CC BY
8
12. Франклин С. Романы без концовки : Заметки о «Евгении Онегине» и «Мертвых душах».
Franklin S. Novels without end : Notes on «Eugene Onegin» and «Dead Souls» // Modern language review. - L., 1984. - Vol. 79, N 2. - P. 372-383.
13. Чуковский К.И. Онегин на чужбине // Чуковский К.И. Собр. соч. : в 15 т. - М. : Терра-Книжный клуб, 2001. - Т. 3. - URL: http://www.chukfamily.ru/kornei/pro sa/knigi/vysokoe/prilozheniya-onegin-na-chuzhbine (date of access: 25.05.2020).
ЛИТЕРАТУРА И ДРУГИЕ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ
2020.04.004. МИЛЛИОНЩИКОВА Т.М. ИСТОРИОСОФСКАЯ МЫСЛЬ В ТВОРЧЕСТВЕ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ХГС В.: РЕЦЕПЦИЯ АМЕРИКАНСКОЙ СЛАВИСТИКИ. (Обзор).
Ключевые слова: Н.М. Карамзин; А.С. Пушкин; Н.В. Гоголь; М.Ю. Лермонтов; Ф.М. Достоевский; русская история; русская философия; историософия; художественное время; хронотоп.
Особой устойчивостью отличается интерес славистов США к русской историософии, одной «из наиболее самобытных составляющих русской словесности» [6, с. 17].
Значительное внимание со стороны американских славистов к этому разделу русской философии, связанному с интерпретацией исторического процесса и исторического познания в России, находится в русле возросшего начиная с 1960-х годов внимания к философии истории. В США с 1960 г. выходит журнал по проблемам историософии «History and Theory». Американские слависты-литературоведы, обращаясь к историософской тематике, видят свою задачу прежде всего в описании и исследовании художественных приемов русских писателей при передаче логики исторических событий России.
В тесной взаимосвязи «поэзии» и «истории» усматривает отличительную черту русской литературы начала Х\Х в. профессор Отделения славянских языков и литератур Питтсбургского университета Юрий Штридтер. Именно «в пользу истории» Н.М. Карамзин оставил собственное художественно-литературное творчество, приступив к работе над «Историей Государства российского», превратившей «прошлое России в собрание доступных неискушенному читателю поэтических историй» [10, p. 296].
Профессор Отделения славянских языков и литератур Прин-стонского университета Кэрил Эмерсон [11] считает, что Ю. Штри-дтер «безусловно прав», когда утверждает, что «эпизодический» характер «Истории» Н.М. Карамзина способствовал «выборочному подходу» в ее использовании. Однако, с точки зрения американской исследовательницы, ученый недооценил те факторы, которые прекрасно осознавал А.С. Пушкин, обращаясь к карамзинской «Истории». Поэт понимал, что «в каждый, даже самый незначительный эпизод вложены ценности и смысл "целого", в том числе и обязательный для жанра дидактической истории морализатор-ский аспект. И действительно, невозможно, читая Н.М. Карамзина, пускать "мораль в расход". Голос автора присутствует повсюду - в отборе и последовательности событий, в самой связи и внутренней логике повествования». И, по убеждению К. Эмерсон, «нигде это так ярко не ощущается, как в истории о "Борисе Годунове"» [11, р. 112].
Сохраняя иногда в сносках противоречивые записи современных летописцев, Н.М. Карамзин в своем труде тем самым «притязал на ауру достоверного историка», подчеркивает профессор Отделения славянских языков и литератур Стенфордского университета Моника Гринлиф [2].
Применительно к «Истории» Н.М. Карамзина А.С. Пушкин использовал выражение «подвиг честного человека», наивысшую похвалу, которой он почтил своего предшественника, отмечает профессор Университета Висконсин Дейвид Бетеа [1, с. 106]. Свободная от дидактизма «История» служила источником вдохновения для следующих поколений писателей XIX в., так как ее автор был не просто первым историком своего народа, но и первым и, возможно, «величайшим мифографом», убежден американский славист.
Прослеживая традиции «Истории» Н.М. Карамзина в пушкинских произведениях, американские слависты отмечают, что самое значительное влияние она оказала на историческую драму А.С. Пушкина «Борис Годунов» (1825).
К. Эмерсон [11] отмечает, что поэт не стремился дополнять или романтизировать исторические события: те «принципы толкования», которые были приняты в философски обоснованных трудах, оказались для него столь же неприемлемыми, как и для
Н.М. Карамзина. Исследовательница обращает внимание на достаточно известную биографическую подробность: А.С. Пушкин довольно суеверно и даже с благоговением относился к судьбе, хотя и не верил в Божественное провидение. Вместе с тем он очень серьезно воспринимал всё то, что связано с риском, азартом и случайностью - «оборотной стороной фатума», возможностью вырваться из оков рока, отдаться во власть неожиданности и получить, таким образом, духовную свободу непосредственно в настоящем. Это свойство пушкинской натуры существенно повлияло на восприятие поэтом «Истории» Карамзина, где все события сверх меры предопределены. Тот «оговорочный язык», который М.М. Бахтин считал тенденцией современности, в наивысшей степени развит у Пушкина и совершенно не свойствен Карамзину.
Насколько известно из переписки, заметок о драме и различных набросков к «Борису Годунову», датируемых 1829-1830 гг., А.С. Пушкин был настроен столь же полемически к нуждам российской драматургии, как Н.М. Карамзин - к предпосылкам русской истории. Однако Пушкин оставлял эти наброски незавершенными и не раз высказывал опасения, что его драма обречена на провал. Пессимизм и сдержанность позиции драматурга контрастируют с самоуверенностью историка, настаивающего в предисловии к своему труду на его многочисленных заслугах и достоинствах. Н.М. Карамзин сочетал два течения русской историографии посредством стиля популярной прозы. Стиль этот совершенствовался десятилетиями и гарантировал благосклонный прием у публики. Пушкин же, напротив, пытался создать драму, стиль которой не имел прецедентов, и писал ее на языке, еще ни разу не звучавшем на сцене [11, р. 136].
Определяя составляющие хронотопа пушкинской романтической трагедии, К. Эмерсон приходит к выводу, что поэт «сужает» время и место действия до реальности, доступной любому герою в данный исторический момент, а затем насыщает ее случайностями, риском, слухами - тем, что выражается словами, а не действиями. Все это способствует победе самозванца, однако поражение Бориса предопределено, так как его правление отягощено ответственностью как за прошлое (убийство Димитрия, голод, пожары), так и за будущее своих детей. Образы обоих главных действующих лиц соответствуют тому времени и месту,
которым они принадлежали в реальной истории. В свете пушкинского понимания этих терминов хронотоп пьесы оказывается одновременно и романтическим, и трагическим.
М. Гринлиф [2] обращает внимание на то обстоятельство, что «История» Н.М. Карамзина, в сущности, обрывается на распаде России в годы Смутного времени, явного последствия роковых вступлений на престол обманом - сначала Бориса Годунова, а затем Лжедмитрия. Первый - трагически честный и эффективный правитель, второй - средневековый авантюрист, но оба они обречены в силу их беззаконного восшествия на престол. Каким бы изуверски жестоким правителем ни был Иван Грозный, он был правителем легитимным, а потому то, что испытывали при нем русские люди, можно назвать «страданием тяжким, но не бессмысленным». По мнению исследовательницы, Годунов «был бы эффективным ренессансным правителем, но нарушение им естественных и божеских законов ввергло русский народ в пучину бед, приведя к распаду власти и национальной идентичности, к потенциально нескончаемому повторению лжегосударей и, следовательно, новым и новым циклам насилия» [2, с. 155].
В качестве «последнего слова» Карамзина «все это звучало скорее обоюдоострым предостережением, нежели гимном правящей династии. Читателю в какой-то степени предлагалось сделать заключение самому. Тем не менее прочитанное заставляло его, в конечном итоге, ассоциировать порядок в государстве и чувство национального самосознания с династической преемственностью, независимо от недостатков того или иного царя» [2, с. 156].
Отличие Пушкина как создателя исторической драмы и его манеры письма М. Гринлиф видит в том, что, «как правило, свидетель-современник или участник событий, и объективный историк, оценивающий события ретроспективно, рассматриваются как противоположные полюса исторического процесса. Пушкин ставит свою аудиторию в оба положения, и они, в сущности, идентичны: в каждом его читатель / зритель выступает в роли толкователя, который судит на основе крайне неполных и пристрастных свидетельств. Да еще и отлученный - в силу географического фактора, фактора времени, доступности тех или иных свидетельств и "слепых пятен" собственной субъективности, - от ясного взгляда на сами события» [2, с. 157].
Как и Карамзин, Пушкин изобразил Годунова убийцей, отмечает К. Эмерсон. Однако пушкинский Годунов вызывает интерес не только как конкретный исторический персонаж, но и как психологически сложный характер. В связи с этим возникают вопросы, предвосхищающие проблематику романов Ф.М. Достоевского: «можно ли построить счастье на слезах ребенка?» и «может ли политическая эффективность компенсировать отсутствие морали?» [11, р. 121].
Как исторический роман, жанр, доведенный Пушкиным до совершенства «в элегантных симметриях "Капитанской дочки"», американский славист Уильям Миллз Тодд III [9] рассматривает «Евгения Онегина». В пушкинском «романе в стихах» влияние истории на жизнь героев обнаруживается не в виде банды казаков-разбойников, ищущих отмщения за века социального, экономического и культурного гнета, а «как изменение культурных возможностей» [9, с. 90].
Тема исторической дистанции - древность, старина - получает схожую трактовку. Так же как можно преодолеть «моду», можно сохранить и обновить «старину» в литературе и общественном укладе. Понятия «старина» и «старинный» широко используются для обозначения прошлого, сохранившегося в фольклоре, общественном укладе, архитектуре, в подсознании Евгения и в разговорах поэта с музой. То, что выходит из моды, может быть воссоздано воображением. Романы С. Ричардсона были в свое время настолько популярны, что мать Татьяны могла, даже не читая, подпасть под их влияние. Теперь «пришла пора» самой Татьяны сидеть над теми же романами, которые всё еще сохраняют способность являть образцы поведения благосклонному читателю. Рассказчик настаивает на том, что скука переполняет Евгения как «средь модных», так и средь «старинных зал»: две разновидности условности - «мода» и «старина» - предлагаются как противоречие.
Способность героев романа, включая и автора-рассказчика, удачно использовать культурные достижения, характерные для конкретных исторических ситуаций, являет собой заметный контраст неспособности к этому героев пушкинских условно-исторических произведений. В противоположность «Евгению Онегину», эти произведения основываются на неразрешимых противоречиях:
«контрреформационная» Польша против средневековой православной Московии («Борис Годунов»), ориентированные на Запад сторонники Петра Великого против старой знати («Арап Петра Великого»), прозападное мелкопоместное дворянство против казаков с их народной культурой, непонятной дворянам («Капитанская дочка»).
Есть между тем черта, которая роднит «Евгения Онегина» с исторической беллетристикой: использование Пушкиным реальных исторических персонажей, в частности «себя самого и, беглыми силуэтами, своих друзей Каверина и Вяземского», отмечает У.М. Тодд III [9, с. 147].
Определяя историософские взгляды И.А. Гончарова, представленные в романе «Фрегат „Паллада"», американский славист Елена Краснощёкова [3] высказывает мысль, что во многом они навеяны идеями П.Я. Чаадаева, выдвинувшего концепцию России на широком философско-историческом фоне. Именно такой контекст «Философических писем» (1829-1830) Чаадаева более всего интересовал Гончарова, создававшего «свою собственную Вселенную». Стремясь уловить этический элемент во всех исторических сдвигах, и Чаадаев, и Гончаров видели в воспитании, просвещении и нравственном совершенствовании, в приобщении России к подлинной цивилизации, т.е. европейской, единственные реальные средства для осуществления идеала общественного устройства [3, с. 310]. Во «Фрегате "Паллада"» «национальные ментальности» закономерно рассматриваются в трех временных проекциях: прошлое, настоящее и будущее. В центре книги Гончарова стоит живая современность, определяющая «ее лицо». Будущее не подается Гончаровым в виде фантазии, оно улавливается в отдельных приметах настоящего [3, с. 318].
Ф.М. Достоевский отождествлял самодержавную власть с силой русского государства, полагает американский философ Джеймс П. Сканлан [7]. В то же время, как это ни парадоксально, русский писатель не только не считал, что самодержавие ограничивает граждан, но видел в нем, подобно Карамзину, источник свободы: «...оно причина всех свобод России»1.
1 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. : в 30 т. - Л., 1973. - Т. 24. - С. 278.
Рассматривая творчество Достоевского в свете русской историософии, Дж. Сканлан акцентирует мессианские убеждения русского писателя и мыслителя. Достоевский довольно рано пришел к убеждению, что, хотя людей и связывают общие, универсальные черты, они, кроме того, еще и национальные существа, отличающиеся друг от друга своим национальным и этническим наследием, которое глубоко влияет на их характер и судьбы. Выдвинув этот тезис еще в начале 1860-х годов, Достоевский, особенно в последний период своей жизни, развивал «всеобъемлющую философию истории, венчающуюся представлением о мессианской роли России как единственно "богоносной" нации» [7, с. 19].
В качестве метода выявления историософского смысла «крайне сложной по содержанию» вставной поэмы о «Великом инквизиторе» Э. Сэндоз предлагает серию «ассоциативных подходов» [8, р. 84] и приходит к выводу, что, выступив против нигилизма, «Достоевский сделал одно из самых важных открытий в политической философии». Писатель «понял, что современные политические массовые движения являются светскими религиями, подражающими науке и направленными на уничтожение Бога и соответственно человеческого в человеке». Политическая мысль Достоевского, утверждает американский ученый, вырастает из неприятия нигилизма, атеистического гуманизма и социализма и поисков концепции человека, противопоставленной антропологии атеистического гуманизма. Драматизация этих отношений и составляет идейное ядро романов писателя, созданных в 60-70-е годы, и в особенности «Братьев Карамазовых».
Два толкования «поэмы» Ивана Карамазова - «Легенду о Великом инквизиторе» В. Розанова и трактовку американского литературоведа Э. Сэндоза - анализирует и сопоставляет американский славист, доктор философии Джек Ф. Мэтлок. Его статья «Литература и политика: Федор Достоевский» была опубликована в журнале «Вопросы литературы» на русском языке и специально переработана и актуализирована для этого издания. Наиболее обстоятельным, с точки зрения американского слависта, современным исследованием о «поэме» явилась монография Э. Сэндоза [8]. И В.В. Розанов, и Э. Сэндоз обращаются к главе «Великий инквизитор» и к предшествующей ей - «Бунт» - как к источникам, наиболее полно и точно отражающим «зрелую философию» До-
стоевского. В «поэме» в сжатой поэтической форме заключено глубокое религиозное, философское и политическое видение человечества. Если Розанов сосредоточивался на религиозном и этическом значении «Великого инквизитора», то Э. Сэндоз, хотя и затрагивает сходные темы, ставит во главу угла значение философии Достоевского для политической теории.
Дж.Ф. Мэтлок [5] акцентирует сходство между обществом, созданным в воображении Великого инквизитора, и реальным обществом XX в., установленным тоталитарными политическими движениями. Дж.Ф. Мэтлок соглашается с Э. Сэндозом: то, что Достоевский говорит об опасностях современного ему социализма, можно и в самом деле рассматривать как пророчество о тех человеческих и духовных бедах, которые принесли миру тоталитарные режимы XX в., восходящие к традиции, обозначенной в «поэме» о Великом инквизиторе. Концепция человеческой свободы, развиваемая в ней Достоевским, имеет огромное значение для понимания политических структур современности, так же как и его приговор всем рационалистическим, антропоцентрическим учениям.
Дж.Ф. Мэтлок приходит к выводу, что ни В.В. Розанов, ни Э. Сэндоз «не дают полной, объективной картины сложной и часто противоречивой мысли Ф.М. Достоевского. Оба критика "Легенды", однако, и не проецируют на писателя свои собственные взгляды; их работы проясняют мысль автора "Братьев Карамазовых". И если Э. Сэндоз временами заблуждается, утверждая слишком многое или пытаясь оправдать противоречия, вместо того чтобы принять их как данность, он, тем не менее, приводит вполне убедительные доказательства своего основного тезиса» [5, с. 59-60].
Вопрос «что есть писание истории» поставлен в сцене, открывающей «Войну и мир» Л.Н. Толстого, констатирует Барбара Лённквист. Разные толкования одного и того же события (смерть герцога Энгиенского) и одного лица (Буонапарте - Бонапарт -Наполеон) с самого начала толстовской эпопеи разрушают установленный канон исторического романного жанра, предъявляя новый масштаб художественного подхода к феномену знания об историческом процессе: «Читатель, помещенный в перспективу множественных восприятий одного явления, усваивает первую главную посылку толстовской эпопеи: история не имеет одного измерения» [4, с. 353].
Список литературы
1. Бетеа Д. Реализованная метафора : Александр Пушкин и жизнь поэта. Bethea D.M. Realising metaphors : Alexander Pushkin and the life of the poet. -Madison : The univ. of Wisconsin press, 1998. - 255 р.
2. Гринлиф М. Пушкин и романтическая мода : фрагмент, элегия, ориентализм, ирония. - СПб. : Академический проект, 2006. - 383 с.
3. Краснощёкова Е.А. И.А. Гончаров : Мир творчества. - СПб. : Изд-во «Пушкинского фонда», 2012. - 528 с.
4. Лённквист Б. Наполеон в салоне Анны Павловны Шерер // Лев Толстой в Иерусалиме : Материалы междунар. науч. конф. «Лев Толстой после юбилея» / сост. Е.Д. Толстая ; предисл. В. Паперного. - М. : Новое лит. обозрение, 2013. -С. 347-355.
5. Мэтлок Дж.Ф. Литература и политика : Федор Достоевский // Вопросы литературы. - 1980. - № 7. - С. 48-60.
6. Песков А.М. «Русская идея» и «русская душа» : Очерки русской историософии. - М. : ОГИ, 2007. - 104 с.
7. Сканлан Дж. Достоевский как мыслитель / пер. с англ. Д. Васильева и Н. Киреевой. - СПб. : Академический проект, 2006. - 256 с.
8. Сэндоз Э. Политический апокалипсис : Исследование «Великого инквизитора» Достоевского.
Sandoz E. Political Apocalypse : A study of Dostoevsky's Grand Inquisitor. -Baton Rouge : Louisiana state univ. press, 1971. - 263 p.
9. Тодд III У.М. Литература и общество в эпоху Пушкина. - СПб. : Академический проект, 1996. - 299 p. - (Современная западная русистика).
10. Штридтер Ю. Поэзия и чувство истории у Пушкина.
Striedter J. Poetic genre and the sense of the history in Pushkin // New literary history. - 1977. - Vol. 8, N 2. - P. 295-309.
11. Эмерсон К. Борис Годунов : Перемещения русской темы.
Emerson C. Boris Godunov : Transpositions of Russian theme. - Bloomington : Indiana univ. press, 1987. - 291 р.
ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВО
2020.04.005. КУЗЬМИЧЁВ А.И. ГАМЛЕТ У. ШЕКСПИРА В МЕЖВОЕННЫЙ ПЕРИОД В ГЕРМАНИИ И АНГЛИИ. (Обзор).
Ключевые слова: У. Шекспир в XX в.; У. Шекспир в Германии; У. Шекспир и нацизм.
Данный обзор представляет современные исследования о гамлетовском контексте в Британии и Германии в период между двумя мировыми войнами («1920-1939).
