CC BY
3описанию Б. Л. Модзалевского, это бумага № 106; других автографов Пушкина на такой бумаге мы не знаем. Добавим к этому, что на обороте отрывка о греческих беженцах карандашом записан черновой набросок стихотворения «Генералу Пущину» (1821), здесь же — портреты Инзова, выполненные карандашом и чернилами; карандашные рисунки (корабли), появляющиеся одновременно с автографом стихотворения «Генералу П. С. Пущину», переходят на лицевую сторону листа, поверх текста отрывка о беженцах. Совокупность всех изложенных фактов позволяет твердо датировать отрывок 1821 г.
В заключение кратко коснемся спорной проблемы об адресате пушкинских писем о греческой революции (№ 19 и 94 по нумерации Большого академического издания. — См.: XIII, 22, 104). В последней работе на эту тему Я. Л. Левковпч вновь обосновывает их адресовку В. Л. Давыдову. Но о переписке Пушкина с ним мы не располагаем сколько-нибудь достоверными сведениями. В любом случае В. Л. Давыдов неоднократно приезжал в Кишинев к М. Ф. Орлову и именно от него мог располагать всеми необходимыми сведениями о греческой революции. Если же исходить из круга известных нам корреспондентов Пушкина, то наиболее вероятным адресатом этих писем по справедливости следует считать П. А. Вяземского, с которым поэт особенно охотно вел эпистолярные «метафизические» разговоры. Из 78 дошедших до нас пушкинских писем южного периода наибольшее количество (18) вообще адресовано ему. Но ведь были и другие послания Вяземскому, до нас не дошедшие. Так, 5 апреля 1823 г. Пушкин спрашивал у него: «Охотников приехал? привез ли тебе письма и прочее» (XIII, 61); здесь же, выше, читаем: «Если летом ты поедешь в Одессу, не завернешь ли по дороге в Кишинев? я познакомлю тебя с героями Скулян и Секу, сподвижниками Иордакп...». Может быть, как раз с Охотниковым и было доставлено письмо (№ 94), дзвестное нам лишь в черновике, в котором поэт протестует против слухов о его вражде к освобождающейся Греции. Датировка этого письма одесским периодом, принятая в пушкиноведении, основана на отнесении к той же поре заметки о греческих беженцах, что, как нами указано выше, нельзя считать корректным.4
Т. И. Левичева
4 Исходя из другой аргументации, И. Л. Фейнберг сближал отрывок о беженцах (а также письма № 19 и 94) с автобиографическими записками. См.: Фейнберг И. Л. Незавершенные работы Пушкина. 4-е изд. М., 1964. С. 288—292.
ИЗ РЕАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОГО КОММЕНТАРИЯ К «СКУПОМУ РЫЦАРЮ»
В литературе уделялось немало внимания вопросу о социальном лице 'главного персонажа «Скупого рыцаря» — Барона Филиппа. «Скупой ры-<царь» — трагедия могучих страстей и сильных характеров, но вместе с тем это трагедия о власти денег, о чудовищной патологии накопительства. ^Рассматривая власть денег как характерную черту буржуазного общества,
некоторые авторы склонны к чрезмерной модернизации сюжета и главного образа, превращая Барона в ростовщика, банкира и даже капиталиста. Мне кажется, такое толкование нарушает как художественную цельность трагедии, так и реальную социально-экономическую ретроспективу. Представленный Пушкиным с таким блеском мир средневековья превращается при этом в нечто вроде условной декорации.
Используя элементы вульгарного социологизма, подходил к этому вопросу И. М. Нусинов. Для него Барон — «переродившийся, обуржуазившийся рыцарь», который «рыцарский меч обменял на сундук банкира».1 Между тем сам Барон говорит: «При мне мой меч: за злато отвечает / Честной булат» (VII, 112). И это надо понимать не только в буквальном, но в более широком — социальном — смысле: Барон — прежде всего р ы-ц а р ь.
Глубже вопрос рассматривается у Г. А. Гуковского, но именно он своей оригинальной и талантливой работой способствовал утверждению-критикуемого одностороннего взгляда. Он пишет, например, что Пушкин уяснил в «Скупом рыцаре» «моральную да и социальную суть капитализма».2 Достаточно напомнить азбучную истину, что «социальной сутью» капитализма является наем рабочей силы капиталистом, на что мы не находим в трагедии, естественно, ни малейшего намека.
Сходным образом Б. П. Городецкий пишет, что в трагедии «Пушкин подметил стремительный процесс разложения феодально-крепостнического общества, рост товарно-денежных отношений, медленное, но неуклонное развитие капитализма.. ,».3 Это сказано слишком прямолинейно. От феодала Барона Филиппа до буржуа дистанция огромного размера.
Д. Д. Благой относит действие пьесы к XVI в., не упоминая принятого в литературе предположения Г. А. Гуковского, что оно связано с эпохой герцога Бургундии Филиппа Доброго (середина XV в.).4 Рядом с Соломоном он предлагает видеть в Бароне «еще одного ростовщика», что означает совершенно игнорировать непреодолимые сословные перегородки феодального общества.5
В другой работе Д. Д. Благой пишет: «... именно наличие непосредственных жизненных впечатлений дало возможность гению Пушкина бе» нарушения исторической истины претворить зловещий образ своего средневекового рыцаря-ростовщика в грандиозное обобщение не только современного ему, но и грядущего буржуазно-капиталистического строя.. .».6 Неясно, прежде всего, какие жизненные впечатления могли подсказать-Пушкину образ владельца шести сундуков с золотом, находящихся в подвале рыцарского замка. Но важнее то, что феномен власти денег, который был известен, скажем, уже Вергилию («auri sacra fames» — «проклятая
1 Нусинов И. М. Пушкин и мировая литература. М., 1941. С. 71, 72.
2Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 319.
3 Городецкий Б. П. Драматургия Пушкина. М., 1953. С. 278.
4 См.: Мурьянов М. Ф. К реальному комментарию «Скупого рыцаря» II Временник Пушкинской комиссии. 1969. Л., 1971. С. 101—103.
5 См.: Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 4. С. 497.
6 Благой Д. Д. Душа в заветной лире: Очерки жизни и творчеств» Пушкина. М., 1977. С. 485.
жажда золота»), превращается у исследователя непосредственно в обобщение капитализма XIX в. Как известно, образ Скупого рыцаря проходит «фоновым мотивом» через ряд произведений Достоевского. Это называется у него «идеей Ротшильда». Нет сомнения, что у Достоевского речь идет о капиталистическом богатстве. Но это не может служить аргументом при истолковании социальной природы образа Барона. Ведь он исполнен колоссальной художественной силы. При изображении мира, где деньги властвуют как капитал, Достоевский, конечно, предпочел гигантскую и загадочную фигуру Барона приземленному образу ростовщика Соломона, хотя последний, быть может, ближе к реальному Ротшильду.
Г. П. Макогоненко, анализируя трагедию, пишет, что «ничто, кроме капитала, не связывает его (Барона. — А. А.) с жизнью». Слово «капитал» можно понимать здесь скорее в обиходном, но не в научном смысле. Автор неоднократно называет страсть Барона «позорной».7 Но в реальном кап итализме, где накопление капитала — в высшей степени почтенное дело, понятия «капитал» и «позорная страсть» просто не совместимы.
Мне кажется, что ближе к истине в этом вопросе скромный популяризатор творчества Пушкина А. И. Гессен, который отнюдь не видит в Бароне «низкого ростовщика».8
В самом деле, самая природа и сущность капитала состоит в томг что он должен постоянно пребывать в движении. Только таким путем он может реализовать свою сущность, которая заключается в том, чтобы приносить доход в виде прибыли или процента. Любой капиталист (ростовщик, банкир) стремится к тому, чтобы его денежный капитал все время находился в обороте. Между тем Барон поступает прямо противоположным образом: он наполняет свои сундуки золотом для того, чтобы никогда его оттуда не выпускать. Всыпая горсть золотых монет в еще неполный сундук, он говорит, обращаясь к деньгам: «Ступайте, полно вам по свету рыскать, / Служа страстям и нуждам человека. / Усните здесь сном силы и покоя, / Как боги спят в глубоких небесах...» (VII, 112).. Свой монолог Барон произносит наедине с самим собой, ему незачем лукавить: сундук действительно представляется ему конечным предназначением золота. Это вовсе не похоже на кассу ростовщика-капиталиста, которая по самому характеру его операций должна постоянно наполняться и опорожняться.9 Нет, Барон — принципиальный припряты-в а т е л ь денег, выражаясь современным специальным языком, — тезавра-тор. Золото ему важно не в движении, а в покое, оно ценно лишь своей потенциальной властью, способностью купить любые товары и услуги. Но
7 Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830-1833). Л., 1974. С. 207 и след.
8 Г е с с е н А. И. Жизнь поэта. М., 1972. С. 332.
9 Эту проблему почувствовал Б. В. Томашевский, когда, сравнивая мольеровского «Скупого» с пушкинским Бароном, отмечал принципиальное различие между ними. Персонаж Мольера органически буржуазен, и это проявляется в том, что он стремится не держать деньги, а пускать их в оборот. См.: Томашевский Б. «Маленькие трагедии» и Мольер // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. Вып. 1. С. 125—126.
это лишь в мечтах, а в жизни Барон — аскет и скупец. Альбер говорит, что отец видит в деньгах не слуг и друзей, но господ, и добавляет: «А золото спокойно в сундуках / Лежит себе» (VII, 106). Лежит, покоится. .. Ничего более невыгодного и бессмысленного не может сделать с деньгами банкир.
Скупой рыцарь — в большей мере тип докапиталистического собирателя сокровищ. Если подобный тип встречается при капитализме, то он воспринимается, по словам Маркса, как «помешанный капиталист». Сопоставляя его с новым типом накопителя капитала, он говорит: «Это стремление к абсолютному обогащению, эта страстная погоня за стоимостью являются общими и для капиталиста, и для собирателя сокровищ, но в то время как собиратель сокровищ есть лишь помешанный капиталист, капиталист есть рациональный собиратель сокровищ. Непрестанного возрастания стоимости, которого собиратель сокровищ старается достигнуть, спасая деньги от обращения, более проницательный капиталист достигает тем, что он все снова и снова бросает их в обращение».10
Это место бросает свет на психологию и социологию накопительства, которым занимается Барон. Рациональный капиталист в трагедии — Соломон, которого Альбер встречает великолепным по богатству ассоциаций обращением: «Проклятый жид, почтенный Соломон...» (VII, 104). Ростовщик под надежный заклад и хорошие проценты охотно кредитует рыцарей. Это исторически достоверно: ведь именно на основе ссуд аристократам и дворянам в XV—XVI вв. возникают огромные по тем временам состояния магнатов капитала — и безымянных фламандских богачей, которых упоминает Соломон, и, скажем, хорошо известных в истории ауг-сбургских банкиров Фуггеров.
Собирателю и хранителю мертвых сокровищ противопоставлен расточитель-сын — пока, впрочем, лишь потенциальный расточитель. Однако расточительство Альбера было бы полезнее для экономического развития, для роста производительных сил, чем накопительство Барона. Одним из важнейших условий раннего развития капитализма было так называемое первоначальное накопление — образование денежных капиталов в руках предприимчивых купцов и промышленников. Склонности и намерения Альбера предвещают, что его действия после смерти отца будут способствовать именно этому процессу, в сущности — превращению мертвого богатства в чей-то живой капитал.
Экономическое развитие Западной Европы в позднем средневековье вплоть до открытия Америки сдерживалось недостатком драгоценных металлов. Нехватка денег ограничивала рост товарного производства и обращения, накопление капитала, расширение наемного труда. Ведь деньгами в то время были только драгоценные металлы, бумажные деньги были «изобретены» не ранее конца XVII—начала XVIII в. По одной оценке, в позднем средневековье, когда происходит действие «Скупого рыцаря», во всей Западной Европе имелось всего лишь от 300 до 600 тонн золота. Автор специального исследования напоминает, что это не превышает количества золота, захваченного вавилонским владыкой Навуходоносором II при завоевании столицы Ассирии — Ниневии — в 607 г. до
10 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 164.
н. э.11 Хорошо известно сравнение денежного обращения в экономике страны с кровообращением в человеческом теле. Накапливая мертвые сокровища в своих сундуках, Барон обескровливал «тело» народного хозяйства, в связи с чем возникает полушутливый вопрос: не является ли его смерть своего рода законным возмездием за экономический грех бесплодного накопительства?
В трагедии не уточняется, каковы источники доходов и накопления денег у Барона. Если ростовщичество, то мы не находим на это никаких указаний — ни прямых, ни даже косвенных. Показательно, что Белинский, которому принадлея^ит первый анализ трагедии, ни словом не упоминает о ростовщичестве Барона. Вдова с тремя детьми, стоявшая на коленях под доя^дем, и ленивец и плут Тибо могли быть должниками Барона по взятым ранее ссудам, но они могли быть также арендаторами земли или плательщиками феодальной подати. Последнее кажется более вероятным. Их отношения — это отношения феодального сеньора и зависимых от него крестьян, а не рыночные отношения независимых людей, заимодавца и заемщиков. Это явно ощущается в лаконичных строках монолога Барона.12 Конечно, не исключено, что Барон давал крестьянам деньги под проценты. Но представлять его неким подобием Иудушки Головлева было бы неуместно в любом смысле — ив социальном и в художественном. Барон мог иметь другие источники обогащения, но и они скорее всего вытекали из его положения средней руки феодала: поборы с горожан, с проезжих купцов. При этих крупных доходах сам Барон «в нетопленой конуре | Живет, пьет воду, ест сухие корки...» (VII, 106) и держит сына, «как мышь, | Рожденную в подполье» (VII, 109). Иначе говоря, расходы его сведены к минимуму. Таковы, можно думать, источники медленного, но неуклонного накопления его сокровищ.
Доказывая, что трагедия «Скупой рыцарь» не отразила в себе историю развития капитализма, я, разумеется, не собираюсь утверждать, что речь в ней сводится только к отношениям между феодалами и рыцарями. Это было бы так же нелепо, как, скажем, считать, что в «Моцарте и Сальери»-изображен венский музыкальный мир конца XVIII в. — и только. Великое художественное произведение несет в себе гораздо более глубокую правду истории.
А. В. Аникин
11 Quirin g H. Geschichte des Goldes. Stuttgart, 1948. S. 198, 203.
12 Как замечает английский исследователь, Барон «не имеет наследственных угрызений совести по поводу выжимания последнего гроша из своих арендаторов и вассалов» (разрядка моя. — А. А.). Автор хочет сказать, что Барон — феодал, лишенный даже намека на патриархальное, «отеческое» отношение к своим подданным. См.: В а у 1 е у J. Pushkin. A. Comparative Commentary. Cambrige, 1971. P. 213. Характерно, что Бэйли пытается использовать неудачные формулировки Нусинова и Гуковского, чтобы в целом поставить под сомнение марксистское истолкование историко-социальных проблем, возникающих в связи с трагедией «Скупой рыцарь».
