ИМИТАЦИЯ И ЕЁ ОТРИЦАНИЕ Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Имитация и её отрицание*

Иван Крастев, Стивен Холмс**

Авторы эссе дают объяснения некоторым парадоксам, наблюдаемым в отношении стран Центральной и Восточной Европы к западным ценностям. Одной из основных движущих сил антикоммунистического движения в европейских странах так называемого социалистического содружества было стремление к западной «нормальности». После революций 1989 года страны региона начали проводить реформы, внедряя нормы и институты, заимствованные на Западе. Одновременно с этим те жители, которые не желали ждать результата, устремились на Запад, что в ряде центрально- и восточноевропейских стран привело к значительным потерям населения, особенно молодёжи. Ситуация копирования или имитации западных образцов не завершилась переходным периодом 1990-х годов. Выяснилось, что сам оригинал носит динамический, изменчивый характер, а это привело к ожиданию постоянных изменений и в странах Центральной и Восточной Европы. Однако в некоторых из них часть общества и политической элиты неодобрительно отнеслись к новейшим изменениям западной идеологии и попытались отказаться от модели безусловного следования западным образцам. Апофеозом этой стратегии является претензия правящей политической элиты ряда стран, в первую очередь Венгрии и Польши, на то, что именно они являются хранителями западноевропейской, точнее даже западнохристианской традиции. Превращение стран Центральной и Восточной Европы в бастионы западноевропейской культуры должно, кроме всего прочего, снизить в глазах жителей этого региона привлекательность переселения на Запад субконтинента и уменьшить эмиграцию коренного населения.

^ Центральная и Восточная Европа;либерализм; национализм; подражание; 001: 10.21128/1812-7126-2019-1-11-20 ценности; миграция

В романе ужасов «Франкенштейн», написанном Мэри Шелли в 1818 году, некий изобретатель, движимый амбициями Прометея, создаёт чудовище, собрав части тела, взятые «с бойни и из анатомического театра» и даже из «могильной плесени»1 превратив всё это в человекообразное существо. Но экспериментатор по имени Виктор Франкенштейн вскоре начинает сожалеть о своей крайне дерзкой

* / / Krastev I., Holmes S. Imitation and Its Discontent //

Journal of Democracy. Vol. 29. 2018. No. 3. P. 117-128. Эссе основано на готовящейся к печати книге «Светоч неудачи: как Запад выиграл холодную войну и проиграл мир» (Penguin, 2019). Перевод с английского Дмитрия Владимировича Сичинавы.

** Иван Крастев - председатель Центра либеральных стратегий, София, Болгария; штатный сотрудник Института наук о человеке, Вена, Австрия (e-mail: ivan@ cls-sofia.org). Стивен Холмс - профессор права (именная профессура имени Уолтера Мейера), Нью-Йоркский университет, Нью-Йорк, США (e-mail: holmess@mercury.law.nyu.edu). 1 Цит. по рус. пер. З. Александровой. - Примеч. пер.

попытке создать копию собственного вида. Чудовище, горя завистью к счастливому создателю и чувствуя, что оно обречено на одиночество и отторжение, нападает на друзей и родных изобретателя, опустошает их мир, после чего единственным итогом неудачного эксперимента по самовоспроизведению человека оказываются угрызения совести и горе.

Американская исследовательница-социолог Ким Лейн Шеппеле, не заходя в этой аналогии слишком далеко, называет современную Венгрию (во главе которой стоит человек с тем же именем Виктор) «Франкенштатом» (англ.: Frankenstate) — антилиберальным мутантом, состоящим из изобретательно скомбинированных элементов западных либеральных демократий. Она показывает, и это весьма примечательно, что премьер-министр Виктор Орбан успешно уничтожил либеральную демократию, проводя хитроумную политику «имитации по кусочкам». Он создал режим, благополучно сочетающий понимание политики по Карлу Шмидту как последова-

тельности мелодраматических столкновений друзей с врагами и институциональный фасад либеральной демократии. Когда Европейский Союз критикует правительство Орбана за антилиберальный характер реформ, оно всегда может немедленно указать на то, что любое спорное изменение в законодательстве, правило или институт с точностью скопированы с правовой системы одного из государств — членов Европейского Союза. Поэтому не должно удивлять, что многие западные либералы рассматривают политические системы Венгрии и Польши с такими же «ужасом и отвращением», какие наполняли сердце Виктора Франкенштейна, смотревшего на своё детище.

Чтобы понять истоки современной антилиберальной революции, происходящей в Центральной и Восточной Европе, следует обратить внимание не на идеологию или экономику, а на сдерживаемую враждебность, вызванную особой ролью фактора подражания в процессе реформ, начавшихся на востоке Европы после 1989 года. Антилиберальный поворот этого региона невозможно понять в отрыве от политических ожиданий «нормальности», вызванных революцией 1989 года, и политики имитации, легитимированной ею. После падения Берлинской стены Европа перестала быть разделённой на два лагеря — коммунистов и демократов. Вместо этого её поделили имитаторы и имитируемые. Отношения Востока и Запада эволюционировали от патового противостояния двух враждебных систем времён холодной войны к моральной иерархии в рамках единой либеральной западной системы. Подражатели смотрели на свои образцы снизу вверх, а образцы свысока смотрели на подражателей. Поэтому не должно быть загадкой, почему «подражание Западу», добровольно выбранное восточными европейцами три десятилетия назад, в конечном счёте привело к политическому откату.

На протяжении двух десятилетий, последовавших за 1989 годом, политическую философию посткоммунистической Центральной и Восточной Европы можно было бы свести к единственному императиву: «Подражай Западу!». Этот процесс назывался по-разному — демократизация, либерализация, расширение, конвергенция, интеграция, европеизация, — но цель, преследуемая посткомму-

нистическими реформаторами, была простой. Они хотели, чтобы их страны стали «нормальными», то есть такими же, как страны Запада. Эта стратегия включала в себя импорт либерально-демократических институтов, применение западных политических и экономических рецептов, а также публичное выражение приверженности европейским ценностям. Было принято считать, что подражание — кратчайший путь к свободе и процветанию.

Однако оказалось, что проведение экономических и политических реформ путём имитации иностранных образцов чревато более серьёзным моральным и психологическим ущербом, чем первоначально многие ожидали. Жизнь имитатора неизбежно вызывает ощущение неадекватности, второсортности, зависимости, утраты идентичности и непроизвольной неискренности. Действительно, тщетная борьба за создание достоверной копии некоторой идеализированной модели подразумевает бесконечные муки самокритики, если не презрения к себе.

Подражание становится таким досаждающим не только из-за имплицитного допущения, что подражатель в чём-то с моральной и человеческой точки зрения ниже образца. Оно также предполагает, что государства — имитаторы Центральной и Восточной Европы признают право Запада оценивать их успешность или неуспешность с точки зрения жизни по западным стандартам. В этом смысле подражание начинает ощущаться как потеря суверенитета.

Таким образом, подъём авторитарного шовинизма и ксенофобии в Центральной и Восточной Европе имеет истоки не в политической теории, а в политической психологии. Он отражает глубоко укоренившееся отвращение к «стратегии имитации», господствовавшей после 1989 года, с её унизительными и оскорбительными импликациями. Происхождение современного антилиберализма в данном регионе носит эмоциональный и до-идеологический характер, связанный прежде всего с протестом против унижений, которые должны неизбежно сопровождать проект, признающий некоторую иностранную культуру выше своей собственной. Таким образом, антилиберализм, понимаемый в строго теоретическом смысле, в значительной степени представляет собой лишь «прикрытие». Он

придаёт патину интеллектуальной респектабельности широко распространённому на интуитивном уровне желанию освободиться от «колониальной» зависимости, имплицитно подразумеваемой самим проектом вестерни-зации.

1. Контрреволюция против либерализма

Когда польский политик Ярослав Качинь-ский обвиняет «либерализм» в том, что тот противоречит «самому понятию нации»2, или когда заместитель Орбана Мария Шмидт говорит: «Мы венгры, и мы хотим сохранить нашу культуру»3, их чрезмерно эмоциональный нативизм обозначает неприятие оценок со стороны иностранцев, использующих иностранные же стандарты. На самом деле они заявляют: «Мы не пытаемся копировать вас, и поэтому вам бессмысленно считать нас испорченной или плохой копией самих себя». Повторимся: самопровозглашённая «идеология» антилиберализма менее важна, чем эмоциональное стремление её сторонников восстановить национальное самоуважение путём отрицания того, что западный либерализм представляет собой образец, которому должны следовать все общества. Отвращение к принуждённому подражанию первично, а интеллектуальная критика имитируемого образца носит вторичный и побочный характер.

Конечно, это неприятие либеральных идей и институтов возникло не на ровном месте. Благодатную почву для антилиберальной контрреволюции подготовили несколько важных сдвигов в глобальной международной политике. Подъём авторитарного Китая как экономического локомотива сделал неочевидно когда-то казавшуюся обязательной связь между либеральной демократией и материальным процветанием. Если в 1989 году либерализм ассоциировался с привлекательными идеями индивидуальной свободы, правовой справедливости и прозрачности управления, к 2010 году он был запятнан двумя десятилетиями в контексте реально существовав-

2 uht. no: Leszczynski A. Poland's Leading Daily Feels Full Force of Jaroslaw Kaczynski's Anger // The Guardian. 2016. 23 February.

3 uht. no: Oltermann P. Can Europe's New Xenophobes Reshape the Continent? // The Guardian. 2018. 3 February.

ших и неизбежно несовершенных посткоммунистических правительств. Катастрофические последствия Иракской войны, начавшейся в 2003 году, дискредитировали идею экспорта демократии. Экономический кризис 2008 года вызвал глубокое недоверие к бизнес-элитам и к «капитализму казино», который чуть было не уничтожил мировую финансовую систему. Жители Центральной и Восточной Европы отвернулись от либерализма не столько потому, что он был неудачен у них дома, сколько потому, что неудачи стали преследовать его на самом Западе. Как будто бы их призвали имитировать глобально доминирующий Запад как раз в тот момент, когда Запад начал терять эту гегемонию. Такой контекст едва ли был благоприятен для политики подражания.

Контрреволюции, произошедшие в Венгрии в 2010 году и в Польше в 2015 году, представляли собой вполне предсказуемую реакцию на эту подавленность. Попытки стран Центральной и Восточной Европы подражать послевоенной Германии при оценке своей недавней истории привели их к столкновению с неразрешимыми проблемами.

Германская демократия опирается на предположение, согласно которому национализм неотвратимо ведёт к нацизму. Наднациональный Европейский Союз возник как часть геополитической стратегии, стремящейся блокировать потенциально опасное восстановление германского суверенитета путём экономической интеграции этой страны в остальную Европу и придания ФРГ «постнациональной» идентичности. В итоге в Германии проявления этнического национализма оказались на грани уголовного преступления. Напротив, странам Центральной и Восточной Европы оказалось сложно заимствовать столь отрицательный подход к национализму, поскольку их государства, во-первых, являются «детьми» эпохи национализма, царившей в период распада многонациональных империй, и, во-вторых, поскольку национализм сыграл существенную роль в ходе антикоммунистических революций, начавшихся в 1989 году, большей частью ненасильственных.

В Центральной и Восточной Европе, в отличие от Германии, национализм и либерализм рассматриваются, скорее, как взаимно поддерживающие, а не противоречащие друг другу идеи. Полякам показалось бы абсурд-

ным прекратить почитание националистических лидеров, погибших, защищая Польшу от Гитлера или Сталина. Кроме того, этому региону десятилетиями приходилось страдать от коммунистической пропаганды, которая рефлексивно, даже, можно сказать, бесчувственно, изобличала национализм. Вот, вероятно, ещё одна причина, почему страны Центральной и Восточной Европы настороженно относятся к навязчивому стремлению Германии отделить гражданство от наследуемого членства в национальном сообществе. На какой-то момент в 1990-е годы войны на территории (бывшей) Югославии подвели Европу в целом (включая её посткоммунистическую часть) к точке зрения — искренне разделяемой или нет, — что национализм является корнем всякого зла. Однако в долгосрочной перспективе отождествление либерализма с антинационализмом не только уменьшило склонность граждан поддерживать либеральные партии в посткоммунистических странах. Либерализм, включая так называемый конституционный патриотизм, стал казаться из-за этого новой «немецкой идеологией», предназначенной для управления Европой в интересах Берлина.

2. Двусмысленность нормальности

Революции 1989 года в своё время были приняты с восторгом, но ретроспективно оказались «бесцветными революциями». «Ни одна новая идея в 1989 году не появилась в Восточной Европе», — так звучит известная оценка, данная Франсуа Фюре, великим историком Французской революции4. С этим согласился и ведущий философ Германии Юрген Хабермас. Для него «отсутствие идей, несущих инновации или обращённых в будущее», не было особым поводом для возмущения, поскольку, с его точки зрения, восточноевропейские революции были «исправляющими революциями»5 или «революциями догоняющего типа»6. Их целью было вернуть восточноевропейские общества в мейнстрим

4 uht. no: Dahrendorf R. Reflections on the Revolution in Europe. New Brunswick, NJ : Transaction, 2005. P. 27.

5 Habermas J. What Does Socialism Mean Today? The Rectifying Revolution and the Need for New Thinking on the Left // New Left Review. No. 183. 1990. P. 3-21, 5, 7.

6 Habermas J. Die Nachholende Revolution. Frankfurt am

Main : Suhrkamp, 1990.

западной современности, позволив восточным европейцам пользоваться тем, что уже давно было у западных.

В 1989 году жители Центральной и Восточной Европы мечтали не о каком-то идеальном мире, которого никогда не было. Они тосковали по «нормальной жизни» в «нормальной стране». Как позже признался польский общественный деятель Адам Михник: «Я был одержим мыслью о том, что у нас будет революция, похожая не на французскую или русскую, а, скорее, на американскую — в том смысле, что она будет за что-то, а не против чего-то. Революция ради конституции, а не рая. Антиутопическая революция. Потому что утопии ведут на гильотину и в ГУЛАГ». Таким образом, его призыв звучал как «Свобода, равенство, нормальность»7. Надо отметить, что когда поляки поколения Михника говорили о «нормальности», они не подразумевали какого-либо предыдущего докомму-нистического периода истории Польши, к которому она могла бы благополучно вернуться, как только преодолела бы девиацию советской оккупации. Под «нормальностью» имелся в виду именно Запад.

Лидер Чехословакии Вацлав Гавел называл борьбу своей страны за освобождение от коммунистического режима «простой попыткой избавиться от собственной ненормальности, нормализироваться»8. После десятилетий стремления к якобы светлому будущему главной идеей стало жить в настоящем и наслаждаться удовольствиями повседневной жизни.

Возведение западной «нормальности» в статус главной цели политической революции имело два пагубных последствия. Остро встал вопрос о том, как примирить «нормальное» в смысле «распространённое в нашей стране» с «нормальным» в смысле «какое-то свойство Запада, которого нет на Востоке». Кроме того, эмиграция стала естественным выбором революционеров Центральной и Восточной Европы.

Одна из основных проблем коммунистического режима заключалась в том, что его иде-

7 Cohen R. The Accommodations of Adam Michnik // The New York Times Magazine. 1999. 7 November.

8 uht. no: Herman B. The Debate That Won't Die: Havel and Kundera on Whether Protest Is Worthwhile // Radio Free Europe / Radio Liberty. 2012. 11 January.

алом было общество никогда не существовавшее, и насчёт которого никто не был уверен, что оно когда-либо будет существовать. С другой стороны, одной из ключевых проблем революций под флагом вестернизации стало то, что образец, которому они стремились подражать, постоянно менялся у нас на глазах. Социалистическая утопия могла быть недостижимой в принципе, но по крайней мере у неё было одно удобное свойство: она не менялась. Напротив, западная либеральная демократия оказалась крайне изменчивой и донельзя подобной Протею. Поскольку западная «нормальность» определяется не как идеал, а как существующая реальность, с каждым изменением в западных обществах возникает и новый образ того, что «нормально». Подобно тому как производители техники настаивают на том, что вы должны купить их последнюю модель, и затрудняют использование предыдущей, Запад настаивал на том, что стоит «покупать» только самую последнюю европейскую постнациональную политическую модель.

Тревожные последствия неуловимо меняющейся «нормальности» лучше всего можно увидеть по реакции стран Центральной и Восточной Европы на изменение культурных норм в западных обществах на протяжении последних двух десятилетий. С точки зрения консервативных поляков времён холодной войны, западные общества были нормальными, поскольку, в отличие от коммунистических систем, там сохраняли традицию и верили в Бога. Потом внезапно поляки обнаружили, что сейчас западная «нормальность» означает светскость, мультикультурализм и однополый брак. Приходится ли удивляться, что поляки и их соседи почувствовали, что их «надули», когда общество, которому они хотели подражать, исчезло, смытое быстрым потоком модернизации?

Если непосредственно после событий 1989 года «нормальность» понималась прежде всего как политическое явление (свободные выборы, разделение властей, частная собственность и право свободного выезда), то на протяжении последнего десятилетия нормальность всё чаще интерпретируется в культурном контексте. В результате жители Центральной и Восточной Европы испытывают по отношению к нормам, предлагаемым Западом, недоверие и возмущение. По иронии

судьбы, как мы увидим ниже, Восточная Европа начинает рассматривать себя как последний бастион истинно европейских ценностей.

Чтобы примирить идею «нормального» (в смысле «того, что распространено дома») с тем, что нормативно и обязательно в странах, которым они хотят подражать, восточно-европейские страны сознательно или бессознательно начали «нормализировать» свои страны-образцы, утверждая, что то, что распространено на Востоке, преобладает и на Западе, хотя западноевропейцы лицемерно утверждают, что их общество другое. На Востоке Европы часто снимают нормативные расхождения с Западом, например, в случае, когда на Востоке надо платить взятки, чтобы выжить, а на Западе принято бороться с коррупцией, путём постулирования вывода о том, что на самом деле Запад столь же коррумпирован, что и Восток, только на Западе этого просто не признают и скрывают истину.

Либеральная революция «нормальности» не осмыслялась как временной скачок из тёмного прошлого в светлое будущее. Вместо этого она представлялась как движение по физическому пространству, как если бы вся Восточная Европа переселилась в Западный Дом, знакомый раньше только по фотографиям и фильмам. Между объединением Германии, осуществившимся после падения Берлинской стены, и идеей единой Европы явным образом проводились аналогии. Действительно, в начале 1990-х годов многие на Востоке Европы сгорали от зависти по отношению к удивительно везучим восточным немцам, которые в мгновение ока коллективно мигрировали на Запад, однажды утром чудесным образом проснувшись с западногерманскими паспортами на руках, а ещё, как думали некоторые, и с кошельками в карманах, полными немецких марок. Если революция 1989 года стала миграцией целого региона на Запад, главный вопрос заключался в том, какие восточноевропейские страны первыми прибудут в общую точку назначения.

3. Уход, подражание и неверность

13 декабря 1981 года генерал Войцех Яру-зельский объявил в Польше чрезвычайное положение, и десятки тысяч участников антикоммунистического движения «Солидар-

ность» были арестованы и интернированы. Год спустя польское правительство предложило освободить желающих подписать заявление о верности ему, а также желающих эмигрировать. В ответ на эти предложения Адам Михник написал из тюрьмы два открытых письма. Одно называлось «Почему мы не подписываем», а другое — «Почему мы не эмигрируем»9. Его аргументы за то, чтобы не подписывать заявление о верности, были прямолинейными. Активисты «Солидарности» не должны присягать на верность правительству, поскольку оно лишилось доверия Польши. Они не должны подписывать заявление о верности, поскольку подпись во имя спасения своей собственной шеи означала бы унижение и утрату достоинства, но также и потому, что, подписав такой документ, они бы оказались в компании людей, предавших своих друзей и свои идеалы.

По мнению Михника, вопрос о том, почему заключённые диссиденты должны избегать эмиграции, нуждался в более изощрённом ответе. За двенадцать лет до этого Михник, польский еврей и один из лидеров мартовских студенческих протестов 1968 года в Польше, с огорчением отнёсся к тому, что некоторые из его лучших друзей покинули страну. Он наблюдал, как коммунистический режим убеждал обычных людей, что те, кто уехали, уехали потому, что им была безразлична Польша: «Уезжают одни евреи», — вот так правительство пыталось стравить поляков друг с другом.

К 1982 году Михник уже не сердился на своих друзей, покинувших страну четырнадцать лет назад. Он также признавал важный вклад эмигрантского сообщества в создание «Солидарности». Но, признавая, что эмиграция по-прежнему была легитимным способом выражения личной свободы, он настоятельно убеждал активистов «Солидарности» не отправляться в изгнание, поскольку «каждое решение эмигрировать — это подарок Ярузельскому». Более того, диссиденты, уехавшие за свободой, предали бы тех, кто

9 Cm.: Michnik A. Why You Are Not Signing...: A Letter from Bialoleka Internment Camp 1982 // Michnik A. Letters from Prison and Other Essays. Berkeley, CA : University of California Press, 1985. P. 3-15; Michnik A. Why You Are Not Emigrating.: A Letter from Bialoleka 1982 // Ibid. P. 16-24.

остался, особенно тех, кто работал и молился за другую, лучшую Польшу. Эмиграция нанесла бы ущерб демократическому движению и помогла бы коммунистам, поскольку общество стало бы более покорным, а дело оппозиции стало бы ассоциироваться с эгоизмом и нелояльностью стране. Лучшим способом продемонстрировать солидарность со страдающими соотечественниками и противостоять коммунистическим правителям был бы отказ от отравленного подарка в виде личной свободы на Западе, большинство поляков едва ли смогло бы эмигрировать и наслаждаться этой свободой.

По словам Михника, решив не эмигрировать, заключённые активисты придали бы осмысленность деятельности тех, кто принял решение эмигрировать ранее и поддерживал польское сопротивление из-за рубежа. Свобода сама по себе означает, что люди имеют право поступать так, как захотят. Но в обстановке, сложившейся в 1982 году, «интернированные активисты "Солидарности", выбравшие изгнание, совершают поступок, который является одновременно и капитуляцией, и дезертирством». Михник признал, что это заявление звучит жёстко и нетерпимо и что некоторые могут подумать, что оно противоречит его позиции, согласно которой «решение эмигрировать носит очень личный характер». Но в 1982 году решение о том, эмигрировать или не эмигрироват, стало для активистов «Солидарности» главным испытанием на верность. Лишь решив остаться в тюрьме вместо согласия на заманчивое предложение личной свободы на Западе, они смогли бы завоевать доверие своих сограждан, от чего зависелобудущее Польши.

Если в 1982 году эмиграция была актом предательства, то в 1992 году она выглядела уже иначе. После 1989 года стремление к тому, что Гавел назвал «нормальной политической жизнью», привело к массовой эмиграции. Если в Восточной Германии за «уходом» последовал «голос» (если использовать известный термин Альберта Хиршмана), то в Центральной и Восточной Европе порядок был другой: сперва был «голос», потом «уход». Поначалу эйфория из-за конца коммунистического режима вызывала надежды на немедленное, радикальное улучшение. Жители Центральной и Восточной Европы мечтали проснуться от коммунистического кошмара

в более свободных, процветающих и, прежде всего, более западных странах. Когда чуда и мгновенной вестернизации не произошло, многие вместе с семьями уехали на Запад. После удивительного успеха революции, стремившейся копировать западную нормальность, жёсткое утверждение Михника в 1982 году, согласно которому эмиграция на Запад — это капитуляция и дезертирство, утратило всякий смысл. Личное решение перекочевать в Западную Европу уже не могло критиковаться как нелояльное по отношению к странам, решившим стать такими, как Запад. Революция, объявившая своей целью подражание Западу, не могла предложить никаких весомых аргументов против эмиграции в направлении на Запада.

Как правило, революции заставляют людей пересекать границы — моральные, если не территориальные. Когда разразилась Французская революция, многие из её врагов бежали. Когда большевики установили свою диктатуру в России, миллионы белоэмигрантов покинули страну и годами жили «на чемоданах» в ожидании падения большевистского режима. Однако в этих случаях уезжали противники революции, потерпевшие поражение. Это различие подчёркивает историческую аномалию 1989 года. После «бархатных» революций уехали победители, а не побеждённые. Те, кому больше всего не терпелось увидеть, как меняется их страна, с таким же нетерпением погрузились в жизнь свободных граждан. Они были первыми, кто уехал учиться, работать и жить на Западе, взяв с собой свои прозападные преференции.

Сложно представить себе Льва Троцкого, который после победы большевиков решил бы, что пора поехать поучиться в Оксфорде. Но именно так поступил Виктор Орбан и многие другие. И у них были все основания для этого. В отличие от французских и русских революционеров, веривших в то, что они строят новую цивилизацию, враждебную старому порядку престолов и алтарей, и что это будущее куётся в Париже и Москве, революционеры 1989 года были заинтересованы в том, чтобы поехать на Запад и увидеть на месте как нормальное общество, которое они хотели построить дома, функционирует на практике. Каждый революционер хочет жить в будущем, и если будущее Польши — это Германия, то самые искренние революционе-

ры вполне могли бы собрать вещи и уехать в Германию.

Мечта о коллективном возвращении в Европу сделала такой выбор вполне логичным и легитимным. Зачем молодому поляку или венгру было ждать, когда его страна однажды станет похожей на Германию, если он мог прямо завтра начать работать и растить детей во Франкфурте или в Гамбурге? В конце концов, проще менять страны, чем изменить свою страну. Когда после 1989 года открылись границы, «исход» оказался предпочтительнее «голоса», поскольку политическая реформа требует сконцентрированного взаимодействия многих агрегированных социальных интересов, а для эмиграции нужны только вы и ваши близкие. Недоверие к националистическим скрепам и перспектива политически единой Европы также помогла сделать эмиграцию политическим выбором для многих либерально настроенных восточных европейцев. Вот почему, наряду с исчезновением антикоммунистических диссидентов, резкая михниковская критика эмиграции после 1989 года утратила нравственную и эмоциональную остроту. Теперь мы переходим к миграционному кризису, потрясшему Европу в 2015-2016 годах.

4. Демография - это судьба

Доминирующее направление антилиберальной контрреволюции в Центральной и Восточной Европе заключается в вывернутом наизнанку значении идеи «открытое общество. В 1989 году открытое общество означало обещание свободы, прежде всего свободы делать то, что было запрещено ранее, а именно ездить на Запад. В наше время открытость миру для значительной части центрально- и восточноевропейских избирателей означает не свободу, а опасность: вторжение иммигрантов, депопуляцию и утрату национального суверенитета.

Мигрантский кризис, произошедший в 2015 году, вызвал уже какое-то время назревавший бунт этого региона против индивидуализма и универсализма. В ходе этого кризиса жители Центральной и Восточной Европы осознали, что в нашем взаимосвязанном, но неравном мире миграция — это самая революционная революция из всех. «Восстания масс» XX века остались в прошлом. В XXI ве-

ке мы наблюдаем восстание мигрантов. Это восстание, совершённое анархично, не организованными революционными партиями, а миллионами не связанных друг с другом людей и семей, не сталкивается с проблемами, обусловленными особенностями коллективных действий. Оно вдохновляется не идеологически окрашенными картинами воображаемого светлого будущего, а глянцевыми кадрами жизни по другую сторону границы.

Глобализация превратила мир в деревню, но эта деревня живёт в условиях своего рода диктатуры — диктатуры глобальных сравнений. В наше время люди больше не сравнивают свою собственную жизнь только с жизнью соседей; они сравнивают себя с наиболее процветающими жителями планеты. Таким образом, если вы хотите для своих детей экономически стабильной жизни, лучше всего позаботиться о том, чтобы они родились в Дании, Германии или Швеции — или, по крайней мере, в Чехии или Польше.

Сочетание стареющего населения, низкой рождаемости и бесконечного потока эмиграции является главной причиной демографической паники в Центральной и Восточной Европе, даже если это выражается политически в бессмысленном утверждении о том, что приток мигрантов из Африки и с Ближнего Востока представляет экзистенциальную угрозу для стран региона. Беспокойство в связи с иммиграцией подпитывается страхом того, что неассимилируемые иммигранты проникнут в страну, размоют национальную идентичность и ослабят национальное единство. В свою очередь, этот страх отражает (как правило, открыто не высказываемую) озабоченность по поводу демографического коллапса. С 1989 по 2017 год Латвия испытала массивную «кровопотерю» населения, оцениваемую в 27 %, Литва — в 22,5 %, Болгария — почти в 21 %. Два миллиона восточных немцев, или почти 14 % населения ГДР до 1989 года, перебрались в Западную Германию в поисках работы и лучшей жизни10.

10 Эти данные и данные по демографии Центральной и Восточной Европы базируются на данных Евростата и собственных вычислениях авторов, основанных на переменной «Население на 1 января по возрасту и полу». URL: http: // appsso.eurostat.ec.europa.eu/nui/ show.do?dataset=demo_pjan&lang=en (дата обращения: 3.12.2018).

Число жителей Центральной и Восточной Европы, покинувших родной регион (в основном в направлении Западной Европы) в результате экономического кризиса 2008 года, превосходит общее число беженцев, приехавших в Западную Европу извне Европы, включая беженцев из Сирии. За десять лет после 2007 года Румынию покинули примерно 3,4 миллиона человек - такие цифры обычно связаны с войной или другой катастрофой. Более того, в момент отъезда три четверти этих румын были в возрасте 35 лет или моложе. Угроза, стоящая перед Центральной и Восточной Европой, в наше время напоминает перспективу депопуляции, стоявшую перед Восточной Германией перед тем, как коммунисты воздвигли Берлинскую стену. Опасность заключается в том, что граждане трудоспособного возраста покинут Восток, чтобы жить и работать на Западе.

Панику перед лицом несуществующей угрозы вторжения иммигрантов11 следует понимать как искажённое эхо более обоснованного глубинного страха перед тем, что огромные массы собственного населения, включая самую энергичную и способную молодёжь, покинут страну и навсегда поселятся за рубежом. Масштаб миграции из Центральной и Восточной Европы после 1989 года объясняет, почему на кризис беженцев в этом регионе была такая глубоко враждебная реакция, притом что практически никто из беженцев не поселился здесь (предпочтя просто тран-зитно пересечь регион).

Боязнь разнообразия (англ.: diversity) лежит в основе подъёма европейского антилиберализма, но он имеет на Востоке иное зна-

11 «Мы должны противостоять потоку людей, текущему... с Ближнего Востока, а тем временем в движение пришли глубинные регионы Африки. Миллионы людей готовятся отправиться в путь. Во всём мире растут желание, нетерпение и давление на людей продолжить свою жизнь в месте, отличном от того, где она началась. Это один из самых больших потоков людей в истории, и он несёт опасность трагических последствий. Это современный вариант глобальной массовой миграции, конца которой не видно: экономические мигранты, надеющиеся на лучшую жизнь, беженцы и кочующие массы людей смешиваются друг с другом. Это неконтролируемый и нерегулируемый процесс, и - я говорю это перед научным сообществом - самым точным определением для него будет "вторжение"» (Ор-бан В. Речь на открытии Всемирного научного форума, 7 ноября 2015 года).

чение, чем на Западе. В Западной Европе антилиберализм родился из страха перед тем, что либеральные общества не смогут справиться с разнообразием. На Востоке на первом месте стоит вопрос о том, как избежать возникновения разнообразия. Если век столетие назад Восточная Европа была наиболее этнически разнообразной частью континента, сейчас она невероятно однородна. Только 1,6 % нынешних граждан Польши родились вне Польши, а доля мусульман среди её граждан меньше 0,1 %.

5. Откуда возникает

антииммигрантская истерия

Травма, вызванная утечкой населения из Центральной и Восточной Европы, объясняет явление, которое иначе казалось бы загадочным, — устойчивое ощущение проигрыша в странах, которые пользовались преимуществами, связанными с политическими и экономическими изменениями после 1989 года. По всей Европе страны, пережившие наибольшую «кровопотерю» населения в последние десятилетия, наиболее склонны голосовать за ультраправые партии. Это служит серьёзным аргументом в пользу того, что антилиберальный поворот в Центральной Европе также обусловлен массовым исходом населения из региона, особенно молодёжи12, и беспокойством о состоянии демографии, возникшим в результате этих эмиграционных процессов.

Вторая причина, объясняющая антииммигрантскую истерию без иммигрантов, возвращает нас к обсуждению основного вопроса. В то время как «вторжения» африканских и ближневосточных иммигрантов, пытающихся осесть в регионе, не наблюдалось,

12 «Возможно, вы [молодёжь] думаете, что весь мир принадлежит вам... Но и в вашей жизни наступит момент, когда вы поймёте, что человеку нужно место, язык, дом, где человек находится среди своих и где можно прожить жизнь в безопасности, окружённым доброй волей других. Место, куда можно вернуться, где можно чувствовать, что в жизни есть смысл, что в конце концов она не просто канет в забвение. Молодые венгры, теперь вы нужны родине. Вернитесь и сражайтесь вместе с нами, так чтобы наша родина, когда она вам понадобится, всё ещё существовала для вас» (Ор-бан В. Торжественная речь к 170-й годовщине Венгерской революции 1848 года, 15 марта 2018 года).

жители Центральной и Восточной Европы постоянно видели по телевидению сенсационные репортажи о проблемах с иммиграцией, преследующих Западную Европу. Последствием этого стало новое восточноевропейское понимание главного различия между двумя частями континента: тогда как Восток всё ещё гомогенен и моноэтничен, Запад рассматривается как регион, ставший гетерогенным и мультиэтничным в результате бездумной и самоубийственной политики, облегчающей иммиграцию. Здесь примечательна радикальная переоценка ценностей. Уже не западные европейцы предстают опережающими, а восточные — отстающими; ксенофобствующие популисты изображают западных европейцев «сбившимися с пути». В горячечном воображении этих популистов, Западная Европа стала периферией Великой Африки и Великого Ближнего Востока.

В результате Западная Европа уже не является образцом культурно торжествующего Запада, которому жители Центральной и Восточной Европы так долго хотели подражать. Напротив, открытые общества Западной Европы, неспособные защитить свои границы от иностранных (и в основном исламских) «захватчиков», являются в целом отрицательным образцом, наглядным примером социального порядка, которого восточные европейцы больше всего хотят избежать.

Чтобы оживить моральное осуждение, в центре которого некогда стояла эмиграция, центрально- и восточноевропейские популисты должны отказаться от идеи, что Венгрия, Польша или другие страны региона могут добиться политических и экономических успехов, только если они будут последовательно подражать Западу. Рост националистической риторики и антилиберальный поворот на Востоке выглядят подозрительно, как отчаянная попытка выстроить «стену лояльности», которая остановит утечку населения и не даст молодым жителям Центральной и Восточной Европы покинуть свои страны. Иными словами, популисты в Варшаве и Будапеште превратили кризис беженцев на Западе в «шанс на самоидентификацию» для Востока. Только если государство перестанет стремиться быть как Запад, его граждане перестанут уезжать на Запад. Чтобы остановить эмиграцию, необходимо разрушить репутацию Запада как «земли возможностей и искоренить идею,

согласно которой западный либерализм является «золотым стандартом» развитого социального и экономического порядка. Открытая иммиграционная система Западной Европы отвергается не столько потому, что она способствовала въезду африканцев и выходцев с Ближнего Востока, сколько потому, что она послужила неотразимым магнитом для самих жителей Центральной и Восточной Европы.

По современной Европе бродит призрак «обратного» подражания. Игроки современной «имитационной игры», сменившей модель 1989 года, по крайней мере, в некоторых отношениях, поменялись местами. В ряде случаев подражатели стали образцами и наоборот. Месть центрально- и восточноевропейских популистов западному либерализму заключается главным образом не только в отказе от «императива подражания», но и в выворачивании его наизнанку. «Это мы настоящие европейцы! — утверждают Орбан и Качинский. — И если Запад хочет выжить, он должен подражать Востоку». Как откровенно заметил Орбан в одной из речей в июле 2017 года: «Двадцать семь лет назад здесь, в Центральной Европе, мы верили, что Европа — наше будущее; теперь мы чувствуем, что будущее Европы — это мы»13.

Библиографическое описание: Крастев И., Холмс С. Имитация и её отрицание // Сравнительное конституционное обозрение. 2019. № 1 (128). С. 11-20.

Imitation and its Discontents

Ivan Krastev

Chairman of the Centre for Liberal Strategies, Sofia, Bulgaria; permanent fellow at the Institute for Human Sciences, Vienna, Austria (e-mail: ivan@ cls-sofia.org).

Stephen Holmes

Walter E. Meyer Professor of Law, New York University, New York, USA (e-mail: holmess@mercury.law.nyu.edu).

Abstract

The authors of the essay provide an explanation of a number of paradoxes in the relationship between the Central and Eastern Europe and Western values. One of the motivations of the anticommunist movement in the European countries belonging to the so-called Socialist Commonwealth was the desire to establish the Western "normality". After the revolutions of 1989, the countries of the region started reforms by introducing rules and institutions transferred from the West. At the same time, those Central and East Europeans that were not ready to wait for results went to the West, which caused partially dramatical population losses, especially among young people. The copying or imitation of the Western models was not finished after the transition period was completed. It turned out that the original model itself has dynamic content and is permanently changing, which awoke expectations that Central and East European countries also should permanently modify their legal and social orders. However, in some of these countries a part of the society as well as of the political elite were unsatisfied with the newest modifications in the Western ideology and tried to abandon the strategy of unconditional adaptation to the Western models. The highlight of this strategy is the claim of the ruling elites of several countries, especially in Hungary and Poland, to a new role: just these countries pretend to defend the Western European or even the Western Christian (English: occidental, German: abendländisch) tradition. The transformation of the Central and East European countries to bastions of the Western culture has, among other things, to decrease attraction of the move to the Western part of the subcontinent and, in that way, to reduce the emigration of the autochthon population.

Keywords

Central and Eastern Europe; liberalism; nationalism; imitation; values; migration.

Citation

Krastev I., Holmes S. (2019) Imitatsiya i eyo otritsanie [Imitation and its discontents]. Sravnitel'noe konstitutsionnoe obozrenie, vol. 28, no. 1, pp. 1120. (In Russian).

References

Cohen R. (1999) The Accommodations of Adam Michnik. New York Times

Magazine, 7 November. Dahrendorf R. (2005) Reflections on the Revolution in Europe, New Brunswick, NJ: Transaction. Habermas J. (1990) Die Nachholende Revolution, Frankfurt am Main: Suhr-kamp.

Habermas J. (1990) What Does Socialism Mean Today? The Rectifying Revolution and the Need for New Thinking on the Left. New Left Review, no. 183, pp. 3-21.

Michnik A. (1985) Letters from Prison and Other Essays, Berkeley, CA: University of California Press.

13 Орбан В. Речь в ходе 28-го летнего открытого университета и студенческого слёта Бальваньош, 22 июля 2017 года.