CC BY
69
9. Шейгал Е.И. Вербальная агрессия в политическом дискурсе // Вопросы стилистики. Антропоцентрические исследования. Саратов. 1999. Вып. 28.
А.В. Лыков
И СНОВА Я СОЧТУ ДО ДЕВЯТИ: ЧИСЛОВЫЕ АССОЦИАЦИИ Б. АХМАДУЛЛИНОЙ
По повелению Господню чрез Моисея определены ... каждый к своей работе и ношению, и исчислены, как повелел Господь Моисею.
Библия
Числительное как «часть речи, синкретичная по своей природе», совмещающая <...> признаки существительного, прилагательного, наречия, а также местоимения» [5, 3], благодаря многогранности своих лексико-грамматических свойств, дающих широкие возможности функционирования, и семантической глубине, связанной с мистическим переосмыслением чисел, широко используется в лирическом произведении для передачи «преизбыточного душевного волнения», являясь «не абстрактным математическим знаком отвлеченных и точных понятий, а живым художественным символом, обладающим известной эмоциональной выразительностью» [1, 166-167].
Символизм чисел, как и любая метафора, воспринимается с известной долей субъективизма со стороны читателя. В этой связи Р. Якобсон подчеркивает сложность и некоторую парадоксальную закономерность отношений говорящего лица и адресата: «Люди обычно проявляют более узкую языковую компетенцию в качестве отправителей речевых сообщений и более широкую компетенцию в качестве их получателей» [6, 313].
Мысль об особенностях восприятия художественного текста содержится и в утверждении: «Слушающий может гораздо лучше говорящего понимать, что скрыто за словом, и читатель может лучше самого поэта постигать идею его произведения. Сущность, сила такого произведения не в том, что разумел под ним автор, а в том, как оно действует на читателя или зрителя, следовательно, в неисчерпаемом возможном его содержании» [2, 181].
Название числа, формирующее лаконичную и емкую квантитативную метафору, обогащенную авторскими ассоциациями, может быть концептуально значимой лексемой поэтического произведения. Чаще всего в этой роли выступают имена чисел, относящиеся к сакральной культуре. Так, лексема девять в стихотворении Б. Ахмадулиной «Девять дубов» является структурно-семантической доминантой текста, его семантико-экспрессивным рефреном, объединяющим все части стихотворения. Поэтесса находит такой аспект изображения, при котором поэтическая выразительность притчи достигается рядом изящных зарисовок, связанных в единое целое регулярным вербальным повтором. Числительное девять входит в количественно-именное словосочетание, являющееся названием стихотворения - его темой. Оно же выражает количество предметов, являющихся темой каждого фрагмента, способствуя формированию живости, достоверности, законченности содержания каждого из них, что создает единую картину в аспекте темпоральной протяженности. Число девять, пронизывающее все стихи произведения, задает ему особый ритм, передает континуальность поэтического повествования, его иносказательный притчевый характер. Таким образом «нагнетается развитие речи, а затем разрешение» [3, 278].
Главными персонажами «Девяти дубов» являются братья Херхеулидзе, героически погибшие в битве при Марабде (девять плит Марабды = девять могил). Их память глубоко чтима русской поэтессой, совершающей паломничество к могиле, окруженной вниманием и любовью грузинского народа. Девять в стихотворении звучит как заклинание, призывающее не забывать погибших и не множить зла:
Мне снился сон - и что мне было делать?
Мне снился сон - я наблюдал его.
Как точен был расчет - их было девять: дубов и дэвов. Только и всего.
Да, девять дэвов, девять капель яда
на черных листьях, сникших тяжело. Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то, я не забыл то древнее число.
Вот девять гор, сужающихся кверху, как бы сосуды на моем пути. И девять пчел слетаются на квеври, и квеври тех - не больше девяти.
Я шел, надежду тайную лелея узнать дубы среди других лесов. Мне чудится - они поют «Лилео». О, это пенье в девять голосов! Я шел и шел за девятью морями. Число их подтверждали неспроста девять ворот, и девять плит Марабды, и девяти колодцев чистота.
Вдруг я увидел: посреди тумана стоят деревья. Их черты добры. И выбегает босиком Тамара и девять раз целует те дубы.
Я исходил все девять гор. Колени я укрепил ходьбою. По утрам я просыпался радостный. Олени, когда я звал, сбегали по горам.
В глаза чудес, исполненные света, всю жизнь смотрел я, не устав смотреть. О, девять раз изведавшему это не боязно однажды умереть.
Мои дубы помогут мне. Упрямо я к их корням приникну. Довезти меня возьмется буйволов упряжка. И снова я сочту до девяти.
Числовая характеристика, выраженная квантитативным словом девять, относится к многообразному кругу определяемых. Считаются дубы, дэвы, капли яда, горы, пчелы, квеври, голоса, моря, ворота, плиты, колодцы, поцелуи (девять раз целует), чувства, ощущения (девять раз изведавшему это), животные (буйволы в упряжке). Регулярный квантитативный повтор придает числительному особую значимость: количество героически погибших грузинских братьев - девять - воплощается во все сущее как вечная память Грузии. Об общей скорби двух народов повествует русская поэтесса, используя и мистический характер числа девять, вызывающего ассоциа-
ции с великим днем всенародного очищения, который начинался вечером девятого числа седьмого месяца (седьмым был сентябрь), чтобы в десятый день смирить души1.
Чувство причастности лирического героя к трагедии грузинского народа передается самим фактом сновидения, свидетельствующего о глубине переживаний, которые не оставляют его душу и во сне, где он наблюдает противостояние девяти дубов и девяти дэвов (злых духов). Антитеза «дубы - дэвы» усиливается под влиянием зевгматической соединительной связи в синтагме их было девять: дубов и дэвов, в границах которой лексема дубы получает семантическое приращение 'добрая сила', противопоставленное лексеме дэвы ('гибельная сила'). Так, уже в зачине произведения словосочетание девять дубов приобретает свойство священного символа.
Во втором четверостишии девять дэвов, девять капель яда поражают листья дуба, обрывая тяжелые видения повествователя. Полный тревожных ожиданий сон сменяется элегией, похожей, в отличие от ночного кошмара, на сон наяву, светлый и прекрасный, как сама Грузия. Лирический герой любуется ее экзотикой. Вот девять гор, которые, надо полагать, преодолеваются идущим навстречу чудесной стране, родине погибших братьев; вот девять квеври (сосудов) с добрым грузинским вином - символом гостеприимного и хлебосольного народа.
Нарисованная поэтессой картина позволяет читателю не только воспринимать ее органами зрения, видеть, но и вдыхать ее сладостный аромат, благодаря девяти пчелам, слетающимся на девять квеври. Синестезия, создающая многомерность в передаче грузинского колорита, включает и звуки страны: сакральное число девять обнаруживается в мелодии, символом которой является национальное песнопение в девять голосов.
Характер направленности пути подчеркивается фразеологизмом за девятью морями, типичным для русских народных сказок: лирический герой идет из России в Грузию - страну обетованную, чтобы добраться до заветного места за девятью морями. Он достигает девяти ворот памяти, чтобы поклониться праху братьев Херхеулидзе (девять плит Марабды) и очиститься чистотой девяти колодцев. Это точка пересечения библейского и ахмадулинского катарсиса. Он достигает апогея (6 четверостишие), когда заветные для лирического героя (и для русской поэтессы) дубы целует девять раз грузинская девушка. После пика духовного напряжения по достижении своей Мекки (7 четверостишие) наступает состояние изнеможения паломника, которое передается количественно -именным словосочетанием с синтаксическим значением меры пространства - исходил все девять гор. Далее (8 четверостишие) лирический герой делится своим ощущением счастья видеть девять чудес жизни много раз. Девять получает здесь дополнительное значение 'много', формируя яркую афористичную антитезу: О, девять раз изведавшему это не боязно однажды умереть. Полнота, многообразие жизни, обладающей самым замечательным свойством - временем, - противопоставляется здесь единичности и мгновенности смерти. Заключительная строка И снова я сочту до девяти, завершающая лирическое произведение, звучит как заклинание быть мудрее, добрее, памятливее хотя бы ради той минуты, которая каждого заставит подытожить прожитое.
В поэзии Б. Ахмадулиной не раз противопоставляется агрессивно мощное множество людей хрупкости и беззащитности одного человека, не разделяющего мнения толпы. Поэт откровенно сочувствует тому, кто плакал, «между двух огней еще не гугенот и не католик», и на которого наводили ужас «тридцать тысяч гугенотов»: В ту ночь, когда святой Варфоломей на пир созвал всех алчущих, как тонок был плач того, кто между двух огней еще не гугенот и не католик. Но, может быть, в беспамятстве, в раю, тот плач звучит в честь выбора другого, и хрупкость беззащитную свою оплакивает маленькое горло
1 Толковая Библия, или Комментарий на все книги Св. Писания Ветхого и Нового Завета. Петербург, 1904-1913; 19041907. Стокгольм, 1987, 1988, Т. I. С. 576.
всем ужасом, чрезмерным для строки, всей музыкой, не объясненной в нотах. А в общем-то - какие пустяки! Всего лишь - тридцать тысяч гугенотов!
Авторская ирония по отношению к гугенотам, выраженная модальным предложением А в общем-то - какие пустяки!, имеет связь с исторической реальностью, всегда недооценивающей зарождение воинственно настроенного идеологического класса. Лексема гугеноты (первоначальное значение насмешливого прозвища союзников по вере) впоследствии стала названием самого агрессивного политического течения, развязавшего кровопролитные религиозные войны под знаменем кальвинизма против феодальной эксплуатации. Авторская модальность сообщается и антонимической оппозицией один беспомощный человек («не гугенот и не католик», т.е. не пожелавший или не сумевший присоединиться к той или иной из противоборствующих сил), с одной стороны, и грозная армия людей - («всего лишь тридцать тысяч гугенотов») - с другой. Антиномия усиливается и авторской иронией, передаваемой посредством оксюморона: «А в общем-то - какие пустяки! Всего лишь - тридцать тысяч гугенотов!» Он формируется за счет семантической несовместимости модального слова пустяки, связанного с оценкой малого количества, а также дискурсивного слова всего лишь, указывающего на квантитативную ограниченность считаемых предметов, с одной стороны, и количественно-именного словосочетания тридцать тысяч гугенотов, называющего огромное количество, - с другой.
Положительная значимость персонифицированного числительного один имеет глубокие корни в представлениях людей о «специфической семантике» один: «В текстах наиболее древнего типа 1 или вовсе не появляется или встречается крайне редко. При этом кажется оправданным предположение, что 1 означало, как правило, не столько первый элемент ряда в современном понимании структуры числового ряда, сколько целостность, главной чертой которой выступает нерасчлененность» [4, 18-19]. В художественном тексте Б. Ахмадулиной целостность числительного один передает цельность человека, верного своим убеждениям.
Имена чисел позволяют автору в простой, лишенной пафоса ситуации выразить сокровенные и достойные читательского внимания мысли. Вот впечатление лирической героини Б. Ахмадулиной от дарованного ей сервиза на двадцать шесть персон со ста предметами:
- Тогда сервиз на двадцать шесть персон! -воскликнул он, надеждой озаренный -
В нем сто предметов ценности огромной. Берите даром - и вопрос решен.
- Какая щедрость и какой сюрприз!
Но двадцать пять моих гостей возможных всегда в гостях, в бегах неосторожных. Со мной одной соскучится сервиз. Как сто предметов я могу развлечь? Помилуй бог, мне не по силам это. Нет, я ценю единственность предмета, вы знаете, о чем веду я речь.
Афористичность стихотворения достигается глубиной мысли в соединении с блестящей формой ее выражения. Энергичная, многообразная по характеру передвижений жизнь двадцати пяти возможных гостей обладательницы сервиза противопоставлена статике двадцати шести предметов комплекта, многопредметная, унылая повторяемость которого откровенно не симпатична лирической героине. В стихотворении, правда, эксплицируется состояние скуки сервиза, но метонимическая связь между ним и его хозяйкой настолько очевидна, что и ей сообщается чувство скуки и бессмысленности от владения дорогим предметом.
Не желая обидеть антиквара и его подарок, обладательница сервиза берет чувство вины за скуку предмета на себя, объясняя грустное состояние ста предметов собственным неумением их развлечь. В последней строке акцентируются причины безразлично-пренебрежительного отношения к престижной вещи: хозяйка сервиза равнодушна к скучному одинаковому однообразию, ему она
предпочитает единственность, единичность раритета. В произведении выражен и своеобразный протест против экспансии предметного, вещного мира, берущего верх над духовными ценностями.
Персонификация скучающих ста предметов сервиза на двадцать шесть персон трансформирует отношение к предметам на мир людей, в котором лирическая героиня, видимо, тоже ценит неповторимость и уникальность личности. Кстати, показательно, что и сам антиквар, неправдоподобно долго живущий (двести лет человеческой жизни - пока еще гипербола), устает от вожделенной роскоши так невероятно долго и, наверное, любовно собираемых вещей. Постоянное общение с ними состарило его душу и вселило в него такую усталость, что он готов одним махом освободиться от их тлетворного влияния:
- Как я устал! - промолвил антиквар. -Мне двести лет. Моя душа истлела. Берите все! Мне все осточертело! Пусть все мое теперь уходит к вам.
К активным числовым лексемам в поэтической речи Б. Ахмадулиной относится лексема два. Как правило, она символизирует, гендерные отношения:
Ты не выйдешь - с таинственным мужем, ты в столовой сидишь допоздна. Продлевают ваш медленный ужин две свечи, два бокала вина. Прощай! Твой путь лежит поверх меня и меркнет там, в зеленых отдаленьях. Две радуги, два неба, два огня, бесстыдница, горят в твоих коленях.
Здесь картина, включающая чету неодушевленных предметов, создает интимность ситуации, имплицируя характер отношений двух влюбленных.
Любовь и сострадание ко всему живому - это те чувства Б. Ахмадулиной, сквозь призму которых она видит мир, поэтически изображая его. Вот два гепарда, обнявшись, лежат на потеху толпе простодушной. Поэтесса показывает пронзительно-глубокую трагедию пары загнанных в клетку зверей, моля всех любопытствующих увидеть в уголке зоопарка щемящую правду, от которой не может быть потешно мыслящему и чувствующему существу, каким является человек: Обнялись - остальное неправда, ни утрат, ни оград, ни преград. Только так, только так, два гепарда, я-то знаю, гепард и гепард.
Лексема два в лирике Б. Ахмадулиной способна символизировать и социальные противостояния. В завершающем четверостишии поэтического посвящения М. Цветаевой это число передает главную мысль всего произведения:
Среди всех твоих бед и плетей Только два тебе есть утешенья: Что не знала двух этих смертей И воспела два этих рожденья.
Два четко разделяет мир на временные периоды, противопоставляя их по характеру господствующих в них сил, созидательной и разрушительной. Поэзия Цветаевой символизирует подлинную любовь к России, сохраняет истинный смысл русского слова. Ее смерть показана как тяжелая, ни с чем не сравнимая потеря, трагически (мистически!) совпавшая с разрушением самых главных святынь - русского слова и понятия Родины (две смерти).
Поэтика «чисел» связана с особыми свойствами числовых концептов, в которых сакральные элементы сочетаются с «открытой» (субъективной) ассоциативностью идеи числа при соединении мира чисел, мира вещей и внутреннего мира художника.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК 1. Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л.: Наука, 1977.
2. Поляков М.Я. Вопросы поэтики и художественной семантики. М.: Советский писатель, 1978.
3. Томашевский Б.В. Стилистика. Л.: Изд-во Ленинград. ун-та, 1983.
4. Топоров В.Н. О числовых моделях в архаичных текстах // Структура текста. М.: Наука, 1980.
5. Чеснокова Л.Д. Имя числительное в современном русском языке. Семантика. Грамматика. Функции. Ростов н/Д.: Гефест, 1997.
6. Якобсон Р.О. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985.
А.В. Лыков, Л.И. Шуляк
ТРОПЫ В.В. МАЯКОВСКОГО, ВКЛЮЧАЮЩИЕ ЧИСЛОВЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ
В рациональной философско-политической лирике В.В. Маяковского, который ощущал себя «огромным, как океан», осознавал меру своего участия в новой жизни, искренне и по-детски в нее верил, гипербола была главной изобразительной фигурой:
Я шарадами гипербол, аллегорий Буду развлекаться, стихами балагуря.
Числительные, с их специфической парадигмой, были для поэта благодатным материалом и для выражения своей мечты, и для осуждения «дряни», которая еще «мало поредела», и для передачи мук творчества:
Изводишь, единого слова ради, тысячи тонн словесной руды.
Он получает радость от этого изнуряющего труда, понимая меру воздействия своих стихов на огромное количество людей:
Эти слова
приводят в движение тысячи лет
миллионов сердца.
Остерегаясь традиционного пафоса в разговоре о творчестве, автор черпает количественные предикации из разговорной речи:
Пуд, как говорится,
соли столовой
съешь
и сотней папирос клуби,
чтобы
добыть
драгоценное слово.
Чтобы снять впечатляющие величины своих трудовых затрат, он напоминает о стоимости необходимых товаров: «рубль девяносто сотня папирос, рубль шестьдесят столовая соль». Ставя себя в строй трудящихся, поэт отчитывается перед ними о сумме заработка, вполне соответствующего зарплате рядового строителя социализма. Поэт предлагает, «высчитав действие стихов», разложить его «заработок. на триста лет!», обещая фининспектору выплатить пять.
Гипербола характерна и органична для художника с мощным интеллектом и яркой эмоциональностью. Его и в жизни могло устроить все или ничего. Преувеличение помогает романтику мечтать о прекрасном будущем, ради которого он работал, посвящая строительству нового мира каждую свою строчку. Контуры этого завтра в поэзии В. Маяковского грандиозны. Удивительно, что, не
