CC BY
111ИНТЕРПРЕТАЦИЯ МИРОВОЙ ИСТОРИИ В РОМАНЕ Ю. БУЙДЫ «ЕРМО»
Роман Ю. Буйды «Ермо» (1996) восприняли как самоопределение писателя в мировой истории и культуре (О. Дарк, А. Немзер, В. Курбатов, Т Рыбальченко1), где поэтика реалистического романа с традиционным сюжетом жизнеописания художника усложнена постмодернистским взаимодействием реальных исторических событий и их многослойной художественной интерпретацией. По мнению Н.Л. Лейдермана2, Ю. Буйда относится к числу авторов, исследующих абсурдность истории и исторического сознания, сомневающихся в возможности «исторической правды как таковой». В романе «Ермо» используется прием введения вымышленного персонажа в реальную историю XX века: писатель Ермо показан как реальная историческая личность в реальных исторических и культурных ситуациях; в романе упоминаются личные встречи с И. Бергманом, Л. Бунюэлем, Ф. Феллини; упоминаются отзывы Ермо на романы В. Набокова, И. Бродского, Б. Пастернака; Ермо становится Нобелевским лауреатом. Текст Буйды сохраняет и традиционную поэтику нарратива: повествование о жизни писателя в меняющихся исторических обстоятельствах, «биографический» роман или роман воспитания, по определению М.М. Бахтина3, с классической связью
1 Дарк О. Очень своевременные мысли, Алиса // Литературная газета. 1997. № 20. С. 11;
Немзер А. «Ничто» и «нечто» // Дружба народов. 1997. № 2. С. 169—177; Немзер А. У неразбитого зеркала // Немзер А. Литературное сегодня. М. 1998. С. 71—75; Курбатов В. Дорога в объезд // Дружба народов. 1999. № 9. С. 156—163; Рыбальченко Т.Л. Роман Ю. Буйды «Ермо»: метатекстовая структура как форма саморефлексии автора // Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Томск, Томский государственный университет. 2004. С. 200—232.
2 Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература. М.: Академия. 2003. Т. 2. С. 478.
3 М.М. Бахтин пишет: «Реалистический тип романа, в котором становление человека дается в неразрывной связи с историческим временем, дает образ становящегося человека; ...изменение самого героя приобретает сюжетное значение, а в связи с этим переосмысливается и перестраивается весь сюжет романа. Он становится вместе с миром, отражает в себе историческое становление самого мира. Время вносится вовнутрь человека, входит в самый образ его. Становление героя происходит в биографическом времени, являясь результатом меняющихся жизненных условий и событий. » // Бахтин М.М. Роман воспитания и его значение в истории реализма. М. 1995. С. 124—139.
биографического и исторического времени: жизнь Ермо вписана в историю XX века, что реализует авторскую концепцию связи духовного развития личности и исторических изменений. Таким образом, история в романе в границах истории XX века предстает как причинно-следственный процесс, меняющиеся обстоятельства жизни личности. В трагической, разрушительной истории XX века будто бы возникает момент восстановления нормы: мировая война завершается победой над фашизмом, прекращением Холокоста; революционные изменения в России, в результате которых возникает тоталитарный Советский Союз, завершаются разрушением государства и свободой: «эмиграция» России в Европу. В малых исторических масштабах можно обнаружить причинно-следственные связи, хотя и в этих масштабах существование человека нельзя назвать историческим творчеством. Судьба главного героя — постепенное отстранение от социальных действий. Ермо от участия в военных действиях в период гражданской войны в Испании, в годы Второй мировой войны уходит в литературу, вначале ради документирования исторической реальности ХХ века, затем выходя из современности к общечеловеческой истории. Герой романа — писатель, экзистенциальная личность, сознанием выходящая за круг эмпирической жизни, — исследует огромный круг исторического прошлого, самоопределяясь не в биографическом, не в конкретном историческом времени, а в истории человечества. Как писатель, он открывает историю не столько в эмпирической реальности, сколько в текстах, в знаках прошлой культуры, и свое понимание истории фиксирует тоже в текстах.
В масштабах общечеловеческого времени история в романе Ю. Буй-ды предстает не как эволюционный, рационально постигаемый процесс, а как дискретность исторических событий, как возникновение и упадок разных цивилизаций, как непровиденциальность, умонепостигаемость изменяющейся реальности, где человеку необходимо определять смысл своего существования и смысл истории. Литература и философия утверждается Ю. Буйдой в духе экзистенциализма как способа индивидуального существования и способа осуществления бытия в его идеальном выражении: «История — это духовный процесс, когда произошло открытие незащищенности и видимой бессмыслицы существования. Постижение истории связано с индивидуальным переживанием пограничной ситуации — условия, дающего толчок к обретению бытийного сознания, когда экзистенция ... с особой силой открывается самому человеку»4.
4 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Политиздат. 1991. С. 88.
История — это самоопределение человека в знаках культуры (литературы), что близко представлению об истории как «смене дискурсов», «бессознательном интертексте»5. Свою концепцию истории автор проговаривает в сравнении истории с искусством повествования: «История равновелика и соприродна повествованию»6, «С древнейших времен искусство повествования связывалось с вымыслом, преувеличением, наконец, с ложью... Писатель — канатоходец над пропастью забвения, балансирующих между игрой ума и памятью сердца» [С. 60]. Внешне успешная жизнь признанного мирового классика Ермо оказывается экзистенциальным противостоянием абсурду и хаосу реальности в форме художественного творчества, создания текстов о реальности.
Роман включает, с одной стороны, рефлексию по поводу реальных исторических событий и истории в целом, с другой стороны, документальные, художественные и критические тексты Ермо закрепляют реальность, становятся историями, объясняющими реальную историю. Тексты об истории главного персонажа и тексты истории, вводимые в роман, являются материалом для авторского обобщения. Повествователь, alter ego Ю. Буйды, «компилирует» знания о прошлом и создает общую картину мировой истории. Модель истории в романе выстраивает филолог, литературовед-биограф, включая тексты современников Ермо-Николае-ва, «объективных» фактов и событий, обретающих статус «подлинных» проявлений истории. Точки зрения извне (повествователя) и изнутри (главного героя) диалогически представляют авторское сознание, позволяя передать суть XX века, Тут-бытия, создают эффект достоверности, что близко понятию «текст-присутствие» (М. Хайдеггер). История осталась в текстах, к которым обращается сознание главного героя, на них указывает повествователь (например, упоминается Андреа Дандоло, составитель «Chronicon Venetum»; исследования по истории войн Венеции и Генуи Джанкарло Сансеверино), их пересказывают герои романа (Джан-карло рассказывает легенду о Лауре Сколастике; об Энрико Дандоло, доже Венеции; легенду о Джакомо Сансеверино). Эти тексты представляют собой переложение, некий палимпсест, несущий следы времени создания преданий и следы многих других времен, в которых события отразились в творчестве Данте, Шекспира. Герой сам пишет тексты, философские эссе
5 Фуко М. Ницше, генеалогия, история. СПб.: Университетская книга. 1997. С. 10.
6 Буйда Ю.В. Ермо // Скорее облако, чем птица. М.: Вагриус. 2000. С. 58. Далее в тексте указываются страницы этого издания.
не только об эмпирической истории, но и о том, чему не был свидетелем, постулируя постмодернистскую формулу: не вымысел, а «вечное переписывание», тиражирование.
Круг большой истории, существующий как артефакты в сознании центрального персонажа и как ассоциативный фон в повествовании, представлен, прежде всего, тремя цивилизациями:
— историей древней иудейской цивилизации до времен Холокоста;
— историей западной цивилизации — историей Европы от крестовых походов Венеции на Византию, открытия Америки до второй мировой войны в XX веке;
— историей России, синтезирующей восточную и западную культуры; специфика истории России — выразить суть общечеловеческой истории, её фантомности: возникновение культуры, реализация идей, проектов оборачивается насилием человеческой воли над реальностью и гибелью культуры, торжеством хаоса, опустошением, тиражированием знаков об исчезнувшем.
Три мировые культуры даны, с одной стороны, как дискретная линейность — от Древнего мира к современной евро-американской цивилизации, с другой стороны, как дробление, истории в отдельных национальных историях. История России дана параллельно истории средневековой Европы и истории Америки. С третьей стороны, в разных культурах в разные эпохи сущностно сходятся ситуации имперского насилия и конца великих империй.
История еврейства в трех эпохах — древней, христианской и постхри-стианской — демонстрирует возобновляющееся зло: истребления, гонения, когда человек оказывается жертвой социального устройства и исторических катаклизмов. С другой стороны, история еврейства соединяет как надежду на возможную, хотя и утраченную гармонию, синтез телесной естественности и мудрости, воплощённый истории Соломона, так и надежду на спасение, преображение человека и обретение конечной цели истории.
В романе мифологические ветхозаветные ситуации имеют продолжение и повторение в христианской истории, а затем и в постхристианс-ком современном мире. Историческая перспектива задаёт объёмное осмысление фактов реальности: с одной стороны, история угнетения евреев в эпоху египетского плена и Вавилонского пленения повторяется в истории истребления евреев фашистами в XX веке; с другой стороны, Ермо включается в бесконечный процесс переписывания «историй» из истории: сюжет сожжения евреев в печи по мотивам ветхозаветной 222
книги пророка Даниила используется Ермо в пьесе о том, как в Освенциме разыгрывается в лагерном театре и за стенами театра древний сюжет. В неоднократных обращениях к одним и тем же событиям с целью восстановления истины о реальности Ермо приходит к тому, что любой текст, будучи свидетельством о реальности, даёт лишь версию «как было на самом деле». Тексты релятивны, они дают только приближение к истине, но без них невозможно существовать, невозможно не утверждать своё видение реальности. Так возникает мотив вечного повторения и вечного обращения к одним и тем же сюжетам как в искусстве, так и в реальности (в историях об истории и в самой истории): библейский сюжет сожжения евреев повторен в драме Ермо «Пещное действо», в документальной книге Ермо «Бегство в Египет» и двух романах Ермо «Убежище» и «Вторая смерть», но этот сюжет повторён и в реальности.
История евреев как череда мук народа обосновывается иудаистичес-кой мифологией: «мифология иудеев не столько мифология священного космоса, сколько мифология истории народа»7. «Бог иудеев Яхве по природе своей скиталец, свободно проходящий сквозь все преграды и по сути своей не вмещаемый ни небом, ни землей. Бытовой опорой таких представлений был кочевой образ жизни, присущий предкам древних евреев, а позднее многочисленные переселения, гонения, пленения, изгнания. Характерно, что Яхве вновь и вновь требует от своих избранников, чтобы они, вступив в общение с ним, прежде всего «выходили» в неизвестность того места, где они были укоренены в родовой жизни. Этот мотив «выхода» имеет значение центрального символа: человек и народ должны выйти из инерции своего существования, чтобы «ходить пред Яхве» (Бытие, 17-1). Судьба мучительной призванности играет здесь роль парадигмы судьбы всего народа в целом».
Бегства, исходы обусловлены не столько исконным укладом пред-ков-кочевников, сколько гонениями властителей других народов, порабощавших еврейский народ. Именно действия людей, идеология созданных людьми сообществ становились причинами гонений, разрушений, хотя есть и обоснование этого высшей силой — волей Яхве. В XIII в. до н.э. еврейские племена, сплотившиеся вокруг культа Яхве, бежали, согласно ветхозаветному преданию, от египетского фараона в Палестину Ветхозаветный сюжет «исхода» повторяется во время второй мировой войны и фиксируется в документальной книге Ермо «Бегство в Египет».
7 Амусин А.Д. Иудаистическая мифология // Мифы народов мира, М. 2000. Т. 1. С. 584.
Но Буйда дает другой сюжет спасения евреев: если в Ветхом завете избранная Богом нация покидает Египет в поисках земли обетованной, то во второй половине XX века арийская раса, претендующая на избранность, уничтожает / изгоняет «народ-мессию». В Ветхом завете часть евреев не просто искала земли обетованной, но спасалась, бежала от египетского фараона. Это знание повторяемости истории мешает современному человеку верить в позитивный исход исторических событий. Чудом выживший венгерский еврей Михаэль Липшиц кончает жизнь самоубийством на спасительном берегу египетской Александрии, обозначив тем самым экзистенциальное представление о нелинейности, бесперспективности истории. В самоубийстве Липшица проявилось и стремление освободиться от реальности, и понимание неизбывности реальности, трезвая оценка: истинного спасения не бывает. Липшиц отказался от иллюзий в пограничной ситуации, молодая журналистка, еврейка Лауры Людеманн, помогавшая расследованию Ермо, в ситуации временного торжества справедливости избрала за абсолют неутопичность сознания, её самоубийство «несет знание о безнадежности существования человечества»8: «у нас были Синай и Храм, но свет их погас в дыму Освенцима. После этого жизнь должна стать другой, но в этой другой жизни нет места для меня» [C. 54].
В фабуле романа выделена судьба Джанкарло Сансеверино, итальянского Шиндлера, фашиста и романтика, спасшего жизни сотням евреев. Десакрализация истории происходит в сюжете спасения: Джанкарло — Спаситель в человеческом варианте, фашистское гестапо играет роль Пилата. История Джанкарло подтверждает абсурдность идеи спасения в «ином царстве»: Сансеверино, друг Муссолини, помогал спастись евреям от преследования гестапо. За свои действия Джанкарло должен пострадать и от фашистов, которые пособничество евреям расценили как предательство союзников, и от антифашистов, которые оценивали его сотрудничество с фашистами. Повторяется сюжет мучений спасителя: по официальной версии, Джанкарло покончил с собой. Под пером Ермо, вызвавшегося восстановить доброе имя Сансеверино, Джанкарло из предателя стал национальным героем. Книга «Бегство в Египет» стала бестселлером, открывшим миру правду о Голокаусте (греч. holocaust — сожженный целиком), о личности Джанкарло, который в XX веке взял на себя миссию спасения евреев. Текст Ермо подтверждает идею исторической
значимости действий человека, возможности воздействовать на реальные события, на ход истории. Такая концепция, безусловно, спровоцирована реальными событиями: книга создавалась в первые годы после войны, когда победа над фашизмом укрепила веру в прогрессивный ход истории. Но Джанкарло — это Спаситель в человеческом, профанном варианте, и муки после его разыгранного самоубийства приняла на себя Лиз, его жена: начиная с допросов в гестапо, заканчивая изнасилованием в доме Сансеверино. Версию, созданную Лиз, Ермо переживает как реальность и в свою очередь любовью пытается вознаградить и исцелить Лиз. Однако спасением Джанкарло становится его изоляция от реальности, от истории: он замурован в уединённой комнате, в остановленной исторической ситуации (ему не дают читать даже газет послевоенных лет, он живёт в остановленном прошлом). И снова, уже не по вине не знающих истины людей, но по вине самого Джанкарло, расплачивается за бегство от реальности мужа Лиз Сансеверино, оставшаяся в действительности, где истина была подменена усилиями восстанавливавшего истину писателя Ермо: статус национального героя, навязанный текстом Ермо, стал преградой возвращения в реальность Джанкар-ло. Писателю же остаётся только бесконечное обращение к разгадыванию судьбы Джанкарло, Лиз, своей собственной.
Опыт интерпретации даже только события реальности приводит к пониманию, что история зависит от текстов, воплощающих лишь версии события, история как текст-свидетельство поэтому релятивна: предатель делается героем и наоборот — герой становится жертвой. В реальности Джанкарло живет параллельно окружающей его жизни в своем мире, где история закончилась в день его «самоубийства», сменяет парики, переодевается в разные костюмы, — карнавал продолжается и во внутреннем мире Джанкарло. «Женитьба Ермо на жене живого Джанкарло из акта спасения превращается в преступление, а книга о нем, возвысившая его, закрепила не истину, а миф, не оставив Джанкарло возможности вернуться в реальность. Спасение биологической жизни Джанкарло ценой выхода из реальности обессмыслило дальнейшее его существование»9.
Еще один текст Ермо, интерпретирующий историю через аналогии с уже существующими текстами, осмысливающий современность через
пробое, — это пьеса Ермо «Пещное действо», по сюжету которой узники концлагеря ставят спектакль по библейским мотивам о царе Навуходоносоре и трех отроках, спасенных Господом от смерти в огненной печи (книга пророка Даниила). Крематории подтвердили вечную актуальность библейского текста с особой интерпретацией этого текста в XX веке: «в огне сгорает Бог, допустивший погибель невинных, а люди остаются жить без Бога»10. Этот сюжет обыгрывается узниками концлагеря, которые реально должны будут сгореть в огне крематория. Сюжет вводится в реальность, условность становится действительностью: «неразличимы пламя картонное и пламя крематория».
На примере работы с библейским сюжетом из книги пророка Даниила можно интерпретировать авторское понимание сущности истории как реальности и сущности истории как текстовой версии. Повторение сюжета предания огню трех мужей, расправы над невинными в древние времена и в XX веке повторяется в двойном театре истории. История XX века как бы повторяет историю сюжета Библии: люди XX века играют старый текст в иллюзорной надежде на спасение, подобное тому, что произошло с тремя мужами в Ветхом завете. В книге пророка Даниила описываются невинные, не пожелавшие поклоняться золотому истукану, а потому брошенные в печь, раскаленную огнем Обратно же вышли четверо, и вид четвертого был «подобен сыну Божию» (Дан, 3, 25). В XX веке апелляция к верховному сознанию утрачена, еврейский геноцид открыл бессилие Бога перед действиями людей, претендующих на звание народа-мессии. «По мнению Ермо, вторая мировая война и Катастрофа стали последним свидетельством кризиса Нового времени, христианства, индивидуализма, той цивилизации, которую можно назвать «библейской» [С.109].
Иным, не экзистенциальным, а синтезирующим телесную и софий-ную сущностных начал в человеке, смыслом становится результат обращения к Ветхому завету к сюжету Ависаги и царя Давида, его сына Соломона и Суламифи, повторившимся в любви старого Ермо к Агнессе Шамардиной. По Ветхому завету, Ависага (3 кн. Царств, 1, 1—4) стала возлюбленной мудрого Соломона, сына Давида, в «Песни Песней» получившей поэтическое имя Суламифи. Образ Агнессы Шамардиной, эмигрантки из России — «всюду чужой и нежеланной, мотавшейся из страны в страну и потому настороженной, жестокой, безжалостной, всегда готовой к отпору и бегству» [С.150] — сочетанием «Агнесса —
невинный агнец», и «Несси, чудовище озера Лох-Несс», как ее называют соотечественники, символизирует в романе жизненную силу плоти. Сюжетная параллель «Ермо — Соломон» подтверждена мотивом мудрости, мотивом чаши, символом обретения целостного сознания. По преданию, у Соломона была чаша с надписью, предсказывавшей появление Христа11, открывающей путь духовного преображения. Соломон — автор «Песни Песней», воспевающей чувственную, плотскую любовь к земной женщине. Давид любил Ависагу «мудрой» любовью, и Агнесса появляется в жизни Ермо тогда, когда он потерял интерес к миру. С образом Агнессы в романе связан сюжет кражи чаши из собора святой Софии в Константинополе. Не обретя истины и счастья с земными женщинами, любовь Ермо из чувственного состояния перерождается в медитативно-созерцательное «постижение» чаши Дандоло. Герой приходит к метафизике существования, к постижению мистической сущности бытия, чаша понята им как освобождение от ярма жизни.
В романе дан двойник чаши — многократное изображение потира на полотне венецианского художника Убальдини «Моление о чаше», которую реставрировала Агнесса. «В конце концов, чаша Дандоло оказывается похищенной именно теми, кто оживил чашу Убальдини»12. Полотно «Моления о чаше» — ретроспекция жизни Ермо: «Самое забавное, — говорит Ермо, — что этот безумный Якопо дельи Убальдини поведал о моей жизни.» [С. 167]. Картина Убальдини моделирует историю человечества как череду грехов и страданий. Среди хаоса и абсурда сюжетов, разворачивающихся в башне, центральной части картины, показано единоборство ангелов и демонов, пытки грешных людей, любовь юноши и прекрасной девушки с ведьминым хвостом, показаны блудницы, оргии, — фантасмагория человеческой истории со дня основания мира и до жертвы Христа, чью кровь собирает в чашу молящийся мужчина (в реальной истории — Иосиф Аримафейский). По описанию картина напоминает живопись нидерландских художников 16—17 вв. — «Сад земных наслаждений» Иеронима Босха и «Вавилонскую башню» Питера Брейгеля.
Европейская история в романе Ю. Буйды выстраивается через историю завоеваний Венецией Константинополя: крестовые походы, войны за гроб Господень, разграбление храмов, нажива — варварство, прикрытое
11 Щедровицкий Д.В. Соломон // Мифы народов мира. М., 2000. Т. 2. С. 461.
12 Меднис Н.Е. Моление о чаше в романе Ю. Буйды «Ермо». Новосибирск: Новосибирский гос. пед. университет. 1999. С. 341.
идеей освобождения гроба из рук «неверных» превратилось в историю убийств и мести. Два города являются семантическими знаками-ориентирами христианской истории человечества.
В романе Венеция представлена как артефакты прошлой реальности: «... здесь все воняет красотой и историей», — представляет город приехавшему в Венецию Ермо Джо Валлентайн-младший [С. 47]. «.мир, где неслучайно встретились Восток и Запад, Европа и Византия, Рим и Греция, орфики и пифагорейцы, Василий Виссарион и Лоренцо Валла» [С. 25]. Современность хранит материальные следы средневековой культуры — замок, потайные комнаты, страшная тайна семьи, карнавалы, маски и переодевания, игрового действа. Центром старой-современной Венеции, хранителем семейной тайны выступает палаццо Сансеверино, пространство одновременно фантомное и материальное. К сюжетным способам «оживления» истории можно отнести историю общения Ермо с чашей Дандоло и её кражей. Историческую рефлексию провоцируют исследования Джанкарло по истории войн Венеции с Генуей за рынки Адриатического моря, предания о семье Сансеверино, потомственных дожей Венеции, легенде об Энрико Дандоло, выкравшем в четвертом крестовом походе чашу св. Софии из главного храма Византии.
В текст романа введена историческая справка «Энрико Дандоло принадлежал к одному из 12 семейств, учредивших в 697 году должность дожа, когда разрозненные поселения объединились в Венецию. Он был послом в Византии, где по приказу императора Мануила был ослеплен, после чего с позором изгнан. В 1192 году слепой 80-летний старик становится дожем. Он победил Геную и Пизу в борьбе за рынки Адриатики и Леванта, он вынудил рыцарей крестового похода захватить далматинское и албанское побережье, Ионические острова, а затем — в 1203—1204 гг. взять и разграбить Константинополь. Дандоло вывез огромную добычу и фактически подчинил себе Латинскую империю. Он умер в 1205 году в Царьграде, где некогда был унижен и ослеплен. Потир по преданию был вывезен из константинопольского храма святой Софии. По ободку надпись на непонятном языке» [С.44]. Так судьба одного из реальных двигателей истории (Дандоло организовывал и участвовал в походах на Константинополь) иллюстрирует обесценивание исторических побед не только расплатой за насилия, но и тем, что не торжествует жертва: в храме не восстановилась истинное христианство, напротив, христианство потерпело поражение.
История как разрушительная борьба наций, родов, исторических лиц запечатлена в легенде о соперничестве семейств Сансеверино и Онесте 228
за торговое преимущество в Адриатике и о мести девы Лауры Сколастики за отца и братьев [С.130]. «По легенде, когда-то в древности один из Сансеверино силой овладел женщиной из рода Онесте, был проклят и умер тридцатипятилетним. С тех пор мужчины рода Сансеверино неудержимо влекло к девушкам из рода Онесте... Джакомо Сансеверино состряпал против Леонардо Онесте дело о государственной измене. В конце концов, Онесте был казнен. Лаура Сколастика осталась в доме одна. Сгоряча она поклялась отомстить обидчику». Упорно занимаясь турецким языком, Лаура составляет подложное обвинение Сансеверино в измене родине и в день 35-летия, соблазнив его, умертвляет себя: подложные документы свидетельствовали о предательстве Джакомо родины и сообщением с турками, он был казнен на следующий же день. В судьбе рода повторяется сюжет измены: трагическая история Джакомо Сансе-верино, обвиненного в измене родине, повторяется в истории Джанкар-ло Сансеверино. Джанкарло умирает дважды: после книги Ермо и физически на дне венецианского канала, после кражи потира, то есть погибает последний представитель рода венецианских дожей.
Византия — место, где встретились православная и католическая ветви христианства, после раздела церквей Византия исторически становится центром православия. История Константинополя, задуманного римским императором как идеальный христианский город, показала, что ни мудрость людей, ни вера в Спасителя не останавливают абсурда истории: призванный стать оплотом христианства, Константинополь разъединил христианский мир, породил «священные» войны за гроб Господень с целью наживы. Борьбу Венеции и Византии можно трактовать как религиозный поединок католической и православной культуры, в которой западное варварство, торгашество побеждает и обворовывает, буквально крадет сакральное — чашу собора святой Софии.
Абсурд истории — следствия человеческих страстей, желаний реализовать «вымечтанное», задуманное, такую версию истории Ермо обнаруживает в хрониках В. Шекспира, в трагедии «Макбет», где показана смена шотландских династий вследствие заговора Макбета и его жены. Ермо, снимая фильм «Макбет», обращается к теме тирании и возмездия, ставшей актуальной в свете событий середины XX века (Сталин, Муссолини, Гитлер). Литературный сюжет, с одной стороны, опровергается реальностью, ибо ни один из исторических преступников ХХ века не испытал мук героев Шекспира, что, возможно, свидетельствует об этическом оскудении человека в истории. С другой стороны, литературный сюжет превращается в реальность после съемок фильма: исполнительница главной
роли, сходит с ума, подобно леди Макбет (в психиатрической лечебнице постоянно омывает руки от крови). Трагедии Шекспира на коллизиях национальной истории исследовали результаты усилий сильной личности, стремящейся подчинить себе Судьбу и Время и терпящей поражение. Шекспир показал измельчение человеческой природы в истории, что не подтверждается романными коллизиями: сумасшествием актрисы, пережившей комплекс чувств леди Макбет. Природа человека изначально и неизменно противоречива, что и делает невозможным линейное развитие человеческой жизни, ни эволюционное, ни эсхатологическое развитие невозможно, так как люди постоянно исправляют и вновь извращают созданную ими самими реальность.
На всех этапах существования человечества повторяется мотив возобновляющегося в истории зла, история — это стремление достичь индивидуальные цели, выстроить мир по своему тексту. Таким образом, главным содержанием европейской истории становятся борьба за власть, убийства, торговля, уничтожение, завоевание земель, всё это противоречит христианской идее, казалось бы, определяющей ценности европейской цивилизации. В контексте такой трактовки европейской истории открытие Америки — и нажива на другой культуре, и попытка спастись от бездуховности Европы.
Старая Европа убегает в новый Свет, чтобы организовать идеальный мир, воплотить очередную коллективную утопию в XVII веке: так появляется Новая Англия и город Нью-Сэйлем, «Новый Иерусалим», оплот веры. Но и это пространство теряет жизнеспособность во времена великой депрессии ХХ века: в Америке большая часть провинциального тихого города уезжает в Нью-Йорк на заработки, оставив в Нью-Сэйлеме заброшенные дома, так выбор вместо «Нового Иерусалима», духовного центра нации, пал на Нью-Йорк, противоположный по своему значению город наживы, бизнеса, скандальных убийств. Мнимость благополучия США и спасительности Нового Света передается сюжетом о браке первой возлюбленной Ермо Софьи Илецкой и еврея-бизнесмена Левинсона: Софью обвинили в убийстве мужа, замешанного в торговых делах итальянской мафии. Америка в целом показана как антигуманная страна, страна гангстеров и наживы, не спасительная для персонажей: род Ермо, эмигрировав из советской России, вымирает в Америке. Род Ермо-Николаевых поселяется в провинциальном городке Нью-Сэйлем, Новом Иерусалиме, призванным стать городом спасения для эмигрантов. Отец Ермо вписался в современную промышленную Америку, став бизнесменом, политиком, преподавателем Горного университета. Другой 230
способ жизни в Америке избрали дядя и тетя Георгия Ермо: создание островка русской культуры в пространстве чуждой Америки. Нью-Сэй-лем — это топос искусственно воссозданной России. В то время как академическая среда Гарварда, в которой воспитывался «дух будущего писателя», — это топос искусственно воссозданной основателями университета европейского типа мышления. В романе одной строкой маркированы события Первой мировой войны, что можно интерпретировать как свидетельство экзистенциального одиночества, которое породила война в сюжете эмиграции — русский род Ермо оказался выброшенным из жизни, из времени, из привычного пространства и оказался в атмосфере тотального одиночества и замкнутости, которую смог преодолеть только Георгий Ермо, выехав в Европу. Понятна логика Ермо, уехавшего после смерти Софьи в Европу, — социальная трагедия в Европе, где шли гражданские войны за независимость, начиналась вторая мировая война, — были войнами в защиту гуманистических ценностей, в защиту национальной независимости, чуждые Америке, нацеленной на материальное превосходство и ассимиляцию.
Участие в военной кампании в Испании 1938-1939 годов, репортажи о поражении Франции и Бельгии, об освобождении Италии становятся материалом для рождения исторической рефлексии. Примечательна рефлексия дяди: «Сталин довел дело Петра до конца. Он достроил Дом, скрепив камни кровью. Но не ему жить в этом Доме, не ему: зло должно войти в мир, но горе тому, через кого он войдет. И рано или поздно жильцы проклянут его. все упирается в их умение или неумение жить. Самое трудное для русских почувствовать себя русским, понять, что значит быть русским. У нас остался только язык»[С.46]. Преобразований Сталина сравниваются с деятельностью реформатора Петра Первого, и исторические последствия их трактуются как противоречивые. Конечной целью петровских реформ было создание регулярного государства, основанного на всеобщем служении, что понималось как общее благо, но инструментом проведения реформ было насилие.
Исторический скептицизм Ермо (и Буйды) проявился в трактовке освобождения Европы от тоталитарных режимов: не упомянута роль Советского Союза (следствие западного восприятия второй мировой войны); послевоенная Европа не извлекла уроки из истории. В послевоенной Европе воцаряется индифферентность, безразличие к реальности и человеку, уход в мир сознания. Персонажей романа экспериментируют в сознанием: наркотики (Лиз, Уве Хендсмильт), алкоголь; как следствие — самоубийства (Дина Харленд), смерть (родственники Ермо, сын Паоло).
Поэтому в 1950-е годы возрождается интерес Ермо к истории России в попытке, с одной стороны, восстановить историю рода Ермо, с другой стороны, интерес к России связан с поисками иного, нежели европейско-американский путь, развития мировой истории. История России включена в мировую историю, хотя Ермо-Николаев Россию воспринимал как «чужую страну» [С. 21].
В исторических эссе Ермо формулирует свое представление о русской культуре, сформировавшейся на основе византийской духовности и отличной от европейской культуре, «основанной на обустройстве реального мира и отделяющей идеалы и реальные цели. Россия сохранила идеализм, сновидчество, устремлённость в иное, «ибо достигнуть идеала можно и через «внутреннее действие», через изменение себя, а не общества, через мистическое слияние с Богом — с тем же идеалом» [С.46]. История России — это либо проектирование и жесткая реализация плана, насилие над реальностью, либо уход в мистику, бегство от реальности. В сознании Ермо Россия — это страна, где «.на бегу останавливают бешеных скифских коней и держат на плечах мир.», вобравшая изначально противоположные потенции.
Один из предков Георгия, сенатор Ермо, отрицал татарское происхождении семьи и предпочитал вести отсчет рода от одного из 70-ти апостолов — далматинского апостола Ерма. Идея «далматинского» происхождения семьи Ермо позволяет в романе соединить не только восточную и западную историю, но и историю родов Сансеверино и Ермо. Далмация в 6-7 вв., времени образования рода Ермо, была заселена славянскими племенами и входила в Хорватское государство, а в 15-18 вв. Далмация находилась под властью Венеции времен расцвета торговли и политики. Так подспудно доказывается общность мировой истории, взаимосвязанность культур, а также отмечается значение исторических корней для человека, семьи, рода, что отличало дворянское сословие, а «родовой чертой русского писателя является, по замечанию Пушкина, шестисотлетнее дворянство» [С.14]. Но «корневая» жизнь прервалась событиями Октябрьской революции и реализована в эмиграции. Примечательны размышления автора о судьбе первого русского эмигранта — князя Игоря, оказавшегося в комфортном плену у своих родственников; этот сюжет повторится в судьбе Игоря из России, который воспримет Европу как комфортный плен в смутные времена постперестроечной России. Исторические аллюзии доступны не только сознанию автора в романе: каждый член русской семьи Ермо по-своему уходил в историю России. Дядя Ермо писал историю русской кавалерии, и, как будто застряв в 1918 году 232
— времени отъезда из России — детально анализировал походы Деникина и причины поражения белой гвардии. Тетя Ермо Лизавета Никитична жила военной историей рода Ермо, точнее, коллекцией одежды Ермо-Николаевых, погибших в разных военных походах, иногда тюрьмах, иногда на эшафоте.
История рода Ермо выстроена как участие в исторических событиях, чаще военных, где имена сыновей и отцов настолько смешаны, что трудно восстановить последовательность. Часть представителей Ермо посвятила свое служение устройству государства — это сенаторы, военнослужащие, полководцы. Другая часть семьи — это мистики, старообрядцы. В предании о происхождении рода от коня святого Георгия упоминается фамильная икона Георгия святого: «Святой покровитель рода, чьи деяния известны более Богу, чем людям». Другой линией истории рода можно считать легенду о старце Максиме Ерма, герое книги Василия Ермо-Николаева «Проскинитарий, или Хождение старца Максима Ерма в Иерусалим и прочие святые места для описания святых мест и греческих церковных чинов». Книга стала оружием в руках старообрядцев в борьбе с никонианами. По преданию, старец окончил жизнь самосожжением в лесном скиту. История всех Ермо соотносится с историей человечества, напоминающей фантасмагорию.
Наиболее последовательно в размышлениях Ермо представлен XVIII век, когда Россия стала европеизированной державой: «армия, войны, промышленность, череда дворцовых интриг и переворотов» [С. 110]. Н.М. Карамзин, автор «Истории государства Российского», трактуется в романе как «переводчик» европейский идеалов на русскую почву, идеалист, навеявший русскому обществу сон золотой: «история не роман, ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам опытным и зрелым» [С. 113]. В сущности, история России не отличается от европейской истории — те же войны (Отечественная война 1812 года, русско-турецкие войны, гражданская война, революция 1917 года, вторжение советских войск в Чехословакию, война в Афганистане) и политические перевороты, которые к концу XX века разрушили искусство: в романе упоминаются «послеоотепелевские» дело Пастернака, Бродского, «перестройка».
В 1980-е годы для реставрации замка Сансеверино и полотен итальянских живописцев привлечены русские художники-реставраторы, что оказалось возможным в связи с преобразованиями в СССР. Символически реставрацию можно интерпретировать как обновление культурного наследия старой Европы Россией, где социальные реформы вызвали
активацию культурной жизни, «взрыв» эстетик (новая эклектическая эстетика проявилось в картине Игоря Дембицкого «Женщина, жрущая мясо»). Однако новая Россия сама крадёт европейские ценности (чашу Дандоло), обновление культуры не происходит, остаётся карнавальное венецианское отношение к ней и к реальности.
Таким образом, концепцию историю в романе Ю.В. Буйды можно представить в образе раскачивающегося маятника. Она обнаруживает возобновление зла, вызываемого природой человека, обращенной к хаосу, но и вечное моление об истине, «моление о чаше», либо надежду на Пророка, Мессию, писателя, дающих тексты, объясняющие и замещающие реальность. Роман утверждает бессилие человека изменить мир, то есть влиять на исторический процесс; но тексты писателя, знаки духовной памяти, на которой держится человечество, «продолжают хранить священную преемственность культурных ценностей, аккумулировать опыт человеческой жизни»13. Эта идея позволяет назвать версию истории в романе «Ермо» книгоцентричной, основанной на идее текста-откровения об истории мира, но и текста версии о мире. Карнавал в Венеции образ символ истории как проявление вечных сюжетов противоречий и их перекодировки, когда всё сменятся и одновременно всё закрепляется в памяти культуры, история — «внутреннее конфликтное равновесие и взаимопроникновение противоположных начал»14. Так возникает модель мультикультуры в ситуации «отсутствия чаши», сакрального центра. В такой культуре миссия писателя — фиксировать как бессмысленность сопротивления, так и необходимость индивидуального сопротивления абсурду. Тиражирование истины, создание множества текстов, неоднократное обращение к одним и тем же сюжетам подтверждает неотменимость реальности, которая всякий раз заставляет понять, что конечное познание истины невозможно, слово о прошлом («история») неточно, но это единственный способ человека заявлять о своем существовании и искать смысл существования.
13 Елисеев Н. Писательская душа в эпоху социализма // Новый мир. 1997. № 4. С. 234.
14 Прозоров В. Историческое сознание в лирике // Родина. 1994. № 1. С. 80.
