CC BY
197
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2015. № 2
ЭСТЕТИКА
Е.А. Гужа*
ИРОНИЯ В КОНЦЕПЦИИ НЕОПРАГМАТИЗМА
РИЧАРДА РОРТИ
В статье исследуется понятие иронии в концепции неопрагматизма Ричарда Рорти, рассматривается генезис формирования новой трактовки иронии американским философом, даются основные характеристики рортовского иронического мировоззрения, выявляются дискуссионные стороны исследуемой проблематики.
Ключевые слова: ирония, иронизм, либеральное государство, релятивизм.
E.A. G u z h a. Irony in Richard Rorty's neopragmatism concept
The author studies the notion of irony in Richard Rorty's neopragmatism concept, considers the genesis of a new interpretation of irony by American philosopher, describes the basic characteristics of ironic worldview and discussion of this concept.
Key words: irony, ironism, liberal state, relativism.
Об иронии говорилось достаточно много в истории философии. Первоначально под иронией понимался стилистический прием в литературе, который был известен еще с Античности. Суть его заключалась в некоторой скрытой усмешке, «в том, чтобы говорить нечто, делая вид, что не говоришь этого, т.е. называть вещи противоположными именами» [Новейший философский словарь, 2003, c. 438]. Принцип иронии использовал Сократ, о ней писал Аристотель, как риторический прием мы видим иронию у Эразма Роттердамского. Понимание иронии с каждым историческим периодом эволюционировало, и как бы ни изменялось ее видение, она всегда находила собственных почитателей в кругу философов и литераторов. Немецкий романтизм XIX в. первым выразил нестандартный модус иронического восприятия, связывающий, а иногда и приравнивающий его к уровню философской рефлексии и к наиболее чуткому и глубинному осмыслению действительности: это постоянное творчество, личное принятие изменчивости мироздания, свобода от удручающей необходимости, некий героизм и трагизм. Позднее понятие иронии широко использовалось в экзистенциализме, а также в постмодернизме,
* Гужа Екатерина Алексеевна — аспирант кафедры эстетики философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8 (926) 374-55-88; e-mail: katringuzha@ gmail.com
к которому исторически относится философия неопрагматизма Ричарда Рорти.
Наиболее общее, на наш взгляд, определение философской иронии выражается в следующем: «...фигура иронии является семантически амбивалентной: с одной стороны, она есть высмеивание и в этом отношении профанация некой реальности, основанная на сомнении в ее истинности или даже предполагающая неистинность этой реальности, с другой же — ирония есть как бы проба этой реальности на прочность, оставляющая надежду на ее возможность, или — при уверенности в обратном — основанная на сожалении об отсутствии таковой» [там же]. Понимание иронии Рорти, с одной стороны, имеет широкую преемственность из философии и литературы, с другой — оно наделено принципиально новым содержанием.
Ирония как предмет философского исследования у Ричарда Рорти относится к его позднему четвертому неопрагматическому периоду, являясь в некотором роде итогом предшествующих размышлений о судьбе философии, проблеме сознания, роли личности в истории и т.д. Основным трудом Рорти, посвященном рассматриваемой нами проблематике, является книга «Случайность, ирония и солидарность». Помимо этого сочинения имеются другие работы Ричарда Рорти, в которых рассматриваются проблема иронии и смежные с ней темы: «Троцкий и дикие орхидеи», «Постмодернистский буржуазный либерализм», «Хайдеггер, случайность и прагматизм» и др. Творчество Рорти довольно велико (следует заметить, что на русский язык переведены только указанные выше работы).
Сама проблематика иронии у Рорти сложилась как своеобразная реакция на ситуацию в философии, актуальную для его времени и не потерявшую своей значимости и сегодня.
Речь в первую очередь идет о попытке преодоления кантовской метафизики с ее сильнейшими тезисами, которые, не оставив равнодушной добрую половину философского сообщества, господствовали в науке и философии на протяжении долгого времени и, с точки зрения Рорти, определили дальнейший ход ее развития. Революционный лингвистический поворот, как пишет Рорти, «не представлял собой ничего революционного, являясь замаскированной ностальгией по "Критике чистого разума", сфокусировав при этом внимание не на опыте, а на языке» [Р. Рорти, 1996, с. 7].
С другой стороны, камнем преткновения становится самоопределение философии или даже ее кризис. Рорти пытается доказать, что о философии как о фундаментальной дисциплине не может идти и речи; мыслители долгое время неоправданно серьезно к ней относились, «упорно держались за представление, что мышление,
дух, глубины человеческой самости обладают внутренней природой, которая может быть познана особой неэмпирической сверхнаукой по имени философия» [Л. ЯвгРу, 1989, р. 4], однако философия скорее «лишь один из способов сглаживания напряжений между сферами культуры, показывающий, что эти напряжения менее значительные, чем предполагалось» [Р. Рорти, 1996, с. 10].
Еще один важный пункт — критика «устаревших философских догм» навязываемого господствующими научными институтами метафизического словаря с различением внутреннего и внешнего, объективного и субъективного, абсолютного и относительного. В статье «Релятивизм: найденное и сделанное» Рорти от лица прагматистов пишет: «...мы отвергаем различение "реальное" — "кажущееся", как и различение "найденное" — "сделанное". Мы надеемся заменить различение "реальное" — "кажущееся" различением "более полезное" — "менее полезное". язык греческой метафизики и христианской теологии. был полезен для целей наших предков, но у нас теперь другие цели, для которых нужен другой язык» [Р. Рорти, 2006, с. 26].
Из этой третьей предпосылки радикальных взглядов Рорти вытекает критика корреспондентской теории истины, или, точнее, замена ее на прагматическую. Характеристика этой теории заключается в акцентуации на присущую событию полезность как биологическую адаптацию индивида, а не на положение факта в иерархии объективной значимости, которая попросту изымается из внимания как некий рудимент.
Все вышеперечисленные пункты, имея тесную взаимосвязь друг с другом, оказали серьезное влияние на формирование мировоззрения Рорти. Концепция иронии стала долгожданным разрешением сложившихся противоречий и негодований в философской среде.
К концу XX в., волоча за собой полный багаж исторического опыта, демократическое общество встало на распутье. Это распутье — жестокая борьба между требованиями общественности и стремлениями отдельной личности. Философы также были расколоты на два лагеря «социалистов» и «индивидуалистов», причем каждый из них пытался доказать, что точка зрения, противоположная его представлениям, низвергнет современное общество в страшную пропасть. Однако связать воедино принципы справедливости, оставив при этом свободу самосозидания, казалось немыслимым. Именно в этой позиции «во что бы то ни стало» быть левым или правым, как считает Рорти, заключается основная проблема развитых обществ. Зачем соединять несоединимое? Нужно позволить жить и той и другой стороне. Однако необходимо придумать ценностные установки, которые сохранили бы гармонию, не причинив вреда враждующим лагерям. Речь идет об установках
либерального ироника, который становится главным героем рор-товских размышлений.
Мечта Рорти — найти социальный баланс, срединный путь человечества, чтобы оно могло дальше развиваться, не останавливая себя надуманными прениями. Иронизм — основной принцип либеральной утопии Рорти, помогающий достичь поставленных целей. Солидарность, достигаемая посредством свободного воображения — вот суть иронического восприятия действительности. «Солидарность, — пишет Рорти, — не раскрывается рефлексией, но созидается. Она созидается повышением нашей чувствительности к определенным подробностям боли и унижения других, незнакомых нам людей» [Л. Rorty, 1989, p. XVI].
Таким образом, главная черта ироников — это чувствительность к специфического рода боли, а именно к унижению; ироник убежден, что «человеческая солидарность — это не вопрос о всеми разделяемой истине или общей цели, но вопрос разделяемой всеми эгоистической надежды, надежды на то, что мир — маленькие вещи вокруг, которые погрузили нас в свой конечный словарь, — не будет разрушен. Для ироника имеет значение не нахождение такого основания, но уверенность, что он замечает, когда кто-то страдает» [ibid., p. 93]. Реализация такого подхода в обществе, когда возможно развить искреннюю чуткость к страданиям друг друга, осуществляется за счет художественной литературы.
Роман становится основным смысловым полем, в котором принцип иронии достигает своего апогея. Замена теории наррати-вом, истины — свободой, догмы — воображением — вот к чему направлены силы настоящего литератора, иронического литератора, который может себе позволить подлинный полет фантазии, не оглядываясь на того, кто с завистью намекает ему на неразумность безудержного воображения. Искусство более морально, чем учение о морали. Книги соединяют то, что было в вечной вражде; одни книги помогают сохранить автономию, другие — солидарность людей по отношению к себе подобным.
На смену сциентизму философских ретроградов должна прийти опоэтизированная культура, которая может быть создана только сильным поэтом или утопическим революционером. Эти два собирательных образа несут в себе характеристики ироника Рорти.
Поэтизирование культуры связано прежде всего с осознанием случайности как индивидуальных особенностей личности с ее словарем языковых оборотов, так и случайности образования признанных общественных практик и институтов. Идеальное общество Рорти — это общество наиболее развитой культурной рефлексии, способное смириться с тем, что все постижимое есть только артефакты и, даже можно сказать, эта мысль об артефактах и есть этот самый артефакт.
Только тогда, когда человек в полной мере осознает собственную конечность и случайность, он становится поэтом, который наделен иронией как некоторой интуитивной установкой, имеющей творческую реализацию в неповторимости и возможности сказать свое слово на фоне плюрализма словарей. Непрерывное свободное взаимодействие словарей, будь то словарь отдельного индивида или целой научной дисциплины, подобно естественному отбору в дарвинизме, рождает наиболее актуальные и новые словари за счет смерти старых.
Задача сильных поэтов — в постоянной борьбе с принуждением социальных словарей, которые принадлежат гениям прошлых эпох; их сила — в создании собственного переописания, которое будет исключительно их творением и создаст из них «самые лучшие самости» [ibid., p. 80].
Рортианский иронизм видит реальность индивида и социума скорее в историцистской перспективе и заставляет задуматься о случайности и относительности непреложных, с точки зрения определенного времени, постулатов и верований, будь то такие понятия, как «благо», «Бог», «прогресс», «рационализм», «абсолютная истина», «либерализм», «жестокость».
Можно сказать, что либеральные ироники Рорти — это избранные философствующие поэты-революционеры, не стремящиеся к устранению социального неравенства или каких-либо социальных институтов, а нарциссически жаждущие самореализации за счет обширного диалога с такими же философами и с иными историческими контекстами. И все же только через такой нарциссизм возможно, с точки зрения Рорти, дальнейшее развитие человечества.
Таким образом, принцип иронии в современном обществе представляет собой некоторый универсальный подход в мировоззрении, способный привести современное общество одновременно к личностной свободе и сохранению гражданской солидарности. Как бы то ни было, Рорти полагает, что «познание — это только предчувствие того, что важно другим, каково их понимание добра, подмечание того, каким они его видят, круглым ли, сливочным или румяным, или, может быт, пирамидальным» [ibid., p. 159].
Проблема философского рассмотрения иронии заключается в том, что данное понятие имеет холистскую структуру, обрамленную со всех сторон структурами других концептов. В иронии заключена и преемственность философскому прошлому, и связь со сложившимися в США политическими институтами, кроме того, она заключает в себе и проблему личного выбора, которую Рорти раскрывает через столкновение ироника и его антипода — метафизика.
Прежде чем рассмотреть иронию в ее отношении к обособленному человеку, надо отметить, что само понятие иронии скорее носит эвристический смысл, поскольку иронии как чего-то отдельного от социума и личности не существует; суть иронии даже, наоборот, раскрывается в ее антиметафизической направленности. Поэтому ирония, если применять «старые», но понятные термины, стоит на фундаменте релятивизма, который поддерживается фундаментом индивидуализма. Но в этом и основа принципа иронии: осознать относительность лингвистических структур и встать перед лицом конечности и случайности существования. Однако эти предпосылки иронического восприятия действительности не исчерпывают исследуемую нами категорию.
Иронию можно определить как особую мировоззренческую установку, направленную на свободу творчества, основными двигателями которого выступают три столпа: сомнение, воображение и эстетизм. На наш взгляд, именно из этих трех характеристик вытекают все последующие черты иронического видения.
Итак, первый принцип иронического мировоззрения — сомнение. Это отнюдь не духовные колебания, это тотальная неуверенность относительно используемого индивидом конечного словаря. Сомнение возникает вследствие трезвого взгляда на преемственный характер речи, начиная с обучения первым словоформам в раннем детстве и заканчивая, к примеру, недавно прочитанной статьей в газете.
«Ирония, если она не отрицательна по своей сути, по крайней мере, реактивна. Ироники нуждаются в чем-то, в чем они могут сомневаться, от чего они отчуждены» [ibid., p. 88]. Ирония «знает» свое место в онтологической картине человека, не претендуя на абсолютность ни его собственных слов, ни его души. Сомнение разрушает психологическую и социальную устойчивость ироника, зарождая в его сознании мысль, которая в некотором роде перекликается с идеей, высказанной еще Протагором: «Человек есть мера всех вещей». Таким образом, принцип иронии базируется на амбивалентности аргументируемых утверждений и отстаиваемых опровержений. По сути, верным может быть одновременно истина и ее прямая противоположность.
Здесь возникает проблема соотношения того, о чем пишет Рор-ти, и обыденного здравомыслящего взгляда на окружающий мир. Ведь вещи, увиденные глазами Рорти, приобретают совершенно новый смысл, с первого раза напоминающий всеотрицание и бесполезное перетолкование. Здравый смысл, с точки зрения философа, удел метафизиков, теологов, конформистов, до последнего отстаивающих привычные им лингвистические установки. «Здравый смысл — это обманывающая сама себя апология безмыслия
и вульгарности, против которой существует только одна защита — уникальная и идиосинкразическая ирония» [ibid., p. 150] (словом «идиосинкразия», на наш взгляд, Рорти пытается заменить понятие сущности человека, отказываясь от принятия онтологии обособленной духовной реальности).
Здравомыслие лишает человека возможности творческой авантюры, заточая в тюрьму его собственных слов. Избавление от метафизических предрассудков открывает совершенно иной мир — мир, где основным законом выступает закон воображения и игры. Ирония чужда догматизму; пытаясь артикулировать ощущение собственной заброшенности, ироник все больше увязает в неопределенности и бессмысленности сложившихся иерархий словарей, понимая, что ни один из них не может выразить тот мир, который видит он сам. Отсюда вывод, что не существует никакого метасло-варя, способного объединить все народы. А если так, то современному интеллектуалу остается только выбор импровизации.
Только сила собственной фантазии может увлечь человека туда, где он является и единственным, и царем, и богом, позволяя тем самым открыть для себя словарь, с помощью которого возможно выражение собственной индивидуальности. Важно отметить, что этот словарь самосозидания носит черты метафоричности.
Метафоры в творчестве Рорти служат для усовершенствования словаря, не имея функции приближения к какой-либо надуманной истине, и играют важную роль в эволюции как личного языка, так и языка общественности. Движение истории, с точки зрения Рорти, реализовывалось за счет «метафоризации и деметафоризации господствующих в культуре словарей» [И. Джохадзе, 2006, с. 90].
Иронику необходимо постоянно себя воссоздавать в новых метафорах; только так, на фоне принятия случайности как необходимости он может доказать себе, что существует, что причастен к подлинной жизни. Метафора не требует аргументации, она призвана больше зачаровывать, нежели объяснять. Благодаря приватной фантазии можно дистанцироваться от давления достижений словарей прошлого и начать «писать» себя с чистого листа. Идиосинкразическое воображение открывает «двери в бессмертие», потому что создает собственные правила, которые более никто не властен изменить в его мире.
Следует упомянуть, что воображение, по Рорти, не столь однозначно. На одном его полюсе — свобода и творчество, но на другом, как отмечалось выше, — высокая чувствительность к боли. Воображение наделяет ироника смелостью сказать: «Я — гражданин мира». Ироническое мировоззрение — это не фельетон, низвергающий мораль и демократические свободы, это, наоборот, способность провозгласить себя гражданином мира, сохранив при
этом понимание людей и не растворившись во вселенной лингвистических водоворотов.
Ирония приобретает черты переописания и пересоздавания личности заново, и эта личность, экспериментируя со словарями, пытается найти новый словарь самовыражения. Ирония выступает как способность творческого самосозидания человека, который переописывает себя в собственных терминах и создает, таким образом, свой собственный мир, где только он один является создателем, где он будет в состоянии произнести ницшеанское: "Так я хотел"» [R. Rorty, 1989, p. 29].
Автономия иронического мировоззрения не характеризуется закрытостью от внешнего мира. Наоборот, ироник стремится всеми силами во вне, им движет нечто особенное, это некое стремление к объективации собственного словаря путем эстетического переживания происходящего, эротического слияния с судьбами мира.
Понятие эстетического в концепции иронии Рорти охватывает весь спектр ценностного измерения действительности. Эстетизм философа нацелен на синкретизм долга и вожделения, которые нивелируются к свободе в стремлении к возвышенному.
Стремлением к возвышенному, к переописанию наделяется любая гениальность. Гегель, Ницше, Хайдеггер также обладали этой тоской по самооткрытию. Не зная этого, они, создавая новую терминологию, стремились к творению собственного мира заново, который не мог бы «стать элементом чужого прекрасного лейтмотива, еще одной мелочью. [Это] стремление к возвышенному — не просто стремление создать вкус, которым следует судить себя, но стремление сделать невозможным для кого бы то ни было судить тебя другим вкусом» [ibid., p. 106].
Ироники «хотят возвышенного и невыразимого, а не просто прекрасного и нового — чего-то несоизмеримого с прошлым, но не просто с прошлым, схваченным благодаря переустройству и переописанию. Они хотят не относительной и выразимой красоты переустройства, а невыразимой и абсолютной возвышенности — Полностью Иного, они хотят Тотальной Революции» [ibid., p. 101]. Ироник, как пишет Рорти, «очень человек, но со своей невыразимой стороны, очень Бог» [ibid., p. 102]. Прекрасное Рорти наделяет особым очарованием. Оно способно и заменить иронику тоску по метафизической устойчивости, и наделить его жизнь чистыми совершенными смыслами, которые даруют не только счастье, но и бессмертие.
Ирония — это модус творчества, однако такое творчество подобно написанию оригинального текста с особенной структурой, непохожей на ранние; этот текст беспрецедентен, так как он абсолютно нов; он воплощает собой попытку идти непроторенными
путями, дает надежду на неисчерпываемое поле жанровых и лингвистических подходов.
В другом смысле ирония — это идиосинкразия. Это свойство, которое характеризует уже саму направленность творчества, выражающуюся в специфических реакциях индивида на ситуацию, в которой он находится. Рорти предполагает неотделимость этого понятия от творчества в самом возвышенном неповторимом смысле и от связи со случайной результативностью образования нервной системы конкретной личности, явившейся также следствием совершенно неконтролируемых ни человеком, ни универсумом обстоятельств.
Но все же, как бы то ни было, ироник всегда остается человеком. Он «отчаянно жаждет говорить с другими людьми, нуждается в этом также настоятельно, как люди нуждаются в любви» [ibid., p. 186], ибо только посредством коммуникации он обретает собственную идентичность и развеивает неуверенность, чтобы идти дальше.
Парадоксальность понятия иронии у Рорти заключается в том, что он предлагает рано или поздно отбросить саму эту иронию, точно так же, как человечество должно сейчас отбросить рудиментарную привязанность к бинарным оппозициям. В конце своей работы «Случайность, ирония и солидарность» Рорти приходит к выводу о том, что «цель иронической теории — понять метафизическую. потребность к теоретизированию, понять ее так, чтобы полностью освободиться от нее. Ироническая теория, таким образом, лишь лестница, которую нужно отбросить, как только будет разгадано, что же толкало предшественников к теоретизированию» [ibid., p. 97].
Таким образом, можно сказать, что полностью освободиться от метафизики Рорти так и не удалось. Ирония — результат пережитого разочарования в предельной прозрачности и устойчивости бытия, желание уступить вакханалии и анархизму, нежели верить в опровергаемые иллюзии и обманываться. Отсюда несерьезность ироников. Ироник Рорти — это homo aleator, или «человек, бросающий кости» (термин Г. Башляра). Это новый вид существа, у которого основным свойством становится следование игре, правила которой неясны, а может даже не существуют, или никто о них не знает, но все же создаются эти правила по мере развития игры и так же уничтожаются нежданно-негаданно, а направление указывают воображение и жажда риска участвующих.
На наш взгляд, Рорти своей концепцией иронии пытается объяснить будущим жителям его либерального государства, что не следует слишком придерживаться авторитетов и господства тех или иных мнений, даже если они имели решающее значение в дорогие
каждому исторические моменты, не лишенные доли трагизма и задевающие неравнодушного человека.
В его словах видится романтическое увещевание в том, что смелость и творчество не являются пороком и что нужно пробовать жить в соответствии с революционными взглядами, но иметь эти революционные взгляды не как те, кто стремится изменить социальные институты, подчиняя их собственному произволу, а пытаться изменить свое окружение за счет творческого подхода к словам и всему тому, что вызывает настоящий интерес. Ирония у Рорти представляет собой весьма сложное понятие, имеющее новое содержание, заключающееся в переосмыслении исторического пути человечества. Ирония — это принцип осмысления человеческого бытия, который претендует на предельную всеобщность.
Таким образом, мы видим, что понятие иронии у Рорти не столь однозначно, ведь цель иронии, как мы показали выше, заключается в реализации некоторой посреднической функции между будущим рортовским либеральным обществом и индивидуумом современного общества.
Ирония — это некий инструмент, который носит универсальный характер, и он останется всеобщим, пока создает условия для необходимого развития человечества.
Следует всегда помнить о спекулятивном видении иронии у Рорти, поскольку только так можно понять основную направленность его концепции. Ирония — весьма абстрактный механизм передачи смыслов, это, можно сказать, новый способ выражения, или же переописание, о котором так много говорит Рорти.
Концепция иронии Ричарда Рорти идеально вписывается в его концепцию либерализма, принимая на себя роль катализатора социальных, личностных и концептуальных процессов.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Джохадзе И. Неопрагматизм Ричарда Рорти. М., 2006.
Новейший философский словарь. 3-е изд., испр. Минск, 2003.
Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996.
Рорти Р. Постмодернистский буржуазный либерализм // Джохадзе И. Неопрагматизм Ричарда Рорти. М., 2006.
Rorty R. Contingency, irony, and solidarity // Cambridge University Press. 1989.
