CC BY
8ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
К ИССЛЕДОВАНИЮ СПЕЦИФИКИ СУБЪЕКТНО-ОБЪЕКТНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
W w ..
В РОМАНЕ ДЖЕЙМСА ДЖОЙСА "ПОМИНКИ ПО ФИННЕГАНУ"
Азерный Кирилл Тимурович
Аспирант, Уральский Федеральный Университет, г.Екатеринбург
TO THE RESEARCHES OF THE SPECIFICS OF A SUBJECT-OBJECT ORGANISATION IN THE JAMES JOYSE'S NOVEL "FINNIGAN'S WAKE"
Azernyy Kirill, graduate, Ural State University АННОТАЦИЯ
В статье производится обзор литературы, в которой исследуется субъектно-объектная организация литературного произведения, а также устройство текста романа "Поминки по Финнегану". Делается вывод о том, что роман не может быть рассмотрен с позиции субъектно-объектных отношений. ABSTRACT
In the article there is fulfilled a survey of literature which deals with subject-object organization of a literary work and the specifics of the structure of "Finnegan's Wake". The conclusion is that the novel cannot be considered in terms of subject-object organization.
Ключевые слова: Джойс, субъектно-объектная организация, миф. Keywords: Joyce, subject-object organization, myth.
В данной статье предпринята попытка рассмотреть субъектно-объектную организацию в романе Джойса "Поминки по Финнегану". Вопрос, который мы ставим, звучит таким образом: возможно ли восприятие "Поминок по Финнегану" в рамках представления о субъектно-объект-ной организации литературного произведения, и, шире, насколько вообще эта книга может предполагать восприятие, т.е. служить объектом эстетического осмысления.
В первую очередь отметим, что на данный момент в литературе о "Поминках" господствует мнение о том, что этот текст не предполагает наличие субъектно-объектной организации в том смысле, в котором ее понимал Кант (в философии) и Б.О. Корман (в литературоведении), то есть, о субъектно-объектных отношениях как о презумпции субъекта, когда субъективное представление о предмете целиком вытесняет его объективные свойства в силу, по Канту, совершенной непознаваемости последних, их ненаправленности на познание. У Канта отношения субъекта и объекта заданы непреодолимой дистанцией между ними. По сути, отношения эти являются односторонними - то есть не отношениями, а отношением. Об этом, например, пишет в своей статье "Принципиальная координация субъекта и объекта в философии Канта" К.А. Михайлов: "По Канту... бытие не может служить отправной точкой исследований, оно есть теперь не аксиома, а проблема, которую еще только следует решить" [Михайлов К.А. «Принципиальная координация» субъекта и объекта в философии Канта // Историко-философский альманах: Выпуск 1-й: Кант и современность, 2005г., с.173]. Также Михайлов приводит слова Гегеля о том, что "кантовская критическая философия превратила метафизику в логику"[Михайлов К.А. «Принципиальная координация» субъекта и объекта в философии Канта // Историко-философский альманах:
Выпуск 1-й: Кант и современность, 2005г., с.173]. Исходя из гегелевского понимания логики как "царства истины, какова она без покровов, в себе и для себя самой", можем сделать вывод, что Гегель увидел в кантовской философии тенденцию к замыканию субъекта на самом себе, что и создает между субъектом и объектом абсолютную дистанцию.
У Кормана также между субъектом и объектом связь задается, в первую очередь, принципиальным различием их свойств. Различие это, согласно А.А. Чевтаеву, лежит в основе кормановской теории автора: "Центральным понятием теории автора является категория "точки зрения", обозначающая "зафиксированное отношение между субъектом сознания и объектом сознания" [Чев-таев А.А. Повествовательность в лирике и концепция Б.О. Кормана. - Спб, Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена, 2006, с.104]. Корман, как и Бахтин, полагает различие это находящимся в основе динамики, и, в целом, существования текста как полифонической системы. Он "расслаивает" субъект речи до тех пор, пока тот не становится объектом - объект как таковой оказывается у него полностью растворенным во множестве интерпретаций, хотя, теоретически, область его существования безгранична: объект -все, что находится в пределах текста. И в то же время он -нигде, не просто непроницаем, но не имеет места. В своей книге "Изучение текста художественного произведения" Корман говорит о субъекте речи, что он "тем ближе к автору, чем в большей степени он растворен в тексте и незаметен в нем. По мере того, как субъект речи становится и объектом её, он отдаляется от автора, то есть, чем в большей степени субъект речи становится определенной лич-
ностью со своим особым складом речи, характером, биографией, тем в меньшей степени он выражает авторскую позицию" [Корман Б. О. Изучение текста художественного произведения. - М.: Просвещение, 1972, с.42]. В то же время, Корман, отказываясь от онтологического представления об авторе как объективной реальности, избавляет нас от необходимости постоянно "оглядываться" на автора как на абсолют, единственно обладающий недостижимой для нас объективностью. Знание оказывается ограниченным, но границы его есть границы текста, за пределами которых ничего нет. При этом не стоит забывать о том, что текст не является у Кормана монолитной структурой, и что растворение объекта, его сведение ко всегда монологической (опять же по Канту) субъективности, есть результат именно бесчисленных расслоений субъекта.
Однако Бахтин при помощи категории "чужого слова" расслаивает субъект еще больше, и становится очевиден парадоксальный факт: субъект как инструмент познания является эффективным лишь до тех пор, пока объективно само его существование. Стоит поставить под сомнение безотносительность слова (а Бахтин показывает нам, что такового, "слова вообще", в тексте не существует), как мы оказываемся лицом к лицу с необходимостью снова и снова находить точку опоры - этого самого "субъективного взгляда на объект", и теряем ее с неизбежностью. Здесь мы уже видим, как полифоническая система оппозиции переходит в свою противоположность -ту оппозицию, возврата из которой уже нет. Речь идет о переходе текста в мифологическое состояние.
Мифологическое состояние текста, по Бахтину, означает именно неразделимость субъекта и объекта. Бахтин показывает существование мифологического сознания на примере карнавальной эстетики - в своей работе "Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса". В этой работе мы видим, что в карнавале, существующем по законам мифа, нет разделения на субъект и объект, и присутствует постоянная смена координат - "верх" оказывается "низом", смерть -жизнью, и т.д. Исследователи "Поминок по Финнегану" -от Е.М. Мелетинского до Умберто Эко, отмечают, что этот роман Джойса более, чем другие его вещи, существует по законам мифологического сознания.
Так, Мелетинский упоминает "Поминки" в своей книге "Поэтика мифа". Он пишет об огромном количестве аллюзий на разнообразные мифы: "мифологизм в "Поминках по Финнегану" проявляется не только в использовании мифических схем и мотивов для интерпретации всемирной истории и психологических универсалий, но и в мифологической манере... интерпретации самих мифов и немифических материалов" [Мелетинский Е.М. Поэтика мифа//М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1976г., с. 326]. Мелетинский подводит нас к мысли о том, что роман не просто использует мифологические коды для т.н. "игры" с читателем (хотя эта мысль необычайно важна для Мелетинского), но постепенно сам обращается мифом - структурой со всем своим отсылочным аппаратом совершенно замкнутой. По логике мифа в представлении Бахтина, Лосева, и даже Юнга, это означает, что роман изначально был, и от начала до конца является, мифом, ибо в мифе как раз невозможно проследить конец и начало. Его неотделимая черта - синкретизм и специфическая "шарообразность".
По такой логике, подкрепленной и рецептивной эстетикой в лице Вольфганга Изера, изучавшего как раз взаимодействие, а не односторонние отношения, читателя и текста, мы получаем полную, по Канту, непознаваемость текста "Поминок" в силу того, что читатель с неизбежностью оказывается частью этого мифа, и даже не частью, а, как утверждает Эко, целиком выражением этого мифа (наряду с любым случайно взятым словом из романа).
Эко пишет о том, что в задачи Джойса входило создать замкнутую модель Вселенной, из которой читателю некуда было бы деваться, кроме как вглубь ее: "сведя реальность к миру мифов... Джойс пытается сплавить их в амальгаме сна, чтобы в этой исконной свободе, в этой зоне плодотворной двусмысленности обнаружить новый порядок универсума, освобожденный от тирании древних традиций" [Эко У. Поэтики Джойса//Спб.: Симпозиум, пер. А. Коваль, 2006г., с 343]. Другими словами, единственный вариант свободы, предлагаемый Джойсом, состоит в том, чтобы принять условия полного растворения в мифе-языке, в его нераздельности. Нельзя избавиться от "Поминок", просто закрыв книгу.
Принимая во внимание упомянутые выше обстоятельства, в которые нас помещает не просто чтение, но и само существование "Поминок", мы понимаем, что Джойс способен изменить наши привычные представления о роли читателя, и реципиента вообще. Действительно -карнавальная ситуация не предполагает зрителя (вновь вспомним Бахтина: "карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей" [Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — 2-е изд. — М.: Худож. лит., 1990, с. 10]) и, однако, Ортега-и-Гассет дает нам возможность увидеть, что возможна самая разная дистанция между текстом и воспринимающим субъектом. В своей работе "Дегуманизация искусства" он показывает, что существуют различные градации удаления от объекта искусства - на примере умирающего человека и пребывающих с ним людей, имеющих разную интенцию, и, соответсвенно, различные впечатления от его умирания. При этом вовлеченность и отстраненность для Ортеги-и-Гассета - всего лишь крайние точки на отрезке, иллюстрирующем многочисленные варианты того, как воспринимающий мог бы быть связан с объектом восприятия. Для нас здесь важно, что объект рассмотрения одновременно и статичен, и изменчив - ведь, при наличии вроде бы статичной точки отсчета, мы имеем вместе с тем множество таких "точек", каждая из которых способна, в свою очередь, служить точкой отсчета для других. Таким образом, получается, что и сам объект становится всего лишь точкой зрения на него, и именно это, по мысли автора, дает начало дегуманизации искусства, которое - не что иное, как децентрализация человеческого восприятия, потеря им приоритета над реальностью. Так пишет об этом Ортега-и-Гассет: "Далекий от того, чтобы по мере сил приближаться к реальности, художник... ставит целью дерзко деформировать реальность, разбить ее человеческий аспект, дегуманизировать ее" [Ортега-и-Гассет, Х. "Дегуманизация искусства" и другие работы: Сборн ик//М.: Радуга, пер. С Воробьев, 1991, с. 241]. Но этот постулат еще предполагает наличие "твердой" реальности, нацеленной на восприятие. В дальнейшем Ортега-и-Гассет разоблачает ее как обман: "Вместо "живой" реальности можно говорить о человеческой реальности. Художник, который бесстрастно наблюдает
сцену смерти, выглядит "бесчеловечным" [Ортега-и-Гас-сет, Х. "Дегуманизация искусства" и другие работы: Сбор-ник//М.: Радуга, пер. С Воробьев, 1991, с.363]. При этом Ортега-и-Гассет мыслит такое наблюдение как метод, но не метод наблюдения, а скорее метод моделирования, в котором законы, действующие в модели, куда значимей, чем элементы, из которых она состоит: "Идея здесь, вместо того чтобы быть инструментом, с помощью которого мы мыслим вещи, сама превращается в предмет и цель нашего мышления" [Ортега-и-Гассет, Х. "Дегуманизация искусства" и другие работы: Сборник//М.: Радуга, пер. С Воробьев, 1991, с.245]. В сущности, предметом освоения оказывается именно дистанция, а не тот "образ реальности", которую она задает. По мысли Ортеги-и-Гассета, только таким образом, максимально отдалив собственное восприятие от объекта исследования, мы сумеем получить представление о предмете искусства как таковом. В работе "О точке зрения в искусстве" Ортега-и-Гассет и вовсе показывает, что целостность объекта достигается лишь путем наложения многочисленных "точек зрения", и что таковая целостность - единственно возможная для нас в восприятии: "Ранее разрозненные "кадры" сливаются, одни возникают из других и непрерывно следуют друг за другом" [Ортега-и-Гассет, Х. "О точке зрения в искусстве/Эстетика, философия культуры//М.: Искусство, пер. Т.И. Пигаревой, 1991, с.186]. Разрозненность и непрерывность восприятия, таким образом, у Ортеги-и-Гассета накладывается на разрозненность и непрерывность существования объекта восприятия. Поэтому от феноменологии (часть "Немного феноменологии") он приходит к мысли о дегуманизации искусства - т.е., о лишении искусства того центра, каким являлся человек. Ортега-и-Гассет делает из фрагментарности восприятия ту силу, которая способна наделить субъект и объект восприятия как бы единым полем искусства, и крепко увязать поэтику (имманентное устройство текста) с эстетикой (системой "сигналов", с помощью которых текст обращается к читателю).
Обратим внимание на то, что до сих пор не исследован тот аспект текстов Джойса, который связан с обращенностью их к читателю. Эко, озаглавивший свою книгу "Поэтики Джойса", полагает "Поминки" текстом герметичным. Таким образом, мы вынуждены признать, что на данный момент "Поминки по Финнегану" не могут быть восприняты нами как эстетический объект - в силу своего мифологического устройства, охватывающего читателя как часть синкретического образования. Исследователям творчества Джойса еще только предстоит создать ту дистанцию между субъектом и объектом чтения, которая необходима для эстетического восприятия текста.
Литература
1. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — 2-е изд. — М.: Худож. лит., 1990.
2. Корман Б. О. Изучение текста художественного произведения. - М.: Просвещение, 1972
3. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа//М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1976г.
4. Михайлов К.А. «Принципиальная координация» субъекта и объекта в философии Канта // Историко-философский альманах: Выпуск 1-й: Кант и современность, 2005г.
5. Ортега-и-Гассет, Х. "Дегуманизация искусства" и другие работы: Сборник//М.: Радуга, пер. С Воробьев, 1991.
6. Чевтаев А.А. Повествовательность в лирике и концепция Б.О. Кормана. - Спб, Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена, 2006.
7. Эко У. Поэтики Джойса//Спб.: Симпозиум, пер. А. Коваль, 2006г.
ОСОБЕННОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОСОФИИ В ЛАТИНОАМЕРИКАНСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЕ ХХ ВЕКА
Балич Дильяра Абдуллаевна
Старший преподаватель, Узбекский государственный университет мировых языков, Узбекистан,
г. Ташкент
THE PECULIARITIES OF ARTISTIC HISTORIOSOPHY IN THE LATIN - AMERICAN LITERATURE OF THE ХХ CENTURY Balich Diliyara, Ihe lecturer, The Uzbek State University of Word Languages Uzbekistan, Tashkent АННОТАЦИЯ
В статье рассматриваются проблемы современной интерпретации историософской концепции латиноамериканской литературы ХХ века в контексте уровней «исторический миф» и «автобиографизм». ABSTRACT
The article considers problems of contemporary interpretation of the historiosophical conception of the Latin - American literature of the хх century in the context of level «historical myth» and «autobiographical model». Ключевые слова: исторический миф, историософия, автобиографизм. Key words: historical myth, historiosophy, autobiographical model.
Проблема Личности и Истории всегда стояла в центре большой литературы и определяла нравственно обозначенные художественные и социокультурные модели мира в их соотнесённости. Определение приоритетных
составляющих исторического мироустройства напрямую связано с проблемой жизни человека, с историческим обоснованием её закономерностей. В латиноамерикан-
