CC BY
10
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2014. № 3
Ж.А. Голенко
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ И АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ: ПЕРФОРМАТИВНЫЙ ИЗВОД АНТРОПОЛОГИЧЕСКОГО ПОВОРОТА
В статье рассматривается антропологическая роль автобиографического измерения в культуре. Предлагается оригинальная модель анализа новейшей прозы, реализуемая благодаря автобиографическому измерению как новому внелитературному фактору.
Ключевые слова: антропологическая школа, эстетическое измерение, автобиографическое измерение.
The article considers the anthropological role of autobiographical dimension in culture and offers an original method of modern prose analysis, based on the autobiographical dimension as a new non-literary factor.
Key words: anthropological school, esthetic dimension, autobiographical dimension.
Слова, их звучание и даже написание являются, разумеется, всем для поэта: смысл слов есть смысл поэзии. Но вместе с тем... поэзия зависит не только от звука или слова, но еще в большей степени от ментального отражения и восприятия.
H. Read «CollectedEssays in Literary Criticism»
Парадокс: несмотря на контроль культуры, ее диктат, холистику и «темницу языка» последним ее завоеванием и одновременно причиной культурных изменений, творящих в XXI в. межкультурный диалог и рушащих национальные границы, - стала новая форма, проавторская стратегия одной из дискурсивных практик. Сложился благодаря изменению диалектики субъекта и объекта литературный автобиографический гештальт. А вместе с ним сложился и вектор столь долгожданного пересмотра методик с попытками возрождения Автора, междисциплинарности и возвращения отдельным школам некогда «отставленных» внелитературных факторов.
Одной из таких попыток, замеченных в отечественном пространстве, стала переводная антропологическая статья Х. Грабеса
«Эстетическое измерение: триумф и/или скандал?» [Грабес, 2012: http://magazines.russ.ru/nlo/2012/113/g4.html]
Скандала (как и триумфа), по-моему, не получилось. Зато получилось практически по Г. Зедльмайру: «После того, как абстрактное ограничение формальной стороной привело к изгнанию духа из художественного произведения, возникло желание снова механически привнести его в произведение из других сфер» [Зедльмайр, 2000: 116].
Правда, если один сказал это полвека назад, то желание другого вернуть «эстетическое переживание» антропологам на самом деле датировано 1996 г. Для научной парадигмы, обновляющейся каждые десять-пятнадцать лет, это, конечно, много. Но российское пространство - культурное вообще и научно-гуманитарное в частности - пространство особое.
Возможно, 17 лет назад грабесовское обоснование антропологической роли эстетического измерения в культуре было и исчерпывающим. Однако сегодня и в решении данного вопроса, и в переопределении роли эстетики в культуре вообще опираться лишь на «эстетическую эмоцию» (измерение, переживание) как на двигатель прогресса - недостаточно. А значит, малоубедительно. Впрочем, не только сегодня: тот же Айвор Ричард, на которого Грабес в своей статье делает ссылку, еще в 1936 г. отверг аналогичные попытки К. Белла: «То, что мы делаем, идя в картинную галерею или одеваясь по утрам, в принципе ничем не отличается от рассматривания картины, чтения стихов или прослушивания музыки. В последнем случае мы просто "лучше организуем обычный опыт"» [Richard, 1938: 16].
Как правило, сбежать от подобного безотличия с его последствиями и в эпоху модернизма, и теперь (что общего между этими эпохами - вопрос другой) «помогал» дифференцированный, конкретный анализ. В данном случае, поиск внутри самого антропологического подхода и «переживания» новых (или хорошо забытых старых), возможно, на первый взгляд и чужеродных маркеров-измерений как основы актуальных методик анализа литературы. В частности, новейшей. Кроме того, нужна более широкая понятийная карта.
Вместе с тем и сама семантика «эстетического переживания» требует уточнения. В зависимости от решения антиномии истины/ неистины искусства (подлинного art двигателя новых форм), от философских, научных или культурологических ветров, понятия, подобные «произведению искусства», «художественности», «гармонии», «эстетике» и т. д., претерпевали всевозможные изменения не раз. И каковы они сегодня - в атмосфере пост-постмодернизма, ориентированного
на воскрешение субъекта, подлинность субъективного, а не истину объективного?
Конечно, в основе «эстетической эмоции» - изумление (удивление, остранение и т. д.). Но и изумление, и чувственное восприятие имеют свою природу, чем-то обусловлены. Ребенок изумляется практически всему, дикарь - бусам, другому - скучно.
Прежде всего - ментальностью (что, кстати, не противоречит и природе антропологической школы). Результатом автобиографического и эстетического опыта, единственное - сформированного не без участия той самой культуры и социума. И здесь для антропологов круг снова, казалось бы, замыкается, обрекая многострадальную культуру на стагнацию и темницу. Однако отклик «сознательной памяти» - автобиографическое измерение (просьба не путать с автобиографическим опытом) как импульс, имманентная первооснова измерения эстетического, превращающаяся в него через категорию воображения, - не дает это сделать. Конкретный, заинтересованный (в антикантианском смысле) человек, его биография становятся тем опосредующим пространством/самодостаточной процессуальностью, в которой слово (мелодия, линия и т. д.) овеществляется, обретая каждый раз иное уникальное/индивидуальное смысловое измерение, разрывающее, по идее, «культурный» плен.
Однако между созерцателем и объектом происходит не просто случайная флуктуация, интерпретация текста (литературного, музыкального, живописного и пр.).
Происходит символизация текста1 на месте пересечения двух интенций, сознаний, биографий - авторской и читательской. Точнее, опосредованного текстом авто/биографического измерения автора (реакции на себя и действительность), с одной стороны, и авто/биографического измерения читателя («информированного») как реакции на подобную «реакцию» - с другой. Само измерение выступает универсальным «кодом» адресанта (читатель) и адресата (текст - вещь в себе), их диалога, а значит, решением проблемы энтропии, порожденной неудачной коммуникацией. Оно становится «странствующей точкой зрения», гиперсемой дефиниций «синтетического кода» и автора, и читателя. Благодаря ей означающее обретает точку пересечения с означаемым, ограничивающим ему, таким образом, пространство для движения. С одной стороны, это способствует успеху коммуникации/ диалога, решению вопроса о тождественности-нетождественности
1 Данный подход нельзя путать с символико-интерпретативным подходом К. Гирца, где культура рассматривается как стилистическая сущность, изолированная по отношению к социальной структуре и индивидуальной психологии.
явления и смысла в символе, и даже обретению реальности текста и «идеального читателя», а не только «информированного». (Отсюда и не случайность случайности.) Но с другой стороны, как кажется на первый взгляд, это мешает символизации материала как процессу «многозначительности». Однако число прочтений - интерпретаций -актов понимания (обусловленных всё тем же автобиографическим измерением, вернее, их пересечением) в поисках того единственного смысла-эйдоса безгранично. В итоге текст, уже вещь для нас, каждый раз выступает неким новым, открытым множественности третьим, в идеале (зависит от богатства опыта и воображения, информированности познающего) и обладающим трансформационным материалом, достаточным, чтобы обрести новое эстетическое измерение, ощутить антропологическую самозначимость, потенцию символа и стать тем самым ключом от темницы.
Правда, в период тотальной глобализации (которую в конкретном, а не умозрительном разговоре не учитывать нельзя) для современной «культуры экстаза коммуникации» таких ключей, как автобиографическое измерение - внутренних «источников внутреннего изменения» - опять же маловато. Поэтому, разумеется, учитывая устойчивость отдельных «цивилизаций» к воздействию извне, сбрасывать со счета внешние, внелитературные факторы (внешние «источники внутреннего изменения»), обусловившие теории заимствования/ влияния компаративистики, все же не стоит. Наоборот, в атмосфере междисциплинарности, культурной гибридизации сближение глоба-лизующейся антропологии и компаративистской рефлексии следует рассматривать более внимательно. Прежде всего как расширение «компаративных горизонтов» и развитие теории практик. Кстати, творчество приведенных Грабесом авторов (заявленных им гениальными бунтарями-одиночками), закономерность появления их материалов, как правило, объясняется «заимствованием» или «влиянием», а не исключительно «самозарождением». Возможен ли был «Улисс», если бы перед ним, в рамках «довоенной» культуры/эпохи, не было работ Рёскина, Ницше, Уайльда, Форда, Пруста, Паунда?
В этом контексте нельзя не оговорить сходство/перекличку отдельных положений данной антропологической модели «эстетического переживания» с положениями одного из изводов современной герменевтики - альянсом герменевтической интерпретации и рецептивной эстетики. Можно даже сказать, что в какой-то мере автобиографическое измерение читателя, обусловливающее интерпретацию, само есть интерпретация понятия «интуитивное самопостижение» В. Дильтея. Согласно его концепции, и автор, и интерпретатор не про-
тивостоят друг другу как индивидуальности. Общность человеческой природы, делающая возможным речевое общение, делает возможным и интерпретацию; в ее процессе происходит сопереживание чужой форме жизни через призму своего собственного жизнеощущения [Diltey, 1972: 242, 243].
Здесь же следует вспомнить meaning («смысл») и significance («значение») Э.Д. Хирша и гадамеровское «понимание», направленное на реконструкцию, расшифровку смысла с целью непрерывности развития культуры. Кстати, такая дефиниция понимания означает, что цель и антропологическая значимость в культуре у герменевтического «понимания» и «эстетического переживания» - одна.
Но подобные параллели, экскурсы в прошлое, разумеется, не исключают потребность обновления теоретического аппарата. Кроме того, пополняя терминологический «словарь», расширяя понятийную карту - вступая со своими предшественниками в диалог, мы таким образом «заявляем»: у наших поисков есть память, есть то, что мы называем традицией (еще одно важное понятие в герменевтике).
Разумеется, мы не собираемся специально примерять костюм персонажа (хотя в новейшей, проавторской, прозе на стыке fiction и non-fiction отстраниться, как и испытать interesselosen Wohlgefallens2, затруднительно) или читать то или иное «произведение» как историю болезни/жизни (просьба не путать автобиографическое измерение с подходами психологической школы или биографическим методом). И не потому, что наше читательское восприятие в силу автобиографичности/преобладания субъективности способно «увести» в сторону в плане адекватной/объективной оценки материала. Авторские приемы, как известно, могут быть заведомо обманками: автор может исповедоваться, а может изображать (играть) исповедь; он сам ограничивает визиоонарный акт, интуитивизм и бессознательность своего творчества, вводя, таким образом, «сознательные» элементы (как приемы). В частности, поэтому в новейшей прозе автобиографическое измерение подчас элемент не только «пред-произведенческого переживания», но и конструктивный.
Вместе с тем апперцепцию, благодаря которой автор-субъект содержится и в форме, и в содержании, мы тоже не можем отменить. Даже Барт говорил: субъект не бывает экстерриториальным по отношению к своему дискурсу. Поэтому, анализируя прозу (объект и продукт среды и культуры пост-постмодернизма), вступая в субъектно-субъектный, авторско-читательский, диалог, нам следует, учитывая авто/биографическое измерение (автора и читателя) как но-
2 Эстетический критерий «незаинтересованного удовольствия».
вый внелитературный фактор, определивший подобный вид речевой деятельности, перформативный извод антропологического поворота, идти, прежде всего, не от эстетических эмоций - этих разбуженных текстом аффектов, - а от упорядочения опыта. Эстетического и художественного. То есть формы, носителей стиля, синергии способов и приемов литературного опосредования, с одной стороны, и ментального, познающего, а не аффектированного поведения, - с другой. Именно стилевые, формальные маркеры объективного (истинного - ложного) и автобиографического (субъективного - неистинного - правдивого), не растворимые ни в каком эмпиризме, «должны» указать (насколько это вообще возможно), как реализована интенция. А благодаря сравнительно-историческому методу - и почему. Что это за книга. Что за «биография», за культурное построение. Чтобы в итоге ответить на главный эстетический вопрос: является ли (по новейшим меркам) истинным и освобождающим то, что объективно содержится в духе данного произведения-явления культуры, обретшего данную специфическую форму? Или предпочтительнее та гармония, что влечет за собой обман и плен?
Список литературы
Грабес Х. Эстетическое измерение: триумф и/или скандал? // НЛО. 2012.
№ 113. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2012/113/g4.html Зедльмайр Г. Искусство и истина. СПб., 2000.
Diltey W. The Rise of Hermeneutics // New Literary History. 1972. Vol. № 2. Richard I. Principles of Literary Criticism. L.; N.Y., 1938.
Сведения об авторе: Голенко Жанна Анатольевна, канд. филол. наук, докторант кафедры теории литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: zgolenko@gmail.com
