CC BY
77
УДК 82
ОСОБЕННОСТИ ИСТОРИОСОФСКОГО МЫШЛЕНИЯ А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА
© 2009 г. С.М. Калашникова
Южный федеральный университет, Southern Federal University,
344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 150, 344006, Rostov-on-Don, Pushkinskaya St., 150,
philfac@phtioL sfedu. ru philfac@philol. sfedu. ru
Исследуются особенности историософского мышления А.И. Солженицына. С точки зрения автора, именно историософская система координат творчества писателя позволяет адекватно оценить и примирить Солженицына-художника, историка и публициста. В качестве отличительной особенности историософской рефлексии рассматривается возможно-стное отношение к свершившимся историческим фактам. Данный историософский модус модальности как отличительная черта художественного мышления Солженицына находит свое воплощение в «Красном колесе», последовательно реализуясь через композиционный принцип узла, идею повторяемости истории, концепцию роли личности в истории.
Ключевые слова: историософия, А.И. Солженицын, возможностный модус модальности, софийное отношение к истории, «Красное колесо», принцип узла, концепция истории, историософия человеческого поступка, принцип исторической аналогии, авторская схема развития сюжета российской истории.
This article proposes to introduce a new approach to Solzhenitsyn 's writing. By making sense of the historiosophical design of ideas in Solzhenitsyn's oeuvre we bring to light a set of coherent assumptions about writer's writing as a whole. It helps to stress author's individual frame of mind which reveals itself both in historical, social and political journalism and creative writing. We find the variety and richness of the author's personal interpretation of the historical facts in his rewriting history a promising way of revealing the specific laws of Solzhenitsyn's historiosophical method. This histiosophical mode of reflection, which recurs in Solzhenitsyn 's oeuvre, fortifies thematic congruence and unity of design in The Red Wheel through the specific compositional Knot structure, the idea of history repetitions and the conception of the formative role of personality in history.
Keywords: historiosophy, Al. Solzhenitsyn, rewriting history mode of reflection, sophiology, The Red Wheel, compositional Knot structure, conception of history, historiosophy of human deed, principle of historical analogy, author's scheme of Russian history plot.
Термин «философия истории» принадлежит французскому просветителю Ф. Вольтеру. Впервые традиционные для современной историософской парадигмы знания вопросы были поставлены немецким просветителем Гердером в работе «Идеи к философии истории человечества» (1784): вопрос о существовании общих законов исторического развития, идея о единстве исторического процесса, в который вовлекаются все народы, устремленные к единому общечеловеческому будущему. Наконец, Г. Риккерт в своей работе «Философия истории» в начале ХХ в. сформулировал программу философско-исторической науки, выделив три направления в философии истории: сведение «историй» в единую всемирную историю, отыскание смысла истории, методологию исторического познания. Современный российский исследователь А. Па-нарин, рассуждающий о специфике русской философии истории и цитирующий высказывание В. Зеньковского о том, что русская философская мысль «сплошь историософична, она постоянно обращена к вопросам о "смысле истории", конце истории и т. п.», что исключительное внимание к философии истории «коренится в тех духовных установках, которые исходят от русского прошлого, от общенациональных особенностей "русской души"», утверждает: «В отличие от по-
нятия философии истории, которое применялось ко всем направлениям и школам и ориентировало на объяснение исторического процесса, историософия, акцентирующая идею софийности, или духовности, имела оттенок метаисторично-сти. /.../ Кто мы? Куда мы идем? - эти вопросы всегда были в центре русской историософской рефлексии» [1]. По мысли исследователя, историософская рефлексия всегда включает в себя субъективно-оценочный момент - некую возможность и правомерность «суда над историей» с точки зрения ее сокровенного смысла. Следовательно, совершенно оправданна позиция Солженицына как судьи исторического процесса и в художественной прозе, и, тем более, в публицистике, но при условии, что мы признаем в качестве основополагающей именно историософскую парадигму мышления.
В своем интересе к истории Солженицын, позиционируя себя как художника, тем не менее всегда имел в виду ипостась историка. Например, в одном из телеинтервью 1976 г. на вопрос, по каким критериям - историческим или художественным - следует оценивать публикацию фрагмента «Ленин в Цюрихе» из «Красного колеса», писатель отвечал: «.цель моя - восстановить историю в ее полноте, в ее многогранности. Для этого, однако, приходится при-
менять видение, глаз художника, потому что историк пользуется только фактическими, документальными материалами, ...и он ограничен в возможностях проникнуть в суть событий» [2, т. 2, с. 503]. В «Августе Четырнадцатого», рассуждая о профессиональной непригодности русского генералитета, Солженицын пишет: «Не позволяя себе ни взмаха выдумки, коль можно точно собрать и узнать, держась к историкам ближе, а от романистов подальше, разведем руками и заверим единожды тут: так худо сплошь мы б не осмелились придумывать, для правдоподобия распределяли бы свет и тень» [3, т. 11, с. 383]. Желание писателя порой «держаться ближе к историкам», его пристальный интерес и бесконечное уважение к документу, чистому факту совершенно понятны и объяснимы с учетом всего идеологизированного поля советской исторической науки. Тем не менее в творчестве Солженицына присутствует особая категория модальности в трактовке исторических событий, которая абсолютно не приложима с точки зрения «правоверного» историка к категориям свершившихся фактов. Это возможностное отношение к свершившемуся, знаменитое «если бы» писателя, за которое он порой практически оправдывается перед «чистой» наукой. Например, в «Размышлениях над Февральской революцией» Солженицын пишет: «Рассмотрение исторических вариантов иногда позволяло бы нам лучше охватить смысл происшедшего. Художники могли бы пытаться в развилках истории, с мерой доступной им убедительности, продвигаться также и по тропам, не выбранным историей, углубляя наше понимание событий повествования с вариантным сюжетом. Но ученые запретили нам сопёШопа^ в рассказах о прошлом, и мы не будем задаваться вопросом, что было бы, если бы.» [2, т. 1, с. 458]. Обратим внимание, что еще Пушкин, предпринимавший попытки вывести свою «формулу истории», замечал: «Не говорите: Иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра» [4]. В этом особом, софийном отношении к истории и заключается суть историософского мышления, ведь хотя историческое событие и принадлежит прошлому, смысл его связан с открытостью перед будущим, которую и определяет, уже будучи в этом будущем, историк. Солженицын обращается к историческим фактам прежде всего с позиции нахождения в них смысла для будущего России и всего мира. И «Архипелаг ГУЛАГ», и «Красное колесо», и вся художественная проза, и публицистика писателя
представляют собой «работу над ошибками», целевая установка которой - смыслополагание будущего. Кстати не только российского, но и всей мировой истории: «Рассказывая историю России, я в то же время говорю Западу, что это может стать и его историей» [3, т. 10, с. 246].
Современный ученый-гуманитарий М. Эп-штейн высказывает мысль о сущности философского знания о мире как о возможностном подходе ко всему сущему. Исследователь утверждает, что философия занимается теми же предметами, что и другие науки, но модус обращения философа к реальности другой. Это модус возможного. Это не «логия», знание, а «софия», мудрость. «Знанию принадлежит область фактов, мудрости - область потенций. Ученый знает, мудрец - может знать. /.../ Его знание - и меньше и больше фактического знания, ибо он уходит в более обширную, но менее проявленную область потенциального. Поэтому рядом с каждой научной дисциплиной можно обозначить философскую область: рядом с археологией -археософию, рядом с лингвистикой - лингво-софию» [5, с. 73]. Естественно, что рядом с историей как знанием о фактах прошлого вполне органична область историософского видения актуализированных в реальности событий. Именно историософская рефлексия предполагает то расхождение действительного и возможного, которое образует категорию смысла. «Вне круга возможностей событие лишено смысла. /.../ Хотя принято говорить, что история не имеет сослагательного наклонения, только в сослагательном наклонении она обретает какой-то смысл» [5, с. 67-68]. Возможностный модус модальности - это отличительная чета историософской рефлексии Солженицына. Если бы не убийство Столыпина, то его «обширная программа переустройства России к 1927-1932 годам, быть может превосходящая реформы Александра II, простёрла бы Россию ещё невиданную и небы-вавшую, впервые в полном раскрытии своих даров» [3, т. 12, с. 243], если бы не «Август Четырнадцатого» - разгром русской армии, не «Март Семнадцатого» - низложение монархии, «Апрель семнадцатого» - общественный хаос, давший большевикам шанс для захвата власти, -все могло бы произойти иначе: и поражения можно было бы избежать, и трон устоял бы, и не было бы тех страшных эпилогов «Красного колеса», включая «Архипелаг ГУЛАГ», шарашку со всеми ее кругами, судьбы всех иванов денисовичей и, наконец, состояние России в обвале.
Наделяющий события смыслом историософский модус модальности, столь свойственный видению Солженицыным исторического процесса, связан в его творчестве с явлением сжатия
исторического времени в некие узлы - «точки в истории, содержащие массу потенциальных возможностей для самых непредсказуемых поворотов исторического сюжета» [6]. Вся история России для писателя - это своего рода событийно-временная сеть, в определенных местах которой Солженицын как бы стягивает своим историософским видением и знанием некий узел значения; связаны же эти узлы между собой «сквозной исторической ретроспективой-перспективой» [3, т. 20, гл. 32]. Солженицына порой обвиняют в том, что он не следует идеям исторического детерминизма, столь распространенным в современной науке. В частности, Я. Лурье заявляет, что «судя по "Красному колесу", он (Солженицын. - С.К.) как будто склонен к интердетерминистическому взгляду на историю, - об этом, во всяком случае, свидетельствует введение в первую часть эпопеи фигуры Столыпина, который мог бы предотвратить надвигающуюся революцию» [7]. С точки зрения истории как строгой науки возможностный модус мышления Солженицына выводит актуализированное в реальности историческое событие за рамки традиционных причинно-следственных связей. С другой стороны, возникает особый детерминизм, историософский по природе, формирующий авторскую схему развития сюжета российской истории. В повествовании «Красное колесо», в «Размышлениях над Февральской революцией» и в работе «"Русский вопрос" к концу ХХ века» этот историософский детерминизм писателя становится некой парадигмой исторического мышления, в системе координат которого - вся современная мировая история. Впрочем, не только мировая.
«Это должно было грянуть над всем обезбо-жевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический» [2, т. 1, с. 502]. В качестве центрального смыслового события линейного исторического развития Солженицын видит российскую революцию 1917 г. В отличие от официальной исторической версии, полагающей, что таковым событием следует считать Октябрьскую революцию, писатель выдвигает Февральскую: «"Октябрьская революция" - это миф, созданный победившим большевизмом и полностью усвоенный прогрессистами Запада. 25 октября 1917 года в Петрограде произошел односу-точный насильственный переворот, методически и блистательно разработанный Львом Троцким» [8]. У Февральской же революции были свои движущие причины, действительно вытекающие из дореволюционного состояния России, были «глубокие корни». Анализ этих корней обнаруживает у Солженицына две интересные особенности его видения истории. С одной
стороны, это попытка найти систему причинно-следственных связей, исходя их авторского вектора смыслополагания истории, с другой - это тенденция к аналоговому мышлению, поиск смысла через сопоставления, сравнения, аналогии. При этом линейное, векторно-горизонтальное, ретроспективно-перспективное видение истории у Солженицына строго координируется вертикальным вектором смыслопола-гания, «историософской вертикалью» [9]. По мнению М. Эпштейна, «мыслитель утверждает некое последнее означаемое. Это означаемое, на которое. указывают все знаки, объявляется началом всего.. Каждый мыслитель завершает философию именно в тот миг, когда провозглашает ее начало. Сеть стягивается в тугой узел (курсив наш. - С.К.), зажатый в руке философа, и все мироздание ловится в эту сеть, в систему категорий, которые сводят его к первопринципу» [5, с. 155]. Было бы странно, если у Солженицына как у искренне верующего православного человека в качестве такого первопринципа не полагалась бы вера в Бога. При этом не провидение предопределяет исторические события (Солженицын не фаталист), но человеческий поступок. В этом смысле позиция Солженицына во многом не сходится с толстовским пониманием истории как некой непостижимо-стихийной силы, не подлежащей влиянию отдельной человеческой личности. Вспомним, например, по каким критериям Толстой разводит две великие исторические личности - Наполеона и Кутузова. Великая мудрость Кутузова как раз и заключается в его особом историческом чутье, позволяющим ему видеть сущность истории и не вмешиваться в ее ход, не мешать, а способствовать действию «дифференциалов истории». Кутузов стал у Толстого воплощением полководца, не «делающего» историю, а подчиняющегося ее движению. Историческая же недальновидность и даже глупость Наполеона проявляется в его убеждении в том, что это именно он творит историю, направляя и руководя массами, хотя на самом деле его действия непроизвольны и бессмысленны.
Система координат исторического процесса, по Солженицыну, такова: горизонтальная ось - это человеческая деятельность, вертикальная -это действие Божьей воли, в центре пересечения осей - точка соприкосновения человека и Бога. Чем сопряженнее деятельность личности с верой, тем «правильнее» и благотворнее, по мысли писателя, эта деятельность для истории: «История иррациональна для нас, мы ее по-настоящему понять не можем», но «история есть результат взаимодействия Божьей воли и свободных человеческих воль» [2, т. 3, с. 325]. Более того, приблизиться к пониманию сути
происходящего, ощутить Божью волю в ее проявленности в истории дано именно духовно богатой и при этом деятельной личности. В этом смысле авторская историософия находит интересным образом способ своего воплощения в «Красном колесе» через мотив предсказания будущего. Оно фаталистично, особенно если речь идет об истории вообще, а не о личной человеческой судьбе. Человеку, верующему в Бога, ниспосылаются некие знаки, предупреждающие о возможной катастрофе российской истории. Главное - уметь их читать.
Проблемы, связанные с нарушениями в основании историософской вертикали, т.е. в системе глубинных отношений человека и Бога, у Солженицына естественным образом влияют на горизонталь причинно-следственных связей исторической реальности, явленной в системе историософской парадигмы писателя через узлы. Главная формула всех катастроф ХХ в. и, в частности российской революции, заключена в следующем: «"Люди - забыли - Бога". Пороками человеческого сознания, лишенного божественной вершины, определились и все главные преступления этого века» [2, т. 1, с. 447]. Причина, по которой был запущен этот механизм отторжения человека от Бога, с точки зрения Солженицына в контексте мировой истории - «одна из великих трагедий человечества. - это разделение христианства. Мы, человечество, оказались не способны донести единое христианство, и это привело к известным всем событиям религиозных войн и расколов» [2, т. 3, с. 200]. «Божественное надсознание», «высокая структура» духовной организации задерживается в Европе на эпохе средневековья. «Катастрофическое ослабление Западного мира и всей западной цивилизации» начинается с приходом эпохи Возрождения и получает «высшие формулировки у просветителей XVIII века» [2, т. 1, с. 152]. Интеллектуальная акробатика, абсолютный примат физики - над метафизикой, «логии» над «софией» привели европейскую цивилизацию к первому сигналу, предупреждающему человечество о мировой катастрофе - к Французской революции. «Русская революция ХХ века - второй сигнал» [2, т. 3, с. 199].
Попытка обозначить причинно-следственные связи главной трагедии русской истории приводит Солженицына к поиску узлов, в точках которых исторический процесс как бы сбивается с истинного пути. Первым узловым моментом такого рода становится, по мысли писателя, Смута XVII в. как время «разорений Руси и разврата душ» и последовавший за ней церковный раскол, который «отозвался нашей слабостью и в ХХ веке» [2, т. 1, с. 617-619]; это «был такой удар по хребту русскому,
который сказался и в 1917 году. Если бы не было того раскола, ... если бы не начали ... теснить, искоренять собственное тело, мы были бы гораздо крепче к XX веку» [2, т. 3, с. 362]. Петр I усугубил раскол, окончательно подавив насильственными преобразованиями религиозный дух и национальную жизнь, увлекшись «интеллектуальными играми» Запада. Кроме того, он расколол народ социально, расслоил русских как бы на две разные нации, создав чуждые народу слои населения, например, «слой управляющих», а также реализовал свою «безумную идею раздвоения столицы» [2, т. 1, с. 620], положив начало «петербургскому периоду» российской истории, мыслимому Солженицыным в исключительно пессимистическом контексте. Дальше колесо российской истории начинает свое стремительное качение к трагическим событиям ХХ в. При этом вычерчивается некая спиралеобразная схема движения истории, в системе которой некоторые разведенные в горизонтали временного вектора исторические узлы трагическим образом соотносятся по характеру событийности, находясь при этом в причинно-следственных отношениях: «Три таких великих болезненных Смуты - Семнадцатого века, Семнадцатого года и нынешняя (90-х гг. - С.К.) - ведь они не могут быть случайностью» [2, т. 1, с. 698]. Эти три трагические для истории эпохи как бы повторяют друг друга на определенных витках спирали графика исторического развития. Идея повторяемости истории обнаруживает себя в «Красном колесе», пересекаясь по смыслу с главным образом-символом повествования - колесом. Например, в «Августе Четырнадцатого»: «Жила Россия свои лучшие годы отдыха.. Но вдруг, как в замороченном каком-то колесе, стала история повторяться, . - как еще раз бы насмешливо просила всех актёров переиграть, попытаться лучше, - через 6 лет снова также нависала Австрия над Сербией, только ёще несправедливее..» [3, т. 12, с. 438]. В «Размышлениях о Февральской революции» Солженицын рассуждает о царствовании Николая II, которое «состоит как бы из двух повторяющихся кругов, каждый по 11 лет. /.../ Все споры российские теперь кипят о втором круге - а ведь в первом всё .уже случилось» [2, т. 1, с. 440]. По мысли Солженицына, история как бы предлагает человеку и человечеству возможность проанализировать действия и не повторять своих ошибок, задействовав некий дар, внутреннее историческое чутье, волю, наконец, веру. России предлагалась возможность изучить европейский опыт - Французскую революцию и, сделав конструктивные выводы, «переиграть историю»; если бы это произошло, то, возможно, не случилась бы Февральская революция - «крылатая аналогия с Великой Французской» [2, т. 1, с. 490]. С другой стороны, Солженицын, с
тревогой обращая свое внимание на Европу конца ХХ в., замечает: «Когда я смотрю на Запад, меня начинает преследовать ощущение, что все это я уже когда-то видел. Мы прошли через всё, что вы переживаете сейчас» [3, т. 10, с. 248]. Наконец, наблюдая происходящие в конце ХХ в. в России события, писатель в своей статье «Как нам обустроить Россию» оценивает выход из коммунистического тупика как возврат к тем потенциальным возможностям, которые не были реализованы до февраля 1917-го: «Вот, в кипении митингов и нарождающихся партиек, мы не замечаем, как натянули на себя балаганные одежды Февраля - тех злоключных восьми месяцев Семнадцатого года. А иные как раз заметили и с незрячим упоением восклицают: "Новая Февральская революция!"» [2, т. 1, с. 563]. Так, Солженицын достигает в своей историософии эффекта повторяемости истории, создает образ некоего агсШш vitiosus - порочного для истории круга событий. Ответственность за выход из этого колеса истории возложена полностью на человека, и в связи с этим в творчестве писателя так остро ставится вопрос о личной ответственности и долге. В 1975 г., объясняя смысл своего «Письма вождям», Солженицын заметил: «.Бог не вмешивается так просто в человеческую историю. Он действует через нас и предлагает нам самим найти выход» [2, т. 2, с. 179]. Мысль писателя о свободной воле чувствующих историю и свой нравственный долг людей озвучивается в контексте художественного целого «Красного колеса» вымышленным персонажем - полковником Воро-тынцевым в «Октябре Шестнадцатого» в ответ на возникшую у одного из лидеров кадетов Шингаре-ва аналогию происходящего с событиями, имевшими место во Франции в конце XVIII в.: «Не сами и мы эти параллели нагоняем? А как бы усилия приложить - распараллелить? Мало нам хорошего - ту историю повторять. Как бы ее обминуть? Нет, я очень прошу - увольте нас от революции!» [3, т. 13, с. 332]. В аналогичном ключе и со свойственной писателю иронией в «Марте Семнадцатого» изображается восприятие монархистом Шульгиным происходящих событий: «И он живо узнавал, что всё это уже видел, читал об этом, но не участвовал сердцем: ведь это и было во Франции 128 лет назад!» [3, т. 16, с. 30], но при этом бесполезность и ошибочность поступков героя по предотвращению аналоговости ситуации очевидна, порочный круг как бы затягивает людей в свою систему, потому что «знаменитый монархист Шульгин сам не заметил, как поехал под красным флагом брать Петропавловскую крепость. Не поехал бы, если бы не величие задачи и не аналогии» [3, т. 16, с. 32] (обратим внимание и в данном случае на предлагаемую автором ситуацию сознательного выбора для героя!). Примером такого же порочного круга рус-
ской истории мыслится Солженицыным и факт рождения гибельного для России человека, совершившего роковой выстрел в Столыпина, - террориста Богрова. Автор повествования как бы рифмует два знаменательных, но с обратными знаками, события: «Он родился в день, когда умер Пушкин. День в день, но ровно через 50 лет, через полоборота века, на другом конце диаметра. И - в Киеве» [3, т. 12, с. 114]. Впрочем, аналогия могла бы с авторской точки зрения и не сработать, если бы, например, не «безпечность Кулябки», не невнимательность охраны и т.д.
Странным образом идея запараллелившейся истории, идея порочного круга событий с единственной возможностью выхода из него через человеческий поступок, через волевое решение, осененное верой, т.е. по сути дела через душу, напоминает ситуацию «страшного мира» из одноименного цикла А. Блока, в контексте которого знаменитое стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека.» являет собой ситуацию трагически замкнутого восприятия мира, не христианского по своей модели, подразумевающего всю бессмысленность и безысходность существования человека в истории. Заметим, что стихотворения было напечатано в 1914 г. с подзаголовком «Totentanz» - «Пляска смерти», т.е. в тот сложный и неоднозначный период истории России, о котором и идет повествование в «Красном колесе» А. Солженицына. По мысли Е. Тагера, «трагическая замкнутость в "страшном мире" суждена именно личности как возмездие за отъединенность от широких просторов, где действуют "внеличные силы". Не историческое бытие как таковое, а выключенный из этого бытия человек отмечен страшной печатью опустошенности, роковой неизбежностью позорных падений, душевной и нравственной глухотой» [10]. А. Солженицын с совершенной очевидностью и с высоты уже своего исторического опыта ощутил ту главную причину «страшного мира» грядущей революции, которую по сути сформулировал А. Блок:
На дне твоей души, безрадостной и черной,
Безверие и грусть [11].
Трагедия безверия в варианте «Красного колеса» не найдет возможностей к восхождению, как в случае лирического героя Блока, хотя варианты выхода из ситуации «сползания в катастрофу», по мысли Солженицына, история предоставит в избытке, но возмездием за потерю веры станет трагедия грядущей Русской революции, которая станет трагическим аналогом Французской.
К самому принципу исторической аналогии как к способу обнажения смысла того или иного исторического события писатель относится достаточно осторожно. К истории как к утверждению категории «спасительной памяти» нужно обращаться
лишь в целях специального изучения, а не в поисках ключа к пониманию текущего момента. Историческая аналогия возможна лишь при условии «относиться к историческому материалу как к заповедному - не вытаптывать его, не искажать ни духа его., ни внутренних пропорций, ни ткани» [2, т. 3, с. 158]. То же условие писатель выдвигает и по отношению «к использованию литературной классики» [2, т. 3, с. 159]. Для Солженицына с его трепетным отношением к историческому событию, к правде факта и документа данное условие видится крайне актуальным. При этом принцип аналогии в публицистике и в художественной прозе писателя направлен им прежде всего на выяснение смыс-лополагающих содержательных элементов того исторического узла, о котором идет повествование.
М. Эпштейн утверждает: «То, что устанавливается как последнее означаемое и на чем останавливается мысль, выплывает в качестве знака для последующей мысли» [5, с. 156]. Система историософских взглядов Солженицына - это прежде всего система взглядов художника на проблемы поиска смысла исторического процесса, основная цель которой - активизировать мыслительную деятельность современного человечества в этом направлении для того, чтобы не повторять трагических ошибок прошлого. При этом историософская стратегия Солженицына органично находит свое выражение в художественном произведении, т.е. в произведении искусства, а «искусство развертывает свою картину в двух модальностях: его содержание принадлежит изображаемой действительности, а форма - возможностям самого изображения. Сама условность искусства и есть способ такого раздвоения модальностей» [5, с. 89]. Происходит как бы совпадение возможностных модальностей
Поступила в редакцию
самой природы искусства и сознательной историософской установки Солженицына. «Если бы» писателя совпадает с тезисом Л. Выготского о том, что «искусство двоится и.для его восприятия необходимо созерцать сразу и истинное положение вещей, и отклонение от этого положения...» [12].
Литература
1. Философия истории / под ред. А.С. Панарина. М., 1999. С. 256.
2. Солженицын А.И. Публицистика : в 3 т. Ярославль, 1995-1997.
3. Солженицын А.И. Собр. соч. : в 20 т. Вермонт; Париж, 1978-1991.
4. Пушкин А.С. О втором томе «Истории русского народа» Н.А. Полевого // Полное собр. соч. : в 6 т. М., 1950. Т. 6. С. 23.
5. ЭпштейнМ. Философия возможного. СПб., 2001.
6. Орловская-Бальзамо Е. Человек в истории : Солженицын и Ипполит Тэн // Новый мир. 1996. № 7. С. 199.
7. Лурье Я.С. Александр Солженицын - эволюция его исторических взглядов // Звезда. 1994. № 6. С. 123.
8. «Написано кровью»: Интервью Александра Солженицына журналу «Шпигель» // Известия. 2007. 24 июля. С. 9.
9. Солженицын А.И. Алексей Константинович Толстой: драматическая трилогия и другое // Новый Мир. 2004. № 9. С. 142.
10. Тагер Е.Б. Мотивы «возмездия» и «страшного мира» в лирике Блока // Александр Блок. Новые материалы и исследования: Литературное наследство. Т. 92 : в 4 кн. М., 1980. Кн. 1. С. 91.
11. Блок А. Собр. соч. : в 8 т. М.; Л. 1960. Т. 3. С. 47.
12. Выготский Л. Психология искусства. М., 1986. С. 328.
16 сентября 2008 г.
