CC BY
150
О. Б. Сокурова
историософия санкт-петербурга в символах культуры
На протяжении более чем трех веков существования Санкт-Петербурга шло осмысление его предназначения и судьбы в связи с историческими судьбами России и мира. Наиболее значимые следы этой работы можно найти в символах петербургской истории и культуры. Академик С. С. Аверинцев так определяет специфику символических образов: «...Категория символа делает акцент ...на выхождение образа за собственные пределы, на присутствие некоторого смысла, интимно слитого с образом, но ему не тождественного. Переходя в символ, образ становится “прозрачным”; смысл “просвечивает” сквозь него, будучи дан как смысловая глубина, смысловая перспектива, требующая нелегкого “вхождения” в себя» [1, с. 826]. Символ не отменяет тайну, но делает ее более проясненной, обнаруживает ее неисчерпаемую глубину.
Петербург принадлежит к числу городов, в которых тайна, без сомнения, присутствует. Египетские сфинксы — хранители тайны — застыли в созерцательном покое над торжественной Невой, глядя вслед ее «медлительной волне», по образному выражению А. Блока. В другом пророческом стихе поэта делается обобщение: «Россия — Сфинкс» [2, с. 245]. Размышлять над сутью и судьбой Петербурга — значит приближаться к тайне России, к пониманию ее предназначения в мире, к постижению истории нашей страны на протяжении последних веков.
Задача данного исследования — назвать некоторые важнейшие символы, связанные с темой города. Речь пойдет прежде всего о символах времени, места и имени.
Город начал строиться, когда минуло семь веков со времени крещения Руси. 7 — символическое число земной полноты, некоей завершенности, законченности. Число 8 связано с представлением о выходе из границ земных измерений, в нем читается знак бесконечности, вечности. Итак, город строился словно бы на границе времени и вечности, истории и метаистории. Кроме того, как известно, строительство Петербурга стало границей между древней Русью и новой Россией.
В пространственном отношении город тоже оказался на границе — на самой границе с западным миром. В практике государств пограничное положение было для столицы необычным и неожиданным: главные города располагались, как правило, в глубоком тылу.
Сторонники старой веры (и не только они) усмотрели грозные знаки Апокалипсиса в таком сближении с апостасийным Западом, в крутых разворотах Петровских реформ, секуляризации быта и культуры, в самом факте переноса столицы на новое место — пустынное, топкое и потому, казалось бы, не пригодное для жилья, не рассчитанное на долгую жизнь. Городу пророчили скорый провал, гибель. Однако он не погиб.
Как всякий пограничный город, Санкт-Петербург неизбежно испытывал максимальное давление извне и в то же время был призван защищать страну от этого давления и вторжения — и не только в военно-политическом, но и в духовном смысле. Он
© О. Б. Сокурова, 2011
начался со строительства крепости и в символическом плане также оказался городом-крепостью, принимающим всю мощь западного натиска и отражающим его.
Петропавловская крепость стала исходной точкой города. В его основание Петр заложил ковчег с частицей мощей апостола Андрея Первозванного. Согласно преданию, святой апостол Андрей, проделав долгий путь из «греков в варяги», на заре новой христианской эры дошел до этих северных мест. Спустя восемь веков здесь, в Старой Ладоге, родилась русская государственность. И вот круг замкнулся: в этих самых местах в начале XVIII в. вновь возникает стольный град — преемник Ладоги, Новгорода, Киева и Москвы. Если же раздвинуть российские границы и взглянуть на возникновение Санкт-Петербурга как на событие мирового масштаба, мы увидим, что развитие христианской империи шло от Древнего Рима, города апостола Петра, до северной российской столицы, которая получила именно его святое имя. Более того, замыкая имперскую цепь, Петр I, по-видимому, сознательно оспаривал у католического Рима безраздельное право на покровительство первого среди апостолов. Так что строительство главного города с таким названием и именно в данном месте нельзя рассматривать как досадную прихоть государя или как простой отклик на «злобу дня» и потребности военного времени. Здесь была историческая перспектива, была глубокая смысловая символика. Именно Петру предначертано было стать основателем и строителем этого судьбоносного города, о чем в день венчания его на царство в десятилетнем возрасте сделал предсказание святитель Митрофаний Воронежский.
Год и месяц рождения Нового Царьграда — это год и месяц 250-летия падения Константинополя. Интересно, что впервые в документальном виде имя его прозвучало как Петрополь (т.е. созвучно столице древней Византии). В письме сподвижника Петра и руководителя Посольского приказа Ф. А. Головина от 16 июля 1703 г. значилось: «Сей город новостроющийся был назван в самый Петров день Петрополь и уже онаго едва не половину состроили. Из Петрополя». Таким образом, город был наименован по аналогии со столицей Второго Рима и тем самым продолжал идею преемственности России по отношению к православной Византии в качестве силы, удерживающей мир от зла.
Ученики Христа Петр и Андрей были родными братьями. Савл-Павел стал их духовным братом, соработником в апостольском служении. В честь Петра и Павла строятся Петропавловский собор и окружающая его крепость. Тема братства — кровного, духовного, общечеловеческого, столь характерная и для древнерусской культуры, была «заложена» в самом основании нового города. Впоследствии она стала главной, заветной темой классической русской литературы петербургского периода.
Петропавловский собор (арх. Д. Трезини), с его 117-метровым золотым шпилем колокольни, предопределил совершенно неповторимый облик новой русской столицы, «задал» ее строгий аскетический вид, выразил вертикальную устремленность ее духа. Этот дух собранности, стойкости и благородства наиболее сильно проявлялся в самые тяжелые времена — в дни гонений, войн и блокады.
Над тонким шпилем Петропавловского собора за время его существования сменилось несколько ангелов. Первый парил над городом 22 года и сгорел от удара молнии во время ужасной грозы 30 апреля 1751 г.; второму во время наводнения и шторма 10 ноября 1777 г. оторвало крылья; третий, созданный по чертежам А. Ринальди, хранил город 70 лет и был потом заменен на свою копию во время реставрации шпиля; четвертый видел убийство Александра II, три революции, наводнение 1924 г., ледяную пустыню
блокады. И вот теперь, в новом тысячелетии, над городом вознесся и «вострубил» уже пятый ангел.
Образ Петропавловского собора соотносится с громадным державным пространством Невы. Нельзя не заметить: небо над собором, особенно в часы заката, какое-то особенно торжественное, мистериальное. Главные стихии мироздания — водная, земная и небесная — сошлись в этой точке рождения северной столицы.
Интересно, что Санкт-Петербург оказался на одной географической вертикали со столицами государств, сыгравших важнейшую роль в истории человечества — Александрией Египетской, Константинополем, Киевом. «Все четыре столицы имели в своей истории одно и то же событие: основоположник нового государства, прежде чем провозгласить о своих великих замыслах, расстается с городом, где находилась его резиденция, и начинает все на новом месте» [3, с. 21]. Действительно, Александр Македонский в 332-331 до н. э. основал в дельте реки Нил на берегу Средиземного моря город-порт, назвал его своим именем и провозгласил столицей Египта и своей империи. Константин I перенес из Рима в небольшой город Византию свою императорскую резиденцию и государственные учреждения, дал городу свое имя и в 330 году объявил Кос-тантинополь столицей империи ромеев. Духовной наследницей Византии стала Русь. В 980 г. новгородский князь Владимир Святославович завоевал Киев. Став киевским князем, он принял крещение, женился на сестре византийского императора Анне и в 898 г. крестил свой народ. Киев явился «матерью городов русских», столицей нового православного государства. Все перечисленные исторические деятели были заслуженно названы Великими. В их число вошел основатель северной столицы, через которую прошла невидимая линия, соединяющая народы, культуры, цивилизации. По замыслу Петра, Санкт-Петербург должен был стать местом их мирной встречи. Глядя на архитектурный облик города, на его памятники, увековеченные в камне, слове и звуке, мы можем утверждать: такая встреча состоялась.
Но в этой встрече были не только взаимопонимание и взаимовлияние, но и спор, и соперничество, а порой и противостояние. Было притяжение и отталкивание. Так, в великом философском романе И. А. Гончарова тянулись друг к другу, нуждались друг в друге и в то же время были антагонистами деловой рациональный Штольц — носитель «фаустовской» европейской души, и Обломов, с его кротким и чистым, поистине «голубиным» сердцем. В знаменитом лежании Ильи Ильича, его пассивном сопротивлении суете современного мира угадываются корни восточной созерцательной мудрости. Роман Гончарова — это глубокое художественно-философское размышление о России между Востоком и Западом. И выясняется, что Россия — это все-таки не Восток и не Запад. Неизбежно воспринимая их влияние, она не может и не должна сливаться ни с тем, ни с другим. Западная безлюбовная деятельность ей чужда, восточная созерцательная бездеятельность опасна. «Красота есть добро в действиях», — утверждал Пушкин. Русская литература содержала в себе призыв к деятельной любви.
Ко времени строительства города на Неве Россия созрела для выхода на мировые пространства. Она выходила не только учиться, но и давать очень полезные исторические уроки, она стремилась не только воспринимать, но и дарить. Чтобы послужить, оказаться нужной миру, ей важно было сохранить свое самостояние. Тема «самостоя-нья человека» (и народа) становится в русской классической литературе центральной. Эта тема была тем более актуальна, что на улицах северной столицы, в ее салонах и гостиных все чаще стали появляться люди подражательные, безосновные, бесцельные,
а потому неизбежно «лишние». По выражению Достоевского, «в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного!» [4, с. 448]. Человек, утративший «са-мостоянье», потерявший духовные опоры, теряет цель и цельность. В петербургских туманах начинают все чаще мелькать двойники.
Но и сам город в своем «пограничном» пространственно-временном и историко-метаисторическом положении между временем и вечностью, между Россией и Западом, Древней Русью и новой Россией словно бы раздваивается. Изначальная двойственность, противоречивость проявляется уже при его основании: ведь Петербург, по сути, это гранитная державная твердыня, построенная. на болоте, на «хлябях». Поэтому и лик города, отраженный в художественных образах, предстает то графически четким, «строгим и стройным», то зыбким, химерическим, иллюзорным. Достаточно сравнить, например, гимн городу как державной твердыне в пушкинском «Медном всаднике» и иронический панегирик ему в гоголевском «Невском проспекте», в конце которого город с фонарями, прохожими и мириадами карет выглядит как блестящий фантом, как грандиозный обман и, кажется, вот-вот опрокинется в какую-то темную бездну. В качестве примера можно вспомнить также контрастные пластические образы-символы города в работах А. Остроумовой-Лебедевой и А. Н. Бенуа.
По-своему раздваивается и имя города: изначально названный Санкт-Петербургом, он впоследствии все чаще стал именоваться просто Петербургом. Казалось бы, дело в удобстве произношения, но в укороченном имени можно усмотреть и нечто более глубокое, символическое: утрачена частица «санкт» (святой) — и город теряет свое сакральное значение, жизнь в нем приобретает сугубо светский характер, а у многих его жителей исчезает «святое за душой». Из города апостола Петра он превращается в город императора Петра — человека безусловно великого, но отнюдь не святого.
Имя Петр, как известно, в переводе с греческого означает «камень». На каком же камне город способен устоять? Тема стояния, выстаивания над топью, над бездной становится самой существенной для его судьбы. Река Нева, в устье которой основан Санкт-Петербург, происходит от финского слова «пеуа» — ««болото», «топкое место». В других североевропейских языках голландское слово «шеш», шведское и средне-нижне-немецкое «пууа» означают ««новая река». Оба этих смысла оказываются символически взаимосвязанными: Европа Нового и Новейшего времени все более напоминала обывательское мещанское болото, это хорошо понимали лучшие представители европейской культуры (Гете, романтики, Флобер, Бальзак, Цвейг, Т. Манн и др.). Духовную тревогу выражали и русские мыслители (здесь вспоминается горький диагноз А. Герцена, что Европа кончит мировым мещанством [5, с. 183], и статья К. Леонтьева «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» [6]).
Послепетровская Россия, включившись в русло общеевропейской судьбы, должна была осмысливать и решать духовные проблемы новоевропейского человека. Важно было не увязнуть, не пропасть в приманчивой засасывающей стихии обывательского существования, не утратить внутреннего самостояния под напором «евростандарта» общепринятых мнений и интересов. Напомним также, что образ болота связан с темой хаоса, угрожающего космосу цивилизации и культуры, он связан и с темой заманивания, обмана. Чтобы устоять среди топей, нужна была твердая надежная опора, «камень». Итак, на каком же камне было возможно выстоять в тех новых условиях, в которых оказалась Россия со времени строительства Санкт-Петербурга?
Начнем с Гром-камня, на котором вздыбился конь Петра. Гром-камень монолитен, в то же время в нем чувствуется внутренняя динамика застывшей волны. Здесь символ петровской России, ее твердой волевой мощи и неуемной энергии. В то же время здесь предсказание ее грядущих судеб: «волна» постамента спорит с волной Невы и направлена не только против разбушевавшейся природной стихии, но и против стихии социальных бунтов. Однако Петр, построив город «под морем», сам запрограммировал грядущие наводнения, и, будучи «революционером на троне», замыслив город как парадиз, запрограммировал грядущие попытки построения земного рая путем бунтов, политических переворотов и революций .
Конь под Всадником топчет змею — символ тайных сил, тайных врагов России. Напомним, что змею попирает и ангел на Александрийском столпе, воздвигнутом в честь победы над Наполеоном. На барельефе Иоанновских ворот в Петропавловской крепости — тоже борьба со злом: здесь изображено стремительное падение Симона-волхва по молитвам апостола Петра. Симон-волхв, ученик Филона каббалиста, занимался астрологией, вызыванием духов, предсказывал будущее посредством человеческого черепа. Он думал, что апостолы Петр и Филипп владеют тайнами высшей магии, и хотел с помощью серебра купить у них благодать. Отметим, что в наше время явно усилились попытки вызвать в обществе увлечение магией и преклонение перед нею. Цель магии — утверждение власти, и обладание магическими способностями стало атрибутом современного «суперменства». А потому уместно напомнить, что апостол Петр публично посрамил волхва и с позором низверг его на землю, когда тот с помощью чародейства вознесся на небо, смущая римлян своим мнимым могуществом.
Все перечисленные образы (ангел и конь против змеи, Симон-Петр против Симона-волхва) знаменуют непримиримую схватку истины и лжи, света и тьмы, христианской веры и оккультных сил, а вместе с ними тайных магических, мистических и политических обществ. Эпицентром духовной схватки, которая шла и все более усиливалась на пространствах России и мира, стал Санкт-Петербург. Каждый из его жителей чувствует (если даже и не осознает) его напряженное духовное «поле».
В связи с этим нельзя не заметить: существует явная генетическая связь Медного Всадника с образом Георгия Победоносца в центре Московского, а затем всероссийского герба. Это знак преемственности новой, петровской России по отношению к Древней Руси. Но между двумя образами есть и знаменательное отличие. На московской иконе змея пронзена копьем святого Георгия, она поражена в самую пасть, в лукавый раздвоенный язык. Над ней одержана полная победа. В «фальконетовом монументе» змея еще жива под копытом коня, она опасна. И вот в рукописи Пушкинского «Медного всадника» появляется рисунок: конь остался без всадника, змея снялась с места и поползла вперед, а камень дал трещину. Если конь в мировой монументальной скульптуре всегда являлся символом силы, в том числе и силы государственной, если всадник в исполнении Фальконе есть идеальный образ самодержца, если змея несет в себе тайну беззакония, а Гром-камень символизирует державную мощь России, то рисунок Пушкина следует признать поистине пророческим: все сбылось! Значит, даже мощный камень имперской государственности может не выдержать тихого «шага змеи». Но где в таком случае искать более надежную точку опоры?
Знаменательным для этой темы — темы опоры, все той же темы «камня» — представляется житие Исаакия Далматского, в день памяти которого, 30 мая / 12 июня родился император Петр. Этот древний подвижник (+383 г.) предрек императору-ерети-
ку Валенту поражение от готов, шедших на Константинополь. Разгневанный гонитель правой веры повелел ввергнуть святого в ужасное болото, из которого никто не выбирался. Но исповедник выстоял в болотных топях, а его мучитель бесславно погиб.
В этих событиях, несомненно, можно усмотреть нечто символическое, прямо относящееся к Санкт-Петербургу, городу-камню на болоте. Монолитная мощь Исаакиевс-кого собора за спиной Медного Всадника «прочитывается» как напоминание о том, что тылом и оплотом Русского государства является камень истинной и искренней веры. Однако именно в Петербурге делались наиболее активные попытки ее расшатать: модернизировать, реформировать, приспособить к решению земных задач на западный лад. Интересно, что одна из наиболее выдающихся книг, созданных в петровскую эпоху, называлась «Камень веры». Она принадлежала перу известного сподвижника и в то же время бесстрашного оппонента Петра митрополита Стефана Яворского. Петр запретил издавать книгу вследствие ее направленности против лютеранства, которому он сочувствовал.
«Не в силе Бог, а в правде» — такие слова некогда произнес благоверный князь Александр Невский в ответ на предложение католиков оказать Руси военную помощь против татар в обмен на отказ от веры отцов и признание власти папы. Это — еще один покровитель города, признанный и, можно сказать, призванный Петром (мощи Александра Невского были перенесены из Владимира в Санкт-Петербург и помещены в монастыре его имени самим императором 30 августа/12 сентября 1724 г.) Из глубины веков святой воин вновь указывает на главный ориентир, главное условие и смысл существования России в мире — СТОЯНИЕ В ПРАВДЕ. Не этот ли смысл имел в виду Пушкин, когда призывал град Петров стоять неколебимо, как Россия, угадывая и утверждая внутреннее единство страны и города?
Пушкин положил начало глубокому историософскому осмыслению судьбы Петербурга и России. Во вступительной части поэмы «Медный всадник» намечены два полюса, между которыми колеблется эта судьба: возникнув «из тьмы лесов, из топи блат» (из начальной хаотической стихии), град Петров стал сияющим культурным космосом, гранитной державной твердыней. В нем соединились красота и чудо: он «полночных стран краса и диво», он — свет в северной тьме! Но тьма в этом городе может брать реванш — и какой реванш! — и хаос нередко угрожает державному космосу. Описанное Пушкиным наводнение произошло 7 ноября 1824 г. В следующем году (Пушкин при создании поэмы несомненно об этом помнил) в непосредственной близости от Медного Всадника состоялись известные декабрьские события. А 7 ноября нового стиля в новом, неведомом Пушкину веке, в городе и стране разбушевалась еще невиданная социальная стихия:
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
[7, с. 274]
само звучание имени города, выбранное в данном случае поэтом, воспринимается как пророческое. Ведь северная столица получила официальное название Петроград лишь в 1914 г. Эта смена имени, означавшая отказ от небесного покровителя, совпала с началом великих потрясений в России. А потом, как раз через сто лет после описанных Пушкиным событий, бывшей столице бывшей империи — разумеется, по неотступным «просьбам трудящихся» — дадут имя нового радикального реформатора, вождя само-
го великого и кровавого переворота в истории страны. Так уж совпало: событие переименования сопровождалось сильнейшим наводнением 1924 г. ...
Поэт-пророк прозорливо предсказал, что ферментом большого бунта окажется «маленький человек». Почему так произошло, мы подробнее говорили в другой статье [8]. Здесь же нам хотелось бы высказать еще одно соображение, связанное с символикой Петербурга. Речь пойдет о выражении «окно в Европу» — ключевом символическом образе пушкинской поэмы. К сожалению, это выражение стало настолько расхожим, что его перестали как следует понимать. Его трактуют, как правило, однозначно: через Петербург Россия вошла в Европу, включилась в европейский мир . Это отчасти так, но лишь отчасти. Как отмечал сам поэт, «мы ленивы и нелюбопытны». И мало кто удосуживается заглянуть в первую авторскую сноску, сделанную после этих слов. А она отсылает читателя к итальянскому писателю Альгаротти. Он путешествовал по России в 30-х годах XVIII в. и в одном из своих писем, изданных в 1739 г., образно выразил такую мысль: «Петербург — это окно, через которое Россия смотрит в Европу» (курсив мой. — О. С.) [7, с. 268]. Этот контекст многое уточняет. Через окно, конечно, можно общаться, можно торговать, через него можно даже бежать в ту же Европу. Но все же главное, для чего существует окно, — видеть, созерцать. Ведь слово «окно» имеет исторический корень «око». И вот Россия уже три века созерцает Европу и весь остальной мир; созерцает и осмысливает европейские и свои собственные проблемы из петербургского «окна». Здесь, в граде Святого Петра, работает напряженная мысль о судьбах России и мира. П. Я. Чаадаев, который считается родоначальником русского западничества, тем не менее в полном согласии с Пушкиным утверждал: «Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне того стремительного движения, которое уносит там умы, имея возможность спокойно и с полным беспристрастием взирать на то, что волнует там души и возбуждает страсти, она, на мой взгляд, получила в удел дать в свое время разгадку человеческой загадки» [9, с. 407].
Русская мысль ценна тогда, когда сохраняет самостоянье, когда опирается на духовно-нравственные основы исконной отеческой мудрости. Вся суть в том, что через «окно» Петербурга Россия смотрит на Европу со своих собственных позиций. Об этом свидетельствуют мысли и свершения наиболее выдающихся деятелей науки и культуры: Ломоносова, Пушкина, Гоголя, Данилевского, Достоевского, Тютчева, Менделеева, Блока, Ахматовой и других.
Пушкин писал о задумчивости белых ночей. Вот эта созерцательная задумчивость — одно из самых прекрасных, драгоценных состояний нашего города.
Интересно, что среди античных статуй, украшающих Петербург, гораздо чаще других встречается богиня мудрости Афина, покровительница справедливых войн, а также ремесел и художеств. Согласно мифу, Афина, любимая дочь Зевса, вышла из его головы.
«Москва — сердце, Петербург — голова», — гласит народная пословица. В «головном» характере города были и свои опасности. Недоброжелатели утверждали, что он не рожденный, а вымышленный. «Самый умышленный в мире город», считал Достоевский. В такой оценке был резон: в Петербурге действительно возникали оторванные от жизни головные теории, здесь делались попытки реализовать самые утопические проекты (наиболее упорные состояли в строительстве «парадиза», земного рая — от Петра до коммунистов).
Здесь и только здесь мог возникнуть такой герой, как Герман из «Пиковой Дамы», в мефистофелевской душе которого сочетались горячечная мечтательность и холодный прагматический расчет. Здесь и только здесь, задыхаясь от нехватки воздуха и природы, в смрадных кварталах рядом с Сенной, в комнатенке, похожей на гроб, мог оттачивать свою безобразную мечту «теоретически раздраженный ум» Раскольникова. Здесь и только здесь мог готовить террористический акт против собственного отца-сенатора Николай Аполлонович Аблеухов, поклонник Канта и анархист из романа Андрея Белого «Петербург». Но именно здесь подобным «экспериментам» на живых людях, подобным убийственным теориям и наполеоновским мечтам ставился предел, давался отпор. Именно здесь делались чрезвычайно ценные выводы об ошибочных путях и о путях спасительных не только для России, но и для мира.
В связи с этим вспоминается в первую очередь имя Достоевского. Поразительно то, что все его горькие и грозные предсказания сбылись, вплоть до количества жертв, которые понесет Россия в ходе социально-политических экспериментов над нею. Но ведь у Достоевского были и светлые пророчества о России, и у нас есть основания надеяться, что когда-нибудь сбудутся и они. Вот одно из них, самое главное. 8 июня 1880 г., на торжествах, посвященных открытию памятника Пушкину в Москве, Достоевский произнес свою знаменитую «Пушкинскую речь», после которой люди, в том числе незнакомые, или представители враждебных лагерей, в восторге плакали и обнимали друг друга. В этот день Достоевский сформулировал нечто очень важное о высшем предназначении России. Личность и творчество Пушкина стали для него своеобразным символом этого предназначения. Речь идет о «всемирной отзывчивости» поэта, его способности с исключительной чуткостью понимать дух других народов, «затаенную глубину этого духа». Именно в этом качестве, считал Достоевский, пророчески выразилась внутренняя сила русского народа и «ее стремление в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности». С точки зрения писателя, эпоха Петра и его реформы не противоречили сущности России и ее призванию, а напротив, раскрывали эту сущность и прокладывали путь к исполнению призвания. В действиях Петра, даже если он поначалу и ставил перед собой только утилитарные цели, было что-то промыслительное: «Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем только ближайший утилитаризм» [4, с. 457]. Петровская реформа была для нас, русских, далеко не только «усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки». Гораздо важнее то, что мы «дружественно, с полной любовью приняли в наши души гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущества племенных различий». Это показывает, что «стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только. стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите» [4, с. 457] и что «наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» [4, с. 458].
Таким образом, Достоевский считает, что России предназначено было выйти в большой мир из былой замкнутости для великого служения, которое можно сравнить с апостольским. Если бы она замкнулась в себе и жила «для себя», как считали сторонники ее изоляции, начиная с ревнителей старой веры, ей было бы, наверное, намного легче, но она не могла бы выполнить свое назначение. Живя только для себя, Россия перестала бы быть собою. Да, она умела понять каждого, а ее, как правило, не понимали (Пушкин считал, что Европа в отношении к России столь же невежественна, сколь и
неблагодарна). Да, она служила Европе, как сказал Достоевский, «гораздо более, чем себе самой», а европейские страны старались использовать ее в своих интересах. Эту мысль подтверждал и Ф. И. Тютчев. Россия выходила в мир на поношение, на страдания, на жертвы. Но в том был великий смысл, и он осуществлялся на протяжении всего петербургского периода русской истории. Продолжает осуществляться и в наше время.
Вглядимся в изначальное «зерно» нашего города, вдумаемся в его глубинную символику. Днем закладки новой столицы был избран день Святой Троицы, который в 1703 г. приходился на 16/27 мая. Первым и главным храмом города стал деревянный Троицкий собор на Троицкой площади. Здесь царь Петр принимал живое участие в богослужениях — молился, читал «Апостола», пел и регентовал на клиросе. На колокольне собора по повелению Петра были поставлены привезенные из Москвы с Сухаревой башни часы, которые каждые четверть часа играли «Господи, помилуй». Здесь зачитывались вслух важнейшие государственные акты, в том числе назначение Санкт-Петербурга столицей России в 1712 г. и провозглашение Российской империи в 1721 г.
Дата рождения северной столицы и сосредоточенность ее духовной жизни в Троицком храме — свидетельство того, что при всех нововведениях, при всех крутых поворотах и переменах между Петровской Россией и Древней Русью все-таки не было коренного расхождения, разрыва, как считают многие. Главное духовное ядро сохранилось. Его суть была в православном исповедании Триипостасного Бога. Это исповедание состоит в том, что Бог есть Любовь. В высшем божественном единстве Лиц Святой Троицы виделся русскому православному человеку тот идеал, на который ориентировалась вся его жизнь — и духовная, и семейная, и общественно-государственная, и хозяйственная. Так, например, характерный для России принцип соборности А.С. Хомяков определял как органическое единство, живое начало которого есть благодать взаимной любви.
Между прочим, даже Византия, столь сильно влиявшая на Русь, не имела устойчивой традиции строительства храмов и писания икон Святой Троицы, каковая изначально просматривается на христианской Руси. В этом стремлении русского народа прославить Святую Троицу было предчувствие своего религиозного, исторического и культурного призвания. Братство людей, их духовное взаимопонимание и единство, готовая на жертву любовь между ними по образу и подобию единства Лиц Триипостас-ного Бога — вот как можно это призвание определить.
Именно здесь надо искать причину того, что расширение русской цивилизации до естественных границ осуществлялось в основном благодаря духовной, а не военной силе. Особенностью имперского строительства России в петербургский период ее истории было прежде всего то, что входившие в ее состав народы присоединялись к ней, как правило, добровольно. Русь спасла многие из них от физического уничтожения, а потом не подавляла, но помогала, укрепляла, кормила, просвещала.
Братская любовь России была обращена и к славянским народам. Огромный Троицкий собор на Измайловском проспекте, в плане составляющий крест, является свидетелем такой любви. Отсюда после молебна отправлялись на русско-турецкую войну 1877-1878 гг. наши воины. Против северного фасада собора впоследствии был поставлен памятник в честь победы. Памятник представлял собой могучую колонну из чугуна, основанием которой служили 140 стволов трофейных пушек, отбитых при освобождении Болгарии. 20 тыс. жизней своих солдат отдала Россия за братьев-славян. Этот па-
мятник был полностью разрушен вандалами XX столетия и лишь теперь восстановлен. Быть может, это тоже символ — символ того, что в конце концов, воспрянет и Россия, чтобы до конца выполнить свою миссию в мире.
Достоевский в финале Пушкинской речи предсказал, что Россия призвана выйти к народам земли и что «грядущие русские люди» должны будут «извлечь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону». Его не смущало, что такой удел достался нашей нищей земле, ведь ее, согласно тютчевской строке, «исходил в рабском виде, благословляя, Сам Христос». «Почему бы нам не вместить последнего слова Его?» [4, с. 459].
Однако донести это слово до Европы и мира возможно лишь на понятных им языках. Напомним, что в день Святой Троицы Дух Святой в виде огненных языков сошел на апостолов, и они заговорили на разных языках, чтобы благовествовать во всех концах земли. Здесь по аналогии приоткрывается еще один символический смысл, связанный с сутью и призванием града святого Петра — апостольского града. Рожденный в Троицын День, Санкт-Петербург на протяжении трех веков осваивал языки культур Европы и Востока. В результате, благодаря «петербургскому феномену», в привычной для разных народов форме может быть донесено то «великое русское слово», о котором говорил Достоевский и которое заклинала беречь пуще жизни Анна Ахматова.
Петербург — «единственное в своем роде явление трагического империализма и трагической красоты, если воспользоваться терминами Н. П. Анциферова (...) Дело Петра, как и город его, явились одним из главных творческих заданий мировой истории» [10, с. 9, 11].
В свое время, на рубеже 1980-1990-х годов, автору этой статьи привелось работать над созданием научно-популярного фильма «В поисках Санкт-Петербурга». Ведущим в этом фильме был академик А. М. Панченко. Он размышлял, в частности, над грозным пророчеством «Петербургу быть пусту», которое прозвучало в самом начале существования города. Не раз казалось, что это пророчество вот-вот сбудется. Ведущий напоминал: город опустошался наводнениями, он опустел в годы революции, когда из него изгнали дворян в одночасье, он пустел во времена блокады и в период известного «ленинградского дела». Но свои размышления А. М. Панченко закончил так: «Он пустел, да не запустел. Значит, зачем-то он нации нужен». Нельзя не согласиться с ним. В мировых событиях слышится все более тревожный и стремительный ритм, но великая история России не кончилась — она продолжается, и при всей крутизне поворотов сохраняет единый смысловой стержень.
литература
1. Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. Т. 6. М.: Советская энциклопедия, 1971. 893 с.
2. Блок А. А. Собр. соч: В 6 т. Т. 3. М.: Правда, 1972. 414 с.
3. Курляндский В. В. Тайна Санкт-Петербурга: К 300-летию основания. М.: Рипол классик, 2002. 480 с.
4. Достоевский Ф. М. Пушкин (очерк). Произнесено 8 июня <1880 года> в заседании Общества любителей российской словесности // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М.: Изд-во художественной литературы (Гослитиздат), 1959. С. 441-459.
5. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 16. М.: Изд-во художественной литературы (Гослитиздат), 1959. 348 с.
6. Леонтьев К. Н. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения // Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. Т. 8. Кн. 1. СПб.: Владимир Даль, 2007. С. 159-233.
7. См.: Сокурова О. Б. Размышления А. С. Пушкина об исторической судьбе России в поэме «Медный Всадник» // Вестн. С.-Петерб. университета. Сер. 2. 2009. Вып. 2. С. 295-302.
8. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 4. М.: Изд-во художественной литературы (Гослитиздат), 1977. 375 с.
9. Цит. по: Русская историософия. Антология. М.: НитапИ:а8, 2006. 447 с.
10. Казин А. Л. Санкт-Петербург как явление культуры // Петербург в мировой культуре. Сб. статей. СПб., 2005. С. 7-12.
Статья поступила в редакцию 12 октября 2010 г.
