CC BY
36
© 2007 г. С.М. Калашникова
РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИСТОРИОСОФИЯ 20-30-Х ГОДОВ И «КРАСНОЕ КОЛЕСО» А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА
С. Залыгин однажды совершенно справедливо заметил по поводу многотомного произведения А. Солженицына «Красное Колесо» следующее: «Что это такое - роман? Документализм? Исследование? Сцены? Хроника? И то, и другое, и третье - симбиоз, по нынешним понятиям жанра - внежанровая литература, которая еще не скоро обретет соответствующее обозначение» [1]. Официально-авторское обозначение «повествование в отмеренных сроках», с одной стороны, и также авторское, но менее официальное жанровое определение «историческая эпопея» не вполне удовлетворяют современных исследователей, в свою очередь пытающихся обозначить жанровую природу «Красного Колеса». Самое пространное определение предлагает П. Спиваковский - «полифоническая художественно-документальная хроникальная историческая эпопея», Н. Струве называет «Красное Колесо» «историософским романом», а М. Назаров - «историческим сверхроманом», историческим «романом „авторских идей"» считает это произведение Н. Щедрина, «историко-исследовательским романом-эпопеей» - Т. Клеофастова, а В. Юдин определяет его как «историко-философский роман-исследование» [2]. При всем многообразии попыток строго-научных жанровых дефиниций «Красного Колеса» в литературоведческом обиходе за ним условно закрепилось понятие «эпопея» или «роман-эпопея». При этом необходимо отметить, что большинство исследователей (Н. Струве, Н. Щедрина, В. Юдин, Т. Дронова и др.) обращают внимание на особую жанровую особенность «Красного Колеса» - на его историософскую интенцию, по удачному выражению Ж. Нива. Пересечение эпопейной и историософской осей координат солженицынского повествования позволяет увидеть в этом произведении преломление традиции художественной историософии не только XIX и начала XX в., но и соотнести его с контекстом русской литературы 20-30-х гг. XX в.
Первая мировая война и пришедшие вслед за ней Февральская и Октябрьская революции становятся для художественной историософии XX в. определенным центром восприятия и переживания исторического процесса, своеобразным поводом для историософской рефлексии, для постановки вопросов о смысле и направлении истории вообще и русской в частности, о путях цивилизационного развития. Война и революция начинают восприниматься как сложившийся комплекс историософских проблем. Чаще всего семантическое ядро образа военной катастрофы и революционных событий является производным от миропонимания писателя, проекцией
его авторской картины мира. Своеобразным пиком историософских рефлексий и их разнообразных художественных воплощений в эпики становятся 2030-е гг. - межвоенный период, именуемый временем «войны в мире и мира в войне». Именно тогда закладывается «странная» система существования русской литературы почти всего XX в. - в русле трех подсистем: «метрополии, потаенной литературы и диаспоры», различие между которыми «было обусловлено конкретно-историческими обстоятельствами их возникновения и бытования. Каждая их них породила значимые литературные явления, но, скорее, вопреки деформированным условиям литературной жизни» [3]. Кроме того, в этот период происходит смена художественных парадигм, приведшая в конце концов к вытеснению в литературе метрополии художественного кода рубежа веков «художественным языком» социалистического реализма, в котором изначально была заложена определенная историософская мифология в осмыслении и войны, и революции. Формирование революционного мифа приходится в русской литературе на период 30-х гг.
В качестве продуктивной и универсальной концепции для некой систематизации разновидностей авторской философии истории и художественных картин мира первой трети XX в. абсолютно приемлемой, на наш взгляд, видится нам классификация типов понимания событийных рядов, основанная на «сопротивлении» двух универсальных моделей мировосприятия - оптимизма и пессимизма, предложенная Г.А. Ландау в его программной статье «Пессимизм и оптимизм». Т.Н. Фоминых использует данную историософскую парадигму в качестве универсальной для анализа типов авторской историософии и поэтики русской прозы 20-30-х гг. о первой мировой войне с намечающейся проекцией на осмысление революционных событий. Исследовательница утверждает: «... сколь многообразными ни были бы реакции писателей на вызванные войной потрясения, они так или иначе восходят к двум универсальным типам - оптимизму и пессимизму, взятым в их историософской сущности» [4, с. 6]. Первая мировая война так или иначе актуализировала историософскую проблематику в мировой литературе в целом, но в русской литературе данное событие активизирует до предела ту тенденция, связанную с историософской рефлексией, которая была свойственна всей русской словесности на всем протяжении ее существования. В данном контексте русская художественная историософия получает как бы новый регистр своего звучания, когда писатели, столкнувшись с освоением «уроков» мировой трагедии, неизбежно вставали перед необхо-
димостью, говоря словами Гершензона, или проклясть мировой порядок, или благословить его; «они решали дилемму: достойна жизнь принятия и одобрения или она заслуживает глобальной иронии и отвержения. Выбор, сделанный ими, был предопределен тем, к какому из двух названных типов культурного сознания они более всего склонялись. Диалог оптимиста и пессимиста... использовался ими в качестве универсальной модели освоения исторического катаклизма» [4, с. 7]. Подобное видение проблемы позволяет выделить в литературе данного периода ряд авторов, в произведениях которых так или иначе присутствует историософская «стратегия» художника, а также определить тип этой стратегии. Особый интерес в этом смысле представляет собой литература метрополии, в контексте которой на фоне формирования советского мифа о войне и революции, рассматриваемого в качестве абсолютной формы проявления оптимистического начала в виде художественной реализации ленинской концепции войны и революции, выделяется ряд произведений с очень сложным типом историософской интенции.
Тип историософской «стратегии» А. Солженицына в «Красном Колесе» некоторыми современными исследователями сводится зачастую исключительно к реализации автором его творческой ипостаси «антисоветского писателя». Например, И. Виноградов, рассуждая о типе художественного мышления писателя, утверждает, что «проза Солженицына. слишком напоминает прозу так называемого „соцреализма"., но только как бы „наоборот"» [5], Т.Н. Фоминых рассматривает «Красное Колесо» и, в частности, «Август Четырнадцатого», исходя из тезиса Э. Когана, заявленного им в книге «Соляной столп», о том, что «Солженицын занимается выдавливанием из себя революционера». Исследовательница утверждает, что в «Августе Четырнадцатого», как и во всем повествовании, «революционный миф присутствует в романе как объект непосредственной полемики», а произведение представляет собой антимодель, «тот же миф, только вывернутый наизнанку», антимиф о Первой мировой войне и революции [6]. Безусловно, феномен антимифа в связи с художественной историософией в контексте темы первой мировой и революции не мог не воплотиться, особенно в литературе русского зарубежья, как своеобразный антитезис тезису советского мифа. И в «Красном Колесе» Солженицына черты этой антиисториософии, конечно, присутствуют, как, впрочем, и в романах М. Алданова, П. Краснова, В. Максимова. Но историософская художественная модель текста Солженицына имеет более сложную и многослойную структуру, связанную скорее с феноменом антиэпопейного мышления, нашедшим свое воплощение в творчестве А. Белого, с одной стороны, и с традициями русской историософской прозы в целом - с другой.
Уникальным явлением в контексте литературы метрополии 20-30-х гг. представляются нам два
произведения, в которых повествуется о Первой мировой войне и революции, - «Тихий Дон» М. Шолохова и «Жизнь Клима Самгина» М. Горького. Определяя тип историософской «стратегии» автора, Фоминых рассматривает их в контексте оптимистического миропонимания, определяя особую историософскую рефлексию, не сводимую к воплощению советской мифологии. Заметим, что эти два произведения чаще всего фигурируют в контексте основных положений современной теории романа-эпопеи (в работах А. Чичерина, В. Писку-нова, Д. Затонского, Л. Ершова, В. Кожинова, В. Днепрова, В. Соболенке и др.), а «Красное Колесо» Солженицына называют именно «эпопеей» или «романом-эпопеей». Несмотря на то что это жанровое определение оформилось в контексте советской литературы, общим местом является тезис о том, что своеобразным образцом жанра является «Война и мир» Л. Толстого: «.в смысле художественного совершенства в этом жанре. „Война и мир" остается в значительной мере мерилом истинного искусства» [7]. Классическим же советским романом-эпопеей практически безоговорочно признается «Тихий Дон» М. Шолохова. В. Соболенко утверждает, что «и „Война и мир" и „Тихий Дон". как художественные структуры сложились на пересечении двух типов художественного мышления - эпопейного и романного», в решении особой творческой задачи в этих произведениях «романный инструмент познания истории играл не меньшую, если не большую, роль, чем эпопейный» [8, с. 7]. Напомним, что не менее важную роль в художественном строе произведения Толстого играет и историософский инструмент познания - та система его взглядов на исторический процесс, которая в открытой форме присутствует в тексте. Я.С. Лурье в своей книге «После Льва Толстого», посвященной историческим воззрениям писателя и проблемам XX века, в главе «Русская историческая проза XX века и идеи Тол -стого», определяя в качестве одной из основных тем русской прозы данного периода историю как таковую, называет ряд авторов, в творчестве которых можно фиксировать определенный историософский диалог-спор с великим писателем. В контексте этой историософской рефлексии по поводу конкретных рассуждений Толстого о сути исторического процесса и его причинно-следственных связях формируется и собственная художественная историософия каждого из авторов. Лурье называет Алданова, Мережковского, А. Толстого, Булгакова, Тынянова, Гроссмана и Солженицына. Из этого перечня, на наш взгляд, историософская рефлексия особенно актуальна для Мережковского, Алданова и Солженицына, в связи с историческими произведениями которых можно вообще говорить о феномене историософской прозы в русской литературе. При этом А. Толстой с «Хождением по мукам», Гроссман с «Жизнью и судьбой» и Солженицын с «Красным Колесом» попадают в контекст споров о
жанровой природе своих произведений в аспекте принадлежности их к жанру романа-эпопеи. Заметим, что в «Тихом Доне» Шолохова как идеальном жанровом образце романа-эпопеи «. мы не встретим столь четко выраженных „довопросного" и „вопросного" этапов повествования, здесь нет и прямых историко-философских обобщений.» [8, с. 167]. Тем не менее историософская рефлексия здесь присутствует. По мысли Е. Костина, «. проблема войны и мира, в том числе и по отношению к вопросам бытия и небытия отдельного человека, снимается художником через воссоздание постоянно ощущаемого, видимого в произведении течения жизни» [9]. Наиболее адекватно, на наш взгляд, феномен уникальности шолоховской художественной историософии объясняет Л. Киселева. Сосредоточившись на авторском видении мира, она приходит к выводу о хоровом начале в «Тихом Доне»: «.„хор" в „Тихом Доне" - это и голос истории, и голос природы, и голос определенной социальной среды, и народный приговор» [10, с. 179]; «Хоровое начало вносит народное толкование, народную точку зрения, народный общечеловеческий опыт в оценку героя.» [10, с. 183]. Можно сказать, что «Тихий Дон» представляет собой наиболее «правильный», «чистый» вариант романа-эпопеи во всей русской литературе именно благодаря «народоцентричной» (Е.А. Костин) эстетике Шолохова, художественному соединению «социально-актуального слоя» с «народно-мифологическим» (А.М. Минакова). При этом «генетически восходящая к творчеству Л.Н. Толстого эпика Шолохова не наследует религиозных, религиозно-философских и социально-утопических моделей и представлений Толстого - художника и моралиста» [11]. В этом смысле правомерно замечание Е. Костина об арелигиозности Шолохова. Заметим, что А. Солженицын, оговариваясь в своих заметках «Приемы эпопей» о «Тихом Доне» как об эпопее, при этом не рассуждая о произведении по причине того, что «в нем слишком заметно хозяйничанье помимо автора» [12], отказывает Шолохову в авторстве и изображает на страницах «Красного Колеса» процесс создания «Тихого Дона» Федором Ковыневым, прототипом которого стал донской писатель Федор Крюков. Обращает на себя внимание жанровая характеристика этого произведения, вкладываемая автором в уста героя: «Странное дрожащее предчувствие: как высоко ты способен подняться, как душезадевательно когда-нибудь написать. Границы точной нет, все колышется, не застынет: роман не роман, а может, Поэма в прозе (курсив мой. - К. С ), и с названием, наверно, самым простым» [13]. Другими словами, Солженицын также обращает внимание на особую эпичность «Тихого Дона», вызывающую использованным автором жанровым определением однозначные ассоциации с поэмой Гоголя «Мертвые души». Видимо, вот эта самая «поэмность», так называемая «хоровая историософия» и стали при-
чиной особой надмифологичности по отношению к советскому мифу о войне и революции. В этом смысле шолоховский роман по сравнению с «Красным Колесом» полиисторичен. Историософская интенция Солженицына более однозначна, так как она определяется открытой авторской концепцией философии истории, но в своей однозначности она не абсолютно «антимифологична» по отношению к советской мифологии революции.
Особый этап в развитии русской художественной историософии, связанной с темой войны и революции, знаменует собой повесть М. Горького «Жизнь Клима Самгина», в которой поставлены традиционные для русской культуры вопросы: интеллигенция и революция, народ и интеллигенция, личность и история, революция и судьба России. О проблематике своей книги сам автор говорил: «Тема - интересная - люди, которые выдумали сами себя» [14]. Особенностью данного произведения является то, что Горький решает вопросы историософского характера в сфере психологии, это позволяет вписать книгу в контекст традиций философ-ско-психологической прозы XX в. Автор определяет жанр «Жизни Клима Самгина» как повесть, видимо, имея в виду повествование. (Заметим, что Солженицын определяет жанр «Красного Колеса» как повествование). Тем не менее в советском литературоведении достаточно остро ставился вопрос о жанровой природе этого произведения, что связано с содержательными моментами авторской художественной историософии. Произведение определялось как эпопея, роман, повесть, монументальная повесть, эпопея-повесть, роман-хроника, хроника-эпопея и, наконец, роман-эпопея. Использование понятия эпопеи или романа-эпопеи не в метафорическом, а в сугубо жанровом смысле по отношению к «Жизни Клима Самгина» превращало сам термин в определенную художественную матрицу советской культуры, соответствующую по значимости Октябрьской революции, а произведение Горького в свою очередь трактовалось как вершинное, где воплощен правый суд художника над той частью русской интеллигенции, которая не приняла социалистической революции, не поняв ее исторической неизбежности и освободительной миссии пролетариата и большевиков. Но видение Горьким проблемы является более глубоким и сложным. «Жизнью Клима Самгина» автор создал новый тип художественной структуры, основанный на синтезе гносеологических и онтологических проблем. «Произведение мыслилось Горькому как „роман века", в основе которого структурный принцип „персонажного" романа соединен с хроникой духовной жизни интеллигенции и „движущейся панорамой десятилетий"» [15, с. 192]. В свою очередь авторская художественная историософия смещается в сторону экзистенциальной проблематики, при этом индивидуальный образ повествователя исчезает. В частности, Т. Фоминых замечает, что «точка зрения на мировую войну как на
революционный пролог оказалась не способной вытеснить самгинскую версию событий 1914-1918 годов. .Четвертая часть романа „противится" линейному пониманию исторического процесса. Взгляд на действительность с точки зрения революционной логики вступает в непримиримый конфликт с представлениями о мире, находящемся в состоянии „броуновского движения"» [4, с. 317]. Суть историософской интенции автора заключается в том, что в центре ее - проблема человеческой свободы или несвободы. При всей экзистенциальной сконцентрированности проблематики произведения на главном герое исследователи обращают внимание на одну из главных особенностей книги - «полифонизм, передающий разнообразие мнений и идейных позиций героев» [15, с. 194], на «полилог, „хаос" голосов» [21], на то, что изображение зафиксировано в «точке зрения» одной из объективированных фигур, отчужденной от автора. В этом контексте стоит обратиться к приему, который используется Солженицыным в «Красном Колесе». При сознательной авторской установке на отсутствие главного героя в произведении Солженицын утверждает свой особый полифонизм повествования, когда «главный герой тот, кому посвящена данная глава», строящаяся полностью в соответствии с его психологией и в контексте его правоты. В. Трофимов, рассуждая о «Жизни Клима Самги-на», пишет, что «события М. Горький ткет как бы не из них самих, а из восприятия, переживания, осознания истории, частью которой и являются эти события» [17], формой воплощения и основным способом существования повествования поэтому становится разросшийся, непрерывный диалог, чье напряжение возрастает по мере приближения к революционным кульминациям эпохи. Правда, у Горького в произведении однозначно господствует точка зрения главного героя, у которого при этом, как утверждает Л. Колобаева, достаточно сложные отношения с автором. Снимая проблему главного героя повествования, Солженицын двигается в сторону усиления диалогического начала своего произведения, при этом, как и у Горького, «диалогическое столкновение персонажей в эпопее Солженицына очень часто становится не столкновением характеров, индивидуальностей, а столкновением идей, „систем фраз", противоборством общественных или партийных позиций, философских, политических и иных воззрений, оставивших след в общественной жизни России предреволюционного и революционного периода, повлиявших на ход русской и мировой истории» [18]. Феномен «полифонического хора идей» (Л. Спиридонова) как один из типов выражения авторской художественной историософии актуален и для «Жизни Клима Самгина» Горького, и для «Красного Колеса» Солженицына.
Таким образом, соотнесение историософских «стратегий», реализованных в произведениях русской литературы 1920-30-х гг., с отдельными ас-
пектами художественной историософии, воплощенной А. Солженицыным в его «Красном Коле -се», позволяет по-новому расставить акценты при определении характера историософской интенции этого автора и жанровой специфики произведения.
Литература
1. Залыгин С. П. Из записок минувшего года // Комсомольская правда. 1991. 12 янв. С. 4.
2. См.: Спиваковский П.Е. Теоретико-литературные аспекты творчества А.И. Солженицына // Теоретико-литературные итоги XX века. Т. 1: Литературное произведение и художественный процесс. М.,
2003. С. 371; Струве Н. О «Марте Семнадцатого» // Православие и культура. М., 1992. С. 500; Назаров М. Два кредо. Этика и эстетика у Солженицына и у Бродского // Русское зарубежье в год тысячелетия крещения Руси. М., 1991. С. 430; Щедрина Н. Природа жанрового синтеза в «Красном Коле -се» А. Солженицына // Русская литература ХХ-ХХ1 вв.: Направления и течения. Вып. 6. Екатеринбург, 2002. С. 187; Клеофастова Т.В. Художе-ственный космос эпопеи А. Солженицына «Красное Колесо». Киев, 1999. С. 305; Юдин В.А. Русские феномены. Тверь, 1999. С. 26.
3. Голубков М.М. Русская литература XX в. После раскола. М., 2001. С. 5.
4. Фоминых Т.Н. Первая мировая война в русской прозе 1920-30-х гг.: историософия и поэтика: Дис. ... д-ра филол. наук. М., 1998.
5. Виноградов И. Солженицын-художник // Конти-нент. 1993. № 75. С. 283-284.
6. Фоминых Т.Н. «Август Четырнадцатого» А. Солженицына и русская советская проза о первой мировой войне // Литература третьей волны русской эмиграции. Лаборатория электронных изданий СамГУ http://netrover.narod.ru/lit3wave/2_2.htm.
7. Чичерин А.В. Возникновение романа-эпопеи. М., 1975. С. 21.
8. Соболенко В. Жанр романа-эпопеи: Опыт сравнительного анализа «Войны и мира» Л. Толстого и «Тихого Дона» М. Шолохова. М., 1986. С. 7.
9. Костин Е.А. Проблемы войны и мира в «Тихом Доне» М. Шолохова // Русская советская классика: историко-литературный и функциональный аспекты. Л., 1989. С. 137.
10. Киселева Л.Ф. О стиле Шолохова // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие. М., 1965.
11. Минакова А.М. Поэтический космос Шолохова. М., 1992. С. 30.
12. Солженицын А.И. Приемы эпопей // Новый мир. 1998. № 1. С. 172.
13. Солженицын А. И. Октябрь Шестнадцатого// Наш современник. 1990. № 2. С. 128.
14. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 29. М., 1953. С. 430.
15. Спиридонова Л.М. Горький: Новый взгляд. М.,
2004.
16. Колобаева Л.А. М. Горький // История русской литературы XX века (20-90-е годы). Основные имена / Отв. ред. С.И. Кормилов. М., 1998. С. 76.
17. Трофимов В.М. «Жизнь Клима Самгина» М. Горького: Жанр, сюжет, композиция, герой. Волгоград, 1984. С. 64.
18. Урманов А.В. Творчество Александра Солженицына. М., 2004. С. 248.
Ростовский государственный университет
4 декабря 2006 г.
