CC BY
23
И ЛИРЫ НЕЖНЫЙ ГЛАС ЕЩЕ НЕ ОНЕМЕЛ...
М. Н. Муравьев - читатель Овидия
Резюме. Статья посвящена анализу прочтения Овидия молодым русским дворянином XVIII в. Михаилом Никитичем Муравьевым, поэтом и просветителем. Главным материалом стали пометы, оставленные им на издании: Publii Ovidii Nasonis Opera. T. I-III. Amstelodami, apud Janssonio Waesbergios, 1717. Пометы позволяют проследить, какие темы беспокоили молодого поэта: это проблемы перевода, образные заимствования, а также театральная игра как способ лучшего понимания классика римской литературы.
Ключевые слова: рецепция, частная библиотека, сентиментализм, русская поэзия XVIII века, римская литература
В опубликованных сочинениях М. Н. Муравьева (17571807), где он так или иначе касался творчества Овидия, отношение к великому классику не выпадает из общепринятых рамок. Оно колеблется в диапазоне: восторг - легкая критика. В 1775 г.
В. И. Майков доверяет ему, 18-летнему юноше, написать вступительную статью к публикации его собственного поэтического перевода «Метаморфоз» (Овидий 1775). Статья носит нейтральный характер, поскольку в ней представлен только биографический материал. Позднее, в 1783 г., в «Рассуждении о различии слогов» М. Муравьев дает сжатую критическую оценку творчеству Овидия, практически отказывая ему в «высокости слога»: «...Овидий, сей чрезвычайной любитель своего разума, не мог наслаждаться сокровищами онаго, как только их разточая. Остроумие его повсюду новые цветы разсыпает и по своенравию резваго его воображения кажется, что и слог его льется.
Вообще заключить: тот более имеет понятия о высокости, кто полагает ее в простоте, нежели во изобилии украшений» (Опыт Трудов 1783: 9-10).
Как показывает М. фон Альбрехт (Альбрехт 2004: 889-890), критика Овидия начинается рано: он не умеет вовремя остановиться (Sen. contr. 9, 5, 17), он сделал бы больше, если бы властвовал над своим дарованием, вместо того чтобы поддаваться ему (Quint. inst. 10, 1, 98). Можно предположить, что М. Муравьев был знаком с мнениями Квинтилиана и Сенеки. Критический взгляд на Овидия был распространен и среди русских литераторов XVIII века. В ранжире античных классиков ему не отводилось первого места. «Горациев гексаметр важен, но не гладок; Овидиев и нежен, и гладок, но Виргилиев гладок, нежен
и важен», - отмечал В. К. Тредиаковский (Тредиаковский 1752: 140)1.
В стихах самого М. Муравьева имя Овидия окружено именами французских авторов легкой салонной поэзии: на Стиксовом бреге в его приосененье пребывает Дора2, чей порок схож с недостатком Овидия: он «удалился от благородной простоты, бегая за остроумием» (Муравьев 1819:193), а в «Послании о легком стихотворении. К А. М. Брянчанинову» - это Пезей и Бутле.
Г—\ v> v> v> v>
Это некий верхний слой, который легко просматривается в творчестве М. Н. Муравьева. Его более глубокое и разнообразное отношение к Овидию можно найти в рукописных журналах и книгах, некогда ему принадлежавших3. В одной из ранних тетрадей, начатой им в Твери в 1776 г., он остроумно рисует конфликт «игр разума» Овидия и читательского восприятия его текстов, что позднее оформится в виде уже упомянутого тезиса в статье «Рассуждение о различии слогов»: «Овидгй столько плодоносенъ, что неможетъ отстать отъ мысли не изчерп-нувъ ее. А cie известно, что: Le secret d’ennuyer est celui de tout dire. Volt: [ ...]4 Едвауспьваетъ зачать онъ вторую пьснь науки любить, уже заблуждается въ длинной епизодъ о повьсти Дедаловой. Какая жь была въ томъ нужда? Читатель еще не требуетъ отдохновения въ началь, и такими правилами, катя ему было надобно преподавать, отнюдь утрудить не могла. Ему мальйшей связи довольно было, ухватить то, что ему его оcтроумie представляло. Каким образомъ здьлать постоянною любовь? она имьетъ крылья, на крыльяхъ улетьлъ Дедалъ и пошла повьсть Дедалова. [...] И около осмидесяти стиховъ употребляетъ на сей епизодъ. Ето не значитъ услаждать перемьною, предмьтъ свой, но токмо безъ пользы отъ онаго
1 Ср. позднее у А. Ф. Мерзлякова, протеже Муравьева: «Я люблю Овидия и Виргилия, но последнему всегда отдам преимущество». О вернейшем способе разбирать и судить сочинения, особливо стихотвор-ныя по их существенным достоинствам // Сочинения в прозе и стихах. Труды Общества любителей Российской Словесности при Императорском Московском Университете. Часть вторая. М., 1822. С. 37.
2 См. стихотворение «Общественные стихи».
3 Книги М. Н. Муравьева в 1844 г. были переданы его вдовой, Е. Ф. Муравьевой, в библиотеку Московского университета, где хранятся и поныне в виде выделенного книжного комплекса.
4 Из Discours en vers sur l’homme. Sixieme discours. Sur la nature de l’homme (Voltaire. Poesies. Sous la direction de Charles Dantzig. Choix, introduction et notes de Gwenaelle Boucher. Paris, Les Belles Lettres, 2003. P. 153).
удаляться. [...] Роскошной умъ не можетъ иначе наслаждаться своими сокровищами, какъ только ихъ разточая»5.
Такого рода критика, как кажется, рождена не только внимательным чтением, но и попыткой проникнуть в творческий процесс великого автора. Несмотря на сомнения в собственном поэтическом даре, М. Муравьев перечисляет на томике Овидия свои стихотворения («Роща», «Живописец», «Зима» и др.) и переводы из Горация, Сафо, Проперция, опубликованные с 1775 по 1779 гг. Возможно, этот список в тринадцать наименований приведен на книге не случайно. Может быть, он служит внутренним оправданием его критического отношения к классику, хотя бы по праву принадлежности к одному цеху поэтов. Томик Овидия и станет для нас основным источником дальнейших наблюдений над отношением М. Н. Муравьева к творчеству Овидия: Publii Ovidii Nasonis Opera. T. I-III. Amstelodami, apud Janssonio Waesbergios, 1717. 8° (инв. 264; шифр: Мур.щ43). Тома переплетены в одну книгу, переплет голландский, имеет 7 защитных листов, на которых сохранились записи М. Н. Муравьева. Связь этих записей с текстом книги мы попытаемся определить.
Записи отчасти поддаются датировке. Самой ранней из них мы считаем самодельный титульный лист, выполненный в интервале с конца 1770 по осень 1772 г., когда отец, Никита Арта-монович Муравьев, взял с собою детей, Михаила и Федосью, в Вологду, получив очередное назначение. Старательным почерком юноша выписывает: «Oeudiu Сладостной», сделав ссылку на «Эпистолу о стихотворстве» А. П. Сумарокова: «Сум: Eni.». Под ней картуш со словом Wologda и двумя литерами ММ: Михаил Муравьев. Самая поздняя дата связана с пребыванием императрицы Екатерины II в Коломенском во время ее возвращения из Крыма - 26 июня 1787 г. Такой временной разброс подчеркивает устойчивый интерес к данному изданию и говорит о длительном диалоге с текстами Овидия.
В самих текстах немало помет. Одни из них связаны с освоением русскими литераторами XVIII века творчества Овидия. Прежде всего, это переводы. Пролистав «Тудолюбивую пчелу» (в дальнейшем - Т.П.) за 1759 г., М. Муравьев делает отсылки к опубликованным в журнале прозаическим переводам. Это работы Г. Козицкого: Послание Филлиды Демофонту (Ov., t. 1, p. 5; Т. П. С. 515-524), Фив и Дафна (Ме^ I. Ov., t. 2, p. 19; Т. П.
С. 524-531), Скилла или безбожное предательство (Met., VIII. Ov., t. 2, p. 137; Т. П. С. 650-658); перевод В. Крамаренковым
5 ОР РНБ. Фонд 499. Ед. хр. 27. Л. 4 об.
Басни о Фаетонте (Ov., t. 2, p. 26; Т. П. С. 131-154) и перевод К. Кондратовичем второй Элегии из «Тристий» (Ov., t. 3, p. 136; Т. П. С. 659-671). Отсылки записываются на нижних полях страниц, выглядят они приблизительно так: «Kositzki transtulit hanc fabulam in Ruthenicum. vid. Трудол. пчела. р. 124».
Особое внимание М. Муравьев уделил переводу В. И. Майкова. Думается, не только потому, что он был его учителем и опекал молодого поэта, но прежде всего, потому что это был поэтический перевод. На страницах, где помещен диалог Нарцисса и Эхо, он выписывает отдельные строки (Met., III, 379391). При этом указывает имя переводчика, но цитаты неточны. Либо он записывал их по памяти, либо им руководило желание усовершенствовать работу учителя. Ср.:
записи на нижних полях Ov., t. 2, р. 56-57: Публия Овидия Насона
Превращения..., с.161:
.... Илu одтъ я здьсъ. ... или един я здесь?
............Я здьсъ. ..........я здесь.
.... Кто eMbcmb здьсъ со мною ... кто здесь со мною!
............Ною. ............ною.
.... u будемъ жumъ съ то6ою. ... иль нет Нарцис товарищей с тобою?
............то6ою. ..........тобою.
Прuнудuшъ ты меня укрътъся шъ убumъ.
Ты нудишь от себя мне скрыться, иль убить Она оmвьmсmвуemъ, укрътъся u любumъ.
А Еха вопиет: мне скрътъся u любumъ!
Перев. В.И. Майкова.
Спор ученика с учителем явно просматривается в его варианте перевода строки из диалога Юпитера и Семелы (Met., III, 295-296): «Вьщающей Зевесъ, хотьлъ зажать уста» (Ov., t. 2, p. 54); у В. И. Майкова: «Хотел уста ея рукою он зажать» (Указ. соч. С. 152). Скорее всего, М. Муравьев противился неточности поэтического перевода В. И. Майкова. Становление его представлений о правилах перевода также можно проследить на страницах сочинений Овидия. В 9-ой тристии он выделяет 12ую строку: Hospes, ait, nosco, Colchide, vela, venit. На нижних полях оставляет комментарий-размышление, обращаясь к авторитету Соломона Геснера: «Кажется, говоритъ Геснеръ, хотьлъ стихотворецъ симъ смьшетемъ словъ изобразить естьственный безпорядокъ удивленныхъ. Но позволеноли такое подражаніе?» (Ov., t. 3, p. 176-177). Со временем в более позднем наброске он сформулирует для себя основные правила работы переводчика: адекватно передавать содержание и сохранять элементы индивидуальной поэтики переводимого произведения. Тем самым он отвергает классицистический принцип «украша-тельного перевода»: «Надо не так переводить Лукана, как Овидия, и обратно, не стараться поправить оригинал. В переводе,
как в чистом зеркале, не только красоты, да и погрешности видеть должно» (Цит. по: Фоменко 19В4: 6Q-61).
Но не только переводы на русский язык интересовали М.Муравьева. Его внимание привлекло описание битвы Кадма со Змеем, которое он отметил корректорским значком ^ (Met., III, 6В-76), а на нижнем поле дал отсылку к трагедии М. В. Ломоносова «Тамира и Селим»: «Ломок: въ Тамирь» (Ov., t.2, p.49). По всей вероятности, он отметил явную аналогию в описании телодвижений смертельно раненого Мамая и змея, пораженного дротиком Кадма:
Он тяжко возстенал, мечем сквозь грудь пронзен.
Как тигр, уж на копье хотя ослабевает,
Однако, посмотрев на раненой хребет,
Глазами на ловца кровавыми сверькает И ратовище, злясь, в себе зубами рвет, -Так меч в груди своей схватил Мамай рукою,
Но пал и трясучись о землю тылом бил.
Из раны чорна кровь ударилась рекою,
Он очи злобныя на небо обратил.
Разинул челюсти, но, гласа не имея,
Со скрежетом зубным извергнул дух во ад.
Нарсимовы слуги бездушнаго злодея
Остались истребить огнем последний яд. (153Q-1545)
(Ломоносов 1959: 363)
Является ли это только наблюдением внимательного читателя или здесь присутствует явное заимствование образа - вопрос остается открытым. М. В. Ломоносов, как известно, переводил Овидия. Но что характерно для М. Муравьева, так это то, что он отслеживал примеры рецепции не только в сторону последующего развития литературного процесса, но и прямо противоположное направление, находя источники, которыми пользовался сам Овидий. Таковым в нашем случае является Гомер. Так, М. Муравьев отмечает обращение Салмакиды к Гермафродиту (Met., IV, 321-322) и дает ссылку на такое же обращение Одиссея к Навсикае: «Ita Ulysses alloquitur Nausi-caam, Alcinoi regis Phaeacensium filiam. Odys: VI.» (Ov., t. 2, p. 72). Во второй элегии «Тристий», которую перевел К. Кондратович, он отметил описание ветра: «Nunc Zephyrus sero vespere missus adest», на нижнем поле уточнил его название - Аргест и привел определение этого ветра Гомером: «Argestes. Homero dictus: asper Zephyrus» (имеется в виду Il. XI, 3Q6).
Пометы показывают, насколько внимательным читателем был М. Муравьев. Он замечает в «Фастах» повтор мифа о При-апе, давая перекрестную ссылку: «vid. Fast. L.VI. v.319-346» и «vid. Fast. L.I. v.391-440» (Ov., t. 3, p. 25, 121). Он читает Овидия
как литератор; мотивы римского поэта проецирует на собственную жизнь, стилизованную соответствующим образом - вплоть до языка. Под впечатлением он исписывает лист на латыни: Haй[нрзб.]c mi amice carissim[e]—benefactor clar[...] litteram Characteres te. (sic!) Infelicissimus mortalium mittit, qui et existere nescit et si scit ne quit et sic et tali modo vivit ut nolit vivere flebilis indignos solve Capillos tu quem et terra nolit portare et inqu[r? t?]iant (?) mortales. TVVM vero ILLVSTRUM NOMINEM imploro, obsecro humillime, et etiam atque etiam rogo vt vehementer oppressam innocentiam deffenderis (sic!) quae te no[n] cessit tuam (suam?) gratiam monstrare [нрзб.]6. Продолжения нет.
По-видимому, этот фрагмент, написанный на свойственной Михаилу Никитичу в молодости обильной, но грамматически несколько неряшливой латыни - набросок письма неизвестному адресату (скорее всего вымышленному, поскольку писем Муравьева на латинском языке мы не знаем). В тексте письма процитирован - с пропуском обращения к Элегии - стих из Овидия, из стихотворения на смерть Тибулла (Am. III, 9, 3).
Но не будем забывать, что все эти записи были оставлены молодым человеком, юношей, который в силу своего возраста испытывал естественную тягу к противоположному полу. Тексты Овидия прекрасно подходили к его любовным и эротическим настроениям. Мы находим характерные отчеркнутые строки: «Sic etiam tunica tangitur ipsa sua» (Amor., III, 7; Ov., t.1, p.146); «Vidit in immundo signa pudenda toro» (Remedia, 432). Рядом его помета: «menstrua». Но даже такого рода пометы неоднозначны. Тема крови как физиологического явления от эротического интереса молодого человека поднимается у него до философских размышлений. В «Метаморфозах» он подчеркивает: «Et violenta fuit: scires e sanguine natos» (Met., I, 162; Ov., t. 2, p.12), а внизу оставляет комментарий: «C’est sans doute une pensSe fausse, Faut-il etre nS du sang, pour avoir la rage de le repandre?» Подчеркивания в других местах показывают, что М. Муравьев обращал внимание на точность описания физического состояния персонажей. В мифе о Фаетоне отмечены мучения обожженной
6 Это письмо, дорогой друг [благородный] благодетель, посылает тебе несчастнейший из смертных, кто и не умеет существовать, и, если умеет, не может и живет так и таким способом, что жить не хочет жалостный, распусти не того достойные волосы, ты, кого и земля не хочет носить и (?) смертные. Твое же сиятельное имя умоляю, молю нижайше, и все прошу и прошу, чтоб защитить тягостно гнетомую невинность, которая не перестает показывать тебе свою благодарность.
7 Без сомнения, это ложная мысль. Нужно ли быть рожденным от крови, чтобы иметь ярость ее проливать? - Пер. с фр. А. И. Любжина.
Земли: Omnia concutiens paullum subsedit; & infra, / Quam solet esse, fuit: siccaque ita voce locuta est: . (Ме^ II, 277-278).
Эта тяга к физиологии объясняется не только возрастом молодого М. Муравьева. Задние защитные листы книги содержат информацию, которая на первый взгляд может показаться случайной, не имеющей отношения к текстам Овидия. Сам владелец озаглавил ее так: «Опись нткоторыхъ позорищъ. Видтлъ я 1772 года - [1775 в Петербурге]» и т.п. Далее идут названия спектаклей, которые регулярно ставились по понедельникам и четвергам. Здесь же представлена в виде театральной программки подробная запись о любительском спектакле, в котором сам М. Муравьев принимал участие, исполняя главную роль. Разыгрывали пьесу Вольтера «Нескромный». Происходило это в Твери 1 ноября 1776 г. (Ленчиненко 2009: 25-43). На передних защитных листах перечисляются даты от 3 декабря 1777 до уже упоминаемого посещения Екатериной II Коломенского. В некоторые из этих дней были маскарады, в другие - очевидно, он был при дворе (с 1785 г. М. Н. Муравьев начинает преподавать вел. кн. Александру и Константину). Думается, что такое подробное перечисление событий, связанных с театром, маскарадами и нахождением при дворе, имеет связь с Овидиевыми превращениями. И это не случайная ассоциация, зафиксированная однажды. Это систематические записи. Очевидно, М. Н. Муравьев полагал, что для лучшего понимания текстов Овидия необходимо самому ощутить затратность превращений. А где это можно испытать? В театре, маскараде, при дворе, где вовсе не предполагается естественность поведения. Видимо, с мыслью
об этом он сделал запись в конце книги: «Искуство разговора». В этом контексте по-иному воспринимается роль, которую он выбрал в «Нескромном»: молодого повесы, вращающегося в высшем свете, присмотревшего себе в жены молодую богатую вдовушку, на чье наследство можно обольщать девиц. Даже при всем темпераменте 19-летнего сержанта Измайловского полка М. Муравьев не мог позволить себе такого поведения. Он уже ощущал себя «пиитом», а раздвоенность жизни светского человека и поэта его начинала тяготить. Как писал он своему другу А. Брянчанинову в «Послании о легком стихотворении» (1783 г.): «Пиитом трудно быть, полегче офицером». Тем интереснее было воплотить на сцене законченный образ молодого развратника, образ, противоположный натуре исполнителя. За этими театральными превращениями стояло убеждение в том, что нельзя насладиться прекрасным, в данном случае литературой, не испытав самому нечто подобное. Все в том же «Послании .» находим строки:
Какое счастие! какое заблужденье Достойно заменить прямое наслажденье!
Во сокровенности внимать обмана глас,
Что письмен в области считают люди нас;
От наших разумов желают славной дани Картин, согласия и чувствия утех.
Но чтение Овидия и само могло навести М. Муравьева на мысль об участии в театральных постановках. Давно отмечена связь изображений Овидия с театром его дней, в частности с пантомимой. В III книге «Метаморфоз», где имеются пометы М. Муравьева, находим сравнение театральных мизансцен с произрастанием войска из посеянных зубов змея, ср.:
В праздник, в театре, когда опускается занавес, так же Изображенья встают; сначала покажутся лица,
А постепенно и стан; вот явлены плавным движеньем,
Видны уже целиком и ногами на край наступают
(III, 110-115, пер. С. Шервинского)8.
Попытка игры в перерождение наводит молодого М. Муравьева на мысль, которую он записывает на заднем защитном листе: «Маска не прикрываетъ природы». Мысль, которая ярко иллюстрируется Овидием: Актеон погибает не оленем, но Акте-оном. А позднее добавляет: «Литтературные произведенья лишний способъ объявить свою неспособность одурачиться». Видимо, имелось в виду, что автор сам постоянно играет со своими персонажами и потому многие ходы и приемы ему известны. Остается самое сложное, чем М. Муравьев заканчивает наброски на одном из защитных листов томика Овидия, - Ио8св гв ipsum.
Литература
Альбрехт 2004 - Альбрехт Михаэль фон. История римской литературы от Андроника до Боеция и ее влияние на позднейшие эпохи / Пер. А. И. Любжина. Т. 2. М.,. С..
Ленчиненко 2009 - Ленчиненко М. В. Дворянские домашние спектакли в Твери // Музыка Тверского края. Тверь. С. 25-43.
Ломоносов 1959 - Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 8. М.; Л.
Муравьев 1819 - Муравьев М. Н. Полное собрание сочинений. Т. 1. СПб.
Овидий 1775 - Овидий Назон, Публий. [Публия Овидия Насона Превращения] / [Пер. В. И. Майкова]. - Спб.: [Сенат. тип., Овидий].
8 Овидий Назон, Публий. Метаморфозы / Пер. С. Шервинского. М., 1977. С.84.
Овидий Назон, Публий. Метаморфозы / Пер. С. Шервинского. М., 1977.
Опыт Трудов 1783 - Опыт Трудов Вольного Российского Собрания при Императорском Московском университете. Ч. 6. М., 1783. Тредиаковский 1752 - Тредиаковский В. К. Способ к сложению российских стихов против выданного в 1735 годе исправленный и дополненный // Тредиаковский В. К. Сочинений и переводы как стихами так и прозою. Т. 1. СПб.
Фоменко 1984 - Фоменко И. Ю. М. Н. Муравьев и проблема индивидуального стиля // На путях к романтизму: Сб. статей. Л.
Summary
M. V. Lenchinenko. “I liry nezhnyy glas esche ne onemel...”: Mikhail N. Muravyov as a reader of Ovid’s poetry.
Mikhail N. Muravyov, a young Russian nobleman of the XVIII century, was a poet and enlightener. The paper examines the notes that he made on the margins when reading Ovid’s works (Publii Ovidii Nasonis Opera. T. I-III. Amstelodami, apud Janssonio Waesbergios, 1717). The main objective is to find out the connections between these notes and Ovid’s texts.
