CC BY
16
УДК 17 ББК 87.73(2)
С.Г. ПИЛЕЦКИИ
Ярославская государственная медицинская академия
ИДЕЯ ВОЗМЕЗДИЯ И УЧЕНИЕ В.С. СОЛОВЬЁВА
Поставлена задача вычленить и высветить в творчестве В.С. Соловьёва идею возмездия, божественного и людского, как проекцию акта высшей справедливости. Идея возмездия - основной регулятор межличностных отношений и фундаментальный принцип социального гомеостазиса. Обосновывается положение о том, что окончательное своё разрешение он может найти лишь в цельной метафизической системе, в рамках теодицеи. Принцип возмездия анализируется через призму сопоставления с полярным ему учением «непротивления злу насилием», доказывается утопичность и практическая опасность этого учения.
This article has an aim of isolating and enlightening in V.S.Solovyov's works the idea of retribution, divine and human, as the projection of the act of high justice. The idea of retribution - the main regulator of the interpersonal relationships and the fundamental principle of the social homeostasis. The author agrees with Vladimir Solovyov that the final decision of it can be found only in complete metaphysical system, in the frame of the theodicy. In the article the principle of retribution is analyzed through the prism of comparison to the polar teaching «non-resistance to evil», where its utopian and practical danger are proved.
Ключевые слова: метафизика, добро, зло, возмездие, христианство, теория «непротивления злу насилием».
Keywords: metaphysics, the good, the evil, retribution, the Christianity, the theory of «nonresistance to evil».
Помнится, в школе мы писали сочинение на тему: «Должно ли быть добро с кулаками?» Не знаю, как другие, но я горячился, пытался доказать, что да -должно. Для меня это было совершенно ясно: пусть и не как аксиома, так, по крайней мере, как многократно доказанная теорема. Никакие доводы, что, мол, добро, когда оно «с кулаками», превращается в свою противоположность - не убеждали. И, естественно, в те годы я, как мог, рассматривал эту архиважную мировоззренческую проблему не просто со светских, но и с атеистических соображений. Но знал, что есть и другая система нравственных координат, другая система межличностных отношений - евангелистская, «краеугольным камнем» и знаменем коей высилась Нагорная проповедь Христа.
Следует заметить, что своего мнения с тех времён я на данный сакраментальный вопрос ничуть не изменил. Мало того, ещё более окреп в нём, взирая на него как с высоты прожитых лет, так и с высоты приобретённых с тех пор знаний. Скажу даже больше: знания эти позволяют с полным на то основанием утверждать, что в вопросе сем я приобрёл весьма авторитетного союзника -Владимира Сергеевича Соловьёва. В его «Трёх разговорах», - на мой взгляд, его лучшем произведении - даётся предельно обстоятельный и практически безупречный анализ стародавней проблемы соотношения и немирного сосуществования добра и зла в мире. И что немаловажно: уже исключительно с христианских позиций. Буквально в самом начале предисловия он пишет: «Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собою исчеза-
ющее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия? Этот жизненный вопрос может исследоваться и решаться лишь в целой метафизической системе»1.
Как известно, остриё соловьёвской критики по этому вопросу направлено в первую очередь против нового к тому времени и становившегося всё более популярным учения «царства Божия на земле» - «нового евангелия», христианства без Христа. Автор его в «Трёх разговорах» напрямую не указывается, но мы-то хорошо знаем, что речь идёт о Льве Николаевиче Толстом и его многочисленных на рубеже Х1Х-ХХ веков идейных сподвижниках. Вот с чего Владимир Сергеевич начинает своё исследование: «Много лет назад прочёл я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались «вертидыр-никами» или «дыромоляями», состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь тёмном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: «Изба моя, дыра моя, спаси меня!» Никогда ещё, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения. Но если обоготворение обыкновенной крестьянской избы и простого, человеческими руками сделанного отверстия в её стене есть явное заблуждение, то должно сказать, что это было заблуждение правдивое: эти люди дико безумствовали, но никого не вводили в заблуждение; про избу они так и говорили - «изба», и место, просверленное в её стене, справедливо называли «дырой».
Но религия дыромоляев скоро испытала «эволюцию» и подверглась «трансформации». И в новом своём виде она сохранила прежнюю слабость религиозной мысли и узость философских интересов, прежний приземистый реализм, но утратила прежнюю правдивость: своя изба получила теперь название «царства Божия на земле», а дыра стала называться «новым евангелием», и, что ещё хуже, различие между этим мнимым евангелием и настоящим, различие совершенно такое же, как между просверленной в бревне дырой и живым и целым деревом, - это существенное различие новые евангелисты всячески старались и замолчать, и заговорить»2.
И чуть дальше идёт ещё одно существенное место: «Если даже по немощи человеческой эти люди испытывают неодолимую потребность опереть свои убеждения кроме собственного «разума» на какой-нибудь исторический авторитет, то отчего бы им не поискать в истории другого, более для них подходящего? Да и есть такой давно готовый - основатель широко распространённой буддистской религии. Он ведь действительно проповедовал то, что им нужно: непротивление, бесстрастие, не-делание, трезвость и т.д., и ему удалось даже без мученичества «сделать блестящую карьеру» для своей религии, священные книги буддистов действительно возвещают пустоту, и для полного их согласования с новою проповедью того же предмета потребовалось бы только детальное упрощение; напротив того, Священное Писание евреев и христиан наполнено и насквозь проникнуто положительным духовным содержанием, отрицающим и древнюю и новую пустоту...»3.
В «Трёх разговорах» задействованы пять персонажей, и В.С. Соловьёв спешит расставить все точки над «i», чтобы не было никаких двусмысленностей и разночтений в смысле идентификации его собственной позиции. «С полемическою задачею этих диалогов связана у меня положительная: представить вопрос о борьбе против зла и о смысле истории с трёх различных точек зрения, из которых одна, религиозно-бытовая, принадлежащая прошедшему, выступает особенно в первом разговоре в речах генерала; другая, культурно-прогрессивная, господствующая в настоящее время, высказывается и защищается политиком, особенно во втором разговоре, и третья, безусловно религиозная, которой ещё предстоит проявить своё решающее значение в будущем, указана в третьем разговоре в рассуждениях г(-на) Z и в повести отца Пансофия. Хотя сам я окончательно стою на последней точке зрения, но признаю относительную правду и за двумя первыми и потому мог с одинаковым беспристрастием передавать противоположные рассуждения и заявления политика и генерала. Высшая безусловная истина не исключается и не отрицает предварительных условий своего проявления, а оправдывает, осмысливает и освящает их... Поэтому и генерал, и политик перед светом высшей истины оба правы, и я совершенно искренно становился на точку зрения и того, и другого»4. Что характерно: и лишь за князем -типичным выразителем «толстовства» и носителем его идей - Владимир Сергеевич Соловьёв никакой правоты и даже сколь-нибудь мало-мальски относительной истины не признаёт. Что лично меня вполне устраивает.
А чреватая принципиальнейшими философскими следствиями дискуссия, по сюжету В.С. Соловьёва, начинается с без обиняков поставленного генеральского вопроса: существует теперь или нет христолюбивое и достославное воинство? Вот как он это поясняет: «Я хотел и хочу сказать вот что. Спокон веков и до вчерашнего дня всякий военный человек - солдат или фельдмаршал, всё равно, - знал и чувствовал, что он служит делу важному и хорошему - не полезному только или нужному, как полезна, например, ассенизация или стирка белья, а в высоком смысле хорошему, благородному, почётному делу, которому всегда служили самые лучшие, первейшие люди, вожди народов, герои. Это наше дело всегда освящалось и возвеличивалось в церквах, прославлялось всеобщею молвою. И вот в одно прекрасное утро мы вдруг узнаём, что всё это нам нужно забыть и что мы должны понимать себя и своё место на свете Божием в обратном смысле. Дело, которому мы служили и гордились, что служим, объявлено делом дурным и пагубным, оно противно, оказывается, Божьим заповедям и человеческим чувствам, оно есть ужаснейшее зло и бедствие, все народы должны против него соединиться, и его окончательное уничтожение есть только вопрос времени»5.
И тут генерал выкинул «фортель». Была насмешническая издёвка князя: «Неужели вы, однако, раньше не слышали никаких голосов, осуждающих войну и военную службу как остаток древнего людоедства?» Было и весьма умеренное дипломатичное пояснение политика: «Это всё ужасно преувеличено. Никакого такого радикального переворота во взглядах не намечается. С одной стороны, и прежде всегда все знали, что война есть зло и что чем меньше её, тем лучше, а, с другой стороны, все серьёзные люди и теперь понимают, что это есть такого рода зло, которого полное устранение в настоящее время ещё невозможно. Значит,
дело идёт не об уничтожении войны, а об её постепенном и, может быть, медленном введении в теснейшие границы. А принципиальный взгляд на войну остаётся тем же, что и был всегда: неизбежное зло, бедствие, терпимое в крайних случаях».
А он вдруг возьми и заяви: «А что, вы в святцы заглядывали когда-нибудь?» Чем, надо сказать, вызвал немалое смущение политика.
«Политик. То есть в календарь? Приходилось справляться, например, насчёт именинниц и именинников.
Генерал. А заметили вы, какие там святые помещены?
Политик. Святые бывают разные.
Генерал. Но какого звания?
Политик. И звания разного, я думаю.
Генерал. Вот то-то и есть, что не очень разного.
Политик. Как? Неужели только одни военные?
Генерал. Не только, а наполовину.
Политик. Ну, опять какое преувеличение!
Генерал. Мы ведь не перепись им поголовную делаем для статистики. А я только утверждаю, что все святые собственно нашей русской церкви принадлежат лишь к двум классам: или монахи разных чинов, или князья, то есть по старине, значит, непременно военные, и никаких других святых у нас нет -разумею святых мужского пола. Или монах, или воин»6.
Великолепно, не правда ли. Бывает такая деталь, такой «штришок», который бьёт наповал, который многих страниц текста и многих десятков аргументов стоит. Каким бы это, спрашивается, образом могло туда попасть столько воинов предпочтительно перед всеми мирными, гражданскими профессиями, если бы всегда смотрели на военное дело как на всего лишь терпимое зло? Сдаётся, пацифисту, не обременённому атеизмом, будет ответить крайне сложно.
Но дальше события пошли разворачиваться стремительно. В разговор вступил г (-н) Z и тут же вызвал страстное недоумение князя:
«Как? Вы сомневаетесь в том, что война и военщина - безусловное и крайнее зло, от которого человечество должно непременно и сейчас же избавиться? Вы сомневаетесь, что полное и немедленное уничтожение этого людоедства было бы во всяком случае торжеством разума и добра?
Г (-н) Z. Да, я совершенно уверен в противном.
Князь. То есть это в чём же?
Г (-н) Z. Да в том, что война не есть безусловное зло и что мир не есть безусловное добро, или, говоря проще, что возможна и бывает хорошая война, возможен и бывает плохой мир»7.
Потом шёл «толстовский» силлогизм, безупречный, по мнению князя: «Всякое убийство есть безусловное зло; война есть убийство; следовательно, война есть безусловное зло». На что Г (-н) Z некстати заметил, что обе посылки, и большая, и малая, ещё должны быть доказаны, так что и заключение ещё висит пока на воздухе. Анализ данного затруднительного положения привёл к показательно-дидактической ситуации, сформулированной, кстати, самим князем: когда в пустынном месте какой-нибудь отец видит разъярённого мерзавца, который бросается на его невинную дочь, чтобы совершить над ней гнусное злодеяние, и вот
несчастный отец, не имея возможности защитить её, убивает обидчика. Таким образом, большая посылка действительно зависла. Стали дотошно разбираться в мотивациях поступка и апеллировать к совести. И тут уже в дискредитацию малой посылки свою лепту внёс генерал, опять совершенно неожиданно заявив:
«Ну, если дело в личной совести, так позвольте вам доложить вот что. Я человек в нравственном смысле - как и в других, конечно, - совсем средний, не чёрный, не белый, а серый. Ни особенной добродетели, ни особенного злодейства не проявлял. И в добрых-то делах есть загвоздка: никак не скажешь наверно, по совести, что тут в тебе действует, настоящее ли добро или только слабость душевная, привычка житейская, а иной раз и тщеславие. Да и мелко всё это. Во всей моей жизни был только один случай, который и мелким назвать нельзя, а, главное, я наверное знаю, что тут уже никаких сомнительных побуждений у меня не было, а владела мною только одна добрая сила. Единственный раз в своей жизни испытал я полное нравственное удовлетворение и даже в некотором роде экстаз, так что и действовал я тут без всяких размышлений и колебаний. И осталось это доброе дело до сих пор, да, конечно, и навеки останется, самым лучшим, самым чистым моим воспоминанием. Ну-с, и было это моё единственное доброе дело - убийством, и убийством немалым, ибо убил я тогда в какие-нибудь четверть часа гораздо более тысячи человек...
Дама. Quelles blagues! А я думала, что вы - серьёзно.
Генерал. Да, совершенно серьёзно: могу свидетелей представить. Ведь не руками я убивал, не моими грешными руками, а из шести чистых стальных орудий, самою добродетельною, благотворною картечью»8.
И следом шла совершенно потрясающая история, являющаяся эпизодом кавказской кампании русско-турецкой войны 1877-78 годов. История, право слово, жуткая, связанная со зверством башибузуков в армянских сёлах, но одновременно, соглашусь с генералом, неимоверно вдохновляющая исходящим изнутри нравственным чувством - читаешь её и испытываешь истинный катарсис. Естественно, на князя, в отличие от меня, она должного впечатления не произвела. Но тут на помощь пришёл г (-н) Z.
«Князь. Кто в самом деле исполнен истинным духом евангельским, тот найдёт в себе, когда нужно, способность и словами, и жестами, и всем своим видом так подействовать на несчастного тёмного брата, желающего совершить убийство или какое-нибудь другое зло, - сумеет произвести на него такое потрясающее впечатление, что он сразу постигнет свою ошибку и откажется от своего ложного пути.
Г (-н) Z. Вы в самом деле так думаете?
Князь. Нисколько в этом не сомневаюсь.
Г (-н) Z. Ну, а думаете ли вы, что Христос достаточно был проникнут истинным евангельским духом или нет?
Князь. Что за вопрос?
Г(-н) Z. А то, что если я желаю знать: почему же Христос не подействовал силою евангельского духа, чтобы пробудить добро, сокрытое в душах Иуды, Ирода, еврейских первосвященников и, наконец, того злого разбойника, о котором обыкновенно как-то совсем забывают, когда говорят о его добром то-
варище?.. Выходит, по-вашему, что он не был достаточно проникнут истинным евангельским духом, а так как дело идёт, если не ошибаюсь, о Евангелии Христовом, а не чьём-нибудь другом, то у вас оказывается, что Христос не был достаточно проникнут истинным духом Христовым, с чем я вас и поздравляю»9.
И уже в третьем разговоре, поскольку во втором все словесные баталии шли по преимуществу относительно вопросов внешнеполитических, привязанных к событиям того времени, наступает развязка. Толчком к ней послужила мысль г (-на) Z, что прогресс, то есть заметный ускоренный прогресс, есть всегда симптом конца. Не медля поясняя, что имеет в виду конец человеческой истории. И тут князь повёл себя в высшей степени странно.
«Князь. Вероятно, вы и антихриста не оставите без внимания?
Г (-н) Z. Конечно - ему первое место.
Князь (к даме). Извините, пожалуйста, у меня ужасно много дел совсем неотложных, так что, при всём желании послушать о таких интереснейших вещах, я должен отправиться к себе...
Генерал (смеясь). Знает кошка, чьё мясо съела!
Дама. Как вы думаете, что наш князь - антихрист?
Генерал. Ну, не лично, не он лично: далеко кулику до Петрова дня! А всё-таки на той линии. Как ещё у Иоанна Богослова в писании сказано: вы слышали, детушки, что придёт антихрист, а теперь много антихристов. Так вот из этих многих, из многих - то.»10.
А затем уж настала очередь г (-на) Z вставить и своё слово:
«Генерал. Положение в самом деле тяжёлое: Духа Христова не имея, выдавать себя за самых настоящих христиан.
Г (-н) Z. За христиан по преимуществу при отсутствии именно того, что составляет преимущество христианства.
Генерал. Но мне думается, что это печальное положение и есть именно положение антихристово, которое для более умных или чутких отягощается сознанием, что ведь в конце концов кривая не выведет.
Г (-н) Z. Во всяком случае, несомненно, что то антихристианство, которое по библейскому воззрению - и ветхозаветному, и новозаветному - обозначает собой последний акт исторической трагедии, что он будет не простое неверие, или отрицание христианства, или материализм и тому подобное, а что это будет религиозное самозванство, когда имя Христово присвоят себе такие силы в человечестве, которые на деле и по существу чужды и прямо враждебны Христу и Духу Его»11.
Далее следовали представленные г (-ном) Z саркастически-сатирические стихи Алексея Константиновича Толстого, посвящённые человеку, не знавшему пределов своей кротости и не только прощавшему всякую обиду, но и отвечавшему на всякое новое злодеяние новыми и большими благодеяниями - камергеру Деларю. О технико-поэтической их части - судить не берусь, но философский смысл в них и значителен, и доходчив. Ну, и в заключение - «фанфары» и апофеоз - краткая повесть об антихристе, сильная своей эсхатологией и несильная своими историческими привязками и подробностями. Словом, цельная и стройная концепция метафизики зла и оправдания добра, совершенно перпендикулярная учению «толстовства».
Завершить статью вознамерился, в свою очередь, явным и недвусмысленным выражением личной позиции в адрес толстовской теории «непротивления злу насилием». Ясно, что это социальный романтизм, идеализм, но идеализм, на мой взгляд, весьма небезопасный. Возьмёшь его как руководство к действию, наберёшь сподвижников, захочешь через какое-то время подравнять ряды, но так и не сможешь найти грудь четвёртого человека - выкосят население. Бывают, конечно, такие тонкие и воздушные натуры, что даже тени не отбрасывают, но вот именно таких романтиков злые реалисты порешат в самую первую голову. Уж тогда лучше «донкихотство», пусть себе иронизируют, что, мол, он подвигов не совершил, но погиб, идя на подвиг. Уж лучше искренне с ветряными мельницами сражаться, чем искренне обречённо идти на заклание с понурой головой.
В этой связи я тоже имею желание обратиться к творчеству Алексея Константиновича Толстого. Не к поэтической, правда, а вполне прозаической его части. Это роман «Князь Серебряный». Там есть один презанимательный диалог - прямо-таки дидактический диалог. Там выкристаллизовываются позиции если уж и не оформленного «донкихотства» и «гамлетизма», то очень близкие к ним. Это разговор молодого боярина князя Никиты Романовича Серебряного с боярином Борисом Фёдоровичем Годуновым.
«...- Видишь ли, Никита Романович, - продолжал Годунов, - хорошо стоять за правду, да один в поле не воевода. Что б ты сделал, кабы примерно сорок воров стали при тебе резать безвинного?
- Что б сделал? А хватил бы саблею по всем по сорока и стал бы крошить их, доколе б душу богу не отдал.
Годунов посмотрел на него с удивлением.
- И отдал бы душу, Никита Романович, - сказал он, - на пятом, много на десятом воре; а остальные всё-таки б зарезали невинного. Нет, лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Стёпка-де взял более Мишки, так они и сами друг друга перережут»12.
Здорово. Разумно, толково, прагматично. Обречённого (которому по-толстовски и сопротивляться даже не стоит) всё равно уже не спасти, так самому остаться живу для дальнейших славных дел и ряды лиходеев их же собственными руками изрядно поредить. Такие далеко идут и даже царями становятся. Всё вроде бы правильно, всё вроде бы резонно, но сына своего я не стал бы подобному учить и в пример ставить. Князь Никита Романович куда ближе. Но при этом ни тот, ни другой и в мыслях даже держать не могли, что перед ворами, сложив руки, надо вставать на колени. И что, мол, это хорошо.
Читаем Льва Николаевича Толстого: «Непротивление злу не только потому важно, что человеку должно за себя, для достижения совершенства любви, поступать так, но ещё и потому, что только одно непротивление прекращает зло, поглощая его в себе, нейтрализует его, не позволяет ему идти дальше, как оно неизбежно идёт, как передача движения упругими шарами, если только нет той силы, которая погасит его. Деятельное христианство не в том, чтобы делать, творить христианство, а в том, чтобы поглощать зло»13.
Неисправим Лев Николаевич: романтичен, идеализирует. Я всё же не так строг: не полагаю-таки его учение за антихристианство. Что ты будешь делать,
если неисправимого идеалиста поразила вдруг самая что ни на есть физическая качка просто обычных, упругих, вполне материальных, на одну ниточку привязанных, металлических шаров. Бум - себе - бум. Слева - направо, справа - налево. Забавно. Ну и пусть себе бы шатались, пока не успокоились бы. Но ведь делаются мудрёные, замысловатые выводы. Я бы сказал так: надо одуматься, опомниться, не стоит так верить сладко-вязкому, притягательному «абстрактному гуманизму». Во-первых, приторно, патко, не шатко, не валко; во-вторых, непременно подведёт. Если вы уж и впрямь - искренний, витающий в облаках, гуманист, так уж, по крайней мере, надлежит знать: поглотив зло, в лучшем случае сами станете злее, а в худшем - это будет последнее ваше поглощение. Да и потом зло, скорее, поглотит вас, нежели вы его - силы несоразмерны - не стоит тешить себя утопическими иллюзиями, лучше сразу утопиться. К сожалению, мир таков, история мира такова, да и сами мы таковы, что никак не даёт оснований обольщаться сей не по-детски опасной игрой «едока со съедобным». Получается почти как по Э. Фромму: выбирай, но аккуратно - иметь или быть. имеемым. Нельзя забывать, что зло имеет такую конституционную особенность, как концентрироваться, аккумулироваться, наращивать свою мощь и распространяться. Здесь не только слабость не прощают, «джентльменство» не ценят, но саму уступчивость и миролюбие воспринимают не как иначе, как показатель недееспособности и слабости. Хотя нет: готовый стойко переносить издевательства, мучения и самую смерть, опустивший руки перед злом миротворец, без всякого сомнения, будет взвешен, оценён и возблагодарён, но особым образом. Можно сказать, что такие злом даже искренне любимы (о такой любви говорят - «я вас любил, но странною любовью.»): из разряда потенциальных борцов с ним они переходят в разряд добровольно сложивших головы, из сражающихся в сражаемых, превращаются в съестное, переламываются, перемалываются, перекручиваются, перевариваются, наращивая тем самым энергетический потенциал зла, и уже недобровольно становятся пособниками его усиления и распространения. Сам же Лев Николаевич сокрушался по поводу того, что раз плохие люди в своих делах объединяются, то от чего же бы и хорошим не объединиться, ведь хороших-то в мире больше. Так вот и подумайте: если одна часть из хороших, нравственных, честных людей будет обречена на неминуемую смерть и без всякой жалости и пиетета истреблена, а другая часть разобщена, дезорганизована и деморализована, так извините за выражение - что ж в этом хорошего?! В противостоянии «беспринципной силы» и «бессильного принципа» кто одержит верх - догадаться не сложно.
Кодекс непротивления злу насилием - кодекс с «остовом», «каркасом» нестойким, шатким, с «материей» в нём тончайшей, воздушной, быть может, даже безвоздушной, невесомой. Говоря словами Ф.М. Достоевского, из «неэвклидовой геометрии». Так к ней и следует относиться: умиляться, любоваться, восхищаться, даже гордиться где-то - ишь ведь до чего дух человеческий дойти может. Прямо-таки почти недосягаемая высота духовного роста! Но ни пробовать, ни повторять ни в коем случае не надо - чрезвычайно вредно для здоровья. Иногда даже несовместимо со здоровьем. Принцип этот надо воспринимать как некий исключительно умозрительный идеал и исключительно вос-
торженную мечту. Но если и мечту, соглашусь, то непременно несбыточную, а если и идеал, то непременно тот, о котором можно погрезить кое-кому в лунную безветренную ночь, но стремиться к которому, призывать к которому, пытаться хоть как-то реализовать который чрезвычайно и в высшей степени опасно. Как только начнёшь им руководствоваться, претворять в жизнь практически, да, не дай Бог, организованно и массово, он как мифический двуликий Янус хитро оборачивается своей противоположностью - натворишь таких бед, прольёшь столько невинной крови и материнских слёз, что никакому Навуходоносору и не снилось. Игры забываются, результаты остаются. Не будем и мы в свою очередь забывать избитую, «кряжистую», истину: «дорога в ад вымощена благими намерениями».
Представляете, какое неимоверное количество мерзких, чудовищных, леденящих до жути душу кровавых преступлений (я даже не имею в виду малые и большие войны) за всю историю человечества разными подонками и негодяями совершено, какой неимоверной ценой за них заплачено. А представляете, какое неимоверное количество не менее чудовищных и кровавых преступлений не совершено и только исключительно из-за страха наказания, из-за страха справедливого возмездия. И хотя страх зачастую - плохой советчик, но в данном случае сыграл просто-таки неоценимую роль в спасении многих десятков, а то и сотен миллионов людей. Говорят: «кабы молодость знала, кабы старость могла...» Это же надо знать каждому - и стару, и младу. Подобное знание ведёт к здоровому консерватизму, а незнание - к могиле. Кстати, это отчасти перекликается с известным изречением сэра Уинстона Черчилля: «Кто в молодости не был либералом - у того нет сердца, тот же, кто в зрелом возрасте не стал консерватором - у того нет ума». «Сердечный» парадокс, однако, в том, что можно поступить правильно, а потом всю жизнь жалеть о принятом решении.
Вот такие любопытные нравоучения получаются: мои и Владимира Сергеевича Соловьёва, а точнее - Владимира Сергеевича Соловьёва и мои.
Примечания
1 Соловьёв В.С. Три разговора. М., 1991. С. 5.
2 Там же. С. 6.
3 Там же. С. 8.
4 Там же. С. 9.
5 Там же. С. 16-17.
6 Там же. С. 19-20.
7 Там же. С. 23-24.
8 Там же. С. 36-37.
9 Там же. С. 46-48.
10 Там же. С. 104-105.
11 Там же. С. 107-108.
12 Толстой А.К. Князь Серебряный. Стихотворения. Баллады. М., 1988. С. 91.
13 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. В 190 т. М., 1953. Т. 53. С.197.
