CC BY
32
СТРАНИЧКА ГАЗЕТЫ "ДАР"
ИСТОРИОСОФИЯ МОНАРШЕЙ ВЛАСТИ В "КРАСНОМ КОЛЕСЕ" А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА
С.М. Калашникова
В своем интервью журналу "Ле Пуэн" в декабре 1975 г. А. Солженицын сказал: "Почему-то знал уже с девятилетнего возраста, что буду писателем. Я задумал мою большую книгу о революции..., когда мне было 18 лет. И потом от этого замысла не пришлось отказываться" [1]. Таким образом, он определил изначальный характер своей творческой доминанты - художник с явственным интересом к истории в ее актуализации через событие. Наиболее полно и последовательно данная особенность воплотилась в том произведении, с замысла которого и начинается реализация художнической ипостаси Солженицына, - в повествовании "Красное Колесо". Тем не менее, это произведение в критике зачастую противопоставляется (иногда вместе с "Архипелагом ГУЛАГ") его сочинениям "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор", "Раковый корпус" и другим по критерию художественности. Особенно ярко эта тенденция проявилась в полемике, отраженной на страницах "Литературной газеты", предложившей в 1991 г. писателям, критикам, литературоведам анкету "Год Солженицына". На сегодняшний день ситуация кардинальным образом изменилась. В современном литературоведении "Архипелаг ГУЛАГ" рассматривается прежде всего как "художественное исследование" (с акцентом на художественное), а "Красное Колесо" - как "самое уникальное в жанровом, композиционном, повествовательном, стилевом и многих других отношениях, самое важное для автора и самое любимое им, самое (увы!) непрочитанное, непонятое, самое неизученное." [2] произведение. Именно это многотомное повествование удивительным образом дополняется и, по большому счету, комментируется на протяжении всего творчества писателя всем блоком его публицистических сочинений, включая и нобелевскую, и гарвардскую, и темплтоновскую речи, и "Образованщину", и "Как нам обустроить Россию", и многочисленные интервью, и, конечно, своеобразное публицистическое резюме "Красного Колеса" - "Размышления над Февральской революцией". Почему так? Потому что, по верному замечанию во многом критикующего Солженицына Б. Хазанова, в этом произведении "история заменяет сюжет", "то, что Джойс устами Стивена Дедалуса назвал ... кошмаром истории, в прозе Солженицына составляет главнейший предмет повествования". Писатель предлагает нам "окончательный вариант исторической истины", "отсюда вытекает общая установка на правду - достоверность историко-документального исследования и правдивость реалистической, жизнеподобной беллетристики" [3]. Действительно, Россия в кошмаре истории - вот главная тема всего творчества Солженицына, причем системой координат художественного мира автора выступает изначальная историософичность мышления писателя. Тезис о том, что Солженицын -историсоф, во многом снимает проблему слова писателя как "истины в последней инстанции", высказанной "человеком убежденным, убедившимся и теперь убеждающим не себя - других" [4].
Что такое историософия и каково ее место в системе современного знания о мире? "В отличие от понятия философии истории, которое применялось ко всем направлениям и школам и ориентировало на объяснение исторического процесса, историософия, акцентирующая идею софийности, или духовности, имела оттенок метаисторичности. < ..> Кто мы? Куда мы идем? - эти вопросы всегда были в центре русской историософской рефлексии" [5]. С точки зрения современных исследователей, историософская рефлексия всегда включает в себя субъективно-оценочный момент -
Калашникова Светлана Михайловна - старший преподаватель кафедры отечественной литературы XX века Южного федерального университета.
некую возможность и правомерность "суда над историей" в контексте ее сокровенного смысла. Следовательно, совершенно оправдана позиция Солженицына как судьи исторического процесса и в художественной прозе, и, тем более, в публицистике, но при условии, что мы признаем в качестве основополагающей именно историософскую систему его мышления, в центре которой - размышления над тем, какую роль играет человек в истории. При этом нужно учитывать, что при нынешнем обостренном интересе к ключевым моментам русской истории, в частности, к русской революции, и при всем многообразии имеющихся версий событий и неоднозначности оценок деятельности исторических личностей, сыгравших свою роль в ходе этих событий (например, Николая II), авторитетное мнение Солженицына вполне обоснованно может помочь в выборе приоритетных составляющих при определении причинно-следственных связей современного исторического процесса.
В системе историософских взглядов Солженицына центральное место отводится утверждению о том, что история не является полем действия предопределенности, она не фаталистична. В этом смысле позиция Солженицына во многом не сходится с толстовским пониманием истории как некой непостижимо-стихийной силы, не подлежащей влиянию отдельной человеческой личности. Вспомним, например, по каким критериям Толстой разводит две великие исторические личности - Наполеона и Кутузова. Великая мудрость Кутузова как раз и заключается в его особом историческом чутье, позволяющем ему видеть сущность истории и не вмешиваться в ее ход, не мешать, а способствовать действию "дифференциалов истории". Кутузов стал у Толстого воплощением полководца, не "делающего" историю, а подчиняющегося ее движению. Историческая же недальновидность и даже глупость Наполеона проявляется в его убеждении в том, что это именно он творит историю, направляя и руководя массами, хотя на самом деле его действия непроизвольны и бессмысленны.
С точки зрения А. Солженицына, выбирающего, по его собственному утверждению, христианскую модель толкования истории, "история есть результат взаимодействия Божьей воли и свободных человеческих воль. ... Божья воля проявляется, но не фаталистично, и человеческие воли тоже проявляются. И как взаимодействие - получается история" [6, с. 325]. Система координат исторического процесса, по Солженицыну, такова: горизонтальная ось -это человеческая деятельность, вертикальная - это действие Божьей воли, в центре пересечения осей - точка соприкосновения человека и Бога. Активная, линейно-историческая деятельность, совмещенная с духовной вертикалью бытия и руководимая искренней верой, - это, с точки зрения Солженицына, идеальная модель исторического процесса, развивающегося вне революций, которые есть "пылающая болезнь и катастрофа", неестественный и болезненный перерыв истории. При этом, повторимся, не провидение предопределяет исторические события (и в этом смысле Солженицын не фаталист), но человеческий поступок. Чем сопряженнее деятельность личности с верой, тем "правильнее" и благотворнее, по мысли писателя, эта деятельность для истории: "история иррациональна для нас, мы ее по-настоящему понять не можем" [6, с. 325], но в истории надо действовать - это непременное условие.
Совершенно очевидно, что наивысшая активность в истории возможна лишь для исторических деятелей. Чем большей властью обладает эта историческая личность, тем более она ответственна перед историей, тем активнее и духовнее должна стать ее деятельность. В этом смысле интересным воплощением историософских взглядов писателя на проблему человеческого поступка и его роли в истории стала личность Николая II, столь последовательно воплощенная в повествовании "Красное Колесо" и столь интересующая писателя на всем протяжении его творчества.
Николаю II посвящена одна из сюжетных нитей, если воспользоваться терминологией автора, Узла I "Красного Колеса" - "Августа Четырнадцатого". Глава 74 представлена в виде пространного внутреннего монолога-воспоминания Николая Романова, охватывающего почти двадцатилетний период (1894-1914) его правления. Солженицын раскрывает широкую панораму внутренней жизни этого человека: образ Николая II - сына, отца, царя - дан в целостном единстве и с сознательной установкой автора на подлинность изложения, которое основывается на документах, письмах, дневниковых записях. Перед читателями возникает образ человека, наделенного редкой способностью к глубокой, искренней любви, глубоко переживающего происходящее. Например, в дневнике от 9 января 1905 г. Николай II пишет: "Тяжелый день. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело. /.../ И больно и
страшно подумать, что все убитые и раненые - это же свои люди". Это глубоко верующий человек, вся жизнь которого внутренне сопряжена с Богом, но при этом он наделен чертой характера, которая становится роковой для всей русской истории XX в. -отсутствием воли и решительности. Почти до болезненной очевидности А. Солженицын подчеркивает неуверенность, нерешительность и детскую наивность царя в вопросах политики вместе с готовностью следовать советам таких людей, как германский кайзер или таинственный французский мистик, утверждавший, что общается с духом Александра III. По убеждению писателя, в отсутствии твердой, независимой и четко выраженной волевой установки в средоточии власти Россия просто не сумела противостоять одновременному натиску враждебных сил справа и слева.
Еще одна сторона проблемы - это фатализм царя. Как только возникали трудности -а это случалось слишком часто во время переполненного бедами правления Николая - царь, как правило, сводил все к фразам о том, что все происходит по воле Божьей. В "Августе" он первый раз высказывает эту мысль, когда получает известие, что русские войска сдали Порт-Артур японцам [7, с. 404]. Он повторяет ту же идею в более фаталистическом ключе, когда узнает, что русский флот был уничтожен при Цусиме ("Нет, видно это все было написано на небесах - и так тому быть" [7, с. 417]). А когда кайзер советует Николаю предпринять ряд решительных мер, чтобы пресечь революционное брожение в 1905 г. и убеждает его поехать на маньчжурский фронт, Николай возражает так: "Нет, уж пусть все идет, как на то воля Божия" [7, с. 412].
Жизнь Николая II в "Красном Колесе" на всем протяжении его Узлов - это вереница нереализованных возможностей, предоставлявшихся человеку, который мог изменить ход истории. Ярко характеризует эту точку зрения автора эпизод из "Октября Шестнадцатого", в котором описывается встреча царя с представителями Думы: "Если бы этот человек не был вечно скован заклятою непростотой от неуверенности в себе - еще и в этот день ему доступно было изменить историю России: вдруг бы глянув открыто, улыбнувшись широко, руки депутатам пожимая по-мужски, да даже взойдя быстро на думскую трибуну под свой же холодный длинный портрет и оттуда с широкой душой открывшись российским подданным /.../. Но еще со смертью Александра III умерла энергия династии и ее способность говорить открытым полным голосом" [8, с. 328]. Даже императрица Александра Федоровна упрекает своего царственного супруга за то, что он, призванный защищать ее "в грозе и гневе", "не защищал ее даже тогда, когда, в старой Ставке, Николаша с императорскими офицерами и великими князьями обсуждали, как живую, царствующую, нераскоронованную императрицу - запереть под замок, как вещь, как зверя" [8, с. 542]. Ее призыв к мужу - это призыв к активной деятельности, к решительности: "Будь твердым и внушай страх, ведь ты мужчина! Будь как железо. Дай почувствовать им всем твою волю и решительность! Хвати кулаком об стол! Будь хозяином! Правит царь, а не Дума! Будь Петром Великим, Иоанном Грозным, императором Павлом - и раздави их всех под собой! Будь львом против малой кучки негодяев республиканцев! Идет война - и в это время внутренняя война есть государственная измена." [8, с. 536].
В призыве царицы возникают два имени, столь важные для Солженицына в его понимании роли решительного поступка в контексте исторического процесса. Речь идет о Петре I и Иване Грозном. К Петру I Солженицын относится отрицательно, видя в его деятельности лишь силу, расколовшую Россию и русский народ на части, способствующую секуляризации русского общества и озападниванию русской культуры: "я отталкиваюсь от Петра за то, что он церковь подчинил государству.. Я Петра не принимаю потому, что насильственными методами сокрушал и культуру древней жизни, и мироощущение нашего народа." [6, с. 300]. По мысли писателя, высказанной им в работе "Русский вопрос к концу XX века", "Петр был не реформатор, - а революционер" [9, с. 621]. С учетом отрицательной оценки революции как явления становится очевидной и негативная оценка деятельности Петра I как исторической личности. При этом саму личность Петра как источник максимально деятельного начала Солженицын оценивает достаточно высоко. В частности, трагически погибшего Председателя Совета министров Петра Столыпина, к исторической фигуре которого писатель относится с нескрываемой симпатией, а в его активности видит синтез духовности и решительности, Солженицын сравнивает именно с Петром I: "Это опять был Петр над Россией - такой же энергичный, такой же неутомимый. такой же преобразователь, но с мыслью иной, и тем отличаясь от императора Петра" [7, с. 223].
Николай II, этот милый, добрый, мягкий человек, порочен, так как нерешителен в своей деятельности: "Может быть, все предшествующие цари романовской династии были нравственно ниже Николая II, - и конечно Петр, топтавший народную душу, и себялюбивая Екатерина, - но им отпустилось за то, что они умели собою представить необъятную силу России" [9, с. 471]. Даже Иван Грозный с его, скажем так, неоднозначной с этической точки зрения деятельностью в контексте истории заслуживает у Солженицына оправдательный приговор: ". террор Ивана Грозного ни по охвату, ни тем более по методичности не разлился до сталинского во многом из-за покаянного опамятования царя" [9, с. 60]. Иван IV был решителен в своих поступках, а христианская категория раскаяния, по Солженицыну, является нравственным основанием его авторитарного правления. Заметим, что писатель является во многом сторонником авторитарного правления, но при условии, что оно основано на человеколюбии "и не к близкому к своему окружению, но искренне - ко всему своему народу" [9, с. 183].
Николая II Солженицын характеризует как "христианина на троне", подчеркивая в своих "Размышлениях над Февральской революцией", что "монархия - сильная система, но с монархом не слишком слабым". Один из любимейших писателем вымышленных персонажей "Красного Колеса" - полковник Воротынцев, узнав об отречении, потрясенно думает: "Что же делать. Христианин.Слишком христианин, чтобы занимать трон. Каким был, таким и уходил. Значит, не просто он заклинал тысячу раз о любви к России - но вот для нее потеснился готовно и сам" [10]. И если в "Красном Колесе" как в сложном художественном целом образ Николая II столь же объемен и сложен, а автор предоставляет все-таки право монарху, как и любому человеку, сделать свой выбор и объясняет этот выбор со всей мотивированностью и психологической глубиной, то в "Размышлениях" Солженицын однозначно и бесповоротно утверждает, что решительные действия царя и армии могли предотвратить и революционную катастрофу, и гражданскую войну, и последующий террор, и гибель миллионов, могли изменить судьбу России: "Слабый царь, он предал нас. Всех нас - на все последующее" [9, с. 477].
Кроме главного недостатка - нерешительности, у Николая II, по мысли Солженицына, был удивительный "противодар - притягивать к себе ничтожества и держаться за них" [9, с. 466] и при этом его неумение объективно оценивать талантливых людей. Не оценил Николай II по достоинству таланты и масштабы личности Столыпина, Коковцева, Кривошеина, Маклакова, но при этом совершил трагическую ошибку - поставил во главе войск генерала Иванова, о котором в главе 296 "Марта Семнадцатого" сказано кратко, пословицей: "Борода Минина, а совесть глиняна".
В системе историософских воззрений Солженицына в конце концов возникает интересная историческая аналогия, поднимающая на поверхность очень сложную проблему наследования монархической власти. Николай II, "кроткий, чистый, почти безупречный" человек с "крошечной волей" [9, с. 471], сравнивается с царем Федором Иоанновичем, причем это сравнение возникает и на уровне восприятия художественного произведения - драматической трилогии А. Толстого: "Пронзительно верна разработка царя Федора. Получился - из самых значительных образов русской литературы. /./ И пророчески предвосхищает Николая II (последний царь первой династии - и последний царь второй)" [11]. При этом Солженицын, цитируя А. Толстого, приводит ключевые слова царя Федора:
А я -
Хотел добра, Арина! Я хотел
Всех согласить, все сгладить - Боже, Боже!
За что меня поставил Ты царем!
На вопрос о том, в чем суть монархии и что делать, если случайностью рождения на трон попадает человек, который по своему характеру не может править так, как необходимо, Солженицын отвечает словами вымышленного персонажа "Красного Колеса" -профессора Ольды Орестовны Андозерской, которая в свою очередь по воле автора озвучивает идеи известного философа И. Ильина. Андозерская заявляет, что "монархия вовсе не делает людей рабами, республика обезличивает еще хуже", что "случайность рождения - уязвимое место././ А затем: случайности рождения исправляются с детства -подготовкою к власти, направленностью к ней", при этом монарх должен метафизически понимать свою власть как исполнение высшей воли. Особо при этом выделяется статус помазанничества монарха. Он "выражает ту достаточную реальность, что не люди его
избрали, назначили, и не сам он этого добивался. При воцарении первого члена этой династии некий перст Божий. на Руси был". Наконец, "помазанник, и только он, может перешагнуть и закон. Сердцем. В опасную минуту перешагнуть в твердости. А иной раз -и в милосердии. И это - христианее закона" [12].
Для Солженицына как для художника и верующего человека чуждо и неприемлемо непротивление злу насилием. Человек, действующий в истории, не должен уступать злу не только духовно-нравственные ценности и человеческую душу, но и земную реальную твердь и повседневную жизнь. При этом он должен верить и действовать. В этом, по Солженицыну, - суть взаимоотношений человека и истории и залог органичного и поступательного исторического процесса.
ЛИТЕРАТУРА
1. Солженицын А.И. Публицистика: В 3 т. Т. 2. Ярославль, 1996. С. 321.
2. "Красное Колесо" А.И. Солженицына: Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст: Международный сборник научных трудов / Отв. ред. А.В. Урманов. Благовещенск, 2005. С. 3.
3. Хазанов Б. Сломанная стрела // Литературная газета. 1991. 20 дек. С. 11.
4. Елисеев Н. "Агуст Четырнадцатого" Александра Солженицына - сквозь разные стекла // Звезда. 1994. № 6. С. 153.
5. Философия истории / Под ред. А.С. Панарина. М., 1999. С. 256.
6. Солженицын А.И. Публицистика: В 3 т. Т. 3. Ярославль, 1997. С. 325.
7. Солженицын А.И. Собр. соч.: В 20 т. Т. 12. Вермонт, Париж, 1983. С. 404.
8. Солженицын А.И. Собр. соч.: В 20 т. Т. 14. Вермонт, Париж, 1984. С. 404.
9. Солженицын А.И. Публицистика: В 3 т. Т. 1. Ярославль, 1995. С. 325.
10. Солженицын А.И. Собр. соч.: В 20 т. Т. 17. Вермонт, Париж, 1987. С. 581.
11. Солженицын А.И. Алексей Константинович Толстой - драматическая трилогия и другое: Из "Литературной коллекции" // Новый мир. 2004. № 9. С. 139.
12. Солженицын А.И. Собр. соч.: В 20 т. Т. 13. Вермонт, Париж, 1984. С. 404-407.
2 октября 2007 г.
