CC BY-NC-ND
276
М.Ф. Румянцева*
ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ В СИСТЕМЕ АКТУАЛЬНОГО ГУМАНИТАРНОГО ЗНАНИЯ
Быстрота социокультурных изменений на рубеже ХХ-ХХ1 вв. все более настоятельно требует адекватного уровня осмысления. Однако вполне очевидно, что теоретико-методологическая рефлексия, в частности в сфере социального и гуманитарного знания, отстает от требований времени. Рискну предложить некоторые рассуждения в этом направлении, ограниченные, с одной стороны, специальными рамками источниковедения, но, с другой стороны, в силу имманентно присущих этой области знания особенностей, выводящие нас на широкие социокультурные проблемы.
Исходный момент рассуждений весьма банален - понять актуальную социокультурную ситуацию можно только в соотнесении с предшествующей, выявив как черты родового сходства, так и принципиального отличия, которое собственно и обусловливает разрыв постепенности, т. е. начало нового периода. По привычке хочется сказать - этапа «исторического развития», но будем более осторожны и скажем - периода социокультурного бытия человечества. И здесь начинаются сложности, поскольку, ввиду огромной скорости и менее очевидной масштабности социокультурных трансформаций, трудно уловить границу нового периода. Стоит особо подчеркнуть, что нам просто не хватает дискурсивных возможностей для описания новых реалий. По-видимому, наши дискурсивные практики застряли на понятии «постмодерн» - понятии весьма странном даже для конца XX в. Не останавливаясь здесь подробно на несуразностях этого понятия для характеристики какой-либо «современности», отмечу лишь два момента. Первый: странность термина «постмодерн»
* Румянцева Марина Федоровна - кандидат исторических наук, доцент, заведующая кафедрой источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин Российского государственного гуманитарного университета. © Румянцева М.Ф., 2008
М.Ф. Румянцева
особым образом выявляется при его переводе на русский язык -«послесовременность»1. Второй: вообще термин с первым корнем «пост-» может фиксировать только момент перехода, но не выявляет собственно содержание нового социокультурного состояния.
Именно поэтому в качестве исходного момента рассуждений о проблеме функций источниковедения в современной науке и значения источниковедческих знаний для актуального социума нам придется обратиться к Новому времени, когда формируется понятие научности, когда историческая наука самоопределяется в своих функциях и методах, когда наука об исторических источниках проходит период своего становления и выделяется в самостоятельную сферу знания. И, кроме того, именно по отношению к Новому времени и имеет смысл понятие «постмодерн», которое по-прежнему используют для описания актуального состояния человечества. Хотя справедливости ради надо сказать, понятие «постмодерн» для маркирования современности употребляется все реже: теперь говорят о «преодолении постмодерна» и - все чаще - о «постпостмодерне», но использование последнего понятия только усугубляет ситуацию, причем усугубляет ее в прямом смысле этого слова, то есть удваивает неопределенность.
Что нас в контексте рассматриваемой проблемы заинтересует в первую очередь в Новом времени? Естественно, понятие науки и научного знания, тем более что в последнее время - в рамках «преодоления» постмодернистской анархии - все больше ощущается тяга к восстановлению «научности», а связь научного исторического знания с историческими источниками и наукой о них столь очевидна, что на этом даже не стоит специально останавливаться. Но, как писал еще Гераклит, «нельзя дважды войти в одну и ту же реку». В нашем случае это означает, что невозможно вернуться к критериям и алгоритмам обеспечения научности, например, XIX века. Несмотря на очевидность и неоспоримость последнего утверждения, на нем все-таки стоит остановиться. Конечно, на прямой вопрос, можно ли вернуться к идеалу науки Нового времени, всякий вменяемый ученый (обладающий хотя бы минимальной дозой профессионализма) ответит: «Нет». Но на практике мы по-прежнему часто сталкиваемся с дискурсом «восстановления/возрождения»: «надо возродить былые традиции», «возродим былую славу», «восстановим былой авторитет». На мой взгляд, подобные утверждения непродуктивны, а для историков еще и непрофессиональны. Именно по этой причине
Источниковедение в системе актуального гуманитарного знания
нам пришлось поставить термин «научность» (как производное от нововременного понятия «наука») в кавычки, но не удалось избежать его использования в силу, опять же, ограниченности наших дискурсивных возможностей.
Итак, что такое наука? Еще один банальный, но тем не менее требующий прояснения вопрос. Аксиоматично предположим, что наука, являясь важным социокультурным феноменом, не может не иметь временных границ. Но если вполне очевидно, что в первобытно-общинном социуме науки не было, то мы часто склонны расширительно толковать это понятие применительно ко всему так называемому «историческому» периоду существования человечества, ко всем культурам, а заодно, не согласившись с идеей «конца истории», распространять это понятие и на актуальные формы познания. В этом, по-видимому, нет ничего плохого: в конце концов о терминах «договариваются». но такая договоренность не снимает необходимости прояснять содержание понятий. Мне столь расширительное толкование науки представляется неэффективным, но чтобы не углубляться далеко в эту проблематику, скроюсь за цитату из Э. Гуссерля, с которым я вполне согласна. В высказывании Э. Гуссерля речь идет о философии, но напомним, что Гуссерль рассматривает европейскую философию как прообраз научного знания, отличающегося особой, «теоретической установкой»: «Здесь мы сталкиваемся с тем очевидным возражением, что философия, наука греков, не есть нечто в себе исключительное и лишь с ними впервые пришедшее в мир... Мы располагаем сегодня множеством работ об индийской, китайской и т. д. философиях, где они ставятся на одну доску с греческой и понимаются просто как исторические различные образования в рамках одной и той же идеи культуры. Естественно, нет недостатка в сходствах. Однако за чисто морфологической общностью нельзя позабыть об интенциональных глубинах и пренебречь наисущественнейшими принципиальными различиями» [выделено мною - М. Р.]2. Вот для того, чтобы не «пренебречь наисущественнейшими принципиальными различиями», поясним, что для нас наука, вслед за Э. Гуссерлем, - европейский феномен, а в узком смысле этого понятия - феномен европейского нового времени. В этом плане -если конечно крайне упростить смысл научного знания - его задача, отрефлексированная еще Ф. Бэконом и Р. Декартом, -прояснить реальность, преодолев неточность/иллюзорность человеческого восприятия. Э. Гуссерль очень точно описывает эту ситуацию: «В этом удивительном контрасте возникает
М.Ф. Румянцева
различение представления о мире и реального мира и встает новый вопрос об истине - не об увязанной с традицией истине повседневности, но об истине общезначимой, тождественной для всех, кто не ослеплен традиционализмом, об истине самой по себе»3.
Именно в этом социокультурном контексте возникает наука об исторических источниках, призванная помочь историческому знанию реализовать идеал нововременной научности.
История возникновения критического отношения к историческому источнику и становления источниковедения как научной дисциплины в рамках исторического знания хорошо изучена, поэтому позволим себе привести выдержки, хотя и обширные, только из одного труда - из классического труда «Письма о пользе и изучении истории» лорда Болингброка, который в 30-х годах XVIII в. очень ясно сформулировал основы подхода к историческому источнику: «Защищенный от обмана, я могу смириться с неосведомленностью. Но когда исторические записи не полностью отсутствуют, когда одни из них были утрачены или уничтожены, а другие сохранены и получили распространение, тогда мы подвергаемся опасности быть обманутыми; и поистине должен быть слеп тот, кто принимает за правду историю какой бы то ни было религии или народа, а в еще большей мере -историю какой-либо секты или партии, не имея возможности сопоставить ее с другой исторической версией. Здравомыслящий человек не будет так слеп. не на единственном свидетельстве, а на совпадении свидетельств станет он утверждать историческую истину. Если совпадения нет вовсе, он не будет доверять ничему; если оно есть хоть в чем-то немногом, он соразмерит соответственно свое согласие или несогласие. Даже слабый луч света, блеснувший из чужеземного исторического повествования, часто разоблачает целую систему лжи; и даже те, кто заведомо извращает историю, нередко выдают себя в результате невежества или небрежности». Болингброк указывает не только на необходимость критического отношения к историческому источнику и сопоставления разных свидетельств, но и учета цели и обстоятельств их создания: «...когда историй и исторических хроник вполне достаточно, то даже те, что ложны, способствуют обнаружению истины. Вдохновляемые разными страстями и задуманные во имя противоположных целей, они противоречат друг другу, а противореча, - выносят друг другу обвинительный приговор. Критика отделяет руду от породы и извлекает из различных авторов всю историческую правду,
Источниковедение в системе актуального гуманитарного знания
которая лишь частично могла быть найдена у каждого из них в отдельности; критика убеждает нас в своей правоте, когда она основывается на здравом смысле и излагается беспристрастно»4. Болингброк также обращает внимание на целесообразность изучения личности автора и учета конкретных обстоятельств создания исторического источника: «Когда искренность при изложении факта вызывает сомнения, мы добываем истину, сопоставляя различные сообщения, подобно тому как мы высекаем огонь, ударяя сталью о кремень. Когда суждения производят впечатление пристрастных, мы можем сделать выводы самостоятельно или принять суждения авторов, сделав известные поправки. Достаточно немного природной проницательности, чтобы определить, какая нужна поправка - в зависимости от конкретных обстоятельств жизни авторов или общего склада их ума, и тем самым нейтрализовать воздействие этих факторов»5. Фактически Болингброк формулирует рационалистическое credo исторического познания, сохранявшее свое нормирующее значение на протяжении последующих как минимум полутора-двух веков: «Мы должны тщательно и беспристрастно исследовать основания, и когда обнаружим, что они маловероятны или вовсе невероятны, будет нелепо ожидать чего-либо лучшего в воздвигнутом на таком фундаменте сооружении. Осуществить такое исследование необходимо, чтобы мы из-за своей неосведомленности безоговорочно не приняли на веру мнение авторитетов...»6
Сформулированный Болингброком и многими другими историками подход к «добыванию» из исторических источников «достоверных» фактов долгое время сохранял свои позиции. Разнообразные исторические нарративы, преимущественно национально-государственного характера, строились в XIX в. почти исключительно на такой фактографической основе. Ф. Ницше в своем эссе «О пользе и вреде истории для жизни» подвел своеобразный итог развития этой историографии7. Нам уже приходилось в разных контекстах обращаться к этим идеям Ф. Ницше. Мы обращали внимание на то, что Ницше, с одной стороны, подвел итог развития историографии в XVIII-XIX вв., дав весьма оригинальную, но, на мой взгляд, точную систематизацию способов историописания, а с другой стороны, выступил как предвестник новой социокультурной ситуации, отказавшись ранжировать разные способы историописания по их ценности/ близости к «реальности» и заявив, что каждый из них имеет свою «пользу» и свой «вред», просто они востребуются разными
М.Ф. Румянцева
типами личностей. Еще раз обратим внимание на то, что в этом случае весьма продуктивная для гуманитаристики идея о том, что все люди разные, не говоря уже о культурно обусловленных различиях разных социумов, получила новый аспект, будучи применена не только к человеку как предмету гуманитарного знания, но и к человеку как его адресату. Здесь же обратим внимание на просматривающуюся системность построения Ф. Ницше. Антикварный способ историописания - собирание/ коллекционирование исторических фактов. Монументальный способ историописания - отбор значимых исторических фактов. Критический способ историописания - выстраивание известных фактов в некое единство на основе собственных представлений исследователя, или, говоря современным языком, на основе нарративной логики8.
Апофеоз и одновременно логическое завершение этого подхода описывает А. Тойнби: «При обработке собранных материалов ученые нередко прибегали к разделению труда. В результате появлялись обширные исследования, которые выходили сериями томов... Такие серии - памятники человеческому трудолюбию, «фактографичности» и организационной мощи нашего общества. Они займут свое место наряду с изумительными туннелями, мостами и плотинами, лайнерами, крейсерами и небоскребами, а их создателей будут вспоминать в ряду известных инженеров Запада. Завоевывая царство исторической мысли, индустриальная система породила выдающихся стратегов и, победив, добыла немалые трофеи. однако вдумчивый наблюдатель вправе усомниться в масштабах достигнутого, а сама победа может показаться заблуждением...»9
В середине XX в. А. Тойнби, размышляя над наследием эпохи индустриализма в историческом знании, заметил: «Индустриализация исторического мышления зашла столь далеко, что в некоторых своих проявлениях стала достигать патологических форм гипертрофии индустриального духа. Широко известно, что те индивиды и коллективы, усилия которых полностью сосредоточены на превращении сырья в свет, тепло, движение и различные предметы потребления, склонны думать, что открытие и эксплуатация природных ресурсов - деятельность, ценная сама по себе, независимо от того, насколько ценны для человечества результаты этих процессов»10. Любопытно, что сложившийся в Новое время подход к работе историка вызывает у А. Тойнби те же ассоциации, что и у лорда Болингброка за двести лет до этого: задача историка - «отделять руду от породы».
Источниковедение в системе актуального гуманитарного знания
Спустя 180 лет после Болингброка Н.И. Кареев следующим образом описывает задачи научного исторического знания: «Задача истории не в том, чтобы открывать какие-либо законы (на то есть социология), или давать практические наставления (это -дело политики), а в том, чтобы изучать конкретное прошлое без какого бы то ни было поползновения предсказывать будущее, как бы изучение прошлого и ни помогало в иных случаях предвидению того, что может случиться или наступить. Если данными и выводами истории воспользуются социолог, политик, публицист, тем лучше, но основной мотив интереса к прошлому в истории, понимаемой исключительно в качестве чистой науки, имеет совершенно самостоятельный характер: его источник в том, что мы называем любознательностью, на разных ея ступенях - от простого и часто поверхностного любопытства до настоящей и очень глубокой жажды знания»11. Очевидно, что достичь этой цели можно, теоретически, последовательно реализуя идеи, заложенные еще в рационалистической парадигме.
Таким образом, к концу XIX в., «золотого века» существования научного (в нововременном понимании) исторического знания, историческая наука, казалось бы, приближается к осуществлению своего идеала - реконструировать прошлое «как было на самом деле», или, по крайней мере, к разрешению всех своих задач в реально возможных пределах путем исчерпывающего освоения всего корпуса исторических источников, количество которых, естественно, небезгранично. осталось лишь оттачивать мастерство «критики» исторических источников с целью уточнения достоверности отдельных деталей и продолжать сбор фактов там, где еще не все источники «раскритикованы». А так называемым «теоретикам» останется только предлагать все новые и новые конфигурации полученных «надежных», «достоверных» фактов, т. е. своеобразная «игра в бисер». Можно было бы не останавливаться на таких банальностях, если бы время от времени - и гораздо чаще, чем этого бы хотелось - не встречались рецидивы такого подхода. не могу удержаться от того, чтобы не вспомнить замечательное высказывание одного из современных академических ученых, доктора исторических наук на семинаре, посвященном методологическим проблемам российской истории. Продолжая пребывать в убежденности -вполне понятной у человека, воспитанного советской школой, -что вся философия - это пустые разговоры, сей ученый авторитетно заявил: «Вы здесь все философы [звучало как обвинение в пустословии], а у нас, историков, другая задача: мы не знаем
М.Ф. Румянцева
еще все [!] факты российской истории XIX века. Вот соберем все факты, а потом [так!] будем думать [!]».
Не будем убеждать читателя в том, что думать лучше и до, и после, и во время исследования, а не «потом». Лучше остановимся на некоторых аспектах неудачи замечательного проекта XIX века. Конечно, сделаем это очень фрагментарно и выборочно. Естественно, что у нас нет претензий на сколько-нибудь полный анализ методологического кризиса рубежа XIX-XX вв., который и был во многом обусловлен осознанием неадекватности описанного подхода новым вызовам времени.
Начнем с того, что уже здравый смысл не мог не сеять сомнения в достижимости идеала. Историки, как тот осел за морковкой, бежали за окончательной истиной, а она все время маячила впереди. Рано или поздно пришлось бы задуматься над тем, что такая ситуация - не есть недостаток отдельных конкретных исторических изысканий, обусловленный недостаточной методической оснащенностью, низким профессионализмом отдельных представителей корпорации, идеологическим давлением или, не дай бог, халтурой, конъюнктурщиной и недобросовестностью. Рано или поздно пришлось бы задать вопрос: а может быть, переписывание истории - это нормально, может быть, это имманентное свойство исторического знания? Почему важно поставить этот простой вопрос и попытаться дать на него четкий ответ? Опять же потому, что некоторая часть профессионального сообщества, на рефлективном уровне признавая «rewriting history» как неотъемлемое качество познавательного процесса в истории, продолжает публиковать работы на разные темы, но с одним неизменным подзаголовком «мифы и реальность» (как вариант - «правда и вымысел»), по-видимому, искренне предполагая, что все предшественники, работавшие над этой темой, продуцировали мифы или, как минимум, допускали вымысел, а наш автор теперь расскажет всю правду и наконец-то воспроизведет нам подлинную «реальность». Воистину «ум с сердцем не в ладу»: теоретический ум понимает странность, если не абсурдность такого утверждения, но стремление к истине на уровне чувства все же возобладает.
Поскольку я, в отличие от коллеги, чье пламенное высказывание только что было воспроизведено, с большим уважением отношусь к философии и считаю, что именно она наиболее последовательно рефлексирует типы мировоззрения, соответствующие той или иной социокультурной ситуации, то обращусь именно к ней. Некоторая неудовлетворенность сложившимся
Источниковедение в системе актуального гуманитарного знания
в Новое время идеалом познания ощущается уже в рамках немецкой классической философии. Вспомним, что И. Кант, размышляя о проблемах познания, с одной стороны, пишет о «вещи в себе» (используем, по привычке, этот привычный перевод, хотя в последнее время он все чаще подвергается корректировке), оставляя нечто за границей легко познаваемого с очевидностью, а с другой стороны, формулирует идею «чистого разума», обладающего познавательной активностью. Эти идеи были развиты в неокантианстве, что и сделало его столь эффективным в методологических поисках рубежа XIX-XX вв. Г.В.Ф. Гегель - «вершина немецкой классической философии» -писал не только об «абсолютной», но и об «относительной» истине, что намечает познавательные перспективы для философии XIX - начала XX века. Но в рамках рассматриваемой проблемы для нас важны идеи уже неклассической философии, в первую очередь, размышления В. Дильтея, который гениально обратил внимание на очевидное: каждая метафизическая система претендует на общезначимость, но это вступает в явное противоречие с огромным количеством этих систем и их исторической изменчивостью12. Это наблюдение, на мой взгляд, вполне можно экстраполировать на историческое познание.
Еще одна вполне очевидная, но от этого не менее важная мысль, которая утверждается в познавательной практике на рубеже XIX-XX вв., - связь обыденного сознания и научного мышления. Эту проблему фактически игнорировал позитивизм. Неокантианство возвращается к проблеме познающего разума, но это уже не «чистый разум» немецкой классической философии, а «исторический разум» В. Дильтея и познавательные возможности индивидуального сознания. Именно поэтому неизбежно обращение к обыденному человеческому сознанию, свойственному, естественно, и профессиональному историку. Г. Риккерт рассматривает научное мышление как непосредственное продолжение обыденного мировосприятия: «Еще до того, как наука приступает к своей работе, уже повсюду находит она само собой возникшее до нее образование понятий, и продукты этого донаучного образования понятий, а не свободная от всякого понимания действительность являются собственно материалом науки»13.
А.С. Лаппо-Данилевский также начинает построение своей теории с выяснения взаимоотношений между обыденными представлениями и научным знанием: «При выяснении понятия об объекте исторического познания я буду исходить из пред-
М.Ф. Румянцева
ставления о действительности, содержание которого каждый из нас построяет из эмпирических данных. В том случае, когда я высказываю ассерторическое экзистенциональное суждение о построенном мною из таких данных содержании моего представления, я и рассуждаю о действительности. В самом деле, если я стану высказывать суждение только о действительном существовании своего представления, а не о действительном существовании его содержания, я должен буду иметь представление о своем представлении и приписывать действительное существование последнему: во всяком случае в таком суждении я еще не буду утверждать действительное существование чего-либо, имеющего для меня объективно-реальное значение и «данного» моему сознанию, я не буду формулировать суждение о действительном существовании объекта внешнего мира: поскольку я испытываю свое представление, я, конечно, всегда имею основание утверждать его существование в моем сознании, но отсюда до утверждения действительного существования того, что именно я себе представляю, т. е. до утверждения действительного существования содержания моего представления, еще далеко: лишь обоснование такого утверждения ведет к правильному понятию о действительности»14.
Руководствуясь сформулированной, в частности в неокантианстве, мыслью о том, что научное познание не отделено от обыденного мышления «китайской стеной», обратим внимание на то, сколь легко могут проникнуть повседневные представления в научное мышление. В частности, легко подменить интерпретацию как общезначимое научное понимание произвольным толкованием. Выражение в русском языке «взять в толк» - тоже означает понять, но понять для себя и на основе собственного обыденного миропонимания.
Движение в этом, последнем, направлении, на мой взгляд, отчасти связано с распространением и некоторой вульгаризацией идей З. Фрейда.
З. Фрейд показал, что структура психики сложна и она не полностью доступна самопониманию. Из этого логически следует, что ученый, исходя из собственной психики в попытках понять «чужое Я» и интерпретировать на этой основе исторический источник, сам себя до конца не понимает. Отсюда можно сделать пессимистичный вывод: интепретаций произведения культуры столько же, сколько интерпретаторов (и даже больше, поскольку один человек может по-разному интерпретировать произведение), все интерпретации равноправны (в том числе
Источниковедение в системе актуального гуманитарного знания
и авторская), и, следовательно, говорить об «общезначимом» понимании не приходится.
От этой точки возможны два пути. Первый из них - постмодернистская «смерть автора»15. Очень привлекательный, но, как все более и более выясняется, - тупиковый. Но и другой - более сложный, но, как выясняется, продуктивный, и, по-видимому, адекватно отвечающий на вызовы времени. Исследователь, находясь в иной точке эволюционного пространства, имеет возможность воспринимать исторический источник в контексте всей породившей его культуры и, следовательно, понять его глубже, чем понимал автор. A.C. Лаппо-Данилевский выделяет четыре метода интерпретации - психологический, технический, типизирующий и индивидуализирующий - и обращает внимание на необходимость их сочетания в разных комбинациях в зависимости от особенностей исследуемого исторического источника. Мы же обратим особое внимание на типизирующий метод интерпретации, в ходе реализации которого исследователь воссоздает целостность культуры, породившей тот или иной исторический источник. Лаппо-данилевский пишет, что историк, для того чтобы «придать толкованию источника более исторический характер ... исходит из понятия о том культурном типе, к которому источник относится, и сообразно с ним понимает его содержание».16 При этом культуру Лаппо-Дани-левский рассматривает как в коэкзистенциальном («состояние культуры»), так и в эволюционном («период культуры») плане и в соответствии с этим разделяет систематическую и эволюционную интерпретацию. В целом типизирующий метод интерпретации дает историку возможность «с систематической или эволюционной точки зрения выяснить те родовые признаки источника, которые объясняются реальной его зависимостью от среды, т. е. от данного состояния или периода культуры...»17 Таким образом, типизирующая интерпретация, с одной стороны, создает условия для индивидуализирующей, в ходе которой исторический источник рассматривается как «продукт более или менее цельной индивидуальности», а с другой стороны, позволяет воссоздать эволюционную и коэкзистенциальную целостность культуры, что в свою очередь создает основу для адекватного понимания социальных и культурных феноменов. По сути, именно типизирующая интерпретация позволяет понять исторический источник глубже, чем понимал его автор.
Любопытно, что оба намеченных выше пути приводят к историческому источнику. Для профессионального историка,
М.Ф. Румянцева
как неоднократно подчеркивает О.М. Медушевская, обращаясь к источниковедческой концепции A.C. Лаппо-Данилевского, источник - реальный объект, реализованный (что принципиально важно) продукт творческой активности человека, и именно это его свойство позволяет обеспечить точность и доказательность профессионального исторического знания. Но и постмодернистская «смерть автора» открывает доступ дилетанту к историческому источнику. Вместо длинных размышлений на модную нынче тему «автор-читатель», «чтение-письмо» приведем один совершенно бытовой пример. Люди старшего поколения могут проверить данное наблюдение путем саморефлексии, а более молодые - поставить эксперимент на старших родственниках и знакомых. Мемуары всегда вызывали интерес читателей. Но если «до постмодерна» человек соотносил прочитанное с имеющимися у него историческими представлениями, чаще всего с официальным метенарративом, позиционирование которого в сознании случилось еше в средней школе, и на этой основе критически оценивал информацию мемуаров, понимая, где мемуарист «ошибается», то в эпоху постмодерна человек, читая мемуары, думал: «Вот как оказывается было на самом деле». Мне представляется, что это один из вариантов постмодернистского кризиса доверия к историческому метанарративу18. Очевидно, что такое знание, хотя и способно на некоторое время удовлетворить базовую человеческую потребность в самоидентификации, но оно работает на атомизацию социума и не способствует разрешению актуальных социокультурных проблем.
На рубеже XX-XXI вв., а особенно в начале XXI века, после маркирующего новую ситуацию 11 сентября 2001 г., все больше ощущается потребность в консолидации социума, но, очевидно, на каких-то новых основаниях. Вполне очевидно, что атоми-зированное, «казусное» знание неспособно ответить на вызов времени. Что же можно этому противопоставить?
Еще Г. Риккерт видел переход от обыденного мировосприятия к научному мышлению в умении эксплицировать максимально широкий контекст: «донаучное индивидуализирование часто вырывает свои объекты из окружающей их среды, отграничивая их друг от друга и тем самым изолируя их. Изолированное, однако, никогда не бывает предметом научного интереса, и нет ничего неправильнее, чем отождествлять индивидуализирующий метод с простым сопоставлением изолированных фактов... история, наоборот, стремится, подобно генерализирующим наукам, понять все в известной связи. В чем, однако, заключается
Источниковедение в системе актуального гуманитарного знания
историческая связь? Историческая связь всякого исторического объекта имеет, так сказать, два измерения, которые можно было бы назвать измерениями широты и долготы, т. е., во-первых, история должна установить отношения, связывающие объект с окружающей его средой, и, во-вторых, проследить от начала до конца в их взаимной связи различные стадии, последовательно проходимые объектом, или, иначе говоря, изучить его развитие»19.
Итак, необходимо целостное знание, но не на основе претерпевшей кризис «нарративной логики». В этих условиях источниковедческая парадигма дает не только реальный объект гуманитарного знания, но и искомую системность. Современное понимание этого подхода наиболее емко сформулировала О.М. Медушевская: «Методология истории (любого гуманитарного исследования по сути) Лаппо-Данилевского цельна и поэтому, как всякая хорошая теория, проста в общем ее изложении: реально существуют фрагменты реальности («доступные чувственному восприятию»), изначальная системность мирового целого и человеческой деятельности в нем позволяют отыскать в этих фрагментах следы их системного качества, выявить их во всей возможной полноте (методология источниковедения); эмпирические фрагменты выступают на свет как явления, феномен культуры. Тогда наступает время синтеза культуры: если в ней стал возможен подобный (данный) феномен, то возможно логически выстроить и самое целое культуры (методология исторического построения)»20.
Методологическая концепция A.C. Лаппо-Данилевского, являясь по своим основаниям идиографической, рассматривает исторический факт не изолированно, а в контексте «коэкзис-тенциального» и «эволюционного» целого, что позволяет синтезировать идиографический и номотетический подход. Иными словами, историк преимущественно изучает индивидуальное воздействие индивидуума на среду с идиографической точки зрения, но для объяснения этого воздействия должен учесть воздействие среды на индивидуума с номотетической точки зрения, с которой он изучает действие «среды на индивидуумов в ея уравнительном значении, т. е. в той мере, в какой она производит такие изменения в психике индивидуумов (а значит и в их действиях, и в их продуктах), благодаря которым они делаются сходными в некоторых отношениях...»21. Это уравнительное, типизирующее влияние социальной среды (коллективного индивидуума) на индивидуальность, а значит
М.Ф. Румянцева
и особенности самой этой среды наиболее последовательно проявляется на уровне основной классификационной единицы источниковедения - вида исторических источников. Именно под влиянием унифицирующего воздействия социальной среды индивидуальные результаты реализации человеческой психики (продукты культуры) приобретают общие черты и могут быть названы собирательно: мемуары, периодическая печать и т. д. итак, вид исторических источников репрезентирует формы человеческой деятельности, совокупность которых и составляет историю общества в определенный период.
Дальнейшая разработка видовой классификации исторических источников, базирующаяся на их фундаментальных имманентных свойствах, важна не только с точки зрения разработки видовых методик исследования исторических источников, но и с точки зрения более тонкого анализа целостных социокультурных структур. и хотя видовая классификация на настоящее время является общепризнанной, все же обратим внимание на ее взаимосвязь с пониманием базового понятия источниковедения «исторический источник».
Вернемся к тому, о чем уже приходилось писать. В методологии источниковедения выделяются два основных направления, различия между которыми выражаются в разном определении системообразующего понятия источниковедения «исторический источник», определяются различием философско-мировоззрен-ческих оснований и влекут за собой разные методологические следствия. Определение «исторический источник - все, откуда можно почерпнуть информацию об историческом развитии человечества» имеет в своей основе фиксированное представление о реальности, свойственное классическим философским парадигмам, нацеливает исследователя на максимально точное воспроизведение этой реальности на основе достоверных фактов, установленных путем рационалистической «критики» исторических источников, выделения в них пласта так называемой достоверной информации. определение «исторический источник - объективированный результат творческой активности человека / продукт культуры, используемый для изучения / понимания человека, общества, культуры как в коэкзистенциальной, так и исторической составляющей» восходит к неклассическим философским парадигмам (прежде всего к неокантианству и феноменологии), нацеливает на исследование жизненного мира другого на основе гносеологического и этического принципа «признания чужой одушевленности», на познание исторической
Источниковедение в системе актуального гуманитарного знания
и культурной реальности через ее восприятие человеком, зафиксированное в его произведениях, путем их интерпретации, т. е. общезначимого, методологически осмысленного понимания22.
С первым направлением хорошо соотносится классическая классификация исторических источников на «остатки» и «предания», предложенная И.Г. Дройзеном в 1868 г.23 Можно было бы здесь и не вспоминать дела столь давно минувших дней, если бы эта классификация не была бы, по сути своей, воспроизведена в середине 1970-х годов в монографии Л.Н. Пушкарева, и по сей день остающейся единственной монографией, специально посвященной проблеме классификации исторических источников24. Напомню, что Л.Н. Пушкарев делит письменные исторические источники на две группы - два рода: воплощающие действительность и отображающие действительность, что, на мой взгляд, вполне соответствует делению на «остатки» и «предания». С этим же направлением источниковедческой мысли, на мой взгляд, связаны и малопродуктивные попытки классифицировать исторические источники по содержанию25. В этом случае в качестве основы для классификации выступает та самая «историческая реальность», которая, по сути своей, есть - часто неотрефлексированная - конструкция наррати-вистской логики.
Видовая классификация исторических источников вполне отвечает пониманию исторического источника как продукта культуры и - еще раз подчеркнем - выводит нас на структуры социокультурной целостности, дающей необходимый контекст для все более тонкого и глубокого понимания исторического источника, его автора и породившей данный исторический источник культуры в целом.
Примечания
1 Например, обратите внимание на название одной из фундаментальных работ последнего времени: Глобальное сообщество: Картография постсовременного мира. М., 2002.
2 Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994. С. 110-111.
3 Там же. С. 116.
4 Болингброк. Письма о пользе и изучении истории. М., 1978. С. 49.
5 Там же. С. 50.
6 Там же. С. 9.
7 Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 158-230.
М.Ф. Румянцева
8 См. статью О.М. Медушевской в настоящем издании.
9 Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 15.
10 Там же. С. 16.
11 Кареев Н.И. Историка: (Теория исторического знания). Пг., 1916. С. 29.
12 Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах // Культурология: Антология. М., 1997. С. 213-255.
13 Риккерт Г. Философия истории // Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. М., 1998. С. 140.
14 Лаппо-Данилевский А.С. Методология истории. СПб., 1913. Вып. II. С. 294.
15 Барт Р. Смерть автора / / Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 384-391.
16 Лаппо-Данилевский А.С. Указ. соч. С. 463.
17 Там же. С. 493.
18 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998. С. 10.
19 Риккерт Г. Указ. соч. С. 147.
20 Медушевская О.М. Феноменология культуры: Концепция А.С. Лап-по-Данилевского в гуманитарном познании новейшего времени // Исторические записки. М., 1999. Т. 2 (120). С. 108.
21 Лаппо-Данилевский А.С. Указ. соч. С. 297.
22 Подробнее см.: Румянцева М.Ф. Феноменологическая концепция источниковедения в познавательном пространстве постпостмодерна // Вестник Российского университета дружбы народов. Сер. История России. М., 2006. № 2(6). С. 5-17.
23 Дройзен И.Г. Историка. СПб., 2004.
24 Пушкарев Л.Н. Классификация русских письменных источников по отечественной истории. М., 1975.
25 См. напр.: Источниковедение истории СССР. XIX век: Учеб. пособие / Под ред. И.А. Федосова. М., 1970.
