CC BY
31
Ирина Лукьянова
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПРОШЛОГО*
М.А. Булгаков был родом из многодетной интеллигентной семьи; отец - профессор Киевской духовной академии, оба деда -священники. Можно было ожидать, что Михаил - старший ребенок в семье - пойдет по духовной части, но на рубеже Х1Х-ХХ вв. многие священнические династии пресекались. Так вышло и у Булгаковых. После гимназии Михаил выбрал медицинский факультет.
Детство кончилось в 1907 г.: умер отец, страдавший склерозом почек (эта болезнь часто наследуется, и Булгаков не избежал ее). 16-летний Михаил остался старшим мужчиной в доме. Годом позже он встретил свою будущую жену, Татьяну Лаппа, приехавшую в Киев на каникулы из Саратова. Студенчество его пришлось на времена университетских бунтов, от которых он оставался в стороне. В 1913 г. Михаил и Татьяна обвенчались. Первая мировая война застала их в Саратове, где они гостили у родственников Татьяны. В госпитале для прибывающих с фронта Булгаков работал до сентября, когда надо было возвращаться в университет. Война внесла коррективы в обучение: врачей стали готовить ускоренно. Михаил сдал экзамены по ускоренной программе и в 1916 г. получил диплом врача. Будучи направленным в Смоленскую губернию, в управление земских больниц новоиспеченный врач оказался единственным специалистом в деревенской больнице. Он принимал роды, оперировал, ампутировал, лечил детей; некоторые случаи описал в «Записках юного врача». Заразившись от
* Лукьянова И. Человек без прошлого // Русский мир. - М., 2011. - № 5. -С. 42-49.
больного дифтерией, ввел себе сыворотку - пошла аллергическая реакция: лицо распухло, появилась сыпь, он не мог уснуть, попросил медсестру прыснуть ему морфий. После пяти инъекций впал в зависимость. Булгакова перевели в Вязьму: теперь он заведовал двумя отделениями больницы. Булгаков начал писать, но зависимость от морфия продолжалась. Лишь с возвращением в Киев благодаря усилиям Татьяны Николаевны эту зависимость он смог преодолеть.
Война подходила все ближе, а врач оставаться в стороне от войны не мог. Гетман объявил мобилизацию в украинскую армию, к городу подошли петлюровцы, братья Булгаковы пошли защищать Киев - попытка героическая и совершенно безнадежная. О ней он потом написал в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных». В январе 1919 г. Булгакова мобилизовали в армию Директории, пришедшей на смену гетману, - увели насильно, но он сбежал домой. За синежупанниками явились Советы и в апреле снова мобилизовали молодого доктора - отправляли в Москву бороться с сыпным тифом. Он, скорее всего, и тут улизнул; затем пришел атаман Григорьев, за ним вновь Красная армия, за Красной - Добровольческая, и вот тут Булгаков уже мобилизации не избежал. Его отправили во Владикавказ, в военный госпиталь, оттуда в Грозный, жена поехала с ним. В Грозном он начал печататься - это были газетные статьи, о которых он старался впоследствии не распространяться. В начале 1920 г. он заболел тифом. Пока лежал еле живой - белые ушли. Когда он пришел в себя, вокруг была советская власть. Пришлось работу искать при ней. Погоны он снял, профессию скрыл: факт служения в Белой армии, пусть и врачом, афишировать не стоило. Военного врача Булгакова больше не было. Появился человек без прошлого, журналист с естественнонаучным образованием. Узнать в нем бывшего белого журналиста или доктора мог кто угодно - внезапные встречи были мощным двигателем трагических сюжетов не только в литературе тех лет, но и в жизни.
Булгаков перебрался в Москву осенью 1921 г., мотался по редакциям, перехватывая пайки и гонорары (ЛИТО Наркомпроса, где служил Булгаков в начале московской жизни, вскоре закрылось, прогорел журнал, где он пытался работать). И он оказался в «Гудке», газете транспортников.
«Гудок» навеки обессмертил себя тем, что позволил не умереть с голоду Ильфу, Петрову, Олеше, Катаеву, Булгакову. Все они не любили свою газетную поденщину, Булгаков - так откровенно ненавидел. Одесская компания состояла из людей молодых, холостых, связанных узами дружбы и родства; Булгаков был старше их и женат. Но с этой компанией сдружился; они бесконечно острили и подначивали друг друга, ему было нетрудно поддерживать этот тон: к тому предрасполагали и юношеская склонность к розыгрышам, и нерастраченный запас желчи, накопленной за годы становления советского государства с его благородными лозунгами, бессмысленным уничтожением людей и бюрократией (именно о ней - фантасмагорическая «Дьяволиада»).
«В 1923 году я возможность жить уже добыл», - писал Булгаков. Появилась и возможность писать: он уже работал над «Белой гвардией» и «Записками на манжетах». Родилась «Дьяволиада» - и на гонорар он купил мебель, что означало дом, уют. В жизнь стали возвращаться друзья, вечеринки, танцы, домашнее музицирование. И в эту новую жизнь ворвалась и новая любовь: молодая, красивая Любовь Белосельская-Белозерская вытеснила преданную, любящую Татьяну Лаппа. Нерешенный квартирный вопрос терзал Булгакова: жить в одной квартире с бывшей и новой женой невозможно. Ровно та же коллизия возникла и тогда, когда он собрался уходить от Белосельской-Белозерской к третьей жене, Елене Сергеевне Шиловской. Квартирный вопрос, который «испортил москвичей», испортил и Булгакова, заставляя его страстно завидовать любому обладателю отдельной квартиры.
1925 год - переломный в его биографии: Станиславский, прочитавший в журнале «Россия» начало «Белой гвардии», пригласил его к сотрудничеству. Так начался его «театральный роман». Инсценировка «Белой гвардии» была готова очень скоро, вслед за ней появилась «Зойкина квартира», московские и ленинградские театры завалили Булгакова предложениями - он чуть не в одночасье стал знаменитым драматургом. Рецензенты неистовствовали, обвинения в белогвардейщине и требования снять пьесу с репертуара сыпались одно за другим. Но пьесы шли, деньги поступали, а вскоре и проклятый квартирный вопрос разрешился: Булгаков с новой женой переселился в трехкомнатную квартиру на Большой Пироговской.
Кажущееся благополучие длилось недолго: гайки начали закручиваться, цензура становилась злее, а пролетарская риторика трескучее. К 1929 г. положение театра и литературы было почти катастрофическим: все живое и талантливое искоренялось. Три пьесы Булгакова снимаются с репертуара. Он чувствует себя уткой в смерзающейся полынье.
Много спорят о знаменитом телефонном разговоре Булгакова со Сталиным в мае 1930 г. Разговор, по словам Булгакова в письме к Вересаеву, был проведен «ясно, сильно, государственно и элегантно» (с. 48); определения - одно другого комплиментарнее, и Сталину такое отношение не могло не понравиться. В силе его мало кто сомневался, но элегантность - что-то новое. Здесь Булгакову в очередной раз предложен контракт - и он опять принимает его и покупает десять лет свободной жизни и творчества. «Что, мы вам очень надоели? Может быть, отпустить вас за границу?» -«В последнее время я много думаю, Иосиф Виссарионович, может ли русский писатель жить вне России. И мне кажется - нет, не может». - «Я тоже так думаю» (с. 48). Этот разговор дает Булгакову должность второго режиссера во МХАТе, временно прекращает его травлю в прессе, а главное - дарит ему этически сомнительное, но иногда чрезвычайно плодотворное чувство государственной поддержки.
В конце 30-х годов среди ужаса, в который ввергнута страна, Булгакову предложен новый контракт - на этот раз МХАТом. Ему заказывают пьесу о юности вождя. И Булгаков пишет «Батум». Это новая попытка диалога со Сталиным, отчетливый призыв актуализировать лучшие юношеские черты, которыми он наделен в булгаковском воображении. Булгаков рисует его гордым, остроумным, загадочным, смелым и гуманным не потому, что хочет подольститься, а потому, что хочет его таким видеть, призывает его стать тем Сосо, который выведен в «Батуме». Этот человек не станет упиваться вакханалией террора, сводить счеты - нет, ведь он столько натерпелся от царской власти, которая в «Батуме» наделена явными чертами советской. Не то чтобы Сталин это почувствовал: он запретил спектакль по совершенно другим причинам, куда более прозаическим. Ему не нужно было напоминание о сомнительных моментах революционной юности - о кражах и сотрудничестве с охранкой, которого не отрицали и его соратники. Но не мог он не ощутить другого: Булгаков слишком явно намекал, что
Сталин мог бы поменьше прибегать к террору. «Батум» - не то что разговор на равных, но попытка воспитывать и наставлять, чем в отношениях с властью всегда обязано заниматься искусство.
История запрещения «Батума» хорошо известна. Именно она убила Булгакова - после этого стресса он уже не оправился, и тот же склероз почек, от которого умер его отец, сгубил его за полгода. Похоже, за год до гибели Булгаков пересмотрел перспективы «контракта» - не предпринимал никаких попыток «навести мосты» и спасти пьесу, отгородился от МХАТа, бросил поденные заработки. Кажется, ему стали представляться сомнительными любые попытки научить, воспитать, договориться... Видимо, и гибель его, столь стремительная, была следствием внутреннего отказа соблюдать дальше условия сделки. Знаменитые слова «Никогда и ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут» следовало бы продолжить: «Но и тогда не берите» (с. 49). Позднейшие попытки редактуры романа «Мастер и Маргарита» - а Булгаков диктовал правки до самой смерти - были, видимо, связаны с тайным стремлением подчеркнуть именно это: пользоваться помощью Воланда можно, но верить ему не следует.
Э.Ж.
