CC BY
34
Думается, что публикуемый в нашем журнале рассказ о любви и верности, которую сохранили до последнего вздоха японка и русский парень, несмотря на сложные, а порой и драматические сюжеты истории, символизирует идею гуманистических связей русских и японцев. Эта история, дошедшая до нас через десятилетия, взывает восхищение мужеством двух сердец и является как бы воплощением преданности профессии японоведа для питомцев восточного института.
Ее автор, Зиганшина Виктория Августовна, в детстве знала дедушку Осипа и бабушку-японку. Они общались на протяжении нескольких лет в глухом сибирском селе Красноярского края — Абан. Мама Виктории Августовны, находясь на поселении вместе с тремя детьми после ареста и расстрела мужа, капитана дальнего плавания, как «врага народа» в 1941 году, познакомилась с Осипом на почте, когда он держал адресованную жене телеграмму, в которой сообщал, что ждет ее приезда. Мать привлекло слово «Владивосток», увиденное в сибирском захолустье...
ХИСАКО + ОСИП - ИСТОРИЯ ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ
Осип не очень охотно, но откровенно рассказывал обо всём, что пришлось испытать ему в грандиозном морском сражении с японской эскадрой у острова Цусима.
Родом он был из Сибири, круглый сирота. Воспитала его тётка, жена местного дьячка. Она же обучила его грамоте. Служил в низших чинах на флагманском броненосце «Осляба», входящем в состав 2-й Тихоокеанской эскадры. Он был молод, не обременён семьёй, сильный и смелый. Его нельзя было сравнить с новобранцами, забитыми и жалкими, которых пугало неизвестное будущее. Осип, двадцативосьмилетний парень, держался более или менее бодро. Жизнь его принадлежала ему, и он не думал о возможных последствиях. Будучи малообщительным, он старался не вникать в разговоры команды, суть которых в основном сводилась к тому, что эскадра не готова к серьёзной войне и всех их неминуемо ждёт гибель. О своём судне отзывался, как о плавучей тюрьме.
«Осляба» — один из первых судов, подвергшийся массированной атаке противника. Очень быстро была выведена из строя артиллерия. Пожарный дивизион метался в облаках дыма. «Осляба», зарывшись носом в море, продолжая еле-еле двигаться, беспомощно ждал гибели. Мощный снаряд, попавший в середину борта судна, ускорил его исчезновение в морской пучине.
Осип недолго пробыл в воде, держась за сброшенную товарищами парусиновую койку. Вскоре на месте крушения броненосца оказался миноносец «Буйный», которому удалось подобрать свыше
двухсот человек. Среди них был и Осип. Но на «Буйном» из-за повреждения вышла из строя машина, и люди с миноносца были переправлены на крейсер «Дмитрий Донской». Потеряв время при спасении людей, «Донской» не смог незамеченным ускользнуть от неприятеля, и вскоре он очутился под перекрёстным огнём противника. Росло число убитых и раненых. Пушки одна за другой выходили из строя и замолкали. Ослябскую команду, не успевшую оправиться от пережитой катастрофы, трудно было держать в повиновении. Возникший пожар вызвал панику. Несколько человек выбросилось в море, кипевшее от взрывающихся снарядов, а это означало верную гибель. Осипа вместе с другими ослябцами загнали на жилую палубу с помощью мощной водяной струи, бившей из пожарного шланга. Священник тщетно пытался успокоить полусумасшедшую толпу.
Со значительным креном «Донской» продолжал свой героический путь, отбиваясь от японцев двумя уцелевшими пушками. Хитрым манёвром ему удалось войти в теневую полосу. Спасла быстро наступившая ночь. Впереди чернел скалистый берег. «Донской» бросил якорь. На двух уцелевших шлюпках команда была переправлена на берег. В первую очередь переселили ослябцев, которые продолжали сеять смуту на судне. К рассвету снова показались японские суда. «Дмитрий Донской» с открытыми кингстонами к тому времени покоился на морском дне.
Осип оказался в плену. Неприятельские снаряды пощадили его, и он не имел не только ранений, но даже и царапин.
Лагерь для военнопленных располагался на южном японском острове, на окраине города Кумамото. Здесь были сосредоточены команды почти со всех судов, участвовавших в Цусимском бою. На острове было много зелени. В городе, где иногда гуляли пленные, было очень оживлённо. Японцы всегда выглядели жизнерадостными и счастливыми. Такой и оказалась Хисако — маленькая стройная япо-ночка, девушка девятнадцати лет, которую Осип случайно встретил в сквере. При приближении Осипа она пугливо метнулась в сторону, спряталась за разросшийся куст, с любопытством поглядывая на высокого белокурого парня своими чёрными лучистыми глазами. У любви свои законы, они не признают ни войны, ни расовых различий. У неё свой особенный язык, который понятен только влюблённым. Они быстро договорились о свидании, научились понимать друг друга. С помощью переводчика Осип выучил несколько японских фраз, и по своей личной методике начал обучать русскому Хисако, вычерчивая на песке необходимые символы. За несколько месяцев они научились довольно хорошо общаться друг с другом, могли поведать о себе. Осип знал, что у Хисако есть родители, сестра и брат. Маленькая, изящная, в ярком кимоно, она напоминала красивую голубую бабочку. Широкий светлый пояс заканчивался на спине нарядным ажурным бантом. Пышные чёрные волосы были украшены многочис-
ленными белыми шпильками и гребнями. Чтобы выразить свои чувства, Осип трепетной рукой проводил по её волосам, касался изумительной тонкой смуглой шеи. Хисако улыбалась пухлыми яркими губами, сверкая ослепительно белыми жемчужными зубами. Иногда она вздыхала, что-то быстро-быстро говорила по-японски и всегда повторяла: «Милый Ёси». Опьянённые счастьем, они не думали, что между ними могут возникнуть какие-то преграды. Мечты разбиваются о жестокую реальность, но любовь остаётся.
Позади восемь с лишним месяцев плена. Через несколько дней Осип оставит кумамотский лагерь, отправится в город Нагасаки, а оттуда
— на родину. Хисако в отчаянии. Родители не хотят выдавать её замуж за русского парня. Осип не может справиться с охватившим его волнением. Но вдруг она притихла. В её чёрных блестящих глазах появилась решительность. Упрямо сжатые губы говорили о том, что она не отступит от задуманного.
В просторном трюме парохода Хисако навсегда покидала свою родину. Она бежала в другую страну, чтобы до конца дней своих разделить суровую судьбу любимого.
Ещё во время стоянки в Нагасаки царское правительство выдало всем участникам Цусимского сражения береговое жалованье и морское довольствие за девять месяцев. Так что для начала новой жизни Осип располагал значительной суммой денег. Кроме того, на пароходе он получил дублёный полушубок, валенки и папаху.
Вид на Владивосток с моря был необычайно красив. Знаменитый норвежский путешественник Фритьоф Нансен, побывавший во Владивостоке в 1913 году, писал: «Расположенный на террасах, он очень напоминает Неаполь. Правда, тут нет на заднем плане Везувия, зато прекрасная гавань и красивые острова». Осип и Хисако любовались городом. Узкие улочки круто взбирались на сопки. Неповторимый облик города создавали разные архитектурные стили всех времён и народов. Нарядные фронтоны, причудливые башенки и шпили, широкие окна-витрины — это вид города в самом начале века.
Прибыв во Владивосток, Хисако посетила японский молитвенный дом, расположенный недалеко от Семёновского базара. На другой день вместе с Осипом они отправились в Церковь Сибирского Флотского Экипажа, где Хисако приняла православную веру. При крещении её нарекли Анной. Крёстная мать, их квартирная хозяйка Антонина, подарила ей золотой крестик. Через несколько дней Анна обвенчалась с Осипом и приняла российское подданство.
Чета Герасимовых, Осип Маркелович и Анна Кирилловна, снимали комнату у весёлой добродушной бездедной вдовы. Тридцатилетняя Антонина сразу взяла шефство над Анной. Терпеливо учила ее общению на русском языке, ходила с ней в церковь, на Семёновский рынок, учила выбирать овощи, торговаться. Цены на овощи были
довольно низкие. Фрукты полностью были привозные и, главным образом, из Японии. Анна оказалась хорошей, экономной хозяйкой. В доме у неё была идеальная чистота, на подоконниках разрастались комнатные цветы. Осип боготворил свою жену. Днём он работал в порту, а вечером спешил домой, где ждала его очаровательная хозяйка, маленькая, кроткая, которую он любил до щемящей радости в сердце. Она поливала ему из кувшина горячей водой, подавала махровое полотенце, накрывала на стол, садилась напротив и не сводила с мужа восхищённого взгляда. «Как голубки», — говорила Антонина, поглядывая на них: «Такому великану только за пазухой её носить».
Шли годы. Анна довольно бойко говорила по-русски. Бог не дал им детей, и их это немного огорчало. Всё свободное время они посвящали друг другу. Летом по выходным дням они пропадали на море. Нанимали китайскую лодку и купались, отъехав на некоторое расстояние, так как у самого берега в жаркие месяцы появлялось огромное количество медуз и моллюсков. Самой природой посередине бухты Золотой Рог был создан морской заповедник. Осип и Анна через стёкла в днище шлюпки любовались сказочным миром морского дна. Иногда ездили на ипподром, расположенный в сыром туманном месте, получившем название Гнилой угол.
Обыватели давно обратили внимание на красивую нарядную пару. Высокий белокурый парень и маленькая изящная японочка прохаживались по центральным улицам Владивостока и любовались их красотой и праздничным видом. Настоящим украшением города была улица Светланская, которая брала начало у знаменитого Семёновского базара, раскинувшего свои торговые ряды по берегу Амурского залива, и доходила до Матросской слободки. На улице располагались центральная гостиница, лучшая аптека, многочисленные магазины.
Изумительны были окрестности Владивостока. С вершин сопок просматривалать панорама города. Когда-то все эти сопки были покрыты девственными тропическим лесами, перевитыми лианами, а дубы достигали в диаметре одной сажени. Такую гигантскую растительность можно было встретить только в лесах Южной Америки. На сопках возводились крепости, форты, что производило впечатление неприступности.
Зимой Анна старалась поменьше выходить из дома, так как в гололёд боялась скатиться с крутой сопки. Продукты и воду ей доставлял китаец. Осип и Анна горячо полюбили приютивший их город. С приходом весны они совершали пешие прогулки, иногда нанимали извозчика. Владивосток поражал разноголосицей заморской речи, причудливой, непривычной русскому глазу архитектурой. Но нравы в городе оставались чисто российские. Осип и Анна видели, как хозяин избивает нанятого носильщика, слышали ругательства извозчиков.
Случалось, Осип с Анной были свидетелями, как полиция забирала китайцев, у которых были не в порядке документы, сажала на
первый попавшийся пароход и отправляла в Китай. Японцы же имели права привилегированной нации: они могли переезжать с места на место и селиться, где хотят. Это право было закреплено в договоре, заключённом после войны.
С приходом весны всегда оживлялась политическая жизнь города. Первомайский праздник 1917 года сопровождался многочисленными митингами. Весенний воздух был напоён пьянящей свободой. Все мечтали о новой жизни, прекращении войны, голода и разрухи. Люди и не подозревали, что борьба за свободу потребует миллионы жертв.
... Осип поранил в порту руку. Анна бережно ухаживала за ним, делала перевязки, умоляла сменить тяжёлую работу на более лёгкую. Антонина пригласила поехать на митинг в Гнилой угол, но Герасимовы отказались, ссылаясь на болезнь Осипа. Анна ничего не понимала в происходящем. Осип тоже толком ничего не мог объяснить. Он неистово крестился, повторяя: «Упаси, Боже, царствия антихриста. Спаси, Господи, царя Николая».
Пронеслись первые революционные дни. Обыватели успокоились, а неразбериха долго ещё продолжалась. Осип и Анна исправно посещали церковь. Воздавая должное всевышнему, они молили о мире, о хлебе насущном, о том, чтобы Господь послал им детей. Но вскоре вместо церковных крестов и царских гербов повсюду засверкали звёзды, на освободившиеся постаменты водружались новые символы времени. На снесённых кладбищах заиграла весёлая музыка. Уничтожались старинные дома — последние бастионы прошлого. Шёл жуткий процесс насильственного преобразования жизни народа и государства.
Осип устроился швейцаром в ресторан «Золотой Рог». Светлые пышные усы и борода, золотистая ливрея и к тому же высокий рост придавали ему внушительный вид. Взглянув на его ручищи, не всякий подвыпивший посетитель решался вступать с ним в спор. Заработок был не ахти какой, но зато выручали чаевые. Несмотря на голод и разруху, Герасимовым удавалось сводить концы с концами. С утра до открытия ресторана Осип успевал наносить воды, наколоть дров. Анна готовила, стирала, убирала, изо всех сил старалась сделать дом райским уголком, и это не мог не оценить Осип. Лучшими часами своей жизни он считал время, проведённое с женой. В её присутствии его суровое лицо становилось удивительно мягким, черты разглаживались, теплел взгляд голубых глаз. К высокому чувству необыкновенной любви к женщине примешивалось чувство, которое можно назвать отцовским — уберечь, защитить, не дать в обиду.
Герасимовы общались с семейной парой Кравцовых. Иван Кравцов служил с Осипом в составе 2-й эскадры, участвовал в Цусимском бою и почти девять месяцев провёл в плену. Жена его, Елизавета, высокая и статная женщина с прозрачными глазами, была спокойно-
го нрава, и это сближало её с Анной. У Кравцовых было трое детишек, которых Анна очень любила и постоянно держала для них что-нибудь вкусненькое. В отличие от Осипа, Иван Кравцов всем сердцем был предан делу революции, свято верил в счастливое будущее России, ненавидел богачей-мироедов и как мог боролся за справедливость с угнетателями. Осип молча выслушивал его доводы, не перебивал, не спорил. И, поднимая очередную рюмку, говорил: «За всё доброе».
Частым гостем у Герасимовых был японец Киу. Во Владивостоке он поселился сразу после войны, открыл своё дело. Осип ревновал его к Анне, но не мог помешать этим встречам, так как чувствовал, что Киу для Анны, как кусочек её далёкой родины. Он называл её родным именем, говорил с ней на родном языке. Осип не мог не заметить тоски в её глазах после встреч с Киу. Но эта тоска моментально исчезала, когда они оставались вдвоём. Она снова становилась счастливейшей женщиной в мире и постоянно благодарила Бога за дарованную ей радость. То, что Киу не женат, усиливало беспокойство Осипа, но, к счастью, Киу внезапно исчез.
Вскоре начались смутные, тревожные времена. От пьяных посетителей ресторана до Осипа долетали фразы об арестах врагов народа. Он был свидетелем, когда люди в штатском ни за что ни про что уводили, как ему казалось, вполне приличных людей. Анна тоже чувствовала какую-то напряжённость в обществе, просила Осипа быть осторожным, ни во что не ввязываться. Но Осип, будучи по-сибирски прямолинейным, не раз высказывался в пользу жертв. По его понятию, в тюрьме должны сидеть только преступники: воры, насильники, убийцы, разбойники. Иногда он беседовал с подвыпившими посетителями, которых от нечего делать интересовали события русско-японской войны, непосредственным участником которых был Осип. Не умаляя героизма русских, он подчёркивал превосходство японцев в умении вести военные действия на море. Критиковал загромождён-ность русских кораблей ненужным оборудованием, создающим комфорт офицерскому составу, в то время как на японских кораблях не было всех этих излишеств и они имели большие возможности для маневрирования и обслуживания военной техники.
Жаркий августовский день 1938 года. Не шелохнётся ни один листок на дереве под окном Анниной спальни. Полдень. Антонина, изнывая от жары, плещется в ушате около сарая. Зовёт Анну. Но та не чувствует жары, ей холодно. Тщетно пытается она согреться, кутаясь в махровый халат, ноги ледяные, хотя и в меховых тапочках. «Ой, господи Иисусе!» — вскрикивает Антонина: «Да, у тебя жар!» Прибывший врач констатировал: «Тиф». В бессознательном состоянии Анну доставили в инфекционную больницу на Эгершельде.
Осип вернулся поздно. Едва он переступил порог, как Антонина сообщила ему тревожную весть. «Аннушка, мотылёк мой!» — шепчет
Осип: «Я сейчас, потерпи». Антонина наскоро собирает передачу. Она знает, что, несмотря на поздний час, Осипа не удержать. Он ринется пешком через весь город, и, невзирая на все преграды, прорвётся к Анне. Дверь была не заперта. Без стука вошли трое. «Собирайтесь», — сказал старший. Осип тупо уставился на вошедших. Они-то здесь при чём? Он и так уже собрался. Быстрее, быстрее к Анне. Как она там?
— «Кто вы такие? Я без вас знаю, что мне делать.»
Притихшая Антонина испуганно уставилась на вошедших. Осип побледнел. Жуткая догадка мелькнула в голове. Что-то неотвратимо страшное сковало его душу. Только сейчас до него дошёл ужасный смысл лепета Анны: «ёси, не говори лишнего, говорят за это строго карают». «Смирись», — шепнула Антонина: «Я присмотрю за Анной».
Убийственную новость Анна узнала, как только пришла в себя. Антонина решила: пусть сразу узнает, а то начнёт выздоравливать, а тут удар, как обухом по голове. К тому же иначе объяснить Анне отсутствие Осипа невозможно. Уж она точно знала, что Осип проводил бы у её постели всё свободное время, не смотря на строгие запреты врачей. Антонина не на шутку тревожилась за здоровье Анны, которая то впадала в беспамятство, то приходила в себя, чтобы снова забыться. Безмолвно уставившись в потолок потухшим взглядом, она не реагировала на присутствие Антонины. Чего только не плела добрая женщина, чтобы вернуть её к жизни.
«Выйдешь из больницы, и Осип придёт. Вон у Каратаевых арестовали хозяина, а месяца не прошло, как вернулся. Скажи спасибо, что заболела ко времени, а то и тебя, может, сгребли бы»,— шёпотом добавила она.
«Я с ним даже не попрощалась», — вдруг обречённо проговорила Анна.
«И - и! Долгие проводы — лишние слёзы. Ничего. Дурного за ним не водится, отпустят».
Антонина радостно суетилась возле Анны. Наконец-то заговорила, слава всевышнему!
Антонину вызывали в НКВД, и она, как на духу, рассказала, что жильцы у неё смирные, хорошие, компаний у них никаких не бывает. Живут мирно, душа в душу. Спрашивали, общаются ли жильцы на чужом языке, то есть на японском. «Какой там!»,— всплеснула руками Антонина: «Анна и та, поди, забыла родной язык».
Выписали Анну Кирилловну поздно осенью, после октябрьских праздников. Отраставшие на голове волосы приобрели цвет пепла. Худенькая, изнуренная тяжёлой болезнью, измученная думами о муже, она, несмотря на возраст, выглядела подростком. Антонина запретила ей ходить по инстанциям, уверяя, что постарается и так что-нибудь разузнать про Осипа. «Тебе нельзя светиться. Не дай Бог, заберут, тогда точно не найдёте друг друга. Сиди смирно и дожидай-
ся», — поучала она Анну. Этот аргумент был достаточно убедительным, и Анна притихла, всецело отдав себя в руки судьбы. Окрепнув, она стала заниматься посильным трудом, обеспечивая себе жизнь: брала нянчить детей, стирала чужое бельё, занималась уборкой квартир. Однажды, совсем неожиданно, её посетил Киу. Он свалился, как снег на голову. Раскрыв сумку, похожую на чемодан, он стал выкладывать на стол консервы, пакеты с крупой, сахар, пряники. Это было настоящее богатство для Анны. Об Осипе он был уже наслышан. Бледная, седая, Аннушка мало напоминала яркую красавицу Хисако. Но Киу признал её очаровательной. О себе он ничего не говорил, да и Анна не очень интересовалась. Осторожно он пытался внушить Анне мысль о том, что оттуда, куда попал Осип, не возвращаются. Он всё ещё не терял надежды жениться на ней. Анна отчаянно замахала руками и зарыдала. Провожая Киу, Антонина строго сказала: «Не смущай её, чёрт узкоглазый. Придёт Осип. Греха за ним не водится. Коли было бы что, так и её бы заграбастали».
Прохладное солнечное утро начала ноября 1940 года. Бесшумно отворив калитку, Осип вошёл во двор. Ничего не изменилось за эти два с лишним года. У крыльца, спиной к нему сидит худенькая девочка с пышными пепельными волосами и чистит песком алюминиевую кастрюльку. «А почему на ней Аннушкина душегрейка?», — недоумевает Осип. И сидит на корточках точь-в-точь, как Аннушка. Да ведь это она! Аннушка, мотылёк мой! Выпавшая из её рук кастрюлька, звеня, покатилась по каменному дворику. «О, Боже всемогущий! Услышал мои молитвы. Слава, слава тебе, создатель!»,— Аннушка упала в объятия мужа. Она узнала его сразу, несмотря на то, что за это время он сильно изменился, постарел, сгорбился, похудел.
«Ну, что я тебе говорила? Дождалась своего сокола!»,— умилялась Антонина. Она искренне радовалась этому событию и казалась не менее счастливой. «Какой тут сокол?»,— критически оценивал себя Осип. Седьмой десяток уже разменян.
Через несколько дней Осип устроился на работу дворником. Вставал чуть свет, к семи утра уже управлялся. Днём подрабатывал: паял прохудившиеся кастрюли, ковши. Анне велел заниматься домом.
1941 год. Война. Она далеко от Приморья, но и его коснулась своим чёрным крылом. «Ой, батюшки! что будет, фашист так и прёт, так и прёт, окаянный»,— сокрушалась Антонина. Аннушка пугливо жалась к Осипу, как будто фашист где-то совсем рядом. «Ничего, одолеют наши. Трудно будет. Лучших военачальников сгубили понапрасну, потому война затянется»,— говорил Осип. —«Т-с-с!»,— Антонина испуганно подносила палец к губам: «Чего мелешь-то? Не насиделся? Подумай об Анне. Слабенькая она ещё». «Да всё равно в покое не оставят. Говорят всех, кто отсидел в лагере, ссылают на вечное поселение в Сибирь»,— равнодушно проговорил Осип. Анна
встрепенулась; седая коса упала на спину: «Что ты говоришь, ёси? Не может того быть. Обманывают тебя плохие люди. Ведь ты уже пострадал, отсидел, сам не знаешь за что». — «Правда, Аннушка, правда. Скоро и мой черёд», — Осип тупо уставился в дно продырявленного чайника. Напряжённое тягостное молчание воцарилось в комнате. Антонина закрыла лицо руками. Первой заговорила Анна: «Если это случится, то я с тобой». Она сказала это так твёрдо, что не стоило в этом сомневаться. Однако Осип запротестовал: «Куда тебе? Я же сибиряк и знаю, какие там морозы. Не выдержать тебе. Бывали зимы, что птицы на лету замерзали». — «Ну и что? Люди же там живут, не помирают. Проживу и я»,— не унималась Анна. Осип как в воду глядел. Через некоторое время получил предписание. И вот бывший защитник Отечества, участник Цусимского сражения, а теперь уже седой бородатый старик становится опасным элементом, которого необходимо изолировать. Осипа увезли, а Анна сталась ждать от него весточки. Она смирилась, не плакала, не возмущалась, оставалась спокойной и рассудительной. Постепенно она освобождалась от ненужных вещей, собирала и укладывала всё, что может пригодиться в Сибири, продавала нарядные бархатные и шёлковые платья, приобретала тёплые вещи. Дождавшись телеграммы, она немедленно отправилась в путь. На вокзале её провожала только Антонина. Заплаканная, с распухшим носом, крёстная часто сморкалась в огромный носовой платок. Седая, грузная, она, задыхаясь, поднялась в вагон, помогла Анне расставить вещи. Попрощавшись, вышла и обречённо уставилась на окно вагона. Так она стояла, пока поезд не тронулся. Потом, пройдя некоторое расстояние, остановилась, махая мокрым тяжёлым платком вслед удаляющемуся поезду. Мелькнуло на повороте заплаканное лицо Анны, и паровозный дым, заклубившийся у хвоста поезда, скрыл состав. Антонина заплакала навзрыд. Вернувшись в осиротевшую квартиру, она долго ещё не могла успокоиться, бесцельно слонялась из угла в угол, не находя себе места.
На шестые сутки поезд затормозил на станции Канск Енисейский. Выглянув в окно, Анна сразу узнала высокую, сутулую фигуру мужа. Встреча была радостной. Теперь им ещё нужно было добраться до таёжного села, где обосновался Осип. У станции стояла полуторка. Шофёр собирал пассажиров, отправляющихся в Зимник. Герасимовы вместе с вещами перекочевали в открытый кузов грузовика. Набрав полный кузов пассажиров, машина рванула с места. В течение двух часов езды Анна познала всю «прелесть» грунтовых сибирских дорог. Машину бросало из стороны в сторону, она опасно кренилась на обочинах, подпрыгивала на колдобинах, неистово ревела, идя на подъём. Бедная Анна набила себе синяков. Осип, как мог, старался противостоять бешеной пляске машины, подставляя свою руку там, где Анне неминуемо грозил удар. Молодые девчата,
16. Зак. 1620
набившиеся в кузов, отчаянно визжали, парни гоготали. А Осип, стиснув зубы, молил Бога, чтобы поскорее кончились эти мучения. Наконец грузовик резко затормозил у здания сельсовета.
По пути к дому Осип, выполняя роль гида, знакомил Анну с достопримечательностями села. Гнулись от тяжёлой походки старика деревянные половицы тротуара. Он говорил неторопливо, с расстановкой: «Это пожарка, а там, за поворотом, двухэтажное здание — школа, кажись, семилетка. А вон тот дом с крутым крыльцом — правление колхоза. Жителей здесь не очень много, тыщ пять, много ссыльных. Магазинов три: хлебный, продуктовый и промтоварный. Ни в одном ничего нет. Хлеба уж несколько дней не подвозили. Базар вон там, у речки. Работает по четвергам и воскресеньям. Осип краем глаза отмечал, что всё это производит на Анну удручающее впечатление. Она действительно была подавлена, но её в основном занимала мысль: как это всё время он жил без неё, как доставал продукты, кто ему готовил? Она ещё на станции обратила внимание, как он осунулся и похудел. Но Осип с ужасом думал, что будет, когда они доберутся до дому. Он даже представить себе не мог, как она воспримет то, что готовила ей жизнь. Это не у доброй ласковой Антонины, которая стала для неё второй матерью.
У входа во двор их встретила босая хозяйка в грязной заплатанной юбке. Осип говорил Анне, что хозяйка молодая, двадцати пяти лет. Но своим неряшливым видом, затрапезной одеждой, она тянула чуть ли не на сорок. Около неё копошились трое детишек. Дети были болезненного вида, такие же грязные, как мать. Старшему мальчугану было лет шесть, а младшей пузатой девчушке годика два. При виде оборванных, смирных детишек, сердце Анны болезненно сжалось. «Здрасте!», — хозяйка приветливо улыбнулась: «Заходьте в избу». Она взяла у Анны узлы и мигом скрылась за дверью. Анна не могла отвести от детей страдающих глаз. Осип взял её за руку: «Пойдём, Аннушка.Тебе надо отдохнуть». Воздух в избе был спертый, кислый. Её слегка замутило. Поразила вопиющая нищета: голые закопчённые стены, грязные окна без занавесок, на столе заляпанная пожелтевшая газета, несмотря на конец лета, обилие мух. Осип провёл Анну за ширму, где располагался его угол. Здесь уже стояли узлы, принесённые хозяйкой. Сшитый из старых мешков матрац был набит свежей соломой. В самом углу грубосколоченный стол и такая же скамья. «Вот и наши хоромы, дорогая Анна-сан», — пытался шутить Осип. «Ничего, Ёси. Обживёмся. Я бельё постельное привезла, скатерти, одеяла, кое-что из продуктов. Не пропадём. Жить надо», — она с нежностью прижала большие ладони мужа к с своему лицу. «Чай пить будете?», — послышался голос хозяйки. «Будем», — Анна вышла из-за ширмы, и опять её взору предстали бледные голодные детишки, жмущиеся к ногам матери. «Давайте знакомиться. Ефимия. Можно просто, Хима», — женщина протянула Анне грубую рабочую ладонь.
Анна улыбнулась и пожала протянутую руку. «Вас Анной Кирилловной величают. Маркелович говорил». Она вдруг засуетилась: «Сейчас воды чугунок нагрею. С дороги-то, поди, устали. Помыться в сенцах можно. А в субботу баню истопим». Она говорила и говорила. Хвалила Осипа, какой он хороший мастер. Всё умеет. В колхозе хомуты чинит, изгороди ставит. Кто попросит, двери подгонит. Мужиков-то нету, воюют сердешные. Горюшко вот такое. Почти каждый месяц похоронки в село идут. Страсть такая. Мой мужик тоже воюет, сохрани его, Господь! Вон Дуню-то ещё и не видел. Родилась, когда его забрали. Ну ничего. Мои дети уже большие, можно и одних оставлять. А вон у соседки Клавки,у той дитё ещё в люльке. Приходится ей одного по полдня оставлять, душа болит. А куды деваться? Есть хочется. «А вы где работаете?»,— спросила Анна. «Счас на ферме. Всё лето на полях проработала. Туды и детей брала. Там в лесу и кормились, где ягодка, где корешки какие, саранки». Ефимия ухватом ловко вытащила из печи чугунок и вынесла в сени: «Идите, мойтеся, пока не похолодало. Вот только мыла у нас нету». Анна порылась в узлах, вытащила кусок хозяйственного мыла: «Возьмите».
«Ой, Господи! Спасибочки! Вот уважили. Дай, Бог, здоровья Вам»,
— радостно запричитала хозяйка: «Мойтеся, я дверь закрою».
Ужинали уже при коптилке. Осип открыл привезённую Анной баночку рыбных консервов. Угостили хозяйку и детишек. Анна дала детям по прянику, что вызвало у них буйный восторг.
Несколько дней Анна наводила чистоту и порядок в избе. Побелила белой глиной стены, отмыла окна. Пол засверкал желтизной отмытых досок. Ефимия чуть свет уходила работать на ферму. Выходных у неё не было. Днём забегала на несколько минут навестить детей. Приходила поздно, наскоро ополаскивалась приготовленной Анной водой, валилась на серые застиранные лохмотья и засыпала мертвецким сном.
За детьми смотрела Анна. Они были послушны, звали её бабушкой. Часто Анна брала их в лес, который начинался сразу за огородами. Желтеющие берёзы и осины чередовались с вечнозелёными ёлками. Походишь полчаса — наберёшь кружку брусники. Анна собирала какие-то травы, корешки, листья брусники. Она знала в них толк и думала, что всё это пригодится если не ей, то людям. Так когда-то, давно-давно учила её мать, милая добрая мама, которой она доставила столько горя своим бегством. Но если бы мама знала, как счастлива Анна, какая необыкновенная любовь дарована ей Богом, она простила бы её. Если бы она не убежала тогда, как бы она жила без Осипа? Эта мысль приводила её в ужас.
Пока у Герасимовых были припасы, они бескорыстно делились с хозяйкой, подкармливали детей. А дальше начались трудные полуголодные дни. Теперь Ефимия снабжала стариков картошкой, которой у неё было в достатке, так как накопали целое подполье. На трудодни
ей выдали немного пшеницы и ржи. Подсушив и размельчив зерна, варили пшеничную кашу. Печь хлеб было невыгодно, и Ефимия варила затируху. Это варево было похоже на плохо приготовленный клейстер или разварившиеся галушки. Осип выполнял всю мужскую работу. Возил из леса дрова. Хорошо, если Ефимия выпрашивала у председателя лошадь. А если нет, то возил сам на санках. Таскал воду, чистил стайку, где Ефимия держала тёлочку и кабанчика. Летом было легче. Осип пас колхозное стада, за что каждый день получал свежее молоко. Колхоз выделил Герасимовым несколько соток земли, на которых они выращивали овощи и просо.
Кончилась война. Ефимии повезло. Целым и невредимым вернулся её муж Григорий. Хороший механизатор, он устроился в МТС, стал неплохо зарабатывать. Мужик молодой, разворотливый, вскоре поставил себе новый дом рядом со старой избушкой. Семья переехала в новый дом, а в старом хозяин подремонтировал печь, полы и оставил жить стариков. Через несколько лет Григорий с семьёй переехал жить в другой район. Дом продали. А Герасимовы так и остались вековать в старой избушке. Перебивались случайными заработками. Зимой Осип наловчился подшивать валенки. Анна натирала дратву варом, помогала протаскивать иголку сквозь проколотое шилом отверстие, так как зрение у Осипа ухудшалось, очки были слабые, а на новые не было денег. За работу брал харчами. Случалось, выходил на базар поторговать. Знакомая ссыльная портниха шила из кусочков ткани женские лифчики, а невозмутимый Осип, пряча улыбку в усах, озорно покрикивал: «Девки, бабы, налетайте, покупайте чехлы на сиски!» Девчата прыскали со смеху и обходили стороной незадачливого продавца. Бабы не терялись: «Давай,
Маркелович, с примеркой подешевле».
Навещала Герасимовых добрая женщина из ссыльных, Тамара Григорьевна. Помогала продуктами, отдавала поношенную одежду Анне Кирилловне. При взгляде на Осипа у Анны сжималось сердце. «Голодает муженёк»,—сокрушалась она. На что Осип возражал: «Разве это голод? Хлеб каждый день, картошка, капуста». «Тебе жиры нужны, мясо»,— повторяла Аннушка: «А где их возьмёшь?»
Жизнь в селе кое-как стала налаживаться. В магазине появились ситец, сатин. Уменьшили налоги. Колхозники чуть вздохнули. Но это улучшение ничуть не коснулось одиноких слабеющих стариков. Всё, что было ценного у Герасимовых, давным-давно ушло за миски муки, крупы, овощей. Не осталось у Анны Кирилловны ни серёжек, ни браслета, ни брошей. Только с обручальным кольцом она ни за что не решалась расстаться. Одежда вся износилась. Осип ходил в полинялых заплатанных холщовых штанах, подпоясанных верёвкой. На плечах выцветшая сатиновая рубаха, прохудившаяся на выпирающихся лопатках и локтях. На ногах чирки. Зимой спасал изрядно поношенный, но целый полушубок, выданный ему по окончании плена, когда
Осип покидал Японию. Анна Кирилловна в длинной присборенной клетчатой юбке, заштопанной вязаной шерстяной кофточке, под которой была изношенная фланелевая рубашка, напоминала нищенку. Зимой ходила в подшитых валенках и старой телогрейке. Единственно, что их согревало, так это удивительная привязанность друг к другу. Казалось, что и жили они исключительно тем, что ежедневно могли видеть друг друга. По одиночке их одолевали тревожные мысли. Что будет, если и ложку держать не сможешь? А это время неумолимо приближалось. Старики чувствовали, что становились неловкими, забывчивыми, рассеянными. Всё стало валиться из рук. Вначале они воспринимали свои промахи с юмором, подсмеиваясь над собой. Потом стала появляться досада. Но что удивительно, каждый винил себя, даже если промах совершил не он. Вот это чувство — взять вину на себя, чтобы не страдал другой, — нежную заботу друг о друге они пронесли через всю свою долгую жизнь, полную тревог и страданий. Управляться с домашними делами становилось всё труднее и труднее. Однажды, вытаскивая из печи чугунок с горячей водой, Анна Кирилловна не удержала ухват. Чугунок опрокинулся, и только по счастливой случайности она не обварилась кипятком. У Осипа не хватало сил колоть дрова, особенно если попадало крупное полено. Зимой становилось совсем невыносимо. Долго не разгоралась печь, дымила, старики захлёбывались в дыму, обливаясь слезами. А с водой было настоящее горе. У колодца всегда наледь, скользко. Иногда Осипу приходилось долго ждать, пока кто-нибудь не придёт за водой и не поможет ему вытащить ведро из колодца. Зная это, Анна Кирилловна экономила воду, редко стирала и мыла полы. От этого в доме появился тяжёлый неприятный запах нечистоплотности. Не оставляла их Тамара Григорьевна. Забежав, наскоро наводила относительный порядок, готовила еду, приносила воду, дрова, стирала.
Однажды Тамара Григорьевна, усадив стариков, с трудом подбирая слова, заговорила: «Осип Маркелович, Анна Кирилловна. Дорогие мои. Я хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Вы прожили большую трудную жизнь. Бог не дал вам детей, которые могли бы сейчас ухаживать за вами. Я вижу, как вам сейчас тяжело, а дальше будет ещё хуже. Но вы не в Америке. Государство не бросит вас на произвол судьбы. Недалеко от Канска есть дом для престарелых людей. Я узнавала, условия там хорошие. Вас будут кормить, одевать. За вами будет хороший уход. Подумайте». «Ты думаешь нам не приходило это в голову?» — спокойно проговорил Осип: «Только куда обратиться?»
Процедура оформления не заняла много времени. С началом лета Тамара Григорьевна повезла стариков в Канск. Дорога не была такой мучительной, как много лет тому назад. Ехали рейсовым автобусом на мягких сиденьях. На станции Тамара Григорьевна купила билеты, сводила стариков в столовую. Пока ждали поезд, Тамара
Григорьевна дала телеграмму заведующей дома престарелых, чтобы встретили стариков. Усадив их в вагон, она попрощалась с ними, троекратно по-русски расцеловав каждого. Старики прослезились. «Как устроитесь — напишите. Будут просьбы — не стесняйтесь», — прокричала она старикам.
Герасимовых встретила завхоз дома престарелых. Это была полная миловидная брюнетка лет сорока. Звали её Аксинья. Взяв из рук Осипа Маркеловича узелок, она приветливо поздоровалась и сказала: «Ну, пошли, божьи одуванчики. У меня тут подвода. Через два часа будем на месте». Аксинья усадила стариков на телегу, покрытую соломой и погнала крепкую каурую кобылу. Осип и Анна любовались природой. Берёзовая роща постепенно уступила место сосновому бору. Дорога была неширокая, грунтовая. Аксинья всё говорила и говорила: «Эта дорога хороша только в сухую погоду. А вот осенью зарядят дожди, раскиснет, вот и пой Лазаря. Телега по середину колёс завязнет. Машины тракторами вытаскивают. Говорят, скоро шоссе построят. А вам повезло. Вишь, какая дорога ровненькая, и ехать не тряско. Видать, люди вы хорошие, добрые, потому и природа к вам милостива». Равномерное цоканье копыт лошади и журчащая речь Аксиньи убаюкали стариков, и они стали валиться друг на друга. «Что, укачались? — сквозь сон услышали голос Аксиньи. — Ничего. Вы ещё от поезда не отошли. Вот приедете, сразу в баньку. Одёжу новую дадут, чистую. Горяченького покушаете, отдохнёте, да в лес на прогулку. Лес у нас сосновый. Говорят, озону много, дышать легко.» «А заведующая у нас хорошая, строгая», — продолжала Аксинья, — Партейная, порядок любит, чистоту. Раньше-то мало было престарелых. А вот после войны прибавилось. Детей-то война унесла, а старым куды деваться? Слава Богу, не в Америке живём». Осип и Анна отметили, что слышат это уже не в первый раз, и оба искренне порадовались, что уберёг их Бог от неведомой и страшной Америки.
Через месяц Тамара Григорьевна получила письмо. Осип писал, что в доме престарелых приняли их хорошо. В палатах светло, чисто. Постельное бельё меняют каждые десять дней. Хорошо кормят. На обед дают первое, второе и сладкое. Со своей старческой щепетильностью он описывал подробно, что кладут в суп, из чего варят компот, какого качества хлеб. Радовало его то, что кругом сосновый бор, много зелени. Уход за ними хороший, часто навещает фельдшерица. Одно плохо: разлучили их с Анной. Она в женской палате, он в мужской. Что ж тут поделаешь? Такие порядки...
Всё хорошо, но жизнь врозь после стольких лет прожитых вместе, душа в душу, угнетала их. Слава Богу, нашёлся добрый человек, уступил место Осипу за столом, чтобы сидеть с Анной вместе. А то по прибытии, мало того, что поселили в разные палаты, так и в столовой за разные столы посадили. Подошли оба к дежурной, попросили: «Посадите нас за один стол». — «Ещё чего! Кого мне сейчас с
места выгонять?» — отмахнулась та. Побрели старики по своим местам. У Анны Кирилловны слёзы твёрдым комком застряли в горле, аппетит пропал. Тут встаёт маленький седенький старичок, да и говорит дежурной: «Ну и вредная ты, Катерина! Ты хоть кого попросила уступить место новенькому? Одичала совсем без мужика, чужому счастью завидуешь. Пусть дед на моё место садится».
На вечерней прогулке подошли Герасимовы к старичку, поблагодарили. Познакомились. Старичка звали Фёдором Петровичем. Из эвакуированных он. В сорок первом эшелон их разбомбили, вся семья погибла — жена, дочь, внучка Машенька. Один спасся. Люди добрые подобрали, в больницу доставили, а потом и сюда определили. Ничего, и здесь жить можно, люди добрые. А на Катерину не обижайтесь, на неё как найдёт. Сегодня шлея под хвост попала, а назавтра сама место лишнее отыщет. Не серчайте на неё. Мужик её к молодухе ушёл. С войны раненый пришёл, без ноги. А молодая поманила — и убежал. Вот и серчает баба. А так она хорошая, добрая. Кто к обеду не выйдет, сама в палату несёт да из ложки кормит.
Вскоре перезнакомились со всеми. У каждого своя судьба, своя беда, и характеры разные, и вкусы разные. А здесь объединила всех одна беспомощная неотвратимая старость, и не уйти им отсюда никуда до самой смерти. Давно разменяла Анна Кирилловна девятый десяток, а Осип десятый. Совсем дряхлые стали, но при встрече снова как бы молодели, ходили взявшись за руки, как дети, садились на скамейку и клонили друг к другу белые, как лунь, головы. Вспоминали молодость, Владивосток. Как теперь там? Давно умерла Антонина. Кто теперь живёт в её доме на Голубинке? Вспоминали родину Анны Кирилловны, первую встречу. Осип, гладя её высохшую руку, говорил: «Ах, ты маленькая, глупенькая Хисако. Ну зачем ты убежала со мной? Жила бы себе на родине. Тепло там, фруктов много. Помнишь, какими мандаринами ты меня угощала? Здесь многие про них и не слышали. А то мыкаешься со мной весь век по ссылкам. Ни кола, ни двора так за всю жизнь и не нажили». В ответ Анна горячо протестовала: «ёси, ёси! Что ты такое говоришь? Самое большое моё богатство — ты и все годы, прожитые с тобой. Нет на свете женщины счастливее меня».
Однажды не вышла Анна Кирилловна к завтраку. Осип, не прикасаясь к еде, беспокойно поглядывал на дверь. «Ешь, Маркелович! Захворала Анна Кирилловна. Сейчас покормлю вас и ей отнесу», — мимоходом прокричала Екатерина. Нет! Какой тут завтрак? Что с Анной? Вчера ни на что не жаловалась, весёлая была, молодость вспоминала. Осип бросил ложку и с поспешностью, не свойственной его возрасту, покинул столовую. У входа в палату Анны столкнулся с фельдшерицей. «Что с ней?», — испуганно спросил Осип. «Не буду вам лукавить, Осип Маркелович. Неважные дела. Похоже на отёк лёгких»,— последовал ответ, как приговор. «Помоги, Сергеевна!» — Осипу вдруг
стало жутко. «Что в моих силах. Не беспокойте её сейчас. Она, кажется, уснула». У Осипа похолодели руки. Бесшумно отворив дверь, он тихонько вошёл в палату, сел на табурет, на котором только что сидела фельдшерица. Осторожно взял сухую жёлтую руку Анны. Она тяжело дышала, полулёжа на подушках. Открыла глаза, вымученно улыбнулась. «Как хорошо, что ты пришёл, ёси. Я так боялась, что ты не успеешь», — с трудом проговорила Анна. «Тише, успокойся, тебе тяжело. Потом поговорим», —Осип ласково погладил её седую голову, коснулся губами пылающего лба. «Нет, сейчас, ёси, повтори то, что ты сказал мне в Кумамото, там... в парке...», — Анна умоляющее смотрела ему в глаза. Осип подумал, что она бредит. Говорили о многом. Что она хочет услышать сейчас? Это было так давно. «Ах, ёси, ёси! Скажи, скажи скорее, пока не угас мой свет!»,— повторяла она. У Осипа заныло сердце. И вдруг из глубины прожитых десятилетий всплыли те далёкие слова, которые так нужны сейчас Анне. Приблизившись к ней, Осип внятно проговорил: «Хисако — нацукасий, Хисако — уцукусий, Хисако — дайдзина. Я люблю тебя гэнки — о дасэ». «ёси, айсуру»,— последовал ответ. Это были последние слова, произнесённые Хисако.
После смерти Анны Осип сильно загрустил. Фёдор Петрович не раз обращался к фельдшерице, чтобы дала Осипу какое-нибудь успокаивающее, на что она неизменно отвечала: «От такой болезни, как любовь, лекарства нет». В письме к Тамаре Григорьевне Осип писал, как он страдает, как плачет на могиле незабвенной Анны Кирилловны, как он хочет поскорее соединиться с ней на том свете. Сетовал на то, что такое время сейчас нехорошее и на тот свет уходить приходится без покаяния. Нет Храма Божьего, некому и покаяться в грехах своих земных. Просил Тамару Григорьевну, если придётся когда ей в церкви бывать, чтоб поставила свечку за упокой души Анны Кирилловны. Месяца не прошло, как Осип отправился вслед за Анной. Умирал спокойно, с улыбкой. Последние его слова были обращены к той, которую любил больше жизни, до щемящей нежности в сердце: «иду, иду, мой мотылёк».
Говорят, трудно объяснить, что такое любовь. Почему? Ведь это так просто.
Виктория Зиганшина
Victoria A. Siganshina Hisako + Osip - the story of eternal love
The story is about love and faithfulness that was kept by a Japanese woman and a Russian man till the last their breath in spite of difficult and sometimes dramatic moments of history. It symbolizes the idea of humane ties between Russian and Japanese.
