CC BY
122
УДК 82
ХРОНОТОП КАК МАРКЕР ОППОЗИЦИИ «СВОИ-ЧУЖИЕ»
В ПРОЗЕ А.И. КУПРИНА (НА МАТЕРИАЛЕ ПОВЕСТЕЙ «КУПОЛ СВ. ИСААКИЯ ДАЛМАТСКОГО», «КОЛЕСО ВРЕМЕНИ»)
© Яна Владимировна ИКОННИКОВА
Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, г. Тамбов, Российская Федерация, аспирант, кафедра русской и зарубежной литературы,
e-mail: janakareva@yandex.ru
Рассматривается хронотоп эмигрантских повестей А.И Куприна «Купол св. Исаакия Далматского» и «Колесо времени» как способ реализации в них оппозиции «свои-чужие». В работе анализируется образ утраченного дома и связанные с ним образы-символы (норы, могилы, каюты). Отдельно обращается внимание на дискретный характер художественного времени в повестях А.И. Куприна, его двоичную структуру.
Ключевые слова: эмиграция; Куприн; свое-чужое; хронотоп.
Концепт ‘свои-чужие’ - один из универсальных концептов любой культуры. По оценке литературоведа В.Г. Зусмана, «в основе всякого сравнения и сопоставления лежат механизмы тождества и различения своего и чужого» [1]. Одним из основных маркеров этой оппозиции в художественном произведении является хронотоп. Испокон веков человек делил окружающих его людей на своих и чужих, членов своей общины и чужеземцев. Ю.С. Степанов приводит следующие сведения: «Понятие «Свой» первоначально является осознанием кровного род-
ства некоторой группы людей (рода, клана)» [2, с. 135].
Таким образом, в пределах одного клана, а значит конкретно обозначенного пространства, на своей земле жили свои люди, а неведомые, чуждые были выходцами извне. Постепенно свое пространство сузилось до своего дома и одновременно расширилось до своей страны, своего отечества. Эта тенденция находит отражение в пословицах и поговорках, представляющих собой концентрат народных представлений о жизни: дома все споро, а вчуже житье хуже; дома - как хочу,
а в людях - как велят; дома стены помогают; родина - мать, умей за нее постоять; родная сторона - мать, чужая - мачеха; родных нет, а по родимой стороне сердце ноет [3, с. 84].
Изображение своей земли, своего места приобретает особое значение в творчестве писателей эмиграции. Причины, по которым они покинули родную землю, их пребывание на чужбине, особое отношение к родной земле и ее видение издалека, из изгнания, - все это вызывает особый интерес у исследователей и становится ярким маркером оппозиции «свое-чужое». Как писал М.М. Бахтин, «хронотоп как формально-содержательная категория определяет (в значительной мере) и образ человека в литературе; этот образ всегда существенно хронотопичен» [4, с. 235] Невозможность писать о современности, об эмиграции в первые годы изгнания, т. е. о еще не принятом и до конца не понятом, рет-роспективность творческого поиска эмигрантов в целом, особый круг адресатов произведений - эти факторы по-особому формируют художественное время и художественное пространство в литературном произведении, а значит, особо формируется и образ человека, покинувшего свою страну навсегда.
Повести А.И. Куприна «Купол св. Исаакия Далматского» и «Колесо времени» были написанны практически одновременно в эмиграции.
«Купол св. Исаакия Далматского» стал первым крупным произведением А.И. Куприна, написанным в эмиграции (1928). В центре повествования, которое можно охарактеризовать как мемуары, дневниковые записи, находятся события, предшествовавшие эмиграции А.И. Куприна: Гражданская война, успехи и поражения северо-Западной армии, военное положение в отдельно взятом городе - Гатчине, работа самого А.И. Куприна над военной белогвардейской газетой «При-невский край», поведение людей в чрезвычайных условиях, когда непонятно, кто свой и кто чужой, а русский воюет с русским, своим собратом.
Художественное пространство повести по-особому маркирует оппозицию «свое-чужое»: малый круг «своего» расширяется, вбирая в себя все больше чужеродного, и это чужеродное выталкивает писателя из родной ему страны, которая в результате описанных событий только в прошедшем времени мо-
жет считаться «своей», поскольку после поражения белой гвардии Россия перестает существовать. Пространство же советского государства, не наполненное особым содержанием, уже не является «своей» страной в полном смысле этого слова: этот топос без национального, исторического компонента во многом теряет свои отеческие черты.
Повествование начинается с описания дорогого для писателя города (при этом обращает на себя внимание и указание времени): «Осень 1919 года была очень хороша на севере России. Особенно глубоко и сладкогрустно чувствовалась ее прохладная прелесть в скромной тишине патриархальной Гатчины. Здесь каждая улица обсажена двумя рядами старых густых берез, а длинная тенистая Багавутовская улица, пролегающая через весь посад, даже четырьмя» [5, с. 198]. Нежное, образное описание в лучших традициях русской реалистической литературы подчеркивает неразрывную связь писателя с этим местом. Особо подчеркивается им патриархальность Гатчины, что неизбывно ассоциируется с локусом родного дома, малой родины.
Далее автор останавливается на подробном описании своего огорода: «Но мой малый огородишко, мои яблони, мой крошечный благоуханный цветник, моя клубника Виктория и парниковые дыни-канталупы Женни Линд - вспоминаю о них, и в сердце у меня острая горечь» [5, с. 201]. Именно о потере своей земли, которую человек возделывал, в которую вкладывал не только труд, но и тепло своих рук, жалеет писатель более всего. Этот маленький клочок земли становится символом потерянной родины и потерянной России. Неслучайно описанию дачных радостей аккомпанирует рассказ о голоде в урожайный год, о «мешочниках». Издавна на Руси своя земля ценилась как высочайшая ценность, как мать, кормилица, и сын о своей матушке-земле заботился наравне с заботой о родной матери, ощущая с ней неразрывную связь. Именно эта потеря хозяина на земле, потеря векового вектора движения знаменуют собой надвигающуюся трагедию, которая осенью 1919 г. еще не вполне осознавалась. Неудивительно, что во фрагмент вклинивается комментарий писателя-эмиг-ранта: «Но, по правде говоря, я бы очень хотел, чтобы в будущей, спокойной и здоровой
России...» [5, с. 200]. Настоящая Россия не спокойная и не здоровая, и она даже и не Россия в 1928 г. Так, хронотоп разграничивает свою Россию в прошлом (осколком этого прошлого становится огород писателя) и утраченную для писателя Россию в настоящем.
Наряду с огородом, особым пространственным маркером в оппозиции «свое-чужое» становится образ дома. Упоминание «мой дом», «наш дом» часто встречается на страницах повести [5, с. 219]. Этот образ особенно важен именно в эмигрантском произведении писателя: он присутствует только в повести «Купол св. Исаакия Далматского», в других повестях периода изгнания мотив своего дома будет утерян, на его место придет образ утраченного дома.
Важно отметить, что художественное пространство повести выходит за рамки дома, огорода, Гатчины и расширяется до масштабов страны, а именно до маршрута боевых действий Северо-Западной Армии: «До мая 1919 г. все операции Северной армии происходили на эстонской территории»; «Потом Нарва, Ревель и бараки, заваленные русскими воинами, умирающими от тифов» [5, с. 51, 271]. Линия жизни героя тесно переплетается с успехами и поражениями Северо-Западной армии. Неудивительно, что в повести, которую можно смело сравнить с писательским дневником, боевым действиям белогвардейцев уделено внимания едва ли не больше, чем воспоминаниям о чем-то личном. Личное тесно переплетается с общим горем страны, раздираемой своими же сынами.
Особым пространственным объектом, объединяющим началом становится сам Исаакиевский собор, в честь которого и названа повесть. Упомянутый в предпоследней главе, он знаменует собой надежду на победу, на возвращение привычного уклада жизни. Увиденный одним из солдатов купол собора становится главной новостью в Гатчине, в воспоминаниях же писателя эта новость вызывает мысли об освобождении: «Свобода! Какое чудесное и влекущее слово! Ходить, ездить, спать, есть, говорить, думать, молиться, работать - все это завтра можно будет делать без идиотского контроля, без выклянченного, унижающего разрешения, без грубого вздорного запрета. И главное - неприкосновенность дома, жилья... Свобода!» [5, с. 264]. В этом отвлеченном комментарии
все то, чего лишились люди в России, то, из-за чего им пришлось эмигрировать из страны.
Надежда на спасение не оправдалась. После главы «Купол св. Исаакия Далматского» следует глава «Отступление». Пространственным символом чужого, рабского положения в Стране Советов становится нора: «Поэтому старались мы сидеть в своих норах тихо, как мыши, чующие близость голодного кота» [5, с. 203]. Неприемлемость такого положения писатель подчеркивает тем, что делит людей по принципу игры в «кошки-мышки», по принципу жертвы и палача, своего и чужого. Невыносимость подобного рабского, униженного положения, которое писатель сравнил с состоянием «полутрупа», рождает трагический пространственный образ - образ могилы: «Днем гатчинские улицы бывали совершенно пусты: точно всеобщий мор пронесся по городу. А ночи были страшны. Лежишь без сна. Тишина и темнота, как в могиле» [5, с. 202]. Оппозиция «свое-чужое» решается здесь ужасающе -через оппозицию «живой-мертвый». Даже такой родной дом перестает быть крепостью, человек не чувствует себя защищенным: мирное время перед сном становится кошмаром, ощущение умиротворения и покоя сменяются могильными ассоциациями.
Волею судьбы писатель оказывается в эмиграции. Важно отметить, что А.И. Куприн даже в тяжелейшие годы Гражданской войны не желал стать эмигрантом, до последнего момента он надеялся на возрождение России патриархальной, родной: «Кроме того, мы, голодные, босые, голые, сердечно жалели эмигрантов. <...> Представляли себе их вроде гордых нищих, запоздало плачущих по ночам о далеком, милом, невозвратном отчем доме.» [5, с. 218, 219]. Именно в таких мрачных тонах рисовалась писателю судьба человека, оторванного от Родины. Но вот он и сам эмигрант, который пытается осмыслить произошедшее с ним и с его милой Россией.
Художественное время повести можно условно разделить на два пласта: время, в котором автор живет и творит, и время воспоминаний, в котором, в свою очередь, можно выделить также два временных периода. Основным временным пластом можно назвать время воспоминаний о событиях 19191920 гг. Все значительные события, описы-
ваемые в повести, относятся именно к этому временному отрезку: успехи и поражения Северо-Западной армии; встречи писателя с героями Гражданской войны и подлецами, которых время вынесло на передний край истории; работа писателя в газете «Принев-ский край» и его вынужденная и нежеланная эмиграция.
Особым временным пластом становятся воспоминания Куприна о событиях 1914 г., который он также встретил в Гатчине: «В мае 1914 г., в Гатчине на Варшавском пути, чья-то злая рука подожгла огромный поезд, груженный артиллерийскими снарядами. <...> Наш дом тогда очень мало пострадал. <...> В то время в нашем доме помещался маленький лазарет, всего на десять раненых солдат» [5, с. 219]. Казалось бы, незначительный обрывок, фрагмент из прошлого, но насколько трагически он оттеняет основное повествование. Первая мировая война, также непонятная многим современникам, во многом подготовившая и революцию, и последовавшую за ней Гражданскую войну, но. Как же много «но» в этом отрывке о 1914 г. Тогда был «наш дом», и это понятие было свято, и русский был своим, всегда своим, он не мог стать врагом по определению, поэтому для него писатель открыл лазарет и помогал изо всех сил. И как же не похож год 1919, хотя прошло всего лишь пять лет: нельзя понять, где свой и где чужой, свой дом уже не святыня, а нора, да и человек на своей земле уже не господин, а раб, да только непонятно какому хозяину принадлежащий.
В повести «Купол св. Исаакия Далматского» нет событий, происходящих с писателем в эмиграции, кроме разве что пары упоминаний о Париже и о старой записной книжке, подсказанных самим ходом повествования. Событийный ряд полностью состоит из воспоминаний Куприна, что является одним из важных маркеров оппозиции «свое-чужое»: все свое для писателя осталось в прошлом, и с этим прошлым его связывает неразрывная нить, практически пуповина, которую нельзя оборвать, именно эти воспоминания питают писателя, дают ему возможность жить и творить.
Повесть «Колесо времени» появилась в 1929 г., спустя всего год после «Купола св. Исаакия Далматского». Но проблематика произведения уже совершенно иная, с тру-
дом можно представить, что эти повести разделяет столь малый отрезок времени. В центре внимания писателя - эмигрант, что характерно для немногих произведения А.И. Куприна. Но, прежде всего, повесть посвящена одной из главных тем в творчестве писателя - теме любви.
«Колесо времени» можно сравнить с такими произведениями писателей эмиграции первой волны, как «Машенька» В. Набокова (1926), «Вечер у Клэр» Г. Газданова (1929). Произведения, написанные в одних временных рамках, под влиянием одних и тех же событий, все же достаточно сильно различаются. Куприн сосредоточен прежде всего на раскрытии темы любви, и здесь повесть больше перекликается с его же доэмигрантской «Олесей» (1898), с которой можно провести параллель: трагическая любовь к необычной женщине, разрушенная по вине слабости, эмоциональной инвалидности мужчины; всепрощение, которым героиня одаривает любимого; внешнее (в первом случае - лесная колдунья, во втором - таинственная беглянка) служит лишь декорациями для тонкого анализа истории любви между мужчиной и женщиной.
Сложный тематический синтез эмиграции, любви, воспоминаний отражен в немногочисленных мнениях критиков об этом малоисследованном произведении: О.Н. Михайлов подчеркивает первостепенное значение темы любви в повести, но при этом уделяет внимание образу главного героя, подчеркивая его связь с персонажами произведений писателя прошлых лет [6]. Зарубежный исследователь творчества Куприна, Н. Люкер, также ставит повесть «Колесо времени» в один ряд с более ранними произведениями писателя, подчеркивая и особую реализацию темы любви в повести «Колесо времени» [7]. Автор фундаментального исследования о жизни и творчестве А.И. Куприна Ф.И. Кулешов называет повесть «гимном любви в позднем творчестве Куприна», отмечая при этом глубокую ностальгию писателя [8].
Таким образом, главной темой повести без сомнения можно назвать тему любви, но все же нельзя не учитывать особый ретроспективный характер произведения. Именно в ретроспективности выражается вся боль эмигранта, оторванного от родной земли, от того материала, который питал его творче-
ское вдохновение. Подобное разделение жизни на «до» и «после», на «свое» и «чужое» реализуется в особом отношении к художественному времени и художественному пространству произведения.
Повествование построено в форме монолога главного героя, хотя формально ведется диалог Михаила с его старым другом, но собеседник главного героя невидим, его реплики читатель слышит, дано лишь указание на то, что ведется именно диалог.
Уже на первых страницах повести четко обозначено время и место действия: «До чего, дружок, я рад этой встрече! Посчитай-ка! От шестнадцатого года до двадцать восьмого - целых двенадцать лет не видались. <...> Ах, милый мой, слезы мне глаза щипят. Встают давние, молодые годы. Москва. Охотничий клуб. Тестов. Черныши. Малый театр. Бега на Ходынке. Первые любвишки... Сокольники... Эх, не удержать, не повернуть назад колесо времени. Великое это свинство со стороны матери-природы» [5, с. 272]. Время в повести четко разделяется: прошлое - шестнадцатый год, настоящее - двадцать восьмой год. Родные места для героя потеряны так же, как и ушедшее время. Неудивительно, что подобное разделение жизни на свое и чужое вызывают у героя двойственное отношение к своему внутреннему состоянию: «Нет, дружище: я человек не опустившийся, а так сказать, опустошенный. Опустела душа, и остался от меня один только телесный чехол. Живу по непреложному закону инерции. Есть дело, есть деньги. <...> Но душа отлетела. Созерцаю течение дней равнодушно, как давно знакомую фильму» [5, с. 273].
Реализуясь в хронотопе, оппозиция «свое-чужое» выходит на новый уровень: потеряв свое место, свое время, герой, условно говоря, умирает для настоящей жизни, умирает его душа, и вместо жизни остается лишь существование. Таким образом, оппозиция «свое-чужое» особым образом коррелирует с оппозицией «живой-мертвый». Эмиграция предстает не новым поворотом жизни, пусть крутым и неожиданным, но тупиком: жизнь остановилась, осталась за тысячи километров от временного пристанища, за тысячи дней от момента разговора.
Наиболее важным пространственным объектом для человека всегда был дом, осо-
бое место, подлинно свое. В «Словаре русской культуры» Ю.С. Степанов тесно связывает понятия «дом» и «уют», придавая дому особое значение в жизни человека: «Поскольку в русском понятии уют присутствует семантический и психологический компонент - ощущение «своего дома (ср. фр. un chez-soi «свой уголок», «свой дом»), нахождения у себя, «домашности», то в современном русском обиходе слово уютный может быть отнесено и к человеку» [2, с. 827]. Таким образом, свой дом подразумевает не только свое место, но и его особую эмоциональную наполненность людьми, вещами, воспоминаниями. Пространство же героя -это барак и комната в отеле.
Из рассказа героя о своей жизни в изгнании ясно, что он вместе с другими эмигрантами связал свою жизнь с бетонным заводом: не только работал, но и жил практически там же, в бараках. Согласно словарю Ожегова: «Барак - здание легкой постройки, предназначенное для временного жилья» [9, с. 136]. Пристанище героя, несмотря на максимально созданный им комфорт, все равно оставалось временным, недаром он употребляет глагол «ютились».
На выходных, во время отдыха, пристанищем Михаила становилась комната в «Отель дю Порт» в Марсели: «Там, на самом верху, была низкая, но очень просторная комната. Она мне нравилась. Окна в ней были круглые, как пароходные иллюминаторы. <...> На стенах висели в потемневших облупившихся золоченых рамах старинные гравюры из морской жизни. Эту комнату по субботам оставляли в моем распоряжении» [5, с. 275, 276].
Марсель - портовый город, незамысловатое название отеля отсылает нас опять же к портовой жизни, описание же самой комнаты подчеркивает ее схожесть с каютой на корабле. Таким образом, подчеркивается ощущение пути, постоянного движения и, прежде всего, отсутствие понятия дома как такового. Барак, комната-каюта в портовой гостинице - все это лишь временные пристанища, которые не могут претендовать на роль своего дома.
Впервые мотив дома прозвучит, когда Михаил станет возлюбленным необычной женщины, Марии, странницы, беглянки. Дом как внутреннее ощущение успокоенности,
наличия своего места связан именно с главной героиней и с ее глубоким чувством любви к главному герою: приглашение в дом как высшая ступень доверия последует не сразу, но станет знаком ее полного погружения в мир возлюбленного. Дом стал символом любви главной героини: «Я от всей души, от всего преданного сердца повторяю эти слова испанского гостеприимства. Этот дом твой, и все, что в нем, - твое: и павлин твой, и я твоя, и все мое время - твое, и все мои заботы - о тебе» [5, с. 314]. Неудивительно, что Михаил в мельчайших подробностях вспоминает дом Марии, где его «посетили величайшие радости и. отчаянное горе» [5, с. 311].
Подобным символом утраченной любви для героя стал портовый город Марсель, свидетель встречи и счастливых моментов в жизни мужчины и женщины: «Люблю я Марсель. Все в ней люблю: и старый порт, и новый, и гордость марсельцев, улицу Кан-нобьер, и Курс-Пьер-де-Пуже... а также пылкость, фамильярность и добродушие простого народа. Никогда оттуда не уеду, там и помру. Впрочем, ты сейчас увидишь, что для такой собачьей привязанности есть у меня и другая причина, более глубокая и больная» [5, с. 275]. В условиях нахождения на чужой земле, которая на протяжении более чем десятилетия не стала родной, город, проецируя привязанность героя к женщине, его покинувшей, становится для него своим местом.
Но действительно ли нашел герой свое место? Через свое и чужое во времени и пространстве можно провести параллель с внутренним состоянием героя. Потеряв родную землю, потеряв фактически свою эпоху, герой становится изгнанником, который так и не находит пристанища. Потеряв же свою любовь, герой полностью теряет свою жизнь: его душа изгнана из его тела. Существование героя подпитывает только память об ушедшей любви. Таким образом, потерянная родина и потерянная любовь образуют сложный синтез, который обнажает трагическое одиночество героя, его неприкаянность и в мире, и с самим собой.
В повести «Купол св. Исаакия Далматского», представляющей собой мемуары, воспоминания о былом, важным пространственным образом становится дом как символ старой России и образы норы и могилы как символы пришедшего ей на замену нового государства. Художественное время в повести разделено на «до» и «после», на прошлое и настоящее, при этом доминирует именно прошлое как основа всего повествования. Важно отметить, что в повести есть прошлое в прошлом, а именно воспоминания о событиях Первой мировой войны, цель которых по-особому оттенить происходящее в 19191920 гг.
В повести «Колесо времени», повествующей о жизни и любви эмигранта, на первое место выходит образ утраченного дома, символом которого становится барак и номер-каюта в портовом отеле. Художественное время в повести «Колесо времени» четко разделяется на прошлое и настоящее, но при этом доминирует настоящее, т. е. то время, когда герой встретил и потерял свою любовь.
Таким образом, в двух повестях
А.И. Куприна периода эмиграции («Купол св. Исаакия Далматского» и «Колесо времени») хронотоп является особым маркером оппозиции «свои-чужие».
1. Зусман В.Г. Концепт в системе гуманитарного знания // Вопросы литературы. 2003. № 2.
2. Степанов Ю.С. Константы: словарь русской культуры. М., 2004.
3. Русские пословицы и поговорки / под ред.
В.П. Аникина. М., 1988.
4. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975.
5. Куприн А.И. Колесо времени. Гранатовый браслет: повести, рассказы, очерки. М., 2011.
6. Михайлов О.М. Куприн. М., 1981.
7. Luker N.J.L. Alexander Kuprin. Boston, 1978.
8. Кулешов Ф.И. Творческий путь Куприна 1907-1938. Мн., 1987.
9. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1999.
Поступила в редакцию 2.07.2012 г.
UDC 82
CHRONOTOPE AS IDENTIFICATION MARK OF “OWN-OTHERS” OPPOSITION IN A.I. KUPRIN'S PROSE (ON MATERIAL OF “THE DOME OF ST ISAAKIY DALMATSKIY” AND “THE WHEEL OF TIME” STORIES
Yana Vladimirovna IKONNIKOVA, Tambov State University named after G.R. Derzhavin, Tambov, Russian Federation, Post-graduate Student, Russian and Foreign Literature Department, e-mail: janakareva@yandex.ru
The chronotope of Kuprin’s stories of the emigration period as way of realization of the “own-others” opposition is examined. In the work the image of the lost house and connected with it image-symbols (hole, tomb, cabin) is analyzed. The special attention is given to the discrete character of the art time and its Binary structure in the Kuprin's stories.
Key words: emigration; Kuprin; own-others; chronotope.
