CC BY
80
ДК 8Р1
ХРОНОТОПИЧЕСКИЙ ФАКТОР КАК ОСНОВА ТИПОЛОГИЗАЦИ
ОБРАЗОВ ПРИЖИВАЛЬЩИКОВ
О.В. Вороничева
Проблема изображения приживальщика впервые была поставлена журнале «Русская литература» более трех десятилетий назад (1972. № 1. С. 125-133), однако впоследствии она редко привлекала внимание ученых и не стала предметом комплексного изучения. Между тем многообразие типов нахлебников диктует необходимость их изучения и систематизации. В данной статье типологизация образов приживальщиков проводится на основе выявленных закономерностей изображения этого литературного типа. В качестве основного критерия классификации хронотопов нахлебников используется их пространственный компонент (степень зависимости от топоса чужого дома), поскольку он составляет ключевое различие, предопределившее все остальные расхождения в моделировании пространственно-временных моделей этих персонажей. Ключевые слова: приживальщик, шут, дворянскаяусадъба, хронотоп, комизм, трагизм, карнавализация пространства.
Образ приживальщика довольно часто привлекал внимание писателей как непременный атрибут российской действительности и занимал устойчивое положение в русской литературе XIX столетия. О широком распространении этого социального типа свидетельствуют исторические документы, хроники, воспоминания. Один из исследователей «текста дворянской усадьбы» В.Г. Щукин, обозначая круг дневных занятий и забот обитателей поместья, зафиксировал следующие особенности их быта: за утренним чаем и за обедом «сходились все домашние (в том числе приживальщики, которых жило в усадьбе немало)» [1, с. 106]. Эта особенность русского усадебного быта нашла отражение в художественной литературе. Даже не отличавшаяся добротой героиня повести И.С. Тургенева «Дворянское гнездо» Глафира Петровна по заведенному порядку вещей давала приют обездоленным и беспомощным существам до тех пор, пока, вернувшийся в Россию «англоманом» и «патриотом», Иван Петрович Лаврецкий, не предпринял «коренные преобразования»: «иностранные вина изгнали водки и наливки», «приживальщики и тунеядцы подверглись немедленному изгнанию; в числе их пострадали две старушки, одна - слепая, другая -разбитая параличом, да еще дряхлый майор очаковских времен» [2; т. 2, с.161].
Несмотря на частое присутствие в «кадре», нахлебники в большинстве случаев выводились в качестве периферийных или фоновых персонажей и занимали незначительное место в хронотопах произведений. Например, две-три бессловесные старушки-приживалки в «Селе Степанчикове» настолько незаметны и не влияют на ход действия, что даже точно не определено их количество. Наиболее полное художественное исследование психологии приживальщика находим в пьесе И.С. Тургенева «Нахлебник» и повести Ф.М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели», в которых он выступает в качестве главного персонажа.
Проблема изображения приживальщика впервые была поставлена журнале «Русская литература» более трех десятилетий назад [3, с. 125-133]. Однако впоследствии она редко привлекала внимание ученых и не стала предметом комплексного изучения. Между тем многообразие типов нахлебников диктует необходимость их систематизации. В этом отношении достаточно значимой представляется дефиниция понятия приживальщик, данная в лингвистических словарях. Устаревшее (прямое) его значение предполагает обязательное пребывание в чужом топосе: «Бедный человек, живущий из милости в богатом доме» [4, с. 591]. Второе, более широкое (переносное), его толкование, данное с пометой разг. неодобр., сохраняя смысловую доминанту - человек, живущий за счет другого, других, - закрепляет пространственную независимость субъекта: живущий где-нибудь за счет других.
Учитывая общепринятое лексическое толкование понятия приживальщик и исходя из анализа выявленных закономерностей изображения этого литературного типа, считаем
целесообразным принять в качестве основного критерия типологии хронотопов нахлебников пространственный компонент - степень зависимости от топоса чужого дома, поскольку он составляет ключевое различие, предопределившее все остальные расхождения в моделировании пространственно-временных моделей этих персонажей. Мы выделяем две основные группы приживальщиков русской литературы: 1) бедный человек, проживающий «на хлебах» в чужом топосе и максимально интегрированный в систему его пространственно-временных координат; 2) бедный человек, живущий за счет других, но сохраняющий при этом собственные хронотопические (прежде всего пространственные) характеристики.
Тип пространственно зависимых нахлебников мы условно называем классическим. К нему относятся Кузовкин («Нахлебник»), Пандалевский («Рудин»), Сувенир («Степной король Лир»), Опискин, Перепелицына («Село Степанчиково»), С.П. Верховенский («Бесы») и т. п. Их отличает «полнейшая неспособность ни к какому делу» [5; т. 3, с. 309], отсутствие «определенных обязанностей» [6, с. 549], готовность выполнять функции шутов (Кузовкин, Опискин), тайных осведомителей, домашних шпионов (Перепелицына, Пандалевский, Сувенир), оказывать мелкие услуги хозяину, играть роль его свиты, как Карпачов («Нахлебник») или приживалки из «Былого и дум», которые вместе с княгиней кой-как устроили «судьбу одной дальней родственницы без состояния, отдав ее замуж за какого-то подьячего» [7; т.5, с. 48]. Классический приживальщик - образ, еще более печальный, нежели бедный чиновник -наиболее распространенный герой повестей о маленьком человеке, поскольку у него часто нет даже собственного угла, который чиновнику обеспечивался небольшим, но стабильным заработком. Нахлебники терпят постоянные унижения и попреки от своих хозяев, как, например, Вера Михайловна, «которая из милости жила в головлёвской усадьбе у братца Владимира Михайлыча и которая умерла "от умеренности", потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым поленом дров, употребляемых для отопления ее комнаты» [8; т. 6, с. 30].
Типичность героя «Нахлебника» передается через пространственно-временной ряд: он занимает положение на периферии топоса основного действия; имеет собственный угол, который не принадлежит ему юридически, замкнут в обстоятельствах места и времени, пассивен по отношению к миру, ориентирован на настоящее, имеет предельно ограниченную сферу пространственных перемещений. Однако стереотипные представления о приживальщиках нарушаются выведением его за рамки бытового хронотопа, которое достигается через структурирование художественного времени (усиление субъективного пласта, наложение временных планов, широкое введение воспоминаний, синтезирующих биографическое и субъективное время) и художественного пространства (указание на открытость персонажа природному топосу и актуализация в финале образа дороги), выявление диссонанса между статичностью пространственной координаты (жизнь на хлебах в чужом доме) и подвижностью временной (обращение к памяти и причастность к абсолютным ценностям).
В полной мере обнаруживает весь спектр качеств самого среднего российского нахлебника и максимально полно выражает его философию, психологию, интеллектуальные и моральные запросы Фома Фомич Опискин: он свободен от «исторически сложившегося быта» и ниспровергают «один за другим все авторитеты» [9; с. 84], беспринципен, лишен корней и имеет весьма размытые понятия о чести, совести и достоинстве, ритмически неуравновешен, замкнут в горизонтальной плоскости, локализован во времени и пространстве, ориентирован на настоящее, связан с домашним (в противовес природному) топосом, невосприимчив к открытости Вселенной и т. п. При конструировании его хронотопа в качестве основного используется прием контраста, прежде всего несоответствие между исключительным внешним положением персонажа, символизирующим безграничность власти и особую роль в топосе основного действия (право на управление временем, место в центре сценического топоса, качественные и количественные характеристики личного пространства), и типичной психологией нахлебника и иждивенца. Диссонанс присутствует в сочетании временных пластов, ритмических планов, пространственных и вещных образов, точек зрения, реально-
бытового и сакрального планов, высокой динамики пространства и статичности внутренних характеристик.
Сатирическая направленность образа Опискина достигается благодаря следующим особенностям реализации категорий художественного пространства и художественного времени: использование символики чисел, приема ретроспекции и протоспекции, смены временной позиции; приданию дискретности биографическому времени; изображение претензий на управление временем и пространством; сочетание элементов сакрализации и карнавализации личного топоса; акцентирование черт персонажа, указывающих на его типологическую связь с шутами и юродивыми; актуализация вещных образов, характеризующих его на уровне быта; детализация как средство углубления внутренней противоречивости частей художественного пространства; усиление связи персонажа с событийным временем; помещение его хронотопа в авторскую систему пространственно-временных координат; сочетание биографического и исторического времени; пересечение бытового и бытийного планов, последовательное обнаружение противоречий между реальным и его перцептуальным хронотопами (игра на непосредственном сочетании реального хода времени (его хронометрированности), объективного характера эпического времени, с одной стороны, и его субъективным восприятием приживальщиком - с другой).
Составляя контрастную пару русской литературы, образы Кузовкина и Опискина демонстрируют различные подходы к решению проблемы бедного человека в русской литературе середины XIX в. При сходном интеллектуальном развитии и материальном положении персонажей, при общих моментах в начальном этапе биографий (оба начинали с шутовства), тургеневский тип - фигура глубоко страдающая (нелепые ситуации, в которые он попадает, не вызывают смех у читателя); персонаж Достоевского - один из немногих его сатирических образов. Выявлению общей направленности личности героев Тургенева и Достоевского способствует анализ динамики их отношений со временем и пространством, свидетельствующей о перемещениях в разных плоскостях - вертикальной и горизонтальной. Они имеют разнонаправленные векторы движения: Кузовкин - вверх через приобщение к вечному времени и природному топосу, Опискин - вниз по семи каменным ступенькам. Движение последнего совершается с максимальной скоростью, символизирует крайнюю степень нравственного падения и отмечает момент истины и торжества справедливости: карнавальный шут предстает в своем традиционном виде.
В «Нахлебнике» показан временной промежуток, равный человеческой жизни, чтобы проследить путь формирования сознания «униженного и оскорбленного». В «Селе Степанчикове» изображён обратный процесс: триумфальное шествие бедного человека, получившего права и власть. Образом Опискина писатель полемизирует с идеями натуральной школы и с теорией среды: время и среда, похоже воздействуя на разные типы людей, по-разному шлифует их характеры, создавая деспотичных опискиных, безответных кузовкиных, преуспевающих пандалевских, безликих существ, выведенных в образах без имени и слов. Он строит конфликт на несовершенстве человеческой природы, не снимает ответственности с личности и не переносит ее на социальные отношения. Изменение пространственно-временной доминанты в сценах повести, сходных по содержанию с соответствующими сценами пьесы (смещение позиций персонажей в топосе основного действия, ослабление связи приживальщика с субъективным пластом художественного времени и т. п.), служит последовательным утверждением мысли о том, что «низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет» [10, т. 2, с. 146].
После Кузовкина Тургенев больше не возвращался к исследованию психологии приживальщика; более того, все его последующие нахлебники изображены в резко сатирических тонах, как, например «всеми презираемый», «мизерный» человек Сувенир («Степной король Лир») или Пандалевский («Рудин»). Достоевский более последователен в изображении этого литературного феномена. Фому Фомича можно считать первым опытом осмысления образа С.Т. Верховенского. Они являются представителями одного поколения, имеют ярко выраженную индивидуальность, склонны к преувеличению своих заслуг, претендуют на роль духовного
наставника, гордятся своей принадлежностью к литературе и науке, питают пристрастие к театральной позе, жесту и лексике, тайно читают Поля де Кока и оставляют неразрезанными страницы выписываемых для них толстых журналов. Однако в отличие от своего предшественника Степан Трофимович наделен способностью к рефлексии и не боится признать очевидный факт: «я открыл ужасную для меня... новость: jt suis un простой приживальщик et rien de plus!» [10, т. 8, c. 26].
Опискин и Верховенский относятся к «своеобразному социально-психологическому типу», сформированному разночинским слоем. Само происхождение героев указывает на их исключительность - для них более уместно состоять на службе (чтецами, секретарями, писцами и т. п.), чем находиться на иждивении. Впрочем, оба они с этого и начинали: один поступил в качестве чтеца, другой - учителя, но, вкусив радости обеспеченного и беззаботного существования, не пожелали оставить обжитой топос, когда в них отпала необходимость, в отличие, например, от героя повести А.И. Герцена «Кто виноват?» швейцарского учителя, тайно и мучительно покинувшего своего повзрослевшего ученика -В. Бельтова.
Второму типу нахлебников соответствуют колоритные образы А.Н. Островского (в первую очередь Оброшенов из пьесы «Шутники»), Шерамур (очерк «Шерамур» Н.С. Лескова), Антон Иванович (роман «Обыкновенная история» И.А. Гончарова). Наиболее полным его воплощением является Черт из «Братьев Карамазовых». Мы называем их приживальщиками свободного типа, поскольку они имеют собственное жилье, отличаются большей мобильностью во внедомашнем топосе (связаны не с одним покровителем и не с одним домом) и, как следствие, большей вариативностью в переживании временных модусов, в частности в осознании ближайшего будущего. Находясь в услужении у своего благодетеля, они иногда ведут дела, требующие определенных умений и навыков (например Оброшенов). Как и классические приживальщики, они занимают далеко не почетное место в жилом топосе, свидетельствующее о заметном пренебрежении к ним хозяев, не обременены собственным имуществом и хозяйством, лишены стремления к пространственному самоопределению и обретению дома в его традиционном культурологическом значении. Принадлежность к ним определяется не только судьбой и необходимостью, но и жизненной философией и характером.
Едкая ирония в адрес «одной богомольной старушки, скитавшейся из дома в дом по бедности и не работавшей по благородству», слышна в повести А.И. Герцена «Записки одного молодого человека» [7; т. 1, с. 68]. Тип нахлебника из «благородных» нашел воплощение и развитие в образе Федора Павловича Карамазова: свой путь он начал «почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами» [10; т. 11, с. 7]. Ещё более непритязателен Степан Головлев, который в Москве, по словам его крепостного, «около своих мужичков прикармливаются. У кого пообедают, у кого на табак гривенничек выпросят» [8; т. 6, с. 19]. К слову сказать, литература дает примеры и других бедных дворян, таких как владелец клочка земли Савелий из повести Писемского или промотавшийся отставной поручик Мизинчиков, месяц живший «на хлебах» Ростанева. Они не утратили чувства ответственности за собственную судьбу, стремления к финансовой самостоятельности и пространственно-временной независимости.
Интересен образ Антона Ивановича из «Обыкновенной истории» И.А. Гончарова -российской модификации типа «вечного жида», существовавшего «всегда и всюду, с самых древнейших времен» [11; т. 1, с. 16]. Он везде необходим и везде бесполезен. Акцентируется внимание на пространственной координате его образа: Антон Иванович имеет собственное жилье и даже «лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома». Однако неизменно обитает в избе, представляющей собой «какое-то странное здание, похожее с виду на амбар», «хозяйства он дома не держит» и никого у себя не принимает. Относительная пространственная независимость обеспечивает ему свободу перемещений, которая вкупе с гениальной услужливостью дает ему возможность выбирать
дом, где он может «отобедать, отужинать или выпить чашку чая» [11; т. 1, с. 16].
Идеальным воплощением «усредненного» приживальщика свободного типа является Черт из «Братьев Карамазовых», представляющий ярчайший пример нахлебника «по призванию». «Свое положение прихлебателя он принимает без всяких страданий в противоположность всем без исключения героям Достоевского, тяжело переживающим любую зависимость» [12, с. 237]. Символичен сам выбор земного обличия для мифологического существа: пройдя сквозь века и пространства, он не нашел более подходящего образа для олицетворения бессмысленного и бесполезного существования. За счет обнаружения контраста между мистической сущностью и тривиальным воплощением персонажа максимально усилены и гиперболизированы родовые свойства приживальщика. В его социальном портрете подчеркиваются наиболее распространенные черты: заурядность, безликость, беспринципность. По своей пошлости и обыденности он уступает лишь стопудовой купчихе, лишен личностного начала, собственной системы ценностей (поэтому вполне логично, что безоговорочно принял удобную идею вседозволенности, приведя в исступление ее создателя уже самим фактом ее одобрения).
По своим неофициальным функциям в доме нахлебники вполне сопоставимы с шутам и юродивым, что в полной мере проявилось в авторских замечаниях и комментариях. Например, в повести «Степной король Лир» «в качестве не то шута, не то нахлебника» приютился в доме некто Бычков, «с младых ногтей прозванный Сувениром» [2; т. 7, с. 222]; «злым шутом» и приживальщиком называет Достоевский Федора Павловича Карамазова [10; т. 11, с. 10]. В художественной литературе достаточно четко проявилась подвижность и зыбкость границ между шутом и приживальщиком. Однако тип российского шута «из хлеба насущного» кардинально отличается от шекспировского искрометного образа или от легендарного русского шута Балакирева, ставшего олицетворением смелой мысли и меткого слова.
Этап шутовства из хлеба насущного включают в себя биографии многих приживальщиков, например Кузовкина и Опискина: они одинаково плясали и кукарекали в угоду хозяину. Во времена их молодости, недалеко ушедших от контрастного XVIII столетия, вольнолюбивого и деспотичного, еще не было зазорно упасть «вдругорядь» (Грибоедов) для потехи господина. Поколение Елецкого - Ростанева впитало в себя другие идеи и не находило смешным то, что связано с ущемлением человеческого достоинства и что так забавляло их отцов: «Да нынче смех страшит и держит стыд в узде» [13, с. 32]. Душевная неразвитость заставила Тропачева радоваться воскрешению диких нравов, однако его более забавляет сам факт внешнего проявления шутовства, экзотического для его времени. Поэтому основное внимание он уделяет его атрибуту - бумажному колпаку, который и составляет основу придуманного им «розыгрыша». Прогрессивный Елецкий с запозданием стыдит соседа за «пустые шутки», не достойные человека воспитанного и образованного [2; т. 9-10, с. 162].
Грубое напоминание о былых унижениях заставило персонажа Тургенева остро переживать прошлое. Для Опискина, напротив, лицедейство стало нормой, изменилось лишь его амплуа - маска шута сменилась маской трагика. Масочность действия подчеркивается широким использованием глаголов театрального действия: «а между тем тот же Фома Фомич, еще будучи шутом, разыгрывал совершенно другую роль на дамской половине генеральского дома» [10; т. 2, с. 140]. Он демонстрирует признаки поведенческого стереотипа юродивого и созидает свой виртуальный образ в соответствии с русской культурной традицией, которая возводит мотив юродства к издревле бытовавшему в народе уважению к блаженным как к носителям мудрости, страдания и жертвенности: «Блаженный - угодник Божий, законно живущий»1. Р.ЯКлейман рассматривает шутовство и юродство как две стороны одной медали, как понятия одного семантического ряда, объединяя их в плане поэтики: «Юродство есть некая ипостась шутовства, и наоборот» [14, с. 63].
1 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. - Т. 1. - С. 95.
Принадлежность Фомы к «той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые. Все скитальцы и странники» [10; т. 2, с. 145], подтверждается хронотопической структуры произведения.
Подробно проанализировав особенности организации художественного пространства «Села Степанчикова», связанные с карнавальным действом, М.М. Бахтин пришел к выводу о том, что в нем присутствуют все основные карнавальные категории [15, с. 207-213], в то время как в поздних произведениях писателя карнавализация пространства менее внешне выражена, но гораздо глубже и существенней. Например, постоянно присутствует значительный элемент игры в жизни «талантливого и многочтимого Степана Трофимовича Верховенского», который «постоянно играл... некоторую особую и, так сказать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти» [10; т. 8, с. 5].
На сложные трансформации, которые претерпел в творчестве Достоевского образ приживальщика, впервые обратил внимание С.М. Нельс, однако он поставил образы шута и нахлебника в один семантический ряд [3, с. 125]. Безусловно, имеются веские основания для подобной трактовки, однако сама смысловая близость этих типов диктует необходимость выработки критериев для их разграничения и идентификации. Мы считаем, что шут и нахлебник в творчестве Достоевского - это два самостоятельных литературных типа, которые можно сравнивать, но не отожествлять, поскольку для их репрезентации используются совершенно разные, подчас противоположные, художественные средства и приемы, в частности в них по-разному преломляются категории пространства и времени, трагического и комического.
Во-первых, авторские ирония и сатира имеют разные векторы приложения: направлены от автора - как правило, через рассказчика - в сторону приживальщика и от автора - через добровольного шута - к другим персонажам (через действия и высказывания добровольного шута выражается авторская позиция и усиливается сатирическая нота произведения). Поэтому образ нахлебника имеет преимущественно комическую (как правило, сатирическую) окраску; добровольные шуты редко бывают смешны для читателя, таят в себе нереализованный потенциал, страдают от социального и материального гнета, горды и самолюбивы.
Во-вторых, по-разному организуются их хронотопы: образ приживальщика традиционно рассматривается в системе пространственно-временных координат чужого дома, что символически указывает на размытость его собственных ценностных позиций, системы внутренних запретов и установок. Нахлебники - шуты вынужденные; шутовское самоуничижение является для них источником существования. Добровольные шуты Достоевского рискованно обличают человеческие пороки, часто прибегая к далеко не безобидному юмору, и порой аккумулируют в себе качества классических шутов, наиболее полно проявившиеся в образах Шекспира.
Несмотря на то, что многие герои-приживальщики примеряли шутовской колпак, они представляют собой самостоятельный литературный тип. Тем не менее между шутом и приживальщиком существует генетическая связь, проявившаяся, в частности, в выборе средств пространственно-временной поэтики для раскрытия их характеров: использование приемов массочности, «вещной маски», наделение персонажей пристрастием к смене обличья, жизненных ролей и образов (потребность шута рядиться, по Р.Я. Клейман, и переодевание как признак карнавала, по М.М. Бахтину), амплуа шута, карнавализация пространства.
В художественной интерпретации общественно-исторического типа приживальщика отчетливо проявились стилистические особенности воплощения категорий времени и пространства как важнейших средств раскрытия образа человека и их неисчерпаемые возможности для создания трагического или комического характера. В русской литературе с ее исключительным вниманием к слезинке каждого ребенка фигура приживальщика получила негативную характеристику и изображена в комических (чаще сатирических) тонах. Исключение составляет образ Кузовкина («Нахлебник»), решенный в традициях натуральной школы, открывающий галерею персонажей-нахлебников в творчестве И.С. Тургенева и стоящий
особняком в их ряду.
The problem of displaying a dependant first appeared in the magazine "Russian Literature" more than thirty years ago (1972. - №1 - pp. 125-133). However this problem attracted little attention of scientists and it hasn't become a subject of complex investigation. Nevertheless the variety of types of dependants makes it necessary to study and classify them. In this article the arrangement of characters of dependants is made on the basis of analysis of revealed patterns of displaying this character in literature. A space component is used as a main criteria of classification of chronotops of dependants (for example the dependence on the topos of somebody else's house). This is a major criteria that defines the other divergence in shaping spacio-temporal models of these characters.
The key words: a dependant, a buffoon, an estate, a chronotop, comicalness, tragedy, a carnival of space.
Список литературы
1. Щукин В.Г. Миф дворянского гнезда. Геокультурологическое исследование по русской классической литературе / В.Г Щукин. Krakow: Wydawnictwo uniwersytetu jaqieiionskieqo, 1997. 316 с.
2. Тургенев И.С. ПСС и писем: в 30 тт. / И.С. Тургенев. М.: Наука, 1981.
3. Нелъс С.М. «Комический мученик» (к вопросу о значении образа приживальщика и шутав творчествеДостоевского) // Русскаялитература. 1972. № 1. С. 125-133.
4. Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка / С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова; РАН. Институт русского языка им. В.В. Виноградова. М.: ООО «ИТИ Технологии», 2003. 4 изд. 944 с.
5. Лесков Н.С. Собрание сочинений: в 6 тт. / Н.С. Лесков; под общей ред. Б.Я. Бухштаба. М.: Правда, 1973.
6. РогожниковаР.П. Словарь устаревших слов русского языка. По произведениям русских писателей XVIII-XIX вв. / Р.П. Рогожникова, Т.С. Карская. М.: Дрофа, 2005. 828 с.
7. ГерценА.И. Собрание сочинений: в 8 тт. / А.И. Герцен. М.: Правда, 1975.
8. Салтыков-ЩедринМ.Е. Собрание сочинений: в 10 тт. / М.Е. Салтыков-Щедрин. М.: Правда, 1988.
9. Энгелъгардт Б.М. Идеологический роман Достоевского / Б.М. Энгельгардт. // Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. Л.М.: Мысль, 1924. Сб. 2. С. 71-105.
10. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 тт. / Ф.М. Достоевский. Л.: Наука, 1972- 1990.
11. Гончаров И.А. Собрание сочинений / И.А. Гончаров. М.: Правда, 1952.
12. КашинаН.В. Эстетика Ф.М. Достоевского / Н.В. Кашина.М.: Высшая школа, 1989. 288 с.
13. ГрибоедовА.С. Горе отума / А.С. Грибоедов. М.: Мол. гвардия, 1977.
14. Клейман Р.Я. Сквозные мотивы творчества Достоевского в историко-культурной перспективе / Р.Я. Клейман. - Кишинев: Штиинца, 1985. 140 с.
15. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского / М.М. Бахтин. М.: Худ. литература., 1972. 470 с.
Об авторе
Вороничева О.В. - канд., доц. филиала университета МВД в городе Брянск, [email protected]
