CC BY
83
УДК 316.423.3 ББК 60.032.621.1 К 95
Ж.М. Кучукова,
кандидат философских наук, доцент, кафедра философии и политологии КабардиноБалкарской государственной сельскохозяйственной академии, г. Нальчик, тел.
8 918 745 99 28.
Интерпретация революции в трудах русской консервативной интеллигенции
(Рецензирована)
Аннотация: Рассматриваются вопросы интерпретации образа революции в
социальной философии русского консерватизма второй половины XIX-начала XX веков. В центре внимания - выявление основных черт и особенностей в формировании образа антиреволюции, т.е. идеи социальных изменении при сохранении традиционных основ общественной жизни. Анализируется проблема социально-философских истоков российской консервативной мысли.
Ключевые слова: революция, реформы, интеллигенция, контрреволюция.
Zh.M. Kuchukova,
Candidate of Philosophy, Assistant Professor of Philosophy and Political Science
Department of the Kabardian-Balkarian State Agricultural Academy, Nalchik, ph. 8 918 745
99 28.
Revolution interpretation in works of the Russian conservative intelligency
Abstract: The paper discusses interpretation of an image of revolution in social philosophy of Russian conservatism of the second half of the 19th - beginning of the 20th centuries. The author focuses on revealing the basic lines and features in taking shape of an image of antirevolution, i.e. an idea of social changes at preservation of traditional bases of public life. The problem of social-philosophical sources of the Russian conservative thought is analyzed.
Keywords: revolution, reforms, intelligency, counterrevolution
Негативные результаты многих либеральных реформ в постперестроечном российском обществе после 1991 года пробудила общественный интерес к идеям и историческим судьбам консерватизма. В обществе возник спрос на ценностные ориентации консервативного мировоззрения, в которых выражены особенности исторической памяти и отечественных социокультурных традиций. В условиях, когда некоторые из постулатов консервативной философии и идеологии находят отклик в обществе, возникает практический интерес к интерпретации революции в рамках данного течения теоретической мысли на рубеже XIX - XX-го веков.
Консерваторы известны как приверженцы традиционным ценностям и порядку, развитие общества видится как эволюционное. Важнейшая черта консерватизма -неприятие революционных изменений. Исторически консерватизм возник в качестве реакции на террор Французской революции (труды Эдмунда Бёрка). Он противопоставлял себя либерализму, требующему разнообразных свобод для индивидов, а также социализму, отстаивающему идею социального равенства.
В России XIX века консервативную социальную философию разрабатывали К.Н.
Леонтьев, Л. А. Тихомиров, Н. И. Черняев, его выразителем был и Ф.М.Достоевский. На первый взгляд и согласно заявлениям самих консерваторов они радикально отличаются от либералов, также как либералы противопоставляют себя им. И иной раз это различие действительно бросается в глаза. В соответствии со своими взглядами, консерваторы по-другому, нежели либералы оценивали роль царя-самодержца: "В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола, - так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести" [1]. Предложение замены самодержавия на конституционномонархическую или конституционно-парламентскую форму правления расценивалось ими как злостное покушение на глубинные основы русской государственности. Однако так обстояло дело не у всех, кто называл себя консерваторами. В России крайности консерватизма и либерализма часто сходятся. Общей платформой либерализма и консерватизма в России выступала их антиреволюционная направленность.
Она наиболее ярко была представлена школой русских идеалистов, которые сформировали российскую либерально-буржуазную концепцию антиреволюции в ряде трудов и, особенно, в идеологии сборника «Вех» [2]. Веховцы поставили своей целью представить модель русского освободительного движения и сформулировать программу действий русской интеллигенции в ходе революции посредством создания не только концепции, но и образа антиреволюции. В ней они выразили принципы антиреволюционного переустройства общества, которые сводились к призыву реставрации общественного организма, изрядно разбалансированного в России двумя веками бунтов и революций. Основная посылка заключалась в том, что революционный принцип, присущий определенной эпохе, по своей сути не является необходимым порядком, неотъемлемым элементом общественной структуры. Революция - это непредсказуемый порыв, неуправляемая сила, пассионарный процесс, который может быть, но может и не быть, так как и без него развитие истории продолжается по своим канонам.
Со всей очевидностью можно утверждать, что именно в анналах русского консерватизма начала XX века зарождалось понятие антиреволюции, которое в настоящее время трансформировалось в одну из своих разновидностей - «революцию справа». Фактически, в рамках идеологии веховства, развивалась своеобразная метафизика, берущая начало от теологии и в этом ее коренное отличие от течений социалистического, экономического, психологического и т.д. революционизма. Это было обусловлено тем, что господствующие элиты России в то время оказались перед лицом не гипотетической, а реальной революции, которая не оставляла и тени сомнений в своем стремлении уничтожить существующие порядки вместе с их носителями и адептами. Лозунг «кто-кого» носил в этом случае абсолютный характер в отличие от прошлых буржуазных революций, в которых всегда был возможен компромисс: церкви и государства; дворянства и буржуазии; бюргерства и крестьянства и т.д. Новейшие революции XIX и XX веков устранили почву для компромиссов, так как были направлены на овладение одним и тем же предметом: властью и собственностью. Эту дилемму четко выразила примыкавшая к революционной оппозиции
З.Гиппиус, считавшая, что свободу и хлеб земной никогда и никому не удастся поделить поровну. Те, кто попытается сделать это - передерутся и перегрызут горло друг другу.
Консервативная русская интеллигенция действовала радикально, предлагая провести ревизию идейных основ всего революционного мировоззрения. Вместо него предлагалась решительная борьба с метафизикой и материализмом, что явилось новационным подходом в процессе конкуренции демократического и консервативного образов революции. Демократическим и революционно - материалистическим учениям были противопоставлены философские позиции известных русских философов П.Я. Чаадаева, В.С. Соловьева, А.С. Хомякова, С.Л. Франка, Н.А. Бердяева и других, которые в своих философских взглядах склонялись к религиозно-иррационалистическому пониманию мира, тем самым пытаясь заполнить вакуум, образованный «экономическим материализмом». Этот материализм не интересовался духовными проблемами российской действительности, и это дало основания
для утверждений, что идеология революционных демократов носила сектантский характер и оказывала мало влияния на состояние российского менталитета.
Подобные представления сыграли большую роль в формировании образа революции. В целом была предпринята героическая, но безуспешная попытка повернуть вправо русскую революционную интеллигенцию, пронизанную духом непокорства, нигилизма и бунтарства, в силу чего они были более восприимчивы сознанием русского народа, вступающего в новые буржуазные отношения.
Представители антиреволюционного крыла пытались провести свою революцию в головах людей, достичь консенсуса между крайними установками, не признающими никаких компромиссов, и принимающих лишь непримиримые лозунги типа «кто не с нами, тот против нас», «в революции нет нейтралитета», «литература должна стать партийной», «классовая борьба ведет к диктатуре пролетариата» и т.д. Поскольку у оппонентов были противоположные установки, то всякий диалог между сторонами оказался исключен, и это закончилось революционным взрывом и гражданской войной. О социальной цене этих революционных лозунгов думать было не принято, так как считалось, что революция (или контрреволюция) оправдает все путем очищения общества от разногласий и противостояний. Революционеры выражали эту надежду в лозунге «мы наш, мы новый мир построим», «кто был ничем, тот станет всем», тогда как контрреволюция считала, что церковь и есть наш российский социализм, фактически видоизменив лозунг государственников «самодержавие, православие, народ».
Из этих лозунгов мирные перспективы имел лишь лозунг христианского социализма и теоретически он вполне мог бы стать средством эволюционного преобразования России, так как многие буржуазные революции на Западе имели так же религиозную окраску. Впоследствии религиозные программы революции постепенно сменились принципом свободы совести, что явилось своеобразной политтехнологией перехода от монотеистических к политеистическим моделям гражданского общества. Поэтому С.Л. Франк, исходя из тождества социального и идеального, в статье «Из размышлений о русской революции» трактует Октябрьскую революцию как явление духовной жизни, как торжество идеи «нигилизма», накопленного в российском менталитете всем ходом русской истории. В статье «Собственность и социализм» он утверждал: «Социалистический эксперимент, произведенный над Россией, жизненно - опытно доказал несостоятельность социализма и, следовательно, элементарно очевидно необходимость строя, основанного на частной собственности. Эта жизненная очевидность отныне превыше всякой теории и всяких доказательств» [3].
Противоположной точки зрения придерживался П.Б.Струве в статье «Познание революции и возрождение духа». Бывший легальный марксист, не избавившийся от революционной романтики, видел в революции только политический насильственный переворот. Он считал, что революция является просто бунтом, а удачная революция - «бунт. ставший правом». Тем самым приравнивая победоносную революцию к движениям Разина и Пугачева, закончившимся расправой государства над бунтовщиками. «Революции никогда не происходят, - считал П.Б.Струве, они всегда делаются. Всегда происходят и никогда не делаются только изменения, являющиеся естественным ходом вещей». Пессимизм П.Б.Струве вызван убеждением, что не может быть социальной революции, как следствия некой промышленной революции. «Мысль о регрессивном существе русской революции можно выразить еще проще так: если вообще русская революция есть - чье либо дело, то она не только злое и дьявольское, но еще и глупое дело» [4]. Взгляды Струве не противоречат в целом антиреволюционному движению в России, являясь лишь их крайним выражением, тем не менее, вписывающимися в концепцию духовной революции, так как лозунг рассматривается в качестве философского тезиса, а не призыва к революционному перевороту. Впоследствии П.Б.Струве несколько смягчил свою оценку русской революции, признав правоту позиции олицетворяемой С.Франком, тяготеющую более к компромиссу, чем конфронтации.
Характерной чертой русской антиреволюции явилось ее ориентация не на политические силы общества, а на религиозную идеологию, которая рассматривалась ими как историзм и инструментализм. Они означали в понятийном смысле заново осмысленную социальную функцию церкви и, более того, ее тысячелетнее влияние на менталитет российского народа. Действительно, все эти «измы» были непонятны основной массе участников протестных движений, тогда как народолюбивые черты православного учения позволяли представить его в качестве антиреволюционного образа общественных реформ, как отражающего общезначимые и, даже общечеловеческие нормы морали. В христианском учении есть немало афоризмов, которые не имеют философского характера и обладают качеством правды для всех времен и народов. Как пословицы и поговорки, крылатые слова и выражения, они могут употребляться для характеристики самых разнородных явлений, проявляя здравый смысл и народную мудрость путем иносказаний. Такое толкование евангельских притч позволяло российским консерваторам представить религию как объединяющую силу, противостоящую борьбе всех против всех в гражданском обществе.
Объясняя эти качества в понятиях «этического социализма» В.В. Розанов писал: «В этике, практический и теоретический разум не противопоставлены друг другу - они становятся лишь разными видами трансцендентального, т.е. логического бытия. Индивид подчинен категории долженствования. Значит, история существует для него в виде социального идеала. Осуществление свободы - это и есть логика процесса движения. Общественные движения - не полные проявления этого принципа - стремление к социальному идеалу» [5]. Очевидно, что образу революции здесь противопоставляется революционная фантазия как разновидность духовного творчества, но не любого, а религиозного и даже мистического, в любом случае идеалистического. В этом образе каждый может найти созвучные его мировоззрению идеалы, как замену насильственных действий на революционный реформизм. Последний означает смелость в выдвижении на первый план идей отвергнутых или забытых в истории, или обогнавших свое время, что совсем не служит препятствием для повторных попыток их реализации в общественной практике. Видимо, этот подход обусловлен религиозной практикой, которая, несмотря на временные неудачи, тем не менее, продолжает пропагандировать их.
При всем том, что люди так и не стали любить друг друга, продолжали нарушать основные заповеди, не усваивают самоочевидные ценности, представителей религиозной идеологии все это не обескураживает, так как свои надежды на благое завершение истории они связывали с эволюцией общественного сознания, которая неизбежно приводит к освоению этих ценностей в соответствии с христианскими заповедями. «Посмотрим, - писал В.В.Розанов, нет ли в истории каких либо указаний на то, что какое положение занимает христианство в ряду всех других явлений прошедшей жизни человечества и постараемся извлечь из этих указаний то главное знание, в котором мы все нуждаемся - знание цели нашей собственной деятельности». Любопытно было бы узнать эти цели, но вывод делается тривиальный: «не только с религиозной, но и с научной точки зрения самым правильным будет признать, что в нас живет дыхание творца нашей природы и этим дыханием живем мы, что оно есть источник всего лучшего, ... что мы знаем в истории и находим в жизни» [6]. Не трудно заметить, что в результате всех умозаключений В.В.Розанов пришел к выводу, который сформулировал еще блаженный Августин, считавший, что бог создал человека для себя, и успокоит его в себе.
Для образа антиреволюции такой ход мысли оказался продуктивным, так как главная задача заключалась не в том, чтобы частично признавать, или оправдывать революцию, а в том, чтобы всецело дискредитировать ее образ посредством аппелирования к тысячелетней истории православия. То, что тогда воспринималось как антиреволюционность, как крайняя степень реакции, в настоящее время воспринимается не так однозначно и, даже, дает повод к переосмыслению образа революции с учетом вклада российской консервативной интеллигенции в философию революции.
Фундаментом российского консерватизма явилось также представление об
исключительной религиозности и мистицизме русской души, о чем немало было написано философских трудов, постепенно получающих признание в настоящее время. Под историзмом и инструментализмом российского менталитета подразумевалось традиционное мессианство как вера в особое предназначение русского народа, которая в той или иной форме сохраняется до наших дней. «Русская мысль, утверждая общее и различное - всегда занималась смыслом истории, ее конечной целью, природой человека и его роли в судьбе в истории. Русские мыслители создавали крупные теодицеи истории, нагруженные моральными принципами и пропитанные убеждениями, что моральные цели служили двигателем истории». Мессианизм, о котором так часто рассуждают в русской философии, был действительно присущ определенным слоям российского общества, так как в силу его социальной страсти целые сословия и, даже классы. связывали свой смысл жизни не с революционными преобразованиями, а с эволюцией наличных общественных отношений. лишь отсекая от них явно неприемлемые пережитки прошлого. В качестве примера указывалось на эффективность реформаторской политики от Екатерины II и до последнего императора, при котором, без всякого сомнения, появились новые институты демократизации общества и государства.
Проповедь единения, послушания, взаимной терпимости противоречила духу революции, но не являлась от лица миротворцев. Посредничество, третейский суд, мировой суд всегда были в чести у русского народа, поэтому народолюбивые мотивы в русской религиозной философии были, возможно, реакциШ на угрозу саморазрушения российской государственности. Поскольку в сложившейся действительности того времени было мало миротворческих идей и сил, философски мыслящая часть общества обратилась к христианским заповедям. Они в условиях раздробленного общественного сознания производили некоторое воздействие на революционный процесс и, возможно, перевели порыв первой русской революции на путь некоторой реформации путем рецепции западноевропейских властных конструкций в государственный организм самодержавной империи. В любом случае, эта антиреволюционная проповедь в России оказала влияние на итоги первой революции 1905-1907 годов в плане пресечения ее перехода в глобальную революцию. Доказательством этому служит общеизвестный факт ее поражения и наступления периода реакции, который, по сути, оказался этапом осмысления концептуальных подходов к общественному развитию, сформированных в философии начала XX века.
Можно заключить, что это неоспоримо свидетельствует о действенности религиозной философии на российской почве, так как в период между двумя революциями оставался открытым путь к консенсусу, позволяющему по-новому реформировать российскую государственную систему, которая по общему признанию нуждалась в ней.
Идеалистическое направление в русской философии концентрировало внимание на мировом значении русской мысли с позиций антиреволюции в то время, когда взрыв революционно-политических идей буквально подавлял философскую мысль не только России, но и Запада, выдвигая на первый план радикальные политтехнологи. Впоследствии эти идеи «всеединства», «общего дела», «соборности» были восприняты не только европейской, но и мировой философской мыслью, так как намечали путь альтернативный классовой борьбе и революций. В этих концепциях были сформулированы глубинные соображения о поливариантном характере истории, который, не отменяя историческую необходимость, допускал в ее рамках определенную альтернативность. Эти важные идеи, сформулированные в качестве ответной реакции на революционные лозунги, несли в себе зародыш новых воззрений, формирующих образ революции, а именно с позиций антиреволюций. В этом не следует усматривать противоречие, так как революция и антиреволюция являются содержанием исторического процесса, постоянно присутствуют в нем, а, следовательно, смогут оценивать друг друга со своих позиций. Если Л.Н.Толстой был зеркалом русской революции, то философская школа веховцев стала зеркалом русской антиреволюции.
Можно заметить, что эта ситуация зеркально повторилась в ходе российской антиреволюции 90-х годов прошлого века, когда практически все идеи русской антиреволюционной философии, в той или иной форме воплотились в практике антиреволюционного действа. Привлечение концептуальных подходов российского антиреволюционизма может стать ключом для нового понимания истоков и смысла современной российской антиреволюции.
Ценность российской историософии заключается в том, что в ней удалось создать идеалы большого практического значения, основанные не на рационализме и эмпиризме, а на высших столпах человеческого духа. Это, в частности, глубоко разработано в труде П.А. Флоренского «Столп и утверждение истины», вся глубина которого раскрывается только в наше время. Укрепление религиозного миросозерцания подтвердило социально- значимую функцию религии, которая в философском творчестве веховцев была не предметом, а средством конструирования антиреволюционных истин. В их числе даже был сформулирован, так называемый закон Самарина-Гершензона, к сожалению, не вошедший в анналы мировой философии и названный «законом абсолютной веры». Он гласил, что всякое мышление и всякое знание в корне религиозны, все равно, осознаем мы это или нет. Н.О. Лосский писал, что «современные религиозные философы являются деятельными и плодовитыми поставщиками аргументации против научного мировоззрения, против марксизма - ленинизма. Эта мистическая аргументация опирается на многовековой опыт борьбы церкви с материализмом, рационализмом и просвещением.. .Религиозная философия, подкрепленная немецким идеализмом, в особенности Шеллингом и Гегелем, была единственным вкладом России в мир науки» [7]. Это показывает, каким путем возникают идейные течения, революционные и антиреволюционные чувства и страсти, влияющие на направление развития общества.
К этому можно прибавить политтехнологии, с помощью которых добиваются реальной победы, навязывая свою волю революционным движениям и превращая элиты в сторонников своих принципов. А.М.Руткевич, справедливо отмечает: «Социализм,
либерализм, консерватизм представляют собой не философские учения, это - основные идеологии двух последних столетий, сформировавшихся практически одновременно в первой трети XIX века. В отличие от кабинетных учений, созерцающих прошлое и настоящее ради познания, идеологи вовлечены в политическую борьбу. Они неизбежно увязывают споры о прошлом с решением проблем сегодняшнего дня, и с проектами будущего» [8]. В плане такой оценки деятелей русской антиреволюции можно рассматривать не только как «религиозных философов», но и как идеологов своего времени, выполняющих заказ классового государства.
В связи с этим, их «религиозность» представляла собой миссию, с помощью которой политические идеи распространялись в социальной среде в определенных целях, таковыми были сохранение и упрочение государственности России со всеми ее сложившимися атрибутами. Поэтому не удивительно, что церковь настороженно относилась к своим адептам, рассматривая их мудрствования как своеобразную конкуренцию за умы и души людей. В связи с этим наследием русских философов конца XIX начала XX веков в большей мере интересуется современная социальная философия, нежели современная церковь, оставшаяся, в общем, равнодушной к их духовным и философским исканиям. «Времена преобладания идеологических трактовок прошлого, нам хорошо известны: это периоды революций и гражданских войн, - считает А.М.Руткевич, - резких социальных изменений, захватывавших не только массы и их вождей, но также осмысляющих и пишущих историю. В европейской истории трудно сравнивать любую другую эпоху с периодом между двумя мировыми войнами по напряженности идеологических поисков и переосмыслению всех предшествующих времен» [9]. Но поскольку в функции религии не входят анализ и оценка истории, постольку философским наследием русских философов воспользовались «идеологи консервативной революции».
В анналах истории религии и церкви они упоминаются хотя и в благожелательном
духе, но лишь как светские ученые, которые тщатся противопоставить свою мудрость мудрости церкви, вовлекая ее в создание образа революции в противовес промыслу божию. Это было очередным соблазном христианства вовлечь его в мирскую смуту, тогда как церковь не от мира сего и равно, и покорно воспринимает происходящее как промысел божий. Поэтому дополнять образ революции или контрреволюции религиозными мотивами контрпродуктивно, так как «те, кто дружит с миром, враждуют с Богом». Следовательно, русские религиозные философы являются просто философами, взявшими за основу религию как одну из форм идеологии. М.И.Туган - Барановский отмечал в 1909 году, что «именно за последнее время теория социализма разрабатывается в различных направлениях, особенно энергично, но уже, увы! ... не под флагом марксизма. Мы переживаем теперь переходное время, когда старая теория перестала удовлетворять более живые умы, и совершается энергичное творчество новой теории, имеющей заменить марксизм старого типа» [10]. Следовательно, русские философы, объединившись вокруг сборника «Вехи», были ищущими, но не «Божьего града», а новой теории общественных реформ, примыкающих в философском отношении к идеализму. Одним из вдохновителей этих исканий и был М.И. Туган-Барановский, который вел предметную борьбу с учением К.Маркса, противопоставляя ему теорию этического социализма. Это доказывает, что русские философы, примыкавшие к религиозной школе. не были противниками революции, но выступали, прежде всего, за революцию духовного переворота в умах людей. Образ такой революции являлся отражением не бунтов, а философских размышлений над сущностью социального бытия и предназначением человека.
Существенной стороной новой теории социализма, сравнительно с революционным социализмом, явилось новое философское обоснование ее как берущей начало «не от плоти, а от духа» в рейтинге социальных ценностей. При этом указывалось, что марксизм избирательно интересовался философией и довольствовался одной из самых примитивных систем - материализмом и то, лишь потому, что находил в нем некоторую опору для своих революционных воззрений. В противовес этому идеологи антиреволюции, такие как: М.И. Туган-Барановский, Карл Форлендер, П.Б.Струве и другие доказывали, что возможным этическим обоснованием социализма может быть кантовское учение о самоцельности человеческой личности. Так как социализм является не только теоретическим построением, но и явлением общественной жизни, то ценность личности лежит в центре социальной философии, а сама идея должна быть признана сущностью любой разновидности социализма.
Революционным лозунгом социальной философии русского консерватизма стал «вперед к созданию новой теории социализма», в которой и Кант, и Маркс, и их последователи должны остаться позади, как пройденные этапы революционной мысли. Созданный ими образ духовной революции обладал интеллектуальной привлекательностью, во многом был созвучен умонастроениям интеллигентской части общества, но, к сожалению, не отражал материальных интересов, вокруг которых велась революционная борьба и без их решения Россия уже не могла найти движущие силы назревшей революции. «Общественная эволюция, - писал современник тех событий Г.В .Плеханов, совсем не исключает социальных революций, которые являются ее моментами. Новое общество развивается в «недрах страстей», но когда наступает время «родов», тогда медленный ход развития обрывается и тогда «старый порядок» перестает заключать новый в своих «недрах» по той простой причине, что он исчезает вместе со своими «недрами». Это и есть то, что мы называем социальной революцией» [11]. На деле происходило не противопоставление революции, а революции и антиреволюции, так как первая из них вполне уживается с эволюцией и в теории и в практике, а вторая от рассуждений об эволюции органично переходит к контрреволюционной агитации.
Столкновение льда и пламени породило такую энергию, которая по данной проблеме никогда больше не будет достигнута в социальной философии по причине неповторимости революционной ситуации XIX, XX веков, сложившейся под влиянием поляризации
общества, разделенного на труд и капитал, имущих и неимущих, угнетателей и угнетенных. Все классы, участвующие в этих революционных боях, получили свой опыт формирования образа революции и под его влиянием, перешли к социальному реформизму. В этом процессе классы, а, в последствие, социальные группы стали продвигать и отстаивать собственные интересы путем трансформации классического капитализма в глобализм, тем самым империализм вступил в новую стадию своего развития - глобализм, обеспечив тем самым себе право на новый этап истории, что не возможно изменить, до исполнения им своей миссии.
Глобализм, по своей сути, имеет либеральную основу и не сводится целиком к империализму, так как стал выражать не только классовые, но и общечеловеческие интересы. Никто не может отрицать прогрессивную роль глобализма, изменившего лицо современного мира радикальнее, чем социальные революции. И, наоборот, в тех странах, в которых произошли искусственные революционные перевороты, замедлили свое развитие, так как революция не давала нового простора для развития производительных сил, которые были в зачаточном состоянии, так как всегда легче позаимствовать чужой опыт, чем приобретать свой. Даже Россия, не прошедшая горнило классического капитализма, до сих пор проявляет потребность вернуться к его истокам, пройти путь капиталистического развития с начала. Об этом свидетельствуют попытки реставрации социально-производственных отношений, свойственных эпохе первоначального накопления капитала. Впрочем, эти политтехнологии так и останутся в сфере идеологии, в которой могут уживаться образы революций разных эпох. В материальной жизни общество подчиняется объективным законам, и преодолеть, например, технологическое отставание с помощью административных реформ не удавалось никому. В основе научно-технической революции и индустриального общества лежат революционные изменения в орудиях, средствах и способах производства, которые сами определяют не только политтехнологии, но и весь менталитет общества.
Примечания:
1. Карамзин Н.М. Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 102.
2. См.: Проблемы идеализма: сб. ст. М., 1903; Бердяев НА. Русская идея. Париж, 1945; Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа. Париж, 1945; Он же. История русской философии. Т. 1-2. Париж, 1948; Минский Н.М. На общественные темы. СПб., 1905; Бердяев НА. Генеральная линия советской философии. Париж, 1932; Эрн В.Ф. Борьба за логос. М., 1911; Розанов В.В. Религия и культура. СПб., 1899; Шестов Л. Начало и концы: сб. ст. СПб., 1908. 196 с.
3. Франк С.Л. Собственность и социализм // Русская философия собственности (XVIII-
XIX вв.). СПб., 1993. С. 309.
4. Струве П.Б. Познание революции и возрождение духа // Струве П.Б. Политика и культура, религия, социализм. М., 1997. С. 441.
5. Розанов В.В. Указ. соч. С. 3.
6. Там же. С. 7.
7. Jossky N.O. Aistoryof Russian philosophy. N. Y, 1951. Р. 394.
8. Руткевич AM. Времена идеологов. Философия истории «консервативной революции» // Вопросы философии. 2008. № 4. С. 39.
9. Там же.
10. Туган-Барановский М.И. Кант и Маркс. СПб., 1909. С. IV.
11. Плеханов Г.В. Критика наших критиков // Плеханов Г.В. Избранные философские произведения. Т. 2. М., 1956. С. 612.
