CC BY
15В. Е. ВЕТЛОВСКАЯ
ТРАГИКОМИЧЕСКОЕ НАЧАЛО В ДРАМЕ ПУШКИНА «СКУПОЙ РЫЦАРЬ»
Первой из маленьких драм, написанных или завершенных Пушкиным в Болдинскую осень 1830 г., поэт предпослал подзаголовок: «Сцены из Ченстоновой трагикомедии: The covetous Knight». Если отсылка к английскому источнику долгое время озадачивала знатоков и специалистов (пока ее мистифицирующий характер не выяснился наконец вполне), то указание автора на жанр произведения («трагикомедия») особого и серьезного внимания не привлекло. За исключением Н. М. Минского, толкующего скупость как страсть трагикомическую по самой своей природе,1 другие ученые, как правило, вообще не видят в драме Пушкина какого бы то ни было комизма.
В новейшем исследовании Н. Н. Скатова обозначенный Пушкиным жанр поясняется безусловно справедливой мыслью: «...парадоксальным образом страсть к предельному самообогащению здесь оборачивается предельным самоограничением — внешним и внутренним. Поэтому „Скупой рыцарь" — единственная из „Маленьких трагедий" — названа трагикомедией».2 К сожалению, исследователь не вдается в детализацию. Да это и невозможно в книге, решающей общие задачи биографии и творчества поэта во всем их объеме.
1 По мнению Н. М. Минского, скупость «своими корнями уходит в последний трагизм жизни, которым обусловлена несбыточность всех надежд, неустойчивость всякого счастья, неисполнимость всех желаний» и т. д. «...Скупой меняет действительность на ее отражение, от реальных вещей обращается к возможным, от счастья к символам счастья. Но отношение к символам у него (...) не бескоры -стно-созерцательное, а прежнее, вожделеющее, воинственное. Он продолжает бороться за добывание благ, которыми не пользуется, — и, таким образом, впадает в противоречие с самим собой» (Минский Н. М. «Скупой рыцарь» Н Пушкин (Библиотека великих писателей) / Под ред. С. А. Венгерова. СПб., 1909. Т.З. С. 104).
2 Скатов Н. Пушкин. Русский гений. М., 1999. С. 472.
© В. Е. Ветловская, 2004 29
Lib.pusnkinskijdom.ru
В обширном и подробном комментарии Д. П. Якубовича к «Скупому рыцарю», где прослеживается комическая (как основная) и трагическая (весьма редкая) трактовка скупости в произведениях европейской литературы, на которые русский поэт мог опереться, сказано: «В этот термин Пушкин вряд ли вкладывал содержание, придаваемое ему классиками, так как у них трагикомедия обычно не кончалась смертью героя, а разрешалась счастливо. Употребляя термин ранней английской драмы (трагикомедии Грина, Пиля, Флетчера, Гейвуда и др.)» Пушкин скорее имел в виду смешанность жанра, характерную для Шекспира и романтической драмы».3 В чем выразилась эта «смешанность жанра» в «Скупом рыцаре» исследователь не поясняет, но вслед за этим рассуждением (как, впрочем, и до него) он именует драму просто трагедией. Именно в трагическом (и только трагическом) плане воспринимает драму Г. А. Гуковский: «Победа принципа капитала — это в сюжете „Скупого рыцаря" трагедия не только барона, но и всей Европы, гибнущей в скверне денежного безумия. Тема комедий (Гуковский имеет в виду господствующую трактовку низменного порока. — В. В.) стала темой трагедии. В самом деле, если толковать тему скупости (...) как морально-психологическую аномалию, то она прежде всего смехотворна и глупа. Человек имеет кучу денег и не тратит их, не пользуется ими, а живет как бедняк и умирает с голоду на сундуках с золотом! Ну не глуп ли он? Заслуживает ли его нелепая страстишка (...) чего-либо, кроме смеха? Иное дело у Пушкина. Поняв скупость как искажение человеческих стремлений, являющееся необходимым следствием наступления черной власти золота, он не мог смеяться над нею, он увидел в ней психологическое проявление принципа, несущего миру зло, страдание, разврат, моральную и социальную гибель, в теме скупости он увидел психологический фокус исторической драмы человечества. И драма эта тем страшнее, что она неотвратима, что она закон истории».4 Тут, разумеется, не до смеха. А между тем (заметим в скобках), одно не исключает другого: смешная, нелепая страсть, с одной стороны, а с другой — серьезная ее подоплека или ее результаты.
Однако исследователь прав, говоря о том, что традиционно комедийную тему Пушкин использует для самых широких
3 Якубович Д. П. Скупой рыцарь И Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 7: Драматические произведения. М.; Л., 1935. С. 521.
4 Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 320.
обобщений и что эти обобщения (добавлю от себя: не только, но главным образом) сообщают трагический смысл изображенному в драме конфликту.
Идя другим путем, к такому же выводу приходит В. Я. Пропп. В книге о поэтике комического он противопоставляет (вслед за Белинским5) характеры скупцов Гоголя и Пушкина (глава «Комические характеры») и пишет: «Одно и то же свойство, если оно преувеличено умеренно, может оказаться комическим, если же оно доведено до степени порока — трагическим. Это хорошо видно на сравнении, например, двух скупцов — Плюшкина в „Мертвых душах" Гоголя и барона в „Скупом рыцаре" Пушкина».6 Далее ученый перечисляет черты, отличающие пушкинского скупца и возводящие его (в противоположность ничтожному Плюшкину, сосредоточенному на жалком и мелочном скряжничестве) в ранг трагических героев. В этом плане, по мнению исследователя, важно то, что «скупость барона достигает грандиозных размеров»; что она оправдана «мрачной философией власти золота» и потенциально безграничной властью скупца, его владельца; что у барона эта страсть соединяется с честолюбием и злодейством; «его скупость — порок, связанный с ужаснейшими преступлениями».7 Но преступления и тяжелый порок (как и
5 Белинский писал: «Страсть скупости — идея не новая, но гений умеет и старое сделать новым. Идеал скупца один, но типы его бесконечно различны. Плюшкин Гоголя гадок, отвратителен — это лицо комическое; барон Пушкина ужасен — это лицо трагическое. Оба они страшно истинны. Это не то, что скупой Мольера — реторическое олицетворение скупости, карикатура, памфлет. Нет, это лица страшно истинные, заставляющие содрогаться за человеческую природу. Оба они пожираемы одною гнусною страстью, и все-таки нисколько один на другого не похожи, потому что и тот и другой — не аллегорическое олицетворение выражаемой ими идеи, но живые лица, в которых общий порок выразился индивидуально, лично». У Плюшкина — смешно, у барона — трагично» (Белинский В. Г. Собр. соч. : В 9 т. М., 1981. Т. 6. С. 476).
6 Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. М., 1976. С. 109. Книга В. Я. Проппа, изданная посмертно, автором не была завершена. Безусловно, работая над ней, ученый внес бы в дальнейшем какие-то коррективы. Но в основных своих линиях теория комического, предложенная здесь, едва ли подверглась бы правке. На мой взгляд, она заслуживает серьезного внимания, не исключающего полемики по частным вопросам. В своей работе я опираюсь на эту теорию.
7 Там же. В. Я. Пропп говорит еще и о ростовщичестве барона. Думаю, что это мнение — дань ходячему заблуждению. Опровержение его см.: Ветлов-ская В. Е. Проблемы Нового времени в понимании Пушкина: Тема денег в трагедии «Скупой рыцарь» // Литература и история: (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей и мыслителей XVIII—XX вв.). СПб., 1997. Вып. 2. С. 61—62.
вся область страданий), согласно теории В. Я. Проппа, разделяющего в данном случае убеждение Аристотеля,8 — вне комического.9
Не только характер главного героя, возносящего на неслыханную высоту и тем самым наделяющего размерами трагического величия низменную страсть (сцена II, патетический монолог скупца в подвале), но и коллизия, положенная в основу драмы (смертельная вражда отца и сына, ведущая к несчастному исходу), соответствуют духу трагедии. Хотя любая трагедия изображает страдание, но, как объясняет Аристотель, страх и жалость в особенности пробуждаются там, где «страдание возникает среди близких — например, если брат брата, или сын отца, или мать сына, или сын свою мать убивает, намеревается убить или делает что-то подобное...».10 В последней сцене пушкинской драмы отец готов убить и лишь случайно не убивает сына, а сын — отца. Такого финала уже достаточно. Трагедия здесь очевидна, ее никто не отрицает, да и сам Пушкин, как известно, именуя свои драматические сочинения 1830 г. «маленькими трагедиями» (письмо П. А. Плетневу от 9 декабря 1830 г.), начинал их перечень с нашей драмы.
С трагедией все ясно. Иначе обстоит дело с комизмом. Нет сомнения, вообще говоря, что трагическое и комическое в принципе совместимы. «...Возможны (...) случаи, — пишет В. Я. Пропп, — когда произведения, комические по своей трактовке и своему стилю, трагичны по содержанию. Таковы „Записки сумасшедшего" или „Шинель" Гоголя».11 Бывает и наоборот. Ведь смех сквозь слезы12 возникает и тогда, когда в смешном усматривается нечто серьезное, и тогда, когда в серьезном скрывается нечто смешное. На эту последнюю возмож-
8 Ср.: «...Смешное есть [лишь] часть безобразного. В самом деле, смешное есть некоторая ошибка и уродство, но безболезненное и безвредное» (Аристотель. Поэтика // Аристотель. Соч.: В 4 т. М., 1983. Т. 4. С. 650).
9 Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. С. 16—17 и др. Ср.: «Смеяться можно над человеком почти во всех его проявлениях. Исключение составляет область страданий, что замечено было еще Аристотелем».
10 Аристотель. Поэтика. С. 660.
11 Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. С. 8. И «фигура Плюшкина», как замечает ученый, в конце концов «не полностью комична»: «Из всех гоголевских персонажей» она, «может быть, наименее комическая и наиболее жалкая» (Там же. С. 110).
12 Ср. сказанное Гоголем в «Мертвых душах»: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно» несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!» (Гоголь И. В. Поли. собр. соч. [М.; Л.], 1951. Т. 6. С. 134).
ность и указывал читателю подзаголовок пушкинской драмы, уточняющий ее жанр — трагикомедия.13
Отметим еще несколько положений из общей теории комического. По наблюдениям В. Я. Проппа, комизм стабильно связан с насмешкой.14 Он пишет: «Насмешливый смех (а следовательно, и комизм. — В. В.) всегда вызван изобличением недостатков внутренней, духовной жизни человека. Эти недостатки касаются области моральных основ, волевых побуждений и умственных операций».15 Нередко (и так это происходит и в нашей драме) все это совмещается.
Из недостатков морального порядка наряду с трусостью, тщеславием, хвастовством, лживостью и т. д. часто осмеивается скупость. Ср. слова Альбера об отце и его отношении к деньгам:
О! мой отец не слуг и не друзей
В них (деньгах. — В. В.) видит, а господ, и сам им служит.
И как же служит? как алжирский раб,
Как пес цепной. В нетопленой конуре
Живет, пьет воду, ест сухие корки,
Всю ночь не спит, все бегает да лает —
А золото спокойно в сундуках
Лежит себе. Молчи! когда-нибудь
Оно послужит мне, лежать забудет.
В словах сына о скупом отце помимо насмешки над порочным чувством легко заметить и осмеяние воли, которая направлена на предпочтение самого жалкого, презренного образа жизни (уподобление скупца рабу, цепному псу) всем остальным, гораздо более достойным и приятным способам провести время.
Иногда (как в приведенном примере) недостатки очевидны,16 но часто они скрыты и требуют разоблачения.17 Недо-
13 Этот подзаголовок, как и отсылка к «Ченстону» появились не сразу. См. об этом: Якубович Д. /7. Скупой рыцарь. С. 506—507.
14 Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. С. 16.
15 Там же. С. 145. Ср. также: «Смех есть данное нам природой наказание за какую-то присущую человеку скрытую, но вдруг обнаруживающуюся неполноценность» (Там же. С. 29). И еще: «Ничто прекрасное никогда не может быть смешным, смешно отступление от него. У человека есть некоторый инстинкт должного, того, что он считает нормой. Эти нормы касаются как внешнего облика человека, так и норм моральной и интеллектуальной жизни» (Там же. С. 43).
16 Ср.: «Чтобы засмеяться, смешное нужно суметь увидеть; в других случаях нужно дать поступкам некоторую моральную оценку (комизм скупости, трусости и т. д.). Наконец, чтобы оценить каламбур или анекдот, нужно совершить некоторую умственную операцию» (Там же. С. 26).
17 По поводу смешной лжи Пропп пишет: «Смех наступает в момент разоблачения, когда скрытое вдруг становится явным, как это имеет место и в других случаях комизма» (Там же. С. 91).
2 Временник Пушкинской комиссии, вып. 29 33
статок, не выведенный наружу, смеха, естественно, не вызывает.18
Разоблачение может быть неожиданным, внезапным, а может наступить лишь в результате размышления и предварительных усилий. Отсюда та или иная реакция: от взрыва смеха до сдержанной улыбки. По мнению Ницше (весьма показательному для философа, по роду своих занятий расположенного к интеллектуальной деятельности и лучше многих способного ее оценить), «наиболее остроумные авторы вызывают наименее заметную улыбку».19 Именно с таким комизмом по преимуществу мы и имеем дело в пушкинской драме. Он пронизывает ее всю, органично соединяясь с трагедией. Поэтому его анализ в полном объеме означал бы анализ произведения в целом. Ограничимся немногим.
Источник и трагического, и комического начала в драме один. Он заключен в выборе, который делает скупой рыцарь, выдвигающий золото, деньги на первое место среди всех и всяких ценностей жизни.
Выбор всегда свободен и предоставлен собственному разумению, которое склоняет человека к тому, что кажется благом.20 Поэтому к каким бы следствиям он ни вел (счастливым или несчастным, хорошим или дурным), их можно ставить в заслугу или вину тем, кто выбирает, и отнести на счет их правильного или неправильного суждения.
Достоинства золота для скупца неоспоримы. Неоспоримы настолько, что оно становится в его глазах и объектом рыцарского служения (вместо Прекрасной Дамы и в противоположность любой земной — по мнению героя, безусловно низменной страсти), и объектом религиозного поклонения (в виде идола и кумира, воздвигнутого вместо Господа Бога); ср. поведение рыцаря в подвале, его признания, жертвы и молитвы, его патетические восклицания:
Вот мое блаженство!
(Всыпает деньги.) Ступайте, полно вам по свету рыскать, Служа страстям и нуждам человека. Усните здесь сном силы и покоя, Как боги спят в глубоких небесах...
18 Ср.: «Смех вызывается внезапным открытием какого-либо скрытого недостатка. Когда недостатка нет или когда мы его не усматриваем, мы смеяться не будем» (Там же. С. 39).
19 Ницше Ф. Злая мудрость: Афоризмы и изречения. М., 1993. С. 109.
20 Ср.: «Выбирают то, что кажется лучшим и ради лучшего» (Аристотель. Большая этика // Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 4. С. 315). И еще: «Всякое познание и всякий сознательный выбор направлен к тому или иному благу» (Аристотель. Никомахова этика // Там же. С. 56—57).
Культ денег, заменяющий служение Даме и почитание высокого божества,21 на взгляд рыцаря, хорошо обоснован: ведь золото дает ему власть над миром и возможность осуществи¡ь любые желания. Сребролюбие, скупость (порок буржуазного времени) здесь мирно уживается с феодальной гордыней. Барон говорит:
Что не подвластно мне? как некий демон Отселе править миром я могу; Лишь захочу — воздвигнутся чертоги; В великолепные мои сады Сбегутся нимфы резвою толпою; И музы дань свою мне принесут, И вольный гений мне поработится, И добродетель, и бессонный труд Смиренно будут ждать моей награды. Я свистну, и ко мне послушно, робко Вползет окровавленное злодейство, И руку будет мне лизать, и в очи Смотреть, в них знак моей читая воли. Мне все послушно, я же — ничему; Я выше всех желаний; я спокоен; Я знаю мощь мою: с меня довольно Сего сознанья...
Рассуждение скупого рыцаря кажется безупречным,22 а его выбор высшей ценности жизни (деньги, золото) — правильным.
Но там, где есть выбор (и обосновывающее его рассуждение), там есть возможность ошибки23 — трагической (если ге-
21 Отношение барона к золоту как к возлюбленной и как к обожествленному кумиру (надо сказать, обычные комедийные уподобления) заметил еще Белинский: «Золото — кумир этого человека, он исполнен к нему пиетического чувства, говорит о нем языком благоговения, служит ему, как преданный, усердный жрец! (...) Он смотрит еще на золото, как молодой, пылкий человек на женщину, которую он страстно любит, обладание которою он купил ценою страшного преступления и которая тем дороже ему. Он хотел бы спрятать ее от недостойных взоров; его ужасает мысль, чтобы она не принадлежала кому-нибудь после ею смерти» (Белинский В. Г. Собр. соч.: Т. 6. С. 478).
22 Так казалось Белинскому, и, сколько мне известно, ему никто не возразил. Критик писал: «...сойдем в подвал, где этот скряга любуется своим золотом (...) мы содрогнемся от трагического величия гнусной страсти скупости; мы увидим, что она естественна, что у ней есть своя логика...». Далее Белинский цитирует приведенные нами слова барона и заключает: «Ужасно, потому что истинно' Да, в словах этого отверженца человечества, к несчастию, все истинно, кроме того, что не в его воле пожелать многое из того, что он мог бы выполнить. В этом и заключается наказание за порок скупости» (Там же. С. 477). Последние слова загадочны. Ведь скупой барон волен пожелать все, что угодно.
23 Аристотель. Большая этика. С. 315.
рой ее не сознает и если она ведет к глубокому, непоправимому несчастью) или комической (если она выявлена, разоблачена и дает повод посмеяться).24 В данном случае мы имеем сразу и то, и другое. В соответствии с двойным характером ошибки (трагической и комической одновременно) в произведении действуют две логики.
Одна логика скупца, уверенного в своей правоте и поступающего сообразно с нею. Другая — автора, видящего его просчеты. Ибо комизм ситуации, заметим тут же, заключается, в частности, в том, что скупой рыцарь, дрожащий над каждым червонцем, очень плохо умеет считать.
Между одной и другой логикой создается определенная дистанция. Она дает место как серьезному опровержению, так и иронии, парадоксам,25 служащим насмешливому, комическому освещению главного и даже главных героев и всей их драмы.
Серьезное опровержение очевидно в тех роковых следствиях, которые влечет за собой выбор скупца, пагубность и размеры которых он сам не разумеет. Между тем в конечном итоге они-то и означают трагедию впечатляюще широкого масштаба. Это трагедия семьи (поскольку деньги разрывают любые, самые тесные, родственные узы, враждебно противопоставляя отца сыну и сына отцу); это трагедия государства (поскольку власть денег не терпит никакой иной и прежде всего — законной власти и тайно или явно ее отменяет. Так, барон не нуждается в герцоге, которому он подчинен в качестве вассала; не
24 По мнению Аристотеля, в основе комедии и трагедии лежит ошибка. Он говорит: «Смешное есть некоторая ошибка и уродство, но безболезненное и безвредное». Далее, рассуждая о герое трагедии, он утверждает, что им должен быть «такой человек, который не отличается ни добродетелью, ни праведностью, и в несчастье попадает не из-за порочности и подлости, а в силу какой-то ошибки (...) быв до этого в великой славе и счастии, как Эдип, Фиест и другие видные мужи из подобных родов» (Аристотель. Поэтика. С. 650, 658—659). М. Л. Гаспаров комментирует: «„Ошибка", по Аристотелю, — оплошный поступок, совершенный не с дурным намерением, а по неведению («Никомахова этика», V, 10, 1135 В 12 и III, 2, 1110 В 31: так, Эдип убил отца, а Фиест ел мясо своих детей)» (Там же. С. 782). Однако «ошибку» Аристотель определяет и иначе: «Ошибка заключается всегда в [неправильном] сочетании» (имеется в виду — мыслей. — В. В.). См.: Аристотель. О душе И Там же. Т. 1. С. 436.
25 В. Я. Пропп пишет: «К парадоксу очень близка ирония (...) Если при парадоксе исключающие друг друга понятия объединяются вопреки их несовместимости («Все умники дураки, и только дураки умны», — пример Проппа. — В. В.), то при иронии словами высказывается одно понятие, подразумевается же (но не высказывается на словах) другое, противоположное ему. На словах высказывается положительное, а понимается противоположное ему, отрицательное. Этим ирония иносказательно раскрывает недостатки того, о ком (или о чем) говорят. Она представляет собой один из видов насмешки, и этим же определяется ее комизм» (Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. С. 99—100).
повинуется его приказам; удерживая сына при себе, он лишает государя храброго воина, возможного советника и друга, т. е. надежной опоры правящего дома); наконец, трагедия мироздания (поскольку, воздвигнув золото и выше, и вместо Бога, барон упраздняет официально признанную религию — стало быть, все освященные традицией писаные и неписаные нормы, регулирующие отношения людей друг с другом, окружающим их миром, природой в целом, уничтожая веками складывавшийся порядок и ничего, кроме бунта и хаоса, подавляемых силой, не предлагая взамен). Дурные следствия указывают источник зла, его причину, развенчивая скупца и всю его философию.
Ирония и парадоксы продолжают развенчание в комическом плане. Они вскрывают недостаток ума (глупость) на месте видимого его избытка; ложь на месте правды; родство на месте видимой вражды и несходства; вражду и несходство на месте видимого родства; неоправданную претензию и пустоту на месте видимого величия; нищету на месте богатства; слабость на месте силы, — одним словом, всевозможные qui pro quo, идущие от обычных и наиболее эффектных приемов комизма. Без насмешки и опровержения не остается ни один из пунктов патетической речи скупца, возвеличивающей золото и его владельца и являющейся композиционным и идейным центром драмы. Поскольку мне уже приходилось писать об этом довольно подробно в иной связи (безотносительно к поэтике и проблемам комического),26 позволю себе вернуться лишь к некоторым моментам.
Так, говоря о безграничной власти золота, его способности удовлетворить любую нужду и страсть, барон заключает с великой гордыней:
Мне все послушно, я же — ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья...
Но это смешно: в воздержании барона нет решительно никакой заслуги. Поскольку золото способно властвовать и удовлетворять любые желания лишь убывая, скупой (вопреки его словам) в действительности не может удовлетворить ни одного. За исключением, правда, того желания, которого он во всяком случае не «выше», — желания спуститься в подвал и в сундуки «горсть золота накопленного всыпать». Ведь барон только собирает золото, повинуясь мысли, что любой прибыток
26 Ветловская В. Е. Проблемы Нового времени в понимании Пушкина.
С. 83—89.
увеличивает власть и возможности и любая убыль их сокращает. Отсюда личная аскеза и убеждение, что всякий, кто не собирает золото, как он (начиная с сына), его расточает. Волей-неволей барон владеет и правит миром именно в «сознанье», дальше границ собственного воображения он не может пойти.
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою и т. д.
И в самом деле, барон может «лишь захотеть», но ничего не может исполнить. Заявляя о своей абсолютной, самодержавной воле, он всуе тешит пустую гордыню. Несмотря на богатство, скупой рыцарь безусловно волен в одном — в своих желаниях. И ни в чем больше. А если так, то он не слишком высоко поднялся над последним нищим, который, питаясь той же водой и коркой, тоже волен что угодно желать (чертоги... нимфы... музы... гений и пр.), но не в состоянии ничего исполнить.
Однако и в своих желаниях скупой рыцарь волен с существенной оговоркой. За известным исключением (стремлением копить и беречь) он управляет своими желаниями в определенном направлении — именно: не позволяя им осуществиться. И так же он «правит» другими людьми и миром. Заживо похоронив свои желания, он заживо хоронит чужие.
Как это ни смешно, барон, сам того не сознавая, хоронит и обожаемое им золото. Ведь всякая «бедная» горсть, опускаясь в подвал, в сундуки, застывает там в вечном покое. И весь его «холм», заключенный под «мирные, немые своды» и состоящий из золотых монет, — их общая усыпальница, их могила. «Сторожевою тенью», ср.:
О, если б мог от взоров недостойных Я скрыть подвал! о, если б из могилы Прийти я мог, сторожевою тенью Сидеть на сундуке и от живых Сокровища мои хранить, как ныне!.. —
скупой рыцарь сидит на сундуках уже сейчас. Если он и сходит время от времени в свой подвал, то выходить из него никогда не выходит: его душа, его тень бережет сокровище от живых всегда и всюду. Обманутый собственной страстью барон не замечает, что в заботе о чести и славе своего кумира, которые, по его мнению, не уступают чести и славе небесных сил, он на самом деле с маниакальным упорством уравнивает цену золота с ценою праха. Каждая горсть, снесенная рыцарем
в подвал, и все его «блещущие груды» оборачиваются в конце концов лишь более или менее внушительной кучей собранной понемногу земли.
Сооружая здание могущественной державы исключительно в своем «сознанье», барон с самого начала занят только погребальной постройкой. Какой бы величественной ни казалась ему высота насыпанного им холма, в действительности она не выше подвальных сводов. В любом случае это всего лишь высота могилы, которую рыцарь не может заметно увеличить и надгробием в виде собственной тени.
Отвлечемся от монолога барона и беглым образом коснемся комизма, лежащего в основе конфликта.
Расхожее представление, будто конфликт героев пушкинской драмы вызван противоположностью их характеров (скупца и расточителя), ничем не обосновано. На мой взгляд, оно является данью литературной традиции, в русле которой возникает трагикомедия Пушкина, но которую она решительно преобразует. «Противуположности характеров, — заметил однажды Пушкин, — вовсе не искусство, но пошлая пружина французских) трагедий».27 Добавим: и комедий. В. Я. Пропп пишет: «У Мольера обычно есть персонажи двух поколений: старшего и младшего. Старшее поколение представлено отрицательными типами (Скупой, Тартюф, Мизантроп), младшее — положительными. Младшие хотят любить и жениться, а старшие им этого не позволяют. Веселые и плутоватые слуги молодых приводят их к торжеству и к посрамлению старших со всеми их пороками».28
На всем протяжении пушкинской драмы нельзя увидеть никаких следов расточительности Альбера. Напротив. Герой расчетлив. Относительно своего «геройства» в поединке с графом Делоржем он говорит:
Геройству что виною было? — скупость — Да! Заразиться здесь не трудно ею Под кровлею одной с моим отцом.
Боевой конь, атласное и бархатное платье, в которых Аль-бер испытывает нехватку, для него предметы не роскоши, но необходимости. Они требуются его «званьем». Ср.:
...В последний раз Все рыцари сидели тут в атласе Да бархате, я в латах был один
27 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. [М.; Л.], 1949. Т. 12. С. 232.
28 Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. С. 117.
За герцогским столом. Отговорился Я тем, что на турнир попал случайно. А нынче что скажу?
Правда, в разговоре с ростовщиком он говорит:
...Молчи! когда-нибудь Оно (золото. — В. В.) послужит мне, лежать забудет.
А тот:
Да, на бароновых похоронах Прольется больше денег, нежель слез.
Но, скорее всего, только на похоронах эти деньги без всякой меры и «прольются». Ведь у Альбера столько же оснований ненавидеть золото, сколько и беречь его. Цену деньгам молодой рыцарь успел узнать за годы вынужденного воздержания, навязанного ему поста. Цена деньгам заметно увеличилась из-за смерти отца, в которой Альбер, едва лишь поостынет, разглядит собственную вину и преступление. Ср. слова барона перед сундуками с золотом:
Мне разве даром это все досталось? (...) Кто знает, сколько горьких воздержаний, Обузданных страстей, тяжелых дум, Дневных забот, ночей бессонных мне Все это стоило? Иль скажет сын Что сердце у меня обросло мохом, Что я не знал желаний, что меня И совесть никогда не грызла, совесть, Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть Незваный гость, докучный собеседник, Заимодавец грубый, эта ведьма, От коей меркнет месяц и могилы Смущаются и мертвых высылают?.. Нет, выстрадай сперва себе богатство, А там посмотрим, станет ли несчастный То расточать, что кровью приобрел.
Далее. Альбер собирается пустить золото в ход, еще не сойдя в подвал как законный хозяин сокровищ. Не исключено, что когда он их увидит, их блеск ослепит и его. Тем более что после запрета герцога являться при дворе, не говоря уже о ближайшем турнире, ср.:
Подите: на глаза мои не смейте Являться до тех пор, пока я сам Не призову вас, —
у Альбера достаточно времени для лицезрения своих богатств и соображений об их разнообразных достоинствах. Тогда, идя
по стопам старого барона, он может сделать следующий шаг по той же дороге и, отбросив мысль о преходящих вещах, возлюбить именно золото, которое отдает ему во власть (будь на то его воля) не только необходимые, но и любые вещи. В конце концов Альбер — сын своего отца. Ведь даже и теперь если кто и расточает золото (т. е. тратит сверх должного, с избытком), то никак не он, а старый скряга, его отец. Ср. слова Альбера ростовщику:
Разбойник!
Да если б у меня водились деньги, С тобою стал ли б я возиться?
Разница между бароном и Альбером главным образом (а пожалуй, и только) в возрасте. Один уже пережил и забыл свою юность, которую провел при герцогском дворе, среди пиров и рыцарских турниров и которой насладился вполне — до скуки и пресыщения, ср. слова барона герцогу:
Стар, государь, я нынче: при дворе Что делать мне? Вы молоды; вам любы Турниры, праздники. А я на них Уж не гожусь, —
и слова герцога барону:
Вам двор наскучил, —
а другой (Альбер) еще не дожил до старческих лет. Вот почему барон, бросая вызов сыну, не замечает, что приговаривает к смерти собственную молодость; а тот, принимая вызов, не замечает, что приговаривает к смерти собственную старость. Между тем молодость — тот недостаток (в глазах отца) или то достоинство (в глазах сына), которые, как известно, довольно быстро проходят. Смертный приговор отца сыну и сына отцу здесь обращен не столько против другого (никакого другого тут, собственно, нет) сколько против себя, не узнанного в ином, уже утраченном или еще не приобретенном обличье. Вот мрачный комизм этой картины. Мрачный потому, что ни отец, ни сын его не сознают.
Отвечая на обвинение сына во лжи, барон взывает к высшей справедливости, он требует наказания:
И гром еще не грянул, Боже правый!
Так подыми ж, и меч нас рассуди!
(Бросает перчатку, сын поспешно ее подымает.)
До этой последней минуты барон и не думал о Боге правды, который является также Богом милосердия и любви. Скупец служил и служит иным богам. Но, как выясняется, при всем могуществе они далеко не всегда способны кому бы то ни было помочь. Зато не прочь над тем, кто слишком серьезно ими озабочен, посмеяться. Так и здесь. Наказанным и осмеянным оказывается прежде всего отец и именно тогда, когда ему совсем не до смеха.
В этой связи не лишним будет напомнить об истоке европейской жанровой традиции — «Амфитрионе» Плавта, переделывавшего на римский лад греческие сюжеты. Обращаясь к зрителям в Прологе пьесы, Меркурий называет ее сначала комедией, затем трагедией, затем продолжает:
Что морщитесь, услышав про трагедию? Я бог: не затруднюсь и превращением. Хотите, перестрою всю трагедию В комедию, стихи ж оставлю прежние? Хотите так? А впрочем, глупо спрашивать! (...) Вам смешанную дам трагикомедию. Сплошную дать комедию никак нельзя: Цари и боги в действии участвуют. Так как же быть? А роль раба имеется — Вот и возможно дать трагикомедию.29
Дело, однако, не только в составе занятых в зрелище лиц, но и в сюжете. Он был очень популярен уже в искусстве Древней Греции30 и позднее, много веков спустя, привлекал к себе внимание новых и новейших драматургов (Мольер, Клейст и др.). Сюжет трагикомедии обыгрывает любовь Юпитера (так у Плавта) к Алкмене, жене фиванского царя Амфитриона. Пока Амфитрион, предводительствуя фиванцами, участвует в военном походе, Юпитер, приняв его облик, развлекается с его женой, которая и не подозревает об обмане. Меркурий помогает Юпитеру, своему отцу, в любовных плутнях, приняв облик слуги Амфитриона, Сосии. У Плавта содержание пьесы изложено так:
Алкмену полюбил Юпитер. Муж ее Меж тем с врагом сражался. Царь богов ему Фигурой и обличьем уподобился И взял с собой Меркурия в виде Сосии. Тут Сосия пришел, Амфитрион за ним.
29 Плавт. Комедии. М., 1987. Т. 1. С. 9.
30 См.: Винкслъман И.-И. История искусства древности И Винкель-ман И.-И. История искусства древности : Малые сочинения. СПб., 2000. С. 96, 538 (коммент.).
Раба и господина заморочил бог. Измену заподозрив, муж корил жену, Однако сам как блудодей был схвачсн он. Но все раскрылось. Двойню родила она.31
Комический эффект зрелища — в этих подменах и путанице, которую они вызывают. Но серьезное и даже трагическое его звучание возникает благодаря стоящей за действием мысли: там, где боги смеются, люди плачут (жестоко обманутый Амфитрион, обманутая Алкмена).
У Пушкина ситуация выглядит иначе: там, где люди слишком серьезны (их отношение к деньгам как к идолу и кумиру), если не боги, то дьявол непременно смеется. Но Бог справедливости («Боже правый») никогда не смеется, он всегда наказывает скорбя.
31 Плавт. Комедии. Т. 1. С. 6.
