминаются слова казахского культуролога М. Ауэзова, сказанные им в свойственной казахской интеллектуальной мысли афористической манере на одной из встреч интеллигенции Центральной Азии на озере Иссык-Куль в конце 1990-х годов, в период демократической эйфории в нашем регионе: «Лань всегда трепетна, волк голоден, а чиновник - воро-ват». Или выражение одного современного ферганского мыслителя: «Наш чиновник, конечно, берет, но он любит родину».
На этом примере отношения к власти среднеазиатских народов мы хотели показать существование одной очень серьезной проблемы методологического свойства. Многие вещи, переживания и надежды, которые для нас, среднеазиатов, составляют проблемный стержень времени, россиянам, российскому читателю в данном случае, могут показаться наивными или надуманными, иллюзиями. То, что актуально для нашего региона, банально для интеллектуалов России и других демократически продвинутых стран. Отсюда одна из причин нашего расхождения. Отсюда и кажущийся нам снобизм «московского специалиста», за которым нередко скрывается поверхностное знание Средней Азии, «диктуемое» установкой на успех в условиях ожесточенной конкуренции - быстрей успеть первым. Взять, к примеру, последний роман Чингиза Айтматова «Когда падают горы (Вечная невеста)». Нашими интеллектуалами он был воспринят как новое откровение в вечной проблеме добра и зла, откровение, которое еще ждет своего осмысления; а для некоторых критиков в России там все предельно ясно: это, мол, сплошной, притом конъюнктурный, анахронизм. Отсюда же - комплекс «белого человека» из США и
Европы, самовозбужденного и самоуверенного носителя своих демократических ценностей, с удивлением обнаруживающего отсутствие верблюдов в панораме среднеазиатских городов. Но это, так сказать, крайности, может, даже исключения, точнее - это лишь выборочное, частичное восприятие многообразной действительности. Ведь всегда есть и другие, противоположные примеры, и их значительно больше.
На самом деле все не так просто. В особенности если не упускать из виду сохраняющуюся культурно-историческую общность между нами, между нашими культурами и народами. Свойство нашего времени - отсутствие чистых форм и в искусстве, и в культуре, и в ментальности, и в экономике: все переплетено и все взаимодействует, взаимодополняется, одно перетекает в другое, даже вопреки нашему желанию. Многое все еще балансирует и вибрирует. Что, куда и как повернет - никто не знает. Можно лишь предполагать. Сблизятся ли вновь, уже на новом витке развития, наши страны и культуры или Россия «прильнет» окончательно к США и Европе, а мы уйдем (точнее, нас «уведут») на Восток - к Афганистану, Ирану, Пакистану? Постепенно, конечно, незаметно, шаг за шагом. Или же укрепится многополярная картина с разными векторами симпатий и движений. Но вряд ли стоит надеяться, что так и будет существовать нынешняя вибрирующе-балансирующая ситуация «между» разными силами. Найдутся силы, которые приложат старания к изменению ситуации «неопределенности выбора».
А пока - вновь к «зороастрийской цитате» с ее проблеском надежды на то, что «слово праведное, творения вечные и добрые дела никем не могут быть похищены». Для культуры Средней Азии эта тема остается ключевой, глубинной, животрепещущей. Разумеется, это не прерогатива Средней Азии. Нет, наверное, такой духовной традиции, которая не призывала бы к добру и добрым делам. Благие, богоугодные дела - сердцевина этического учения и в среднеазиатском исламе. И что особенно важно - не только в самом учении, которое далеко не каждому известно в своей теоретической ипостаси, но - в значительно большей степени - в «устной форме», в быту, в повседневной жизни среднеазиатского мусульманина. И даже теперь, в эпоху испытания или уже крушения всех идеалов и страхов (перед партийным комитетом и его «вышестоящими структурами» и перед Богом и его «наместниками» на земле), считается, что «это зачтется», и не только на «том свете», но, что не менее важно, - здесь, на земле. Это вернет-
ся тебе в виде удачи в делах, личного счастья, благополучия в семье и т. п. И будь то мелкий жулик или даже крупный бизнесмен, сколотивший капитал неправедным путем и ворочающий всякими сомнительными делами, все равно нет-нет да и вспомнит он о необходимости хотя бы изредка «делать савоб» - богоугодное дело (у таджиков и узбеков - «кори савоб», «савобли иш»): кому-то помочь, кого-то поддержать, что-то раздать, кого-то накормить... Не совсем безразлично ему и мнение мусульманской общины (махал-ли), если, конечно, он живет в ее среде. Махалля, хранительница консервативных традиций, благополучно существовала и в советское время и первоначально создавала немалые препятствия для распространения нового социалистического образа жизни, но потом их этические принципы во многом слились. В этической установке на «добрые дела» отложился многовековый опыт различных культур и религий, обосновавшихся на Великом шелковом пути. Опыт жизни в этом сейсмически неустойчивом общественно-политическом пространстве развивал чувство взаимопомощи и взаимной поддержки, приспособляемость к переменчивым условиям жизни. Добрые дела на земле Средней Азии - не утешение малоимущих и неудачников, как интерпретировали бы это апологеты дикого капитализма с его теорией социального дарвинизма. Конечно, на протяжении столетий одни следовали им, а другие -нет, баланс сил сохранялся или нарушался. «Ну, какой узбекский мужчина, тем более ферганский, не поделится чашкой плова и лепешкой?» - любит повторять о своем муже - уроженце Ферганской долины моя знакомая, представительница старинного аристократического бухарского рода. «Отдайте лепешку... отдайте лепешку... отдайте лепешку...», - эта финальная фраза из философского спектакля Молодежного театра Узбекистана «Созвездие Омара Хайяма» по поэме Тимура Зульфикарова в постановке Наби Абдурахманова звучит как найденный поэтом-бунтарем ответ на мучительный вопрос о смысле жизни. То есть: поделись тем, что имеешь, не копи свои богатства. И люди продолжают делиться чашкой плова с соседями, будь они узбеки или таджики, русские или корейцы.
Но уже окрепло и новое, «рыночное» кредо, философия коррумпированных чиновников, тоже призывающая «делиться» и объясняющая смысл беспощадных расправ со своими же компаньонами или сослуживцами: «не делился, а надо делиться», или же -делился, но недостаточно. Все поменялось - «кто кого», чья «философия» возьмет верх? Процесс параллельный: возрождается и
крепнет народная этика, вобравшая в себя принципы ислама, -крепчает и «рыночная этика». Переплетутся ли они в одно целое, облагородится ли от этого мораль «рыночников» или каждый останется при своем и две тенденции будут существовать в параллельных мирах? Кто знает.
Века перекликаются, и судьбы переплетаются... В тот год, когда в блокадном Ленинграде скованные голодом и холодом русские востоковеды готовили научную сессию, посвященную юбилею великого узбекского поэта-гуманиста Алишера Навои, и не прекращали исследований по истории узбекской и таджикской литературы, в Ташкенте, по призыву первого секретаря компартии Узбекистана Усмана Юсупова, многие узбекские женщины и мужчины ежедневно приходили на вокзал встречать поезда из России, привозившие обездоленных и измученных детей, в том числе - из блокадного Ленинграда. И все они (по разным подсчетам - более 200 тыс. человек) были обогреты и спасены. Сколько об этом было потом написано книг и статей, романов, стихов и поэм, снято фильмов. Эту историю хорошо помнит старшее поколение, известна она и историкам, и вроде бы все уже сказано. Ныне, когда на улицах среднеазиатских городов можно встретить бездомных детей и детдома не пустуют, а дети нередко ведут борьбу за выживание наравне со взрослыми, в это трудно поверить: неужели такое могло быть? Как измерить этический масштаб этого явления и понять причины: что заставляло людей это делать? Трудно объяснить это чем-то одним. Было многое: и присущая узбекскому народу особая любовь к детям, и сострадание, и чувство патриотизма, и осознанная принадлежность к одной великой Советской державе и ее героической битве с фашизмом. Сказывались, по-видимому, и глубокие исламские этические принципы в их народном, вросшем в сознание человека бытовании, когда собственно исламское перестает осознаваться только как религиозное и превращается в народное. И эти принципы, как теперь очевидно, в своих основных постулатах могли совпадать с политикой советской власти.
История - океан. Черпай оттуда факты, сколько хочешь и пока можешь, и о чем угодно. Можно, например, о взаимной борьбе и неприязни. А можно - о взаимопомощи и взаимовыручке. Кому что нравится или - кому и чему служишь. А еще может быть и так, что для каждого времени - свои предпочтения. Ныне из океана истории все больше выбирают факты и события, которые несут в себе негативный смысл и которые сохраняет злая людская
память. Немало их, писателей, публицистов, журналистов, на просторах бывшего СССР, да и далеко за его пределами, кто с сатанинской энергией одну за другой выпускает книги, статьи, снимает фильмы, рассказывающие об ужасах наших взаимоотношений в прошлом, о взаимном истреблении и подлости. И думает простой человек: уж не дети ли это шайтана? Они требуют еще шире открыть для них секретные отделы архивов, чтобы ввести в оборот все новые и новые факты и сведения о масштабах злых дел и чтобы с еще большей злобой и ненавистью сокрушить остатки взаимной приязни. Сколько слито зла и ненависти в «океан истории» за последние два десятилетия!
Востоковед-арабист И.Ю. Крачковский в своих воспоминаниях заметил, что нам не всегда ясны в деталях «пути, по которым идет зарождение симпатии между людьми и народами» и «как глубоко иногда может проникнуть такая симпатия», но «будущее человечества во многом зависит от умения отыскать пути этой симпатии». Стоит задуматься: где и как теперь отыскать эти пути? И возможно ли еще, осталось ли время? Ведь может статься так, что и «времени не будет помириться» (Булат Окуджава). Нынешнему поколению, спрессованному временем и заданным механическим ритмом, кажется, уже и не до поиска симпатий. Даже сама постановка этого вопроса способна вызвать недоумение и раздражение у некоторых современных интеллектуалов. Мы, мол, находимся в эпохе постмодерна, все уже ясно и с властью, и со смыслом жизни. Остались одни интересы, финансовые. Есть, мол, церковь, мечеть, синагога, пусть они и занимаются этим делом, это их профессиональная забота. Но и представителей церкви (мечети, синагоги) иной раз трудно понять. Смотришь, вещает с экрана солидный иерарх о нежелательности и осуждении смешанных браков - и думаешь: где он живет, в какой стране, в каком веке? Или я сам сошел с ума и уже не понимаю происходящего?
История каждой культуры накопила в себе и таит еще не открытой массу позитивного материала. Взять любую эпоху, любой период, любую цивилизацию. Примеры глубочайшего гуманизма рассыпаны в исламской культуре. Ислам и суфизм теперь становятся притягательным символом, модным увлечением и предметом многих и самых разнообразных исследований и постижений. И пишут, и пишут, и рыщут, и рыщут... Но все также сокрыто в нем столько неизвестного и непознанного! Немудрено, ведь кроме Корана и Сунны Пророка существуют еще тысячи и тысячи текстов по всем направлениям человеческого знания, комментарии на
комментарии на комментарии... Вот кажется: хорошо сторонникам тенгрианства, каких много среди казахов и киргизов, - нет у них такого количества сакральных текстов, а тем более комментариев к комментариям... Сказал как-то об этом моему старому товарищу, казахскому писателю-философу Ауэзхану Кодару - он один из главных тенгрианцев и знатоков «степного знания». Но оказалось, что и у тенгрианцев вкупе с устной традицией «степного знания» -свой «океан», со своими вековыми культурными напластованиями. Еще к тому же многое переплетено с исламской культурой и другими традициями. Что ж, попытаемся и мы в отпущенное нам время что-то понять и прокомментировать.
Помнится, в годы перестройки «зазвучала» как одна из актуальных тема так называемых маргиналов, людей без роду и племени, без национальности, точнее, без необходимой «национальной чистоты», чистоты веры, единой цельной культуры, людей, как будто бы тоже повинных во многих наших бедах. Иной раз их приравнивали к популярному тогда образу манкурта. Да и сейчас можно почитать об этих «несчастных», в том числе и в серьезных этнографических работах. Полуругательным словом «маргинальный» обозначается весьма широкий круг явлений в обществе, они обнаруживают себя в разных социальных группах - и в самом низу, и на самом верху. А мне представилось, что этим словом можно обозначить совсем другое явление - с противоположным, положительным смыслом. Явление, уникальное в культуре исламского мира. Окидывая взглядом историю, понимаешь, как велика роль «маргиналов-медиумов» в развитии идей толерантности, взаимопонимания между культурами и просто в трансляции разнообразных культурных ценностей от одного народа к другому, от одной конфессии - к другой, в обмене этими ценностями и в их истолковании для других культур. В каждой эпохе их не так уж и много, может быть, единицы, но именно они не дают окрепнуть фундаментализму в его разных - светском или религиозном - обличьях. Они, постоянно колеблясь и сомневаясь, способны следовать заповедям всех религий и верований одновременно или последовательно, стремятся понять всех и каждого. Они не сделали окончательного выбора в пользу одной культуры, но в этом и есть их собственный мужественный (и небезопасный для любого времени) выбор - следование принципу активного совмещения различного культурного и духовного опыта. Как далек он от современной дешевой всеядности, релятивизма и политкорректности, взращенных на ниве всевластия СМИ, где и смерть человеческая -
всего лишь «рекламная пауза». Не будь их в тысячелетней истории, народы и нации, наверное, давно изрубили бы друг друга в битве за «чистоту» своих истоков. Разве не «маргинально» звучит одно из самых известных четверостиший Хайяма (перевод Вл. Державина):
Одна рука - на Коране, другая - на чаше пиров.
То мы - благочестивы, то нет для молитвы слов.
Под этим мраморным сводом, в эмалевой бирюзе
Кто мы - мусульмане, кяфиры? Неясно в конце концов.
И сколько аналогичных высказываний у разных авторов!
Исторический опыт мусульманской цивилизации в разработке идей и практики сосуществования и взаимодействия культур, конфессий и традиций народов, их осмысления в надконфес-сиональных и наднациональных концепциях еще далеко не изучен. Насколько известно, не введен этот материал в должном объеме и в учебный процесс в школах и вузах наших стран. Нет популярно изложенных описаний наиболее интересных примеров толерантного образа жизни и духовного наследия прошлого. А вот литературы обратного свойства, посвященной бесчисленным войнам и походам больших и маленьких царьков и ханов, - сколько угодно. Немалая интеллектуальная энергия журналистов, публицистов, любителей-историков, да и профессиональных ученых-историков в наших странах направлена на восхваление подвигов средневековых властителей, сокрушавших соседние и дальние государства и народы. Даже какой-нибудь маленький батыр, размахивавший своим самодельным мечом, сидя на тощей лошаденке, и тот превращен стараниями новых мифологов в грозного могучего героя. «Умирает со скуки историк: за Мамаем все тот же Мамай» (В. Набоков).
Лейтенант английской армии Александр Берне писал о Бухаре в 1832 г.: «Чтоб ознакомиться с узбеками и жителями Бухары, иностранцу стоит только сесть на одну из скамеек Регистана: там он найдет уроженцев Персии, Турции, России, Татарии, Китая, Индии и Кабула, встретит туркменов, калмыков и кайсаков из соседних степей, так же как и уроженцев земель более плодоносных... » Вслед за Бернсом это подтверждали затем многие путешественники и ученые-востоковеды. Прошло немногим менее 200 лет, и нет теперь такого места в Центральной Азии, где бы можно было видеть подобное тому, что было в Бухаре. Разве что на границе. Да, пожалуй, только на наших межгосударственных
границах можно еще увидеть «яркие и незабываемые встречи народов». Но о границах уже столько сказано, написано и снято! Тем не менее и мы решили кое-что добавить к этой теме. Ведь именно здесь чаще всего и происходит первый «культурный диалог» между людьми разных стран. Ситуация на границах - это косвенное отражение утраты других, куда более значимых границ - границ внутри нас, в нашем сознании, в понимании того, что можно, а что нельзя, в системе ценностей.
Многие не без основания считают, что крушение взаимной симпатии, взаимного уважения между народами и людьми или того, что теперь называют толерантностью или межнациональным диалогом, происходит именно на границах - на наземных пропускных пунктах, в аэропортах, на железнодорожных вокзалах. Именно здесь возникают ситуации, которые и простой человек, и «интеллектуал» склонны моментально обобщать и переносить на целый народ и целую страну. Удивительно, что это касается почти исключительно негативных ситуаций. Тогда как позитивные почему-то не вызывают желания сделать обобщающее заключение и спонтанно воскликнуть: «Какой же все-таки замечательный народ эти казахи (туркмены, узбеки, русские...)!» А вот иначе - пожалуйста, сколько угодно: «Какой же ужасный народ эти казахи (туркмены, узбеки, русские...)! Да они и раньше такими были: грабили наши торговые караваны; угоняли и продавали наших женщин в рабство; грабили наши природные ресурсы и т.д. и т.п.». И пошло-поехало...
Ташкент: Среднеазиатский Вавилон
Ташкент без всякого преувеличения в последние два десятилетия едва ли не самый популярный и притягательный символ былого города СССР на постсоветском пространстве и за его пределами. К этому образу обращаются люди разных возрастов и поколений. Он - свежее, сильное ностальгическое поле, созданное огромным количеством людей, покинувших город после распада СССР и продолжающих разбредаться по всему миру. Их усилиями ташкентская ностальгия перенесена во всемирную интернетовскую сеть. Ташкент - не Нью-Йорк и не Москва, куда в последнее время едут делать карьеру и большие деньги все кому не лень. Здесь, конечно, денег не сделаешь, да и с карьерой не особенно развернешься, здесь - другое. Удачно расположенный с природной точки зрения, Ташкент - это не только природное тепло, прекрас-
ная роза ветров и горная прозрачная вода. Это всегда было и по-человечески очень теплое и комфортное место обитания людей многих национальностей. Ташкент можно было считать синонимом толерантности и человеческого сотрудничества, символом взаимосвязи Востока и Запада. И именно в этом смысле о нем следовало бы говорить и «опыт Ташкента» изучать. Но теперь приходится сказать совсем другое: к несчастью, почти все это уже в прошлом, это история. «Среднеазиатский Вавилон» распался.
Ташкент, конечно же, многие десятилетия был неформальной столицей региона, связывая воедино народы и культуры всех республик Средней Азии и Казахстана, а также всесоюзные центры - Москву, Ленинград. Если Бухара и Самарканд - это пространство тюрко-узбекского, персидско-таджикского, иудейского и русско-славянского культурного взаимодействия, синтеза и противоборства, то Ташкент без преувеличения был очень уютным «маленьким Советским Союзом». Но при этом была в нем и своя давняя многовековая специфика, состоявшая в противоборстве и единении городского и степного, персонифицированного в узбекском и казахском культурном началах. Ташкент - пограничная зона между большой степью и большими городскими цивилизациями. Движение степь - город, город - степь не прекращалось веками. Оно и теперь еще происходит, но в очень малом объеме. Может, опять увеличится, когда, Бог даст, в отдаленном будущем исчезнут все границы? Здесь место, где культура степи завершается городом и в городе. А город завершается степью и наталкивается на степь. Здесь город и степь - взаимоперетекающие сущности. Если человек уходил из города в степь и начинал там жить, то он становился казахом, а если он приходил из степи в город - становился сартом-горожанином. Об этом очень интересно размышлял рано ушедший из жизни талантливый казахский ученый и публицист Нурбулат Масанов.
Именно ташкентцы - жители города превратили в изысканный эстетизированный культ элементарные жизненные потребности кочевых жителей степи. Казы, нарын, хасиб, кумыс... Местные гурманы всегда знали и теперь знают, где и как готовят эти яства. Чиновники, ссылаясь на то, что начальник (министр), мол, вызвал на совещание, специально выезжают поесть хасиба или нарына. А один ташкентский любитель кумыса (кстати, русский) даже попросил меня записать для него на кассету казахскую домбровую музыку, чтобы слушать ее во время пития кумыса - для полной гармонии. Если в Ташкенте неожиданно холодает, жители заме-
чают: «Наверное, у казахов в степи выпал снег». А один казахский писатель-популяризатор написал, что посередине города Ташкента стоит большой памятник казахскому герою (Герою Советского Союза) Сабиру Рахимову, куда жители приходят на поклонение. Да, мифы и реальность здесь трудно отделимы друг от друга, а анекдоты о двух родственных народах распространены в изобилии.
Но кроме анекдотов много было сказано друг другу добрых слов и сделано добрых дел, которые и сейчас на памяти старшего поколения. Узбекский писатель Айбек вспоминает (в повести «Детство») наставление, которое его отец слышал от своего отца: «Недругов много, они есть всюду. Дружи только с достойными. Води знакомство с казахами. Казахи - народ добрый, отзывчивый. Мне часто приходилось иметь дело с ними, они любят мир, спокойствие». Сколько было высказано подобных искренних слов (в стихах и прозе) восхищения и признаний в любви и благодарности друг другу.
Во многом благодаря личным дружеским связям этого поколения еще как-то поддерживаются старые добрососедские отношения этих двух народов и вообще народов в масштабе региона. С их уходом многое переменится. Впрочем, начиная с 1990-х многое уже переменилось, да и сейчас на прежнее наше добрососедство продолжает обрушиваться шквал злобной и циничной критики. Энергичная, получившая образование на Западе, деловая молодежь, не ведающая трудностей прошлого и обезумевшая от пролившегося на нее долларового дождя, предпочитает выстраивать жесткие и прагматичные отношения, основанные только на выгоде и «интересе».
Давно уже сказано, что «Ташкент - город хлебный». Здесь искали и находили спасение сотни и тысячи людей в годы революции и Гражданской войны. В Ташкент направлялись голодающие из казахской степи в начале 30-х годов, но не всем удавалось спастись. Как было уже упомянуто, в годы Великой Отечественной в городе нашли спасение тысячи жителей из разных городов СССР, в особенности дети. В те годы город стал едва ли не самым богатым в стране по количеству культурных заведений (многие из которых были эвакуированы сюда из центральных городов) и по интенсивности культурной жизни. Жилось очень трудно. Но о том, насколько была интересна культурная жизнь, говорят многие факты, которые, к сожалению, мы не можем здесь перечислить за недостатком места. Особая атмосфера города времен войны запечат-
лена в десятках документальных и художественных свидетельств. Например, в сонете Александра Файнберга «Ташкент. 1943»:
Над мастерской сапожника Давида
На проводах повис газетный змей.
Жара. По тротуару из камней
Стучит к пивной коляска инвалида.
Полгода, как свихнулась тетя Лида.
Ждет писем от погибших сыновей.
Сопит старьевщик у ее дверей,
Разглядывая драную хламиду.
Плывет по тылу медленное лето.
Отец народов щурится с портрета.
Под ним - закрытый хлебный магазин.
Дом в зелени. Приют любви и веры.
Раневскою добытый керосин.
Ахматовой распахнутые двери...
Вместе с тем Ташкент - город не только хлебный, где жители веками, не торопясь, наслаждались жизнью. Это и город инноваций и всяческого рода амбициозных проектов. Таким он зарекомендовал себя в XX в. Здесь было сделано немало разного рода изобретений и открытий, будь то технического либо культурного свойства. В художественной культуре здесь всегда соседствовали разнонаправленные устремления: либо разрушить и искоренить традицию до конца, либо сохранить ее во что бы то ни стало в неизменном виде и не допустить никаких внешний влияний, либо все же найти новый синтез старого традиционного и нового современного. Последняя линия взяла верх, что и принесло свои разнообразные и богатые плоды.
Распад «среднеазиатского Вавилона» - это лишь часть тех масштабных изменений, которые привели к новой культурной ситуации в регионе. Картина мира переменилась. Но демонтаж «советской культуры» еще не завершен. Так много было наработано, что сразу и не осилить. Из общего единого тела советской культуры вычленяются (вырезаются) отдельные ее национальные части и сортируются по своим «национальным полкам». «Орудуют» как наши местные культурные деятели и ученые, так и приезжие «специалисты». Собственно говоря, а куда деваться и что делать? Нет теперь ни общей страны, ни общей культуры. К тому же передел востребован новыми элитами внутри стран и «институтами» за рубежом, и за это платят. Вот вам еврейское наследие, вот русское,
а вот узбекское, таджикское... Многие из «препарированных» личностей несказанно бы удивились, будь они живы, своей принадлежности к какой-то одной национальной культуре. При жизни они относили себя к советским деятелям культуры, к советской культуре и меньше всего думали о своей этнонациональной или конфессиональной принадлежности. У всех были общая культурная платформа, общее поле деятельности и общий язык культуры -русский.
Внутренний передел совпал с двумя прямо противоположными тенденциями - нашествием современной евро-американской суррогатной культуры, охватившей в первую очередь образ жизни и мировоззрение части нового поколения и предоставившей в распоряжение своих адептов джентльменский набор «духовных» ценностей масскультуры. Другая тенденция - для «широких масс» коренных народов - свобода обрядов и ритуалов, архаизация и мифологизация сознания. Эти две тенденции местами даже странным образом переплетаются, и объединены они одним общим началом - самоуверенной стихией не рынка даже, а «рыночного мышления» (все можно купить, на всем поживиться и все продать), размывающей не только всю предшествующую систему культурных и духовных ценностей советского времени, но даже и возрождающихся ценностей исламской культуры. Как говорилось раньше, «новое неудержимо прокладывает себе путь, но уход «старой культуры» под шумный аккомпанемент нарождающейся «новой системы ценностей» стал для многих ее носителей личной трагедией.
«Дружба народов», М., 2010 г., № 7, с. 157-170.
Николай Косолапов,
кандидат исторических наук, Марина Стрежнева, доктор политических наук ПОСТСОВЕТСКОЕ ПРОСТРАНСТВО: УСЛОВНОСТЬ ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ?
Постсоветское пространство мы рассматриваем не как совокупную территорию новых независимых государств, образовавшихся после ликвидации СССР, а как некую политическую экономическую гуманитарную и культурно-историческую общность. Население большинства стран данного региона связывает опыт
