CC BY
100
ББК 87.6
«HOMO LUDENS» В СИТУАЦИИ ПОСТМОДЕРНА
Л.А. Белоглазова
В статье рассматривается проблема постмодернистской редукции человека к плоскости «Homo ludens» как единственно возможной и исчерпывающей его бытие
Ключевые слова: Homo ludens, игра, игромания, постмодернизм, экзистенция, свобода
В философском дискурсе XX века игра стала самостоятельным и вполне
«респектабельным» предметом научного исследования. К этому теоретическому
пространству в настоящий момент присоединяются психоаналитики, социологи, социальные психологи, лингвисты, культурологи и т. д. Подобный интерес к игровой проблематике однозначно свидетельствует о достаточно высоком уровне теоретических возможностей решения вопросов, возникающих в указанном концептуальном поле. Однако трудно не заметить, что большая часть этих усилий направлена скорее на разработку и извлечение прагматически-прикладных потенций, скрытых в игре. Отсюда особое внимание к тесной связи игры с идеей симуляции, моделирования, к интерактивным технологиям, технологиям виртуальной реальности, игровым ситуациям в обучении и т.д.
Вместе с тем совершенно очевиден недостаток наработок в области разрешения весьма специфической, но при этом, как показывает уже обыденная жизненная практика, чрезвычайно острой проблемы имманентных самой игре патологически-разрушительных возможностей. Несмотря на то, что феномен болезненной тяги человека к игре обнаруживается впервые вовсе не в контексте современной культуры, тем не менее со всей прозрачностью и недвусмысленностью эта ситуация обнаружила себя именно в пространстве существования современного человека. Массовый характер игромании во многом обусловлен сложившимися в самой реальности условиями, являющимися прямым следствием
постмодернистской ориентированности нашей цивилизации. Постмодернизм превращается в инструмент, посредством которого культура узаконивает любые проявления дезорганизации и хаоса, которые, казалось, противоречат самим её основам. То, что долгое время считалось враждебным и разрушительным сведено в одну плоскость высшими достижениями европейской и мировой культуры.
Постоянно звучит призыв к пристальному вниманию к наследию прошлого, к «реанимации» уже отживших смыслов прошлых эпох. Но, вовлекаясь в игру поверхности, вся эта
Белоглазова Людмила Алексеевна - ВГТУ, канд. филос. наук, доцент, тел. (473) 246-42-22
действительная сложность современного мира оказывается проникнута ребячеством и упрощенством.
Постмодерн, сводящий бытийную глубину человека исключительно к плоскости «homo ludens» и делающий ценности любых культурных эпох достоянием лишь игровой ситуации и, соответственно, играющего ума, обнажил и довел до предела проблему, когда противоположность жизни и игры стирается.
Проникая глубже простой поверхности общекультурных реалий, близлежащих
эмпирических обстоятельств, становится
очевидным, что игромания есть побочный продукт онтологии, требующей «минимум реальности» и «максимум симуляции». Постмодернистский человек не воспринимает ничего помимо непосредственной ситуации. Но дело даже не в том, что это человек, не способный к критическому мышлению, понятый в духе человека-массы Ортега-и-Гассета. Онтология постмодерна,
конституируемая принципом интертекстуальности, низвергая трансцендентность во всех её видах, решает, что реальность есть не больше и не меньше, чем комбинация языков, формирующаяся по ходу языковых игр. Это реальность, в рамках которой остаётся только обыгрывать и заигрывать с условностями, ни одна из которых не становится подлинно значимой.
«Судьба» формулы Homo ludens в современной философии необычна - из одного из многих теоретических конструктов в ряду прочих таковых она превратилась в едва ли не новое евангелие современной культуры,
санкционирующей право всеобщей игры, право встать под любые знамена и готовность разменивать свою и чужую жизнь в порыве «либерального иронизма».
«Человек играющий» как определённая бытийная позиция претерпела весьма последовательное претворение в жизнь, реализуясь в теле современной культуры. Традиционный для европейской культуры образ человека как homo sapiens, абсолютизирующий его как воплощение безличного разума, послужил основой складывания особого смыслового мира, в качестве одного из своих возможностей имеющего апологетику своеволия. И если «издержки» такого рода абсолютизации не замедлили себя обнаружить в виде, например, экологического кризиса, то
относительно новое понимание человека как homo ludens (вернее, его абсолютизация) содержит в себе опасность антропологической катастрофы.
Если рассматривать последствия
триумфального вхождения homo ludens в смыслообразующий фундамент культуры, то они вполне очевидны. Размывание всякой смысловой однозначности отношений между
действительностью и вымыслом вкупе с игровым отношением к обоим этим полюсам, вместо реализации свободного выбора или спонтанного творческого порыва, результатом своим имеет игровую тотальность, когда бытие подменяется игрой. Тем более, что игра обладает всеми средствами для осуществления подобной подмены, поскольку то удвоение реальности, которое есть её сущностное свойство, всегда содержит возможность деонтологизации жизненной действительности. Если в масштабах всего массива европейской культуры осознание спектра негативных
последствий «игрового апокалипсиса» ослабляется
красотой мира зрелищ, поставляющего иллюзию полноты жизни, то на уровне индивидуального переживания губительная мощь такого замещения представлена наиболее рельефно.
Игромания, гэмблинг, лудомания - термины, встречающиеся в исследовательской литературе, фиксируют феномен болезненного влечения к игре, посредством которой происходит замещение,
имитация реальных жизненных потребностей и результатов. Здесь, в ситуации игромании
обнаруживается принципиальная недостаточность, одномерность «рафинированного», восторженнонаивного представления об игре как «озарённой милостью небожителей и улыбками муз» (слова Финка) [6,380].
В попытке предварить анализ феномена, именуемого игроманией, необходимо
тематизировать его содержательную основу. Этой основой является замена жизненных смыслов игровыми, забвение различия между бытием и игрой, та достаточно парадоксальная форма редукции, когда игра становится бытием.
Опасность «игры в жизнь» очень явственно ощущается людьми актёрской профессии, для которых всегда реально присутствует страх утратить дистанцию между самим собой и сыгранным персонажем. Может быть поэтому, каждый великий актёр стремится быть узнанным под маской изображаемого им лица, в отличие от маски создаваемой детьми и для детей. Размышляя о сущности актёра, А. Камю сказал: «Своим
повседневным лицедейством он показывает, насколько видимость может создавать бытие» [4,67]. И тут же возникает вопрос, как возможно серьёзно относиться к игре, если только бытие требует серьёзности? Иными словами, в феномене игромании проблема соотношения игры и бытия обретает свои новые грани и новые сложности.
Пытаясь обнаружить и проследить генезис интересующего нас феномена, трудно обойти
вниманием ту традицию истолкования игры, которая сложилась в пространстве религиозной мысли. Именно в этом свете, пожалуй, впервые появляется (пусть и не в явно очерченной логической форме) интуиция губительной мощи игры, способной в силу своей иллюзорноимитационной возможности ввергнуть в не санкционированные Богом измерения, то есть, по существу, бросить вызов самому Творцу.
Иными словами, в рамках религиозного дискурса игра и вера несовместимы, поскольку первая всегда своей тенью имеет внутренний посыл «отвлечь» от Бога и предпосланного им пути. Соответствующее решение этой проблемы однозначным образом сводится к налаганию запретов на всякую деятельность, носящую фантазийный, развлекательный характер, в котором усматривается возможность замещения жизни имитацией, отвлекающей от ответственного отношения к жизни.
Религиозная мысль, всегда настаивавшая на борьбе со страстями, отчётливо усматривала в игре как таковой опасного врага человеческой души. Бодрийяр, размышляя о неизбывной судьбе соблазна, преследуемого религией за его совращающую силу против божественного строя, говорит об игре как о кристально чистой страсти, не знающей себе равных. То, что церковь говорит о сути игры, сводится к тому, что это есть чистейшая иллюзия, мечта на грани ничто. Воображение, изображение греховны, ибо всегда готовы разверзнуть врата страсти. Азарт, свойственный
всякой игре, по мнению религии, делает душу игралищем страстей. В божественном свете игрок пребывает в полнейшем душевном смятении, в то время как самому ему кажется, что он максимально целеустремлён и сосредоточен. Исступление,
неистовое торжество, сопровождающее азартную игру, прекрасно было описано Достоевским,
которому был вовсе не чужд искус игры. Причём он тоже обращает внимание на внутреннюю
противоречивость душевного настроя
сопровождающего игрока, который при всём лихорадочном возбуждении, доходящем до судорог, смутно ощущает, «... будто одеревенел, точно загряз в какой-то тине» [3,274].
Возвращаясь к религиозному толкованию игры, следует сделать замечание, что постановка любой проблемы осуществляется здесь в модусе отношения человека с Богом, абсолютом. Отсюда принципиальное игнорирование вопросов,
связанных с проблемами взаимодействия человека и мира. Стремление устранить двойственность, онтологическую «незавершённость» человеческой субъективности, свойственное религии, возводящей всё в сферу отношений человека с абсолютом, отрицает, или, по крайней мере, преуменьшает тот факт, что человеческая экзистенция свершается в горизонте мирности. Причём в тени остаётся и то, что игра в её преломлении в специфику человеческой бытийности, выступает как способ
пребывания в мире, посредством которого человек обнаруживает собственную меру. Как следует из предшествующих рассуждений, игра является экзистенциальной потребностью человека, поэтому очевидна недостаточность запретительных мер в решении данной проблемы.
Трудно отделаться от смутного ощущения того, что жизнь современного человека ему не принадлежит, ибо представляется опутанной сетями культуры, бездумно поставляющей чуждые смыслы и возводящей этажи игровых
опосредований, не оставляющих шанса пробиться к собственной глубинной интимности. Мелькание знаков, которые, по выражению Бодрийяра, есть «знаки без веры, без аффекта, без истории, знаки, которые ужасает сама идея обозначать что-либо» [1,211], воплощается как игра с симулякрами, когда мир как таковой выведен из этой игры. Однако мир, выведенный из игры, не есть мир исчезнувший; и он отзывается как своего рода месть за пренебрежительную слепоту к экзистенциальноонтологической глубине. Интересна в этой связи мысль, которую высказывает Ф. Гиренок в «Философском манифесте археоавангарда» о том, что виртуальная реальность как иллюзия реальная, появляется именно в момент антропологического сна [2].
Стремление современного человека играть есть выражение желания имитировать событийность полнокровной жизни, особенно там, где её собственное содержание выхолощено и заполнено чуждыми смыслами. В игре человек каждый раз замещает самого себя на другого, причём это замещение, как и сама игра, не содержит в себе цели, не знает, где остановиться. Существование игрока - это существование с замещённым содержанием, которое удовлетворяет тягу человека наполнять повседневную жизнь «сакральным», каждый раз бросая вызов случаю и судьбе.
Позволим себе процитировать слова Бодрийяра, тем более важные в данном контексте, что они очень ярко и рельефно очерчивают всю притягательную силу игры: «Подлинное, идеальное умопомрачение - бросок костей, что в результате «упраздняет случай», когда, к примеру, вопреки всякому вероятию зеро выпадает несколько раз кряду. Экстаз зациклившегося случая, пленника одной и той же окончательно решённой серии. Каждый бросок, каждый ход по-своему кружит голову, мутит разум, но всё остаётся в рамках до этого момента перехлёста судьбы, знаменующего, что она и впрямь захвачена игрой, - до момента, когда сама судьба, кажется, бросает вызов естественному порядку вещей и впадает то ли в безумие, то ли в ритуальное умопомешательство: вот тогда-то и срываются с цепей страсти, а умами завладевает подлинно смертельная завороженность» [1,256]. Игрок преследуем желанием совладать с тем, что Достоевский назвал «своенравием случая» [3,248]; «.осмелился рискнуть и - вот опять в числе человеков!» [3,272].
Вызов судьбе как «окрик небесам» (Бодрийяр), воплощённый в ставке, превращает случай в партнёра, удовлетворяя диалогическому характеру игры, и вводя его в непосредственное соприкосновение с человеческой субъективностью, имеющей в прочих жизненных ситуациях неизбывный страх бессилия и безучастности перед его судьбоносной мощью, когда человек пассивен по отношению к своим возможностям.
Напомним, что для человеческой реальности «быть» означает всякий раз отрицание; бытие, конституирующееся по собственному проекту, посредством «ничтожения» собственной
предметной определённости. Свобода,
«укоренённая» в ничто, с неизбежностью сокрушает свободное и искреннее решение игрока больше не играть. Сартр обозначает это как тревогу перед прошлым. Почему решение игрока, которое может быть принято под влиянием вполне реальной и осязаемой угрозы его жизни, даже при условии ясного понимания им гибельности ситуации, с маниакальным упорством возвращается к игре? В контексте указанным образом понимаемого «быть» как ничтожения прошлого, вчерашнее сознательноволевое решение «больше не играть» оказывается бессильным. Ведь это было вчера, и принималось мной «вчерашним». Иными словами,
онтологическая потребность играть не
обнаруживает никаких преград в пространстве человеческой субъективности. Игрок, который, по словам Сартра, «свободно и искренне решил больше не играть,.приблизившись к «зелёному сукну», внезапно видит, как рушатся все его решения»
[5,69].
Итак, игрок, принявший решение больше не играть, видит себя таковым и верит в действенность этого решения. Однако эта вера не имеет никакого основания, поскольку само это решение уже в прошлом. Между ним вчерашним и сегодняшним вклинивается ничтожащая сила свободы.
Принятое накануне решение уже не принадлежит к настоящему моменту. Оно остаётся в прошлом и чтобы сделать его феноменом настоящего, игроку «нужно снова реализовать синтетическое восприятие ситуации, запрещающей ему играть», нужно «.снова «изобрести» Я, которое может оценить эту ситуацию» и находиться в ней. Временной поток, в который вовлечено бытие-свободным, не содержит в себе возможности обеспечения непрерывности, тождественности Я самому себе во всех временных отрезках. Это тождество обеспечивается лишь в той мере, в какой я сам пытаюсь реализовать его, тщетно стремясь ухватиться за кажущуюся прочность прошлой предметной определённости. Экзистирующая природа человеческого бытия означает отделённость от всякой предметно воплощённой сущности, каковой и является принятое в прошлый момент решение больше не играть.
Трансцендирование как выход человеческой субъективности за собственные пределы, вовсе не
означает при этом, что наличествует некая высшая истинная реальность, в устремлённости к которой черпается гарантированность подлинного существования. В этой ситуации обнажает тот аспект, в котором человеческое бытие всегда сопряжено с тревогой, ужасом, самообманом, отчаянно стремящемся скрыться в неподвижной успокоенности бытия по способу в-себе.
Процитируем слова Сартра: «Мне казалось, что я конституировал реальный барьер между мной и игрой, и вот, что я замечаю сразу, - это
синтетическое понимание является только
воспоминанием идеи, воспоминанием чувства:
чтобы решение снова пришло на помощь, необходимо, чтобы я его переделал свободно и ех п1§Шо. Оно есть лишь одна из моих возможностей, как и вступление в игру, ни больше не меньше»
[5.70]. И здесь с ужасом обнаруживается, что «ничего не мешает мне играть». Вот как это выглядит у самого Сартра: «Я один и обнажён, как накануне перед соблазном, и после того, как терпеливо воздвиг ограждения и стены, после того, как заключил себя в магический круг решения, узнаю с тревогой, что ничего не мешает мне играть»
[5.70].
Таким образом, здесь явно проступает осознание того, что сама возможность одержимости игрой проистекает из противоречивого характера свободы так, что игромания есть своего рода плата за право свободно возводить собственную сущность. Экзистенциально-онтологические
трудности, обнаруженные феноменологической онтологией Сартра, усугубляются трагизмом ситуации, с которой сталкивается современный человек. Культурные реалии постмодерна таковы, что не только не обозначены никакие сдерживающие предохранительные механизмы, но, напротив, всячески поощряется игра ради игры, что
ещё и ещё раз говорит о том, увлечение постмодернизмом просто опасно. Безусловно, увлекаться можно всем, чем угодно (на то и существует человеческая свобода), но, увлекаясь чем-то, не следует позволять своему увлечению увлечь самого себя до той последней черты, когда уже нет места ни сомнению, ни критике.
Homo ludens отнюдь не тождествен игроману или постмодернистскому симулякру, хотя в любой момент способен им оказаться. Достаточно только разрубить нить, связывающую игру с бытием и возвести первое над последним. Существует и противоположный вариант разрыва, когда «серьёзность» бытия лишает человека радости свободного творчества, осуществляемого в игровом пространстве испоробования возможностей, самим же бытием и предоставляемых. Игра есть феномен бытия - эту линию размышления мы и пытались провести на протяжении всего текста.
Литература
1. Бодрийяр Ж. Соблазн / Ж. Бодрийяр. - М.: Ad-Marginem, 2000. - 320 с.
2. Гиренок Ф.И. Философский манифест археоавангарда / http://www.antropolog.ru/doc/persons/ fedor/girenok4
3. Достоевский Ф.М. Игрок / Ф. М. Достоевский // Бедные люди. Игрок. - Воронеж: Центр. - Чермноземное кн. изд-во, 1983. - С. 136-280.
4. Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде / А. Камю // Бунтующий человек. - М.: Политиздат, 1990. - С. 23-101.
5. Сартр Ж.П. Бытие и ничто: опыт
феноменологической онтологии / Ж.П. Сартр. - М.: Республика, 2000. - С. 69.
6. Финк Е. Основные феномены человеческого бытия / Е. Финк // Проблема человека в западной философии. - М.: Наука, 1998. С. 375-403.
Воронежский государственный технический университет
«HOMO LUDENS» IN SITUATION OF POSTMODERN L.A. Beloglazova
The article is devoted to the problem of playing in modem philosophy
Key words: homo ludens, playing, gambling, post modernity, existence, freedom
